Текст книги "Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага."

Автор книги: Валерий Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Требовали они уездного комиссара Кисельгофа, хотели его убить. Но никто не знал где он, и не сказал ничего.

Опять стоят…

Надвигается тучка. Тучка все увеличивается и увеличивается. Наконец и дождик начал крапать, усиливается в дождь. И вот сейчас не дождик, а, так сказать, прозрачный летний дождь. Загнали женщин в здание возле Исполкома.

Через часа два женщин уводили. И гнушались над ними… до самой их до смерти.

Мужчины остались. Сидят и ожидают, но что именно, не знают. Начали строить их попарно и сказали им, что они их поведут в Новоград-Волынск, там разберут все и отпустят домой. Они им поверили и пошли с красными.

Дождь лил, как из ведра. Погода скверная стояла.

Они их гоняли, как гоняют скот к бойне, таких хороших невинных людей.

Идут.

Пришли в лес.

Там красные начали петь песенку. Ах, эта песенка, песенка! Можно ее помнить, да нельзя забыть.

Тогда лишь догадались люди о злом умысле их, что не в Новоград-Волынск их ведут, а их ведут к резне. Начали им евреи предлагать много денег, но ничего не помогло. Завели их красные в воду, сделали цепь и начали на них стрелять. Они легли все на землю, думали этим спастись, но когда у красных не стало пуль, они штыками, топорами, долотами, прикладами винтовок перебили всех людей до одного. Раненных тоже было несколько. Привезли их домой. Некоторые умерли у себя дома, а некоторые остались живы.

Да…

Когда они покончили с людьми, они начали стягивать с них одежду, башмаки, сапоги, у каждого выбрали деньги. Покончили и ушли домой. На другой день начали возить трупы. Крики женщин и их детей не можно себе представить…

Вызывается тут какая-то махновская дрянь и говорит к русским: «Вам броденцi може треба? якось живця, ль або крамничниха вибiрайте собi!». Отвечает комбриг Котов: «Нам и жОдного жида не треба!»

Четыре недели после того стоял красный махновец Лыктыс Петро и славился перед барышнями: «Ото я скiлки жидiв вибив, вони по кущах, а я за ними дручком по головi! о, я iх тодi богацько вибив…»

И радовался тому комбриг Котов…»

И очень огорчился я, услышав рассказ подполковника Талвелы о том, что Котова расстреляли свои же… Хотя этого следовало ожидать! Революция, как обезумевшая свиноматка, пожирает своих же поросят.

Но, все же было мне ужасно жалко, что я никогда больше не могу встретиться с ним…

Господа, бойтесь своих желаний. Они имеют свойство исполняться.

… Утром я проснулся в нашем крохотном двухместном куппэ, оснащенном, впрочем, раковиной умывальника. Как и следовало ожидать, воды в раковине не было.

Слава Богу, что туалет еще не закрыли… а ведь могли. На остановках он не действовал, а мы в дороге больше стояли, чем ехали.

Что меня умилило, так это еще довоенные бумажные полотенца в туалете и стоящий там же розовый фаянсовый детский горшочек… А в вагонном коридоре, возле туалета, сидел на приставной скамеечке наш давешний капитанишка и при виде меня мелко-мелко дрожал…

В Оулу мы прибыли в шесть утра. Точно по расписанию, еще затемно, когда к ледяной, полной луне поднимались в усыпанном звездами утреннем небе седые столбы из печных труб.

Люблю я этот старинный город, основанный шведами ещё в 1605 году. Чем-то он мне напоминает Венецию, в которой я никогда не был: везде вода, каналы, мостки… Пахнущий солью ветер с Ботнического залива…

Самое узкое место Финляндии. Паромная переправа к шведам летом, а зимой – просто так, ледовая дорога.

Много интересного можно увидеть в Оулу.

Но первое из всех чудес столицы Лапландии, что я увидел, был мой боевой друг, которому я обязан самой жизнью, Микки Отрывайнен, который стоял по стойке смирно на низком каменном перроне и с веселой наглостью отдавал нам с подполковником честь.

– Фельдфебель, ты-то откуда здесь взялся, брат?! – радостно кинулся я к нему, крепко сжимая в своих объятиях.

