Текст книги "Днем казак, ночью - волк (СИ)"

Автор книги: Валерий Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

   С подавлением восстаний Якова Острянина, ушедшего в Слободскую Украйну, и Дмитрия Гуни, нашедшего с двумя тысячами запорожцев прибежище на Дону, эпоха казацких восстаний, начавшаяся еще во времена Косинского и Наливайко закончилась. Мир и покой установился на Украйне, куда вновь со всех концов Польши устремилась шляхта. Запорожье было усмирено и скручено в «бараний рог» польным гетманом коронным Николаем Потоцким, который дорогу от Нежина до Лубнов уставил свежевыструганными колами с усаженными на них участниками восстаний. Нашел там мучительную смерть и отец Ивана Серко, о чем сам он узнал значительно позже. Реестровые казаки, число которых вновь сократилось до шести тысяч, потеряли право избирать полковников и старшину. Старшим им Потоцкий назначил вначале Ильяша Караимовича, а затем тот был заменен щляхтичем Петром Комаровским. Потерял свою должность и Богдан Хмельницкий, вновь превратившись в скромного чигиринского сотника.

   Коронный гетман Станислав Конецпольский добился решения польского правительства отстроить Кодак и в 1638 году на месте разрушенной Сулимой крепости выросла новая, еще более грозная. Тяжелые орудия, установленные на крепостных стенах, контролировали правый и левый берега Днепра на несколько верст вокруг. Гарнизон Кодака теперь составлял свыше тысячи жолнеров, а высылаемые регулярно в степь разъезды, отлавливали беглых крестьян, стремившихся на Сечь.

   -Совсем нас здесь ляхи зажали, как клещами,– мрачно говорил Линчай,– ни вверх по Днепру не подняться, ни степью не пройти.

   Серко, слушавший его сидя, опершись руками на эфес сабли, упиравшейся концом ножен в пол, кивнул, соглашаясь с кошевым:

   -Да, теперь Кодак так просто не захватить. Мы и тогда при Сулиме взяли его больше хитростью, да и гарнизон там был значительно меньше.

   Линчай, выпустив из люльки кольцо сизого дыма, решительно сказал:

   -Все же дальше терпеть нельзя. Ходят слухи, что ляхи намерены разместить здесь на Сечи, помимо реестровиков, еще и свой собственный гарнизон.

   -Так это же фактически будет означать конец Запорожью!– воскликнул Иван. – А нам куда деваться?

   -То-то и оно, что конец. Вот поэтому надо выступить из Сечи и взбунтовать Украйну. Там народ только ждет сигнала, поднимутся все от мала до велика.

   Серко с сомнением покачал головой:

   -Все эти гречкосеи очень ненадежные. Поджечь панский фольварок или разогнать надворную команду они еще туда – сюда пригодны. А вот в бою с драгунами или, не приведи Господь, с панцирными хоругвями, от них никакого толку, кроме паники.

   -А я вот кумекаю тут помаленьку,– пыхнул люлькой Линчай,– что как только мы выступим из Сечи, восстание вспыхнет по всей Украйне. Пусть себе жгут панские фольварки и расправляются с панами, а мы станем в верховьях Саксагани табором и будем там ждать ляхов. Тут на Сечи тысячи две запорожцев наберется, да еще тысяча реестровиков в качестве гарнизона подойти должна, их, я думаю, нетрудно будет склонить на нашу сторону. Коронный гетман двинет против нас реестровых казаков, постараемся перетянуть и их к нам. Я уже послал гонцов на Дон, атаман Осипов обещал прислать нам на помощь еще тысячи две донцов. Вот и суди сам, у нас окажется примерно десять тысяч настоящих казаков, а с этой силой ляшские драгуны и гусары страшны не будут. Стоит одержать одну убедительную победу и к нам присоединится сто тысяч восставшего народа. А это уже такая сила, что всех панов отсюда погоним за Горынь и Случ.

