Текст книги "Кто сеет ветер"

Автор книги: Валерий Пушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– За сорок иен уступлю, – сказал он сурово, – но только с условием: не сумеете ее взять, не мешайтесь… А уж я атакую по-своему.

Завьялов поспешно достал из кошелька сорок иен и передал комиссионеру.

– Аригато, – поблагодарил тот с усмешкой.

Пересчитав деньги, не торопясь закурил и, посвистывая, ушел в свою комнату.

Сумиэ пришла в парк еще засветло. Вечер был теплый и тихий. Крыши высоких домов и мягкие лоскуты облаков еще горели закатным заревом красок.

Широкие с редкими деревьями аллеи были забиты народом. В цветочных клумбах глициний, азалий и хризантем загорались, как звездочки, маленькие электрические фонарики. С открытой эстрады многоголосо и нежно звучал симфонический оркестр.

Сумиэ вдруг смутно забеспокоилась. Как это нередко бывает с сосредоточенными и рассеянными людьми, она усомнилась в собственной памяти.

А может быть, ее поняли так, что она заедет к ним в следующий выходной день, а не в этот? Не лучше ли уж вернуться домой, не заходя к ним вторично? У них в гостях европейцы, видимо друзья Ярцева… Удобно ли будет ей?…

После недолгого колебания она все же решила зайти еще раз. Возвращаться так рано домой, в тоскливое одиночество ей не хотелось. Она повернула назад к квартире Сенузи…

Завьялов встретил ее опрятностью прибранной комнаты и ароматом тонких духов.

– Минуты две или три назад они звонили по телефону. Я им сказал, что вы скоро будете здесь. Непременно просили подождать… Садитесь, пожалуйста. Они сейчас придут, – скороговоркой выбросил он заранее приготовленное вранье, думая облегчить этим начало знакомства.

Сумиэ, узнав, что друзья еще не вернулись, искренно огорчилась, но сейчас же утешила себя мыслью:

– Если они звонили, что скоро приедут, я встречу их по дороге. Они могут идти только от Хибиа-парка.

С хорошей своей непосредственностью она сказала об этом вслух. Оставаться наедине с чудаковатым напудренным старичком ей не хотелось. Видя, что странная гостья собирается уходить, писатель растерянно загородил ей дорогу к двери, соображая, как ее задержать, Но мысли невольно путались. То, что было обычным и легким по отношению к женщинам Запада, казалось сейчас неловким и грубым. Не находилось слов, не шевелился язык, тот литераторский, острый язык, для которого выбросить фразу, блеснуть парадоксом, сказать комплимент было таким же привычным и легким занятием, как для горластого петуха – кукареку.

Завьялов беспомощно отступил к порогу. В этот момент из своей комнаты вышел Строев и встал между ним и японкой.

– Ваша битва проиграна, – шепнул комиссионер. – Убирайтесь и не мешайте.

Завьялов хотел возразить, но Строев, больно сжав его руку около кисти, угрожающе прошептал:

– Я отомщу, если вы не уйдете! Вы нарушаете уговор.

Завьялов с испугом отдернул руку, схватил с вешалки свою шляпу и вышел. Сумиэ взглянула на Строева с изумлением: он стоял, широко раздав плечи и руки, заслоняя всю дверь.

– Мне нужно идти. Пропустите, пожалуйста, – произнесла она кротко.

– Прошу извинить меня, – ответил комиссионер с едва уловимой усмешкой. – Не окажете ли вы мне честь провести со мной вечер?

Сумиэ опустила глаза.

– Вы принимаете меня за танцовщицу? – спросила она в замешательстве, переводя многоцветное слово «гейша» тусклым «танцовщица». – Вы ошиблись.

Она сделала маленький шаг вперед, ожидая, что Строев посторонится. Но он захлопнул дверь наглухо и запер на ключ.

Сумиэ не испугалась. Она продолжала стоять и смотреть на него недоумевающими безбоязненными глазами.

– Не хорошо так шутить, – сказала она спокойно.

– Бросим игру, моя кошечка, – проговорил Строев. – Я не ребенок, я знаю с какой целью женщина, тем более японка, может идти к иностранцу.

Он оскорбительно засмеялся и подошел к ней вплотную. Сумиэ не шевельнулась. Лицо ее негодующе побледнело, но голос прозвучал очень сдержанно:

– Вы ввели меня в заблуждение. Я, видимо, ошиблась квартирой и попала к одному из тех русских, которых народ прогнал с родины. Отсюда вас тоже прогонят и очень скоро. Таким людям не место в Японии.

Узкие губы Строева сжались в усмешку. То, что японка его не боялась, а говорила с ним тоном серьезной обиженной девочки, ему даже нравилось.

«С такой сговориться легче, – подумал он, самонадеянно улыбаясь. – Пусть она даже женщина из общества, а не гейша, но раз она упорно ищет квартиру этого подозрительного американца, идет к нему почти ночью, то уж, конечно, не для одних разговоров. Скандалить она не посмеет. Это прежде всего невыгодно для нее…».