– Ну как: брат шурина моего тестя служит писарем в Управлении кадров, в Военном Министерстве! Как ему было не порадеть родному человечку? Куда вы, господин капитан, туда уж теперь и я! Потому как вы без меня ни за понюх пороху пропадете…, – отвечал вкусно пахнущий морозной свежестью Микки.

… – А это что такое? – остановился прямо на полушаге решительно вошедший было в жарко натопленный вокзальчик подполковник.

Действительно, обычная для России (да и то, скорее, недоброй памяти времен Гражданской войны) картина, абсолютно немыслимая у нас в стране, открылась перед нашими глазами.

На посыпанном мокрыми опилками кафельном полу безучастно сидела маленькая группа несчастных, от которой исходило ощущение такой смертной тоски и безысходности, что у меня сердце защемило…

Закутанные в какие-то немыслимые лохмотья, сквозь прорехи которых проглядывали бордовые мокрые пятна обмороженных тел, изможденные женщины смотрели куда-то в пространство мертвыми глазами, прижимая к себе странно тихих детей…

Подполковник присел перед ними на корточки:

– Кто вы такие? Вы меня слышите?

Самая старшая из женщин, у которой из-под рваного платка свисали пряди седых волос, начала говорить очень тихим, спокойным голосом:

– Когда пришли русские, мы им очень обрадовались. Мой шурин, Иххолайнен, часто ходил на лыжах на русскую сторону, таскал туда духи, чулки и презервативы, а оттуда – меха и мануфактуру, и потом всем рассказывал, как там хорошо живется. Говорил, что в Волк-Наволоке русские построили для карел и финнов амбулаторию, и что когда одна женщина тяжело рожала, за ней прилетел из Петрозаводска санитарный самолет. И еще говорил, что лучшие из колхозников бесплатно отдыхали на теплом море, а дети их бесплатно учатся не только в школе, но и могут поехать учиться хоть в Петрозаводск, хоть в самый Ленинград.

Мы Иххолайнену верили, потому что он серьезный человек и не имеет привычки просто так врать.

И когда к нам приехали наши пограничники и велели нам сжигать свои дома, а потом садиться в сани да уезжать, мы им сказали: нет, зачем и отчего нам спасаться? Русские не сделали нам ничего плохого… Наш новый Дом сжигать, веселое дело! Да мой Мути себе всю спину сорвал, когда сруб клали…

А наутро пришли русские. Нам их было ужасно жалко, потому что они пришли к нам во двор обутые в брезентовые ботинки и совсем без пальто… Мой Мути отдал им свои старые валенки и лапти, которые заготовил на сенокос, и свой драный тулуп с сеновала, а русские те лапти брали и очень нас благодарили.

И еще русские очень удивлялись, как мы чисто и богато живем… А что там удивляться? Швейную машинку и ещё патефон мы с Мути взяли в кредит.

А потом к нам во двор заехала такая бочка с трубой, в которой русский повар варил суп. И русские этот суп ели и угощали нас, я тот суп пробовала, сплошная горячая вода…

А потом на лыжах приехал какой-то незнакомый нам финн в русской военной одежде…

– Почему ты решила, что это был финн? – быстро спросил Талвела.

– Да как же было не узнать? – мертво спросила старуха. – Финн идет на лыжах прямо, ровно… А русский на ходу вихляет всем телом из стороны в сторону! Русские на лыжах ходить совсем не умеют, да…

Вот, приехал, значит, этот финн к нам во двор и по-русски спрашивает солдат: есть здесь во дворе командир или комиссар? Вот комиссар, говорят ему русские, и показывают ему на человека, у которого на хлястике золотые пуговицы. Попа и в рогоже узнаешь! – говорит тогда финн, подъезжает к комиссару, бьет его пукко под левую лопатку, гикает, подпрыгивает на лыжах и как ветер, уносится…