   Серко продолжал сомневаться:

   -Под рукой Павлюка, царство ему небесное, собралось около тридцати тысяч, да разбил нас Потоцкий тогда под Кумейками в пух и прах. А у него и панцирных хоругвей то не было, одних драгун хватило с избытком.

   -Ситуация сейчас не та,– возразил Линчай. -Томиленко с Павлюком за казацкие вольности выступали, а народ тогда как бы в стороне оставался. Сейчас же надо не о вольностях думать, а о том, как панов с Украйны выгнать, то есть превратить восстание в общенародное дело, а не в выступление одних казаков.

   -Ну, что же, кошевой,– согласился Иван,– я с тобой, можешь на меня рассчитывать.

   К лету на Запорожье подтянулось много казаков с городов и волости. Иван с радостью воспринял появление Верныдуба, Яроша, Водважко, Кривоноса, своих старинных приятелей. Прибыли и реестровики Корсунского полка в качестве гарнизона Сечи, среди которых у запорожцев было много приятелей и побратимов. Запаздывали донские казаки, но в середине лета Линчай решил, что к восстанию все готово и можно начинать без них, тем более, что он установил тайные связи с реестровыми казацкими полками и заручился их поддержкой.

   В распоряжении Линчая собралось около трех тысяч хорошо вооруженных казаков. Генеральным есаулом при нем был Лутай, реестровиками командовал корсунский полковник Кирилл Чиж, а в числе куренных атаманов оказались Кривонос и Серко.

   Выйдя из Сечи, Линчай стал укрепленным табором справа от верховий Томаковки, где к Днепру примыкает лиман, образованный какой-то безымянной речушкой, ожидая подхода донских казаков и распространяя по всему краю свои универсалы. Однако, для коронного гетмана, у которого повсюду были свои «глаза и уши», выступление запорожцев не явилось неожиданностью. Опытный военачальник, он не стал ожидать подхода подкреплений от местных магнатов, а только со своими собственными хоругвями и одним Чигиринским полком реестровых казаков, на байдарах поплыл к Кодаку, а оттуда форсированным маршем направился к месту, где разбил свой табор Линчай. Не ожидавший такой быстроты передвижения, кошевой не успел, как следует окопаться, и попал в окружение. Кроме того, не оправдалась и его надежда на то, что на подавление восстания будут брошены реестровые полки. Конецпольский прижал запорожцев к речке, плотно обложив с остальных трех сторон и отрезав обратную дорогу на Сечь. Неглубокую, но болотистую речушку с северной стороны Конецпольский поручил охранять сотне Хмельницкого.

   -Вряд ли они, конечно, здесь пойдут на прорыв,– сказал он,– впереди уже недалеко Кодак, но прошу тебя, пан сотник, быть бдительным. Штурмовать их табор у меня недостаточно сил, мы их тут просто измором возьмем.

   Хмельницкий, окопавшись в указанном ему месте, вскоре понял, что, если бы Линчаю удалось переправиться через неглубокую, хотя и заболоченную речушку, то затем, пройдя вдоль лимана верст пятнадцать, казаки добрались бы до Днепра, а оттуда могли бы беспрепятственно отойти на Сечь.

   Но как предупредить об этой возможности Линчая, чтобы самому не попасть под подозрение? Вопрос этот имел первостепенное значение. Наконец, после долгих размышлений, Богдан вызвал к себе Ивана Ганжу, казака своей сотни, которого он знал уже лет пятнадцать и которому полностью доверял.

   Ганжа, высокий плечистый, со звероватым выражением сумрачного лица и лопатообразными зубами, молча слушал его, изредка кивая головой с черной копной густых волос.

   -Все сделаю, батько,– сказал он, когда Хмельницкий окончил свой инструктаж,– будь спокоен, не подведу.

   Глухой ночью, Ганжа, не привлекая ничьего внимания, осторожно переправился вплавь через речку и явился в табор Линчая. Узнав, что прибыл гонец от Хмельницкого, кошевой приказал разбудить Серко, Кривоноса, Лутая и куренных атаманов. Ознакомившись с планом Хмельницкого, все с ним согласились, поскольку иного выхода, как пойти на прорыв, у них не оставалось.