Мысль о другом мужчине возбудила в нем чувство, близкое к ревности. Он обнял Сумиэ за плечи и притянул к себе. Сумиэ не закричала, не двинулась, только глаза ее стали как полная чаша, над которой дрожит и копится капля: упадет – и чаша прольется

– Что вы хотите? – произнесла она дрогнувшим голосом. – Заставить меня принять потом яд или броситься в море?…

В эту минуту по коридору раздались быстрые шаги, и дверь сильно дернули.

– Немедленно отоприте! – прозвучал голос Наля.

Дверь затрещала, кто-то ударил ее снаружи плечом.

– Я здесь! Меня не пускают! – крикнула Сумиэ жалобно, теряя сразу всю выдержку.

Она рванулась от Строева, схватилась рукой за косяк и грохнулась без чувств на пол.

Второй, еще более сильный удар заставил запор погнуться. Дверь распахнулась. На пороге стояли Наль и Ярцев. Сзади них в конце коридора виднелась округлая фигура виолончелиста Буканова, который,

раздумав идти в кино, вернулся назад, встретил около дома соседей и, то ли умышленно, то ли по своей несравненной болтливости, рассказал им историю розыгрыша японки, умолчав, однако, что автором этой идеи являлся он сам.

Наль бросился к Сумиэ. Ярцев посмотрел комиссионеру в глаза и, отступив, со всей силой плеча и руки нанес ему страшный удар в лицо. Брызнула кровь. Строев упал, но сейчас же вскочил и, зажимая окровавленное лицо платком, задыхаясь от злобы и страха перед новым ударом, выкрикнул:

– Как вы смеете?…

Сумиэ вздохнула и застонала. Наль поднял ее и на руках понес через двор к Эрне в комнату.

Ярцев, наклонив набок голову, взглянул исподлобья на комиссионера и глухо сказал:

– Молчи!.. Второй раз крепче ударю… Белогвардейская сволочь!

Он сделал шаг к Строеву. Комиссионер, побледнев еще больше, торопливо втянул шею в плечи и бросился мимо него по коридору на улицу…

На следующий день Ярцев и оба Сенузи переехали на другую квартиру, в район Акасака.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Эрна читала передовую статью из «Правды». Барон Окура сидел за письменным столом, наклонившись над картой, мрачно и внимательно слушал.

– Минутку!.. Я запишу, – прервал он внезапно, отмечая в блокноте график добычи по чугуну и стали. – Дутые цифры!.. Хотят показать, что делают гигантское дело!

– Напрасно так говорите. План уже выполнен, – ответила спокойно Эрна.

Барон медленно встал из-за стола и, подойдя к дивану, с пасмурным видом взял у нее из рук «Правду».

– Вся их система – принудительный труд, – . стукнул он вдруг. по газете тылом ладони, теряя обычное хладнокровие.

Барон положил газету между цветами на круглый, покрытый шелковой скатертью стол, стоявший против дивана, и сел рядом с девушкой, не отводя от ее лица напряженного взгляда.

– Не защищайте, вы же не большевичка!.. Вы тоже так понимаете, как и я, – произнес он скорее с оттенком властного утверждения, чем вопроса, беспокойно постукивая по столу пальцами.

Эрна безгневно возразила:

– Успехи Советского Союза признаются не только большевиками. По-моему, странно их отрицать.

– Нет-нет… Вы тоже так понимаете. Я вас узнал. Точно.

– Плохо узнали, – потянулась к газете Эрна, поджав насмешливо губы. – Ну-с… я продолжаю читать…

Окура не грубо, но слегка раздраженно перехватил у нее газету, небрежно сложил – почти смял – и бросил резкие движением на письменный стол.

– Читать не надо, – сказал он отрывисто. – Лучше практика языка, разговор… И потом я хочу предложить обедать. Я очень голодный.

– Вы не обедали?

– Я сразу с собрания. Боялся опаздывать.

– Обедайте… Я подожду.

– Нет-нет, надо вместе.

Он выпрямился и громко хлопнул в ладоши.

Служанка просунула в портьеру голову.

Окура нетерпеливо скомандовал:

– Фрукты! Бифштекс! Шоколад! Вино!

Служанка исчезла. Эрна бросила взгляд в сторону смятой газеты.

– И о выступлении Литвинова в Лиге наций не будем читать? – спросила она, устало сдвигая брови.

– Не надо… Единственный фронт, где Советский Союз не преувеличивает, а преуменьшает, – Красная Армия. Здесь они, надо признаться, превзошли ожидания. Успехи большие. Цифры действительной мощности Красной Армии в газетах показаны недостаточно.

Голос Окуры прозвучал резко и остро. Эрна, невольно заражаясь его настроением, взглянула ему в лицо почти вызывающе холодными ясными глазами.

– Возможно, – кивнула она. – Советский Союз не может не думать об обороне, когда у него так много врагов. Но ведь и