И тут начинается стрельба. Стреляют с нашего чердака, очень метко. Русские валятся как кегли (мы с моим Мути ездили после свадьбы в Рованиеми, ходили там в кегельбан…). Потом окружили дом, бросили на чердак гранату. С чердака упала соседская девочка, Кайса Кекконен, рыженькая такая и тощая. Её туда шуцкоровцы посадили, дали ей в руки винтовку с пятью патронами, а чтобы она не убежала, сняли с неё обувь. А я ещё утром думала, почему наша лестница на чердак лежит на снегу? Хотела поднять, да забыла! Зачем я забыла? Я во всем виновата…

Кайса живая была, только её оглушило. А лучше бы её убило. Потому что русские обозлились, закололи штыками моего Мути и стали нас с Кайсой… она прямо под ними умерла, слабенькая потому что. А я зачем-то вот выжила…

– Даже старуху не пожалели…, – скрипнул зубами подполковник.

– Мне девятнадцать лет…, – тихо сказала старая седая женщина.

(Заметки на полях расплывающимся чернильным карандашом, тем же почерком, что стихи на форзаце:

«Щерясь, как лагерная параша, блестя золотым зубом, комдив Котов вещал собранным у штабного фургона командирам: «Обрыдла война проклятая всем нам, а красноармейцам, красным героям, которые под пулями ходят, больше всех. Ну, если бы на своей земле воевали, было бы понятно – за свои хаты бьются, чтобы отогнать ворога лютого, отбить да освободить… А тут ридна хата, оно-о-о уже где! А бойцу воевать, да и не в обороне, а давай, давай вперед! Мы ж материалисты, мы должны понимать! Значит, что нужно? Чтоб боец ненавидел врага, чтоб мстить хотел, да не как-нибудь, а так, чтобы хотел все истребить до корня. И еще нужно, чтобы он интерес имел воевать, чтоб ему знать, для чего вылезать из окопа, на пулемет и финские мины. И вот теперь ему ясно-понятно, придет в Финляндию, а там всего, и барахло, и бабы! И делай, что хочешь! Бей вщент! Так, чтобы ихние внуки и правнуки боялись! Не всякий станет детей убивать…А по правде, ежели хотите знать, так те, кто станет, пусть сгоряча убивают хоть маленьких враженят, аж пока им самим не надоест! Сейчас главное, чтобы боец с охоткой в бой шел, это главное звено!»)

– Русские обречены. – спокойно и просто сказал подполковник.

– Почему? – тупо переспросил его я.

– Стая львов, во главе которой стоит баран, ничто даже перед отарой наших барашков, призванных из запаса, во главе которых стоит… ну, мы посмотрим еще, кто чего стоит. А что русский командир – мудак, это мне теперь абсолютно понятно. Потому что только баран будет допускать бессмысленные жестокости!

…. Малиновый шар восходящего солнца, окруженный двумя оранжевыми столбами, обещающими жестокий мороз не далее как сегодня же к ночи, еще не оторвался от курящегося искристой ледяной пылью горизонта, когда покрытая белым кружевным куржаком мохноногая лошадка неторопливо, но бодро повлекла наши санки по заснеженным улицам предместья… Я поднял вверх воротник шинели, а мой заботливый Микки тут же перевязал мне шею серым домашним шарфом. Последний раз обо мне так заботилась мама в Рождество 1913 года, когда я, гимназист, собирался на каток… Сидящий спиной вперед, напротив нас с Микки, подполковник погрузился в свои думы, сердито морща высокий лоб под лохматой папахой. И резким контрастом для задумчивого офицера был веселый, заросший до мохнатых бровей косматой цыганской бородищей возница, беспечно и весело насвистывающий какую-то песенку…

– Эй, человек! – вежливо обратился я к нему. – Скажи-ка, будь любезен, откуда ты? Из какой ты деревни? Кем был до войны?

– И-ех-х! – звонко щелкнул бичом мужичок. – Деревенька наша убогенькая всем известна! А на фронтоне моей избушки любой грамотей прочитает: Concordia parvae res crescent, discordia maximae dilabintur!

Микки рядышком со мной от изумления широко раскрыл рот. Я же только тихо вздохнул: латынь мне еще с гимназических времен была сугубо противна… но каков мужик!