   -Ничего не поделаешь,– хмуро признался Линчай,– мы оказались в ловушке. Коронный гетман, сто чертей ему в печенку, не взял с собой реестровиков, на что мы надеялись. На подкрепление нам рассчитывать неоткуда, а вот приход вспомогательных войск на помощь Конецпольскому, дело двух-трех дней. Надо послушать Хмеля и прорываться завтра ночью на его участке, пока еще пока здесь стоит только его сотня..

   К утру Ганжа возвратился к Хмельницкому, передав ему, что ночью запорожцы будут переправляться через речку на позициях чигиринской сотни. Богдан был в своих людях уверен, поэтому не сомневался, что даже те, кого он не предупредит о своем плане, будут стрелять вверх, а не по запорожцам.

   Однако, наступивший день внес свои коррективы. Неожиданно ближе к вечеру Хмельницкого вызвал к себе коронный гетман и озабочено сказал:

   -Ходят разговоры, что на помощь бунтовщикам движется подкрепление с Запорожья. Будто бы донцы подошли на Сечь. Возьми, пан сотник, своих людей и немедленно отправляйся на разведку местности до самого Микитиного Рога. Я должен знать, пустые это разговоры или они имеют под собой почву. А на твой участок я пошлю свою драгунскую хоругвь.

   Ни один мускул не дрогнул на лице Хмельницкого, хотя в душе его бушевала буря чувств. Он молча поклонился гетману и отправился выполнять приказ. Отдав распоряжение казакам седлать коней, он долго всматривался в сторону запорожского табора, но как предупредить Линчая об изменившихся планах, так и не придумал.

   В течении дня поляки вели артиллерийскую стрельбу по позициям запорожцев, те отвечали им тем же. Конецпольский не делал попыток предпринять штурм табора, так как у него для этого не хватало сил. Линчай же начал подготовку к ночной вылазке, постепенно стягивая своих людей на участок прорыва.

   Казалось, тревожиться оснований не было, все развивалось по плану, но чем ближе дело шло к ночи, тем сумрачнее становилось на душе у Ивана. Его томило предчувствие каких-то трагических событий, но на чем оно базировалось, он и сам не понимал.

   Наконец, не в силах бороться со своим чувством тревоги, Серко обратился к Линчаю, предложив отложить ночную вылазку.

   -Ты в своем уме?– спросил тот с недоумением. – Ведь с Хмелем все договорено. Ну, постреляют они вверх для видимости, а мы переправимся через речку и только нас видели.

   Лутай и Кривонос тоже с удивлением посмотрели на Серко.

   Все же Максим, лучше других знавший Ивана, слегка насторожился:

   -Ты чего-то конкретно опасаешься?

   -Нет,– беспомощно ответил Серко,– у меня просто сильное ощущение тревоги.

   Кривонос нахмурился, но Линчай рассмеялся.

   -Все это пустое,– сказал он,– я сам поведу казаков и, увидишь, все будет в полном порядке.

   -Ладно,– сдался Иван,– Но давайте продумаем и другие варианты. Предположим, что Хмельницкого там уже нет.

   -А куда он на хрен делся?– захохотал кошевой.– Если бы что пошло не так, Хмель бы обязательно предупредил.

   Кривонос молча кивнул, соглашаясь с ним.

   -Но все же иметь запасной вариант не помешает,– поддержал Ивана осторожный Лутай.-В любом случае есть смысл вначале переправиться на ту сторону небольшой группе, а, если все пройдет благополучно, тогда пойдут и остальные.

   -Ладно,– не стал спорить Линчай, будь по-вашему.– Первую группу, человек двести, поведу я, потом остальных ты, Лутай. Серко и Кривонос пойдут в арьергарде. Место сбора у Днепра.

   Наконец, ночь вступила в свои права. Темный бархат небосвода усеяли бриллианты звезд и созвездий, желтоватый серп месяца неярко освещал землю. Лунные блики играли на водной глади неширокой речушки, образуя прерывистую дорожку. У берега собралась большая часть запорожского войска, только часовые и небольшие группы прикрытия еще оставались на охране табора.

   -Пора,– наконец, негромко скомандовал Линчай, погружаясь в воды реки. За ним последовало человек двести казаков. Серко напряженно всматривался в противоположный берег, но как будто пока все шло по плану. Вот уже фигуры первых переправившихся казаков показались на том берегу. За ними через речку перебрались и остальные. Лутай уже приготовился дать команду переправляться остальным, но в это время на том берегу прозвучал слитный ружейный залп. Пули, выпущенные прицельно практически в упор, скосили первые ряды казаков. Раздались крики раненых. Линчай был сражен пулей одним из первых, оставшись без командира, кто-то пытался прорваться вперед, другие повернули назад. Следующий залп драгун не заставил себя ждать, унеся жизни еще полусотни казаков.

   Среди тех, кто остался в таборе поднялась паника, послышались крики : «Измена! Предательство!».

   Серко, чьи чувства были обострены до предела, внезапно сказал Лутаю:

   -Меняем план! Ты уведи людей отсюда и готовься к прорыву через основные позиции ляхов. Послушай меня, Конецпольский сюда скоро перебросят подкрепления с других участков. Надо будет воспользоваться этим.

   Кривонос, сразу сообразивший, что задумал Серко, прикрикнул на все еще колеблющегося Лутая:

   -Делай, что он говорит! Я остаюсь с Иваном.

   Спустя несколько минут, оставшись на берегу одни, Максим и Иван сконцентрировали свою мысленную энергию, погрузившись в транс. Внезапно засевшие на противоположной стороне драгуны увидели новую волну казаков, переправлявшихся через речку, и снова открыли по ним стрельбу. Тульпы исчезали, словно падали от выстрелов, и появлялись вновь. Коронный гетман, быстро поняв, что запорожцы намереваются прорваться через речку, стал снимать хоругви с ближних участков посылая их на помощь драгунам.

   Серко, не выходя из транса, повернул кольцо камнем к ладони. Количество тульп сразу возросло в несколько раз. Стрельба на том берегу усилилась, к драгунам присоединились спешившие им на помощь хоругви. Лутай, надо отдать ему должное, был не дурак и, хотя не до конца понимал, что происходит, но заметил, что один из участков позиции поляков фактически оголился. Выждав еще немного, он дал приказ идти на прорыв. Три тысячи запорожцев в едином порыве вырвались из табора, обрушились на позиции поляков, оставшиеся почти пустыми, и, прорвав их, устремились в степь.

   Коронный гетман, узнав о том, что запорожцам удалось вырваться из устроенной им ловушки, пришел в ярость, но преследовать их ночью не стал, опасаясь засады. Когда же с наступлением дня он отправил несколько конных хоругвей по их следам, запорожцы были уже далеко.

   Глава пятая. Экспедиционный казацкий корпус.

   В один из субботних майских дней 1645 года чигиринский сотник Богдан Зиновий Хмельницкий отдыхал в кругу семьи в своем хуторе Субботове, когда неожиданное событие круто изменило не только всю его дальнейшую жизнь, но и судьбу всей Южной Руси. Прискакавший на взмыленном коне гонец передал сотнику приказ старшего реестрового казацкого войска Ильяша Караимовича срочно явиться к нему.

   Прибыв на следующий день в Черкассы, Хмельницкий встретил у Армянчика, как казаки прозвали Караимовича, двух войсковых есаулов – Барабаша и Нестеренко.

   -Получен приказ лично от его королевской милости,– деловито начал Караимович после обмена приветствиями,– в срочном порядке явиться нам с вами, панове, в Варшаву. Зачем, не спрашивайте, сам того не знаю.

   Видя недоумение на лицах присутствующих, Караимович добавил:

   -О том, что едем по приказу короля никому ни слова. Официально цель поездки – передать сейму прошение от войска о восстановлении казацких прав и привилегий.