– Это сказал римский историк Гай Саллюстий., – не прерывая размышлений, пояснил образованный Талвела. Кандидат исторических наук, что уж там… – Означает же это крылатое выражение буквально следущее – «При согласии и малые государства растут, при раздорах и великие разрушаются». «Избушка» та называется Атенеум, от греческого слова «Афина», и находится на площади Раутатиентори, напротив Центрального вокзала, в ней размещаются Академия Изящных Искусств и Университет дизайна города Хельсинки. А на облучке у нас сидит некто Галлен-Каллела, по имени Аксель Вольдемар…

– Модернист. – скромно отрекомендовался старый художник.

– Ну, уж так-то о себе не надо бы! – покачал головой подполковник. – У модернистов все девушки на картинах тощие, угловатые и какие-то зеленые…

– Это у них после абсента! – доверительно поведал Галлен-Каллела. – Помню, мы с Дега, бывало, сядем рядышком, нальем ложечку, насыплем сахарку, подожжем… Полынью запахнет… а уж только потом мы за кисти и беремся… эх, бывали же времена…

– А скажите, Аксель, вот я в кабинете Маршала одну картину видел… это что, ваша? – уважительно спросил Талвела.

– Это «Лыжники», что ли? Ну да, моя!.. Был грех, я её Барону уж давненько как подарил… У него как раз юбилей был, а у меня как раз на подарок денег не было… Впрочем, это у меня частенько бывает, гораздо реже, когда наоборот. Вот я сижу и думаю: метафизическую «Русалку» он не поймет, барбизонцев он не любит, разве ню ему подарить?…Так это только незабвенный Ренуар любимый баронов типаж писал: рыжих, жопастых и сисястых! Бывало, хлопнет меня Мастер по плечу и скажет: «Эх, мсье Аксель! Толстые рыжие натурщицы, это моя единственная слабость…» А тут раз! Достаю это я из чулана явно неудачный на мой взгляд холст, который я к грунтовке уж было приспособил – вот оно! И природа, наша, финская… и почти все ясно! А что, вам правда понравилось? – доверчиво, как большой ребенок, спросил старый художник.

– Ну вот, представьте себе, – таинственно понизив голос, начал Талвела, – На картине изображена группа лыжников, двигавшихся с левой стороны композиции вправо. Их фигуры размещены на фоне обыкновенного зимнего пейзажа: таких пейзажей в живописи Финляндии очень много, просто на этой картине к традиционному зимнему лесу были добавлены лыжники. Фигуры некоторых из них почти по пояс закрывает снежный сугроб, что создает впечатление некоей таинственности, недосказанности… Группа лыжников осторожно, словно соблюдая все меры маскировки и безопасности, движется в пейзажном пространстве магического квадрата слева направо, словно бы из Финляндии к… Ленинграду. Белоснежный костюм военного лыжника не претерпел за прошедшие тридцать с небольшим лет почти никаких модификаций и от этого картина получала некое вневременное измерение. Да и люди, изображенные на полотне, показались мне таинственными призраками…

– Ничего там особо таинственного нет! – смущенно пробормотал польщенный автор. – Это мужики из Миккели через русскую границу контрабандный спирт тащат!

– Извините, маэстро, – осторожно спросил его я. – Вот вы говорите… Дега, Ренуар… как о своих хороших знакомых! а сколько же вам тогда лет?

– Семьдесят восемь, а что? – окрысился художник. – Да! Натурщиц я уже действительно…гм-гм… лет семь как уж нет. Но быть от этого финном я не перестал!

– Но как же так?! Вы, талантливый человек, и вдруг здесь…

– А что, Сивку запрягать я уже не достоин? Да. Винтовку мне не выдали! Сказали, нужна тем, кто помоложе… так я карандашом воюю! Вот, иллюстрировал брошюру о борьбе с русскими танками! – и он вытащил откуда-то из глубин своего тулупа тоненькую книжицу в бумажном переплете.

– А! Я её знаю. Бред полный! – захохотал доселе стеснительно молчавший Микки. – Тут такое поднаписано, обхохочешься.

Вот вам первый способ остановить русский танк: засунуть лом или бревно в ходовую часть! Один наш солдат, Виену Лойма, здоровенный такой лось из Лоймаа, так и решил действовать. Припас заранее здоровенный лом, и когда на него пошел русский танк, сунул его под каток. Лом со страшным скрежетом обернулся вокруг гусеницы и выпал сзади, не причинив танку никакого вреда. Тогда упертый, как все лоймайцы, Виену схватил толстенное бревно и сунул его в гусеницу. Бревно тут же превратилось в охапку зубочисток, которых хватило бы на целую роту! А танк поехал себе дальше…

Способ второй: стрельба из дробовика в упор по смотровым приборам танка. Вилли Ваттонен привез из дому на фронт дробовик. И когда танк поехал прямо на него, встал, и ударил картечью по смотровым приборам! В ответ танк ударил из пулеметов. Бедный Ваттонен…

Наш фенрик Ильманен, в мирной жизни адвокат, написал авторам строгую претензию. В ответ они прислали нам телеграмму, в которой просили нас русских танков не бояться, и рекомендовали убирать и перепутывать с развилок дорожные указатели, чтобы русские танки в нашем тылу заблудились…

Но – великодушно добавил фельдфебель – к вашим иллюстрациям претензий никаких нет! Здорово нарисовано, дедушка…

…В очаге жарко и весело трещали березовые поленья, от которых исходил ровный, согревающий до сердцевины промерзших костей жар… Вот удивительное дело: нигде, кроме как в Лапландии, я не видел, чтобы вокруг печки создавали настоящее теплое царство! Поставят полочки, теплые скамеечки, выложат пол горшечным камнем – и вся большая семья лопарей живет вокруг живого огня всю долгую, морозную зиму.

Гостеприимный хозяин потчевал нас, разумеется, олениной! Ей-то, в сущности, всю зиму саами и питаются… Оленье мясо присутствовало на вытесанном из сосновых плах столе в сыром (вернее, замороженном) виде, настроганное тончайшими прозрачными ломтиками, перемешанное с брусникой, морошкой и голубикой; в вареном виде…

Ох уж этот вареный вид! Одетый в малицу хозяин, принесший с улицы очередной разносол (замороженное молоко), сначала сунул руку в корытце у входа, где в моче, регулярно собираемой всеми членами большой семьи, отмокали оленьи шкуры, тщательно помял их, а потом полез этой же рукой накладывать нам на деревянные, резные тарелки вареное мясо. Дитя природы, ебть…

Не пожалел хозяин и местного деликатеса: оленьего языка и нагретых в очаге костей, из которых, предварительно их разбив, надо было высасывать костный мозг…

Заметив, что я презрительно морщу нос (я же не собака, чтобы кости грызть!), подполковник наставительно произнес:

– Напрасно, Юсси, ты морду лица воротишь! Лесные саами здесь живут столетиями, и уж они-то знают, что в холода организму обязательно требуется горячая, жирная пища! А строганина с морожеными ягодами, это же естественный источник витаминов. Так что давай, улыбайся и наяривай… И не забудь потом сыто рыгнуть! А то наш хозяин на тебя обидится.

Услышав его слова, лопарь ответно радостно заулыбался, от чего его черные раскосые глаза на круглом, как тарелка, лице превратились в совершенные щелочки.

Хозяйка, в вязанной полосатой шапочке, между тем подала на стол какие-то хлебцы, радикально красного цвета. Попробовав их, я понял, что это весьма вкусно, но вот съедобно ли?

– А знаете ли, что у вас во рту? – конспиративным сценическим шёпотом, который слышно и на последнем ряду галерки, спросил меня старый модернист.

– Это …хлеб такой, да?

– Как бы не так! Лопари хлеба вообще почти не едят. Дорог он для них! Это сосновые опилки…

– К-как?!

– Да вот так., – подтвердил слова художника бывалый Микки. – Лопари обыкновенно сдирают кору с сосен почти у самого корня и потом собирают тонкие такие, совсем как бумага, внутренние оболочки, очищают их и кладут на солнце, чтобы они хорошенько подсохли. После этого их рушат пестом и ссыпают в довольно большие берестовые короба, которые зарывают в землю, желательно под песок. Там они остаются целые сутки. Затем над тем местом, где зарыты эти короба, разводят большой костер. И все, что там ни есть, проваривается в своем соку под землей и превращается в такую вот красную массу… Запах не дурен, а жрать просто невозможно!