   Столица Речи Посполитой встретила казацкую делегацию по-летнему тепло. Хмельницкий то и дело ловил любопытные взгляды прохожих, которые они бросали на живописно одетых казаков– пришельцев из далекого южного порубежья не часто можно было встретить в Варшаве. Богдан, правда, не раз бывал в столице и не мог не восхищаться красотой ее улиц, огромных каменных дворцов и костелов. Пышно и богато жили польские магнаты, улицы города были вымощены камнем, все дома построены из камня, встречные прохожие были одеты в нарядные дорогие одежды.

   Как депутаты от реестрового казачьего войска, прибывшие на сейм, Караимович с товарищами были размещены на одном из отведенных для приезжих постоялом дворе. В тот же день они были извещены о начале работы сейма и о том, когда они могут выступить на нем со своим прошением.

   От сейма Хмельницкий не ждал ничего хорошего. Еще в 30-х годах, пребывая в должности войскового писаря, ему приходилось тесно сотрудничать с комиссией подкомория черниговского Адама Киселя, специально созданной занявшим польский трон Владиславом 1V для рассмотрения казацких жалоб. За три года ее работы ни одно из предложений комиссии в сейме не прошло. Закончилось все это грандиозными восстаниями Павлюка, Скидана, Острянина и Гуни, а затем и лишением казаков их привилегий. В 1638 году Богдан, сниженный в должности до чигиринского сотника, ездил с делегацией от реестрового войска на сейм в Варшаву с просьбой отменить Ординацию, но также безуспешно. И сейчас он понимал, что ни на какие уступки казакам сейм не пойдет.

   Предвидение Хмельницкого полностью сбылось. Едва Караимович начал свое выступление, как его прервали крики из зала: «Долой схизматов! О восстановлении в каких правах он смеет просить? Пся крев! На раны Иезуса! Давно пора это схизматское быдло разогнать плетьми!». Караимович сбился, его лицо в следах перенесенной в детские годы оспы, покрылось краской. Уже торопливо, комкая фразы, прерываемый доносившимися из зала выкриками, он с трудом дочитал послание сейму от войска. Когда он умолк и установилась относительная тишина, председательствовавший в сейме маршал посольской Избы со снисходительной усмешкой произнес, обращаясь к залу: «Панове депутаты, я понимаю и разделяю чувства, которые всех нас обуревают, но не случайно же мы именуемся шляхетской демократией. Предлагаю проявить выдержку, а прошение казаков передать на рассмотрение комиссии по жалобам».

   -Вот, тебе и шляхетская демократия, – с досадой подумал Богдан о нижней палате законодательного собрания Речи Посполитой, – все вернулось на круги своя. Прошение передадут Киселю, от него через полгода приедет комиссар в Черкассы, начнутся проверки и согласования, это затянется года на два, а потом все об этом прошении забудут.

   Он сокрушенно покачал головой и, дождавшись перерыва, покинул заседание сейма вместе с остальными членами казацкой делегации.

   Позднее, когда, в отведенной им квартире, Караимович, Барабаш, Нестеренко и Хмельницкий сидели в мрачном молчании, прибыл гонец от короля. Он передал, что Владислав 1V назначил им аудиенцию во дворце князя Священной римской империи канцлера Оссолинского за час до полуночи. Услышав о времени аудиенции, казаки понимающе переглянулись друг с другом. По-видимому, она действительно носила очень секретный характер, если король назначает ее не у себя, а у Оссолинского, да еще в столь позднее время.

   К назначенному часу все четверо прибыли в указанное место и тотчас были проведены в кабинет князя. Там, помимо самого Оссолинского, находился коронный подканцлер Радзеевский. С обоими Богдан был знаком еще в прежние годы при осаде Смоленска и во время приездов в Варшаву. Едва казаки успели обменяться приветствиями с канцлером и его заместителем, как дверь в кабинет распахнулась и в нее вошел король Владислав 1У. Был он в черном, прекрасно уложенном парике, в дорогом бархатном камзоле, тканным золотой и серебряной нитью, но лицо его выглядело усталым и даже болезненным.

   Все преклонили колени, но Владислав нетерпеливым жестом велел казакам подняться и в знак особой милости подал руку для поцелуя. Когда все по очереди приложились к королевской руке, он остановил свой потеплевший взгляд на Хмельницком.

   -Вижу, пан войсковой писарь, ты не расстаешься с моим подарком, – он кивнул на саблю Богдана, подаренную ему за храбрость при обороне Смоленска.

   -Жизнь готов отдать за вашу королевскую милость,– склонил голову Хмельницкий, – только, прошу прощения у ясноосвецонного величества, король ошибается– я не войсковой писарь, а чигиринский сотник.

   -Король никогда не ошибается, пан Хмельницкий,– добродушно улыбнулся тот,– в чем ты можешь убедиться уже вторично.С сегодняшнего дня ты вновь войсковой писарь, а паны Барабаш и Нестеренко – полковники. Что же касается пана Караимовича, – он перевел взгляд на вытянувшегося по стойке «смирно» казацкого старшего,– то перед вами новый гетман реестрового казацкого войска.

   Взволнованные казаки рассыпались в благодарностях, но король остановил их и твердо, но с грустью в голосе произнес:

   -Известно нам уже, какому осмеянию подверглись вы сегодня на сейме. Но не у всех в Речи Посполитой столь же короткая память, как у наших вельможных депутатов. Помним мы, панове казаки, и давние ваши заслуги перед нашими предшественниками, наияснейшими королями польскими, и перед Короной. Помним и те услуги, которые оказаны были вами в недавней хотинской войне, когда верно послужили нам против султана турецкого Османа. Как и отец наш, король Сигизмунд III, так и мы благодарны Запорожскому Войску, как и всему народу Украйны, и обещаем, что будем оказывать вам ту признательность и уважение, которые вправе от нас ожидать. И мы подтверждаем, что так оно и есть и будет впредь.

   Король внимательным взглядом окинул замерших в глубоком молчании казаков, а затем негромким, суровым голосом произнес

   -А поскольку польские паны, что живут и властвуют на Украйне, не желают прислушаться к нашему королевскому наказу, чинят вам, казакам, и всем малороссиянам насилия и обиды, то хочу напомнить, что вы люди военные и можете, имея саблю на боку, а в руках самопалы, постоять за себя. Добивайтесь своих стародавних вольностей своей вооруженной рукой!

   Эти королевские слова были столь неожиданны, что в первый момент Хмельницкий подумал, что он ослышался. Но, взглянув на стоявших с таким же ошарашенным видом Караимовича, Барабаша и Нестеренко, понял, что, что король именно так и сказал. Слушавшие Владислава с непроницаемыми лицами Оссолинский и Радзеевский согласно кивнули головами – видимо для них королевские слова не явились неожиданностью.

   Тем временем, король подошел к столу канцлера и, взяв с него пергаментный свиток, скрепленный королевской подписью и печатью, протянул его Караимовичу.

   -Вот мое обращение к Запорожскому войску и ко всем казакам о возврате привилегий, вольностей и прав, дарованных вам еще блаженной памяти королем Стефаном Баторием, подтвержденных моим отцом гетману запорожскому Сагайдачному и теперь мною.

   Он испытующе посмотрел в глаза всем четверым:

   -Только до поры все это следует сохранить в тайне. Вы получите от меня шесть тысяч талеров прямо сейчас на постройку челнов с тем, чтобы уже к следующей весне запорожцы смогли бы выйти в морской поход против турок. Когда запылают Синоп, Трапезунд и Константинополь, султан непременно объявит войну Речи Посполитой и тогда, я, король, встану во главе вооруженных сил государства. Вот тогда с вашей помощью мы прекратим панское своеволие и заставим наших вельможных панов уважать законы Речи Посполитой.

   Голос короля окреп, а в глазах вспыхнул яростный огонь. Только сейчас Хмельницкий до конца осознал, сколько настрадался от панского произвола сам венценосный монарх, и сколько унижений от магнатов ему пришлось испытать в этой стране, формальным властелином которой он является.

   После этой официальной части перешли к обсуждению мер, которые необходимо предпринять для реализации задуманного. Король обещал осенью дополнительно выделить на постройку чаек еще двадцать тысяч злотых, но настаивал на том, чтобы работа по строительству казацких челнов была начата немедленно. Хмельницкий пожаловался, что из-за сокращения реестра много профессиональных воинов, обладающих заслугами перед Речью Посполитой, Сечью и Войском, превратились в обыкновенных бродяг, без средств к существованию, которым нечем заняться. Услышав об этом, король оживился:

   -Еще гетман Сагайдачный предлагал моему отцу разрешить отправлять казаков на службу волонтерами за границу, но в то время этот вопрос остался открытым. Но вот совсем недавно французский посол просил меня от имени кардинала Мазарини помочь, по возможности, волонтерами для принца Конде, ведущего войну с Испанией. Поручаю тебе, пан писарь,– обратился он к Хмельницкому,– встретиться с ним и обсудить вопрос об отправке во Францию, ну скажем, двух-двух с половиной тысяч казаков-охотников. Заодно, они пройдут там и хорошую военную подготовку. Только все это следует решать в приватном порядке, никого из реестровых казаков туда посылать нельзя, осложнения с испанским правительством нам не нужны.

   Аудиенция закончилась глубоко за полночь. В завершение ее король обещал в случае реализации намеченных планов новые привилегии казакам, в том числе установить реестр в количестве двадцать тысяч человек.

   Возвратившись к себе на квартиру, Хмельницкий долго не мог заснуть. Предприятие, затеянное королем, попахивало государственной изменой. Богдан понимал, что в случае обнаружения королевских планов пострадают в первую очередь именно они – простые исполнители, но эта авантюра находила отклик в его душе. Ведь в случае успеха роль и значение казаков усилится, как при Сагайдачном, а панскому произволу на Украйне будет положен конец.

   Осторожный Караимович осознавал все это не хуже Хмельницкого, поэтому утром передал полученные от короля документы Барабашу, сказав:

   -Храни их, пан полковник, пуще глаз своих и пусть пока об этом никто не знает, незачем раньше времени шум поднимать.

   Хмельницкому он велел решить все вопросы, связанные с получением обещанных денег и доставкой их на Запорожье, а также с отправкой охотников во Францию. Сам же он, вместе с Барабашем и Нестеренко, в тот же день покинул Варшаву.

   Встреча с французским посланником де Брежи прошла успешно. Тот откровенно обрадовался, узнав о поручении, которое Хмельницкий получил от короля. Договорились, что уже к осени Хмельницкий должен доставить в Париж две с половиной тысячи казаков-охотников. Необходимую экипировку и оружие они получат во Франции, а в качестве аванса за предстоящую службу и на дорогу Хмельницкому для казаков были выданы деньги.

   Возвратясь к концу лета в Чигирин, Богдан развил кипучую деятельность по выполнению возложенного на него поручения. Прежде всего, он занялся поиском охотников для отправки во Францию, так как понимал, что с одной стороны тем самым материально поддержит казаков, не вошедших в реестр, а с другой– приобретет еще большую популярность в казацкой среде. Но задача эта оказалась сложнее, чем он думал вначале. На Сечь после неудачного восстания Линчая был введен польский гарнизон. Запорожцы переселились на соседний остров Бучки, где их теперь больше трехсот человек вместе не собиралось. Остальные разбрелись, кто куда по волости и городам. Собрать их становилось непростой задачей.

   Трудно передать словами радость Богдана, когда в начале сентября к нему в Субботов наведались Кривонос и Серко. Хмельницкий, не видевшийся с приятелями лет восемь, не знал, куда усадить и чем угостить дорогих гостей. «Сама судьба послала мне вас! – обрадовано говорил гостеприимный хозяин, когда гости уже были изрядно навеселе. Затем он посвятил их в план подготовки к отправке казацкого корпуса во Францию. -Лучших полковников, чем вы для этого дела не найти в целом свете.»

   С предложением Хмельницкого оба согласились, не раздумывая. Серко последние два года провел у себя дома в Мурафе, и жизнь добропорядочного эсквайра ему надоела до чертиков. Не лучше чувствовал себя в своей Ольшанке и Кривонос, никогда прежде не занимавшийся хлеборобством. Третьим полковником Хмельницкий предложил стать Ивану Золотаренко, своему давнему приятелю. Все трое с энтузиазмом включились в работу и уже к концу года две с половиной тысячи отборных запорожцев-товарищей, были готовы к отправке во Францию.

   Глава шестая. Жан де Люпугрис.

   Осада Дюнкерка стала первым, но далеко не последним сражением запорожских казаков под знаменами принца де Конде. Постепенно победитель при Рокруа привык поручать казацким полковникам проведение самых рискованных предприятий и они никогда его не подводили. Особенно пришелся по душе принцу Иван Серко, которого с его легкой руки французы стали называть Жан де Люпугрис. Когда срок контракта запорожцев истек, они под командой Кривоноса и Золотаренко возвратились домой, а Ивану он предложил продолжить службу при своем дворе. Тот согласился при условии, что вместе с ним на службу к принцу перейдет и Верныдуб, бывший при нем есаулом. Конде не возражал, так как более могучего великана, чем этот запорожский казак, не найти было во всем его войске.

   Особых обязанностей при дворе принца де Конде у Серко не было. Формально они с Верныдубом числились в его охране, но фактически еще полгода назад он поручил им охрану своей сестры герцогини деЛонгвиль. Она сейчас отсутствовала в Париже и большую часть времени казаки оказались предоставленными самим себе. Любознательный от природы Иван свободное время посвящал ознакомлению с парижскими достопримечательностями, которых, сказать по правде, во французской столице было немного. Несколько раз он в эскорте принца побывал в Лувре; заглянул в Нотр-Дам, где свободно размещалось девять тысяч человек– все население Парижа ко времени окончания постройки собора; осмотрел все пять городских ворот и посетил знаменитый парижский рынок, получивших впоследствии название «Чрево Парижа». Увеселительные заведения на улице Сен-Дени его интересовали мало, но однажды поздним вечером, возвращаясь к себе на квартиру, которую они снимали с Верныдубом, он пересекая эту улицу, услышал в одном из темных переулков лязг шпаг, шум и мужские голоса. Ускорив шаг, Иван заглянул в переулок и увидел пятерых мужчин, которые с обнаженными шпагами в руках атаковали одного, на вид совсем еще молодого человека. Юноша защищался вполне успешно, показывая настоящие чудеса ловкости и владения шпагой, но против пятерых ему явно было не устоять. « Если пятеро нападают на одного, то они всегда не правы»,– мелькнула мысль в его мозгу и Серко, не долго раздумывая, по привычке, уже ставшей в таких случаях условным рефлексом, ускорил обмен веществ в своем организме. В следующую секунду он словно растворился в воздухе, а его сабля, с мягким шорохом покинув ножны, плашмя обрушилась на голову одного из нападавших.

   Следующий, кто оказался на его пути, получил сильный удар эфесом по голове, а третьего он просто пнул ногой в зад. Все трое стали падать, но с таким замедлением, что Иван успел еще выбить шпагу из рук четвертого. В следующее мгновение субъективное время Серко стало течь, как обычно, и он увидел, что двое нападавших, схватившись за головы, падают на землю, третий, получивший пинок, врезался в стену дома, а четвертый с удивлением смотрит на свою руку, не понимая, куда делась шпага. Оборонявшийся юноша, сохранявший полное самообладание, воспользовался возникшей паузой и изящным движением проткнул шпагой плечо пятого из нападавших.