– Для финского солдата ничего невозможного нет! Ешь, фельдфебель. Это приказ. – ласково улыбаясь хозяйке, довольно ощерившей редкие черные зубы, скомандовал подполковник.

– Есть…, – печально произнес Отрывайнен и стал со стоическим видом пережевывать угощение.

– А знаешь, парень, – толкнул его рукой в бок наш добрый возница. – что сейчас нам и самогон принесут?!

– Правда?! – радостно изумился Микки.

– Вот те крест! На angelica («На дягиле!» – перевел подполковник) настоянный. Но за угощение и самогон придется расплачиваться…

– Э-э-э… да у меня и денег-то…, – озабоченно протянул солдат.

– Ха! Да нужны им в дремучем лесу твои жалкие пенни! У них другая проблема: народ лопари маленький, все друг на друге давным-давно переженились… и вот, чтобы детки уродами у них не рождались, они приглашаю путников …как бы это тебе сказать… провести некоторое время с хозяйкой! Так сказать, влить новую кровь! Вон, вон, смотри, Микки, как она на тебя смотрит…

Страшная, как полярная ведьма Лоухи, хозяйка, как видно, польщенная вниманием гостей, ласково строила Микки свои раскосые глазки…

– Но почему я?! – возмутился бедный парень.

– А кто же?! Я не могу, я уже старенький. Командиры тоже не могут, им думать надо! А ты парень молодой, ражий… Да что там! Не бывает некрасивых женщин, просто бывает мало выпивки! Это я тебе как художник говорю!

В этот драматический момент к столу подошел хозяин дома, неся в руках большую бутыль молочно-мутной жидкости.

– Нет, я столько не выпью…, – ещё раз внимательно посмотрев на раскрасневшуюся от такого пристального взгляда хозяйку, с сожалением произнес Отрывайнен.

– Аксель, ну хватит уже вам бедного парня запугивать! Не дрейфь, солдат! Никто на твою невинность не покусится… а вот нам на дорожку выпить надо бы! Сто граммов водки не помешают… Думаю, что и у русских такой же обычай. Только я НЕ думаю, что они ста граммами могут ограничиться…

(Заметки на полях расплывающимся карандашом: «Комдив Котов встал перед натянутым на телефонном кабеле между двумя соснами занавесом, сделанным из больничной простыни, и сказал, обращаясь к танкистам: «Вы все, сволочи, получили инструкцию, что у нас сейчас новый антифриз, этиленгликоль. Вы все, сукины сыны, были предупреждены, что это сильнейший яд. Но некоторые говнюки считают, что это только пустая угроза, что Котов брехун усатый. Они думают, что антифриз прежний, спирт, глицерин и вода, который вы лакали, как свиньи, доливая в радиаторы воду и замораживая моторы. Так вот вам, мать вашу, наглядная агитация. Приказываю, бляди в штанах, всем смотреть сюда и не отворачиваться, суки, пока я не подам команду!»

С этими словами он отдернул импровизированный занавес.

Там, на брезентовых носилках, стоящих прямо на снегу, лежал экипаж Т-28, пять человек. Они лежали, изгибаясь в смертных муках, корчась и изламываясь, постепенно долго, очень долго угасая в зеленой блевотине… Это был экипаж, отравленный выпитым ими антифризом. Не помню, сколь долго они умирали, без всякой медицинской помощи, воспрещенной комдивом… И до самого их мученического конца комдив Котов и его порученцы лично следили, чтобы никто не отводил глаз. Хороший человек наш комдив товарищ Котов.»)

… За нашей спиной наливался вишневым закат. Огромные ели с белоснежными шапками, смыкаясь над нашими головами могучими лапами, медленно брели нам на встречу вдоль узкой, шириной едва ли три-четыре метра от одного высокого сугроба слева до такого же справа, проселочной лесной дороги… Которая, тем не менее, носила гордое имя Valtatie 4 (Национального Шоссе номер четыре).

Вот удивительно! В России первый же снежок превращает любую автомагистраль (а в России вообще, есть автомагистрали?) в непролазную ловушку для любого иноземного захватчика. А из всех видов дорожного сервиса несчастный интурист может претендовать в основном только на услуги квалифицированного гида Ивана Сусанина.

А у нас… интересно, кто это на лесной дороге-то снег чистит? И, главное, для кого?

– Как это кто? – удивился Талвела. – Все оно же, Tiehallinto, сиречь Управление Дорог, подразделение Министерства Транспорта и Связи. И не только здесь, в медвежьем углу, а по всем семидесяти восьми тысячам километрам финских дорог… Via est Vita! – это ещё Имперский Рим сформулировал! Дорога, это жизнь государства. И любой тромб на ней чреват инсультом для государственного организма…

– А что, красные не воспользуются, часом, такой нашей любезностью? – ехидно спросил я.

– Вот это меня очень сильно тревожило…, – пояснил Талвела. – Потому что, пройдя нашу страну в самом узком её месте и выйдя на начало ледовой трассы, по которой мы получаем через Швецию все, необходимое нам для ведения этой несчастной для нас войны, русские просто взяли бы нас за горло! И придушили бы, как хорек цыпленка…

– Но почему ты говоришь об этой страшной угрозе в прошедшем времени? – теперь в моем голосе звучала робкая надежда на чудо…

– Да потому, что это могучее русское зло сожрет само себя! Русские двинули на нас чудовищные силы! Две дивизии, 163-ю стрелковую и 44-ую мотострелковую, имени Ярославского пролетариата… У них ведь стрелковых полков больше, чем у нас пехотных батальонов. Да и что это за батальоны? Восемьсот человек с винтовочками, да огневой взвод из двух минометов Стокса… Пулеметы «Максима», производства Императорского Тульского Оружейного Завода, сделаны в 1915 году! Должны были бы иметь еще по два 37-мм орудия «Бофорс», да… Ты же знаешь, мы второочередные… На всю бригаду – есть одно-единственное противотанковое ружье. На нас не то, что пушек не хватило. Обмундирования не завезли!

– И зачем нам то обмундирование? – проворчал Микки, до этого момента усердно делавший вид, что дремлет. – Что, соскучились по лыжным ботинкам на тоненьком носке? В которых через пять дней не нога, а заготовка для протеза… Нет уж, в домашнем, оно как-то сподручнее.

– Но единственное, что нас спасает, это как раз то, что красные решили навалиться на нас такой силищей! Это вроде того, как гвоздь в сырое яйцо молотом забивать! Да, у них по сравнению с нами очень много людей, много техники, много лошадей! Но технике нужен бензин, людей нужно хотя бы три раза в день кормить горячей пищей (Заметка расплывающимся карандашом на полях: «Какой все-таки этот подполковник наивный человек! Трехразовое питание… Понедельник, среда и пятница!») Ну ладно, человек может день-другой пожить в сухомятку, хотя на морозе…, – и Талвела зябко повел плечами. – Но лошади, лошади-то как? Или они ждут, что им их бородатый Карл Маркс с неба подбросит охапку-другую сенца? Это они напрасно так думают… Вот что нас спасет: весь тыл красной группировки висит на единственной железнодорожной станции с неразвитым путевым хозяйством, а от «железки» к границе и далее вглубь страны ведет вот эта единственная дорога… Ширину её ты видишь сам. И вот, просто представь. Что на этой дороге ломается грузовик… просто так, сам собой! Да ведь его даже на обочину не спихнешь. Нет их, этих обочин…

– Не понял? – удивился я. – Что же, по-твоему, ЗИМОЙ иного пути нет, кроме как по дороге? Болота да озера ведь уже давно замерзли…

– Во-о-от! – утвердительно поднял вверх указательный палец подполковник. – Ты думаешь, зря я диссертацию о войне 1918 года писал? Единственное, что могло бы сокрушить Финляндию на этом фронте, нами уже, к счастью, было убито ещё ДО начала этой войны.

– Что же это такое было? – поинтересовался я.

– Это была Карельская Егерская бригада РККА. После принятия Коминтерном решения о финнизации Советской Карелии, Карельская Трудовая Коммуна была преобразована в Автономную Карельскую Советскую Социалистическую Республику (АКССР). В политической перспективе АКССР виделась красным финнам форпостом мировой революции на Севере Европы. Имелось ввиду ее последующее включение в состав «Великой Красной Финляндии» и даже «Красной Скандинавии». Ну, разумеется, для этих целей был нужен особенный военный инструмент. Им и стала стрелковая бригада особого назначения (Осназ). В состав Карельской егерской бригады входили два стрелковых батальона (Петрозаводский и Олонецкий), артиллерийский дивизион, саперная рота и рота связи. Бригада являлась территориальной войсковой частью – солдаты проходили пятилетнюю службу по месту жительства путем постепенного прохождения военных сборов продолжительностью от восьми до двенадцати месяцев. В случае объявления мобилизации в состав бригады должны были войти еще два батальона (Заонежский и Вепсский). В июне 1932 года в связи с расформированием военного комиссариата АКССР управление бригады было пополнено мобилизационной и квартирной частями. Бригада была уникальным соединением! Мало того, что она в случае войны могла быть развернута в полнокровную дивизию (когда каждый батальон развертывался в полк). Весь личный состав формировался только из местных уроженцев, финнов и карелов: превосходно ходивших на лыжах, имевших богатый охотничий опыт, владеющих финским языком. У нас имелись сведения, что некоторые подразделения были оснащены финской военной формой и соответствующим вооружением…Командир бригады, комбриг Иосиф Кальман, кавалер трех(!) орденов Красного знамени, выпускник Академии имени Фрунзе, сражался с нами ещё в 1918 году, разгромив финские войска на Сулажгорских высотах…

– И что же стало с этой бригадой?

– Доблестные органы Ге-Пе-У сумели в 1935 году раскрыть так называемый «заговор финского Генштаба», в ходе ликвидации которого были получены неоспоримые улики участия в нем ВСЕХ командиров. Они все были осуждены и расстреляны… в том числе и пятеро наших разведчиков, которые служили в бригаде еще с двадцатых годов, и пожертвовали жизнью, чтобы дать чекистам НУЖНЫЕ показания. А зловещая бригада была расформирована…

– Скажи, Пааво, а где ты служил во время Великой войны? – немного помолчав, задал я нескромный вопрос.

– В прусском егерском батальоне! – ничтоже сумняшеся, с улыбкой отвечал мне Талвела. – При этом я носил чин штаб-ротмистра Отдельного Корпуса Жандармов… Я Империю не предавал! Это она предала меня…

… «Ну, как же не шпион?!» – с досадой подумал я.

… Между тем, синие сумерки призрачно наливались густой чернотой, будто в прозрачный и звонкий от морозца воздух, как в аквариум, медленно добавляли чернил. Все так же шелестел снег под полозьями саней, все так же побрякивала уздечка, все так же мерно шлепали по снегу лошадиные копыта…

Старый художник то пускал своего Сивку мелкой рысцой, то снова, словно задремав, сивый конек переходил на мерный шаг.

– Как ты думаешь, – спросил я своего нового командира. – что сейчас делают красные?

– Думаю, они сейчас стоят на этой же самой дороге, но километрах в восьмидесяти восточнее от нас! – задумчиво произнес Талвела. – Ночным маршам они не обучены, тем более, что 44-ая дивизия переброшена на наш театр военных действий прямо из степного Киевского Военного Округа, и с лесом не знакома. Представляешь, их выгружали из вагонов в том же самом виде, как грузили в Белой Церкви: у них ведь даже телогреек нет! Не говоря уж о тулупах…А один полк вообще одет в какие-то непонятные черные пиджаки. (Видимо, в лагерные бушлаты. Прим. Редактора) Наш человек на станции прибытия внимательно прислушался, о чем они там ругались: так вот, их должны были переодеть в пути. К нашему счастью, красные интенданты видимо, унаследовали все самые худшие черты интендантов старой армии! Так что наш противник идет в бой в брезентовых сапогах… (Точнее, в кирзовых, пошитых из многослойной хлопчатобумажной ткани, обработанной плёнкообразующими веществами. Названы так по месту первого производства, Кировскому обувному заводу (КирЗа), в 1936 году. Прим. Редактора). Так что, до красных нам еще ехать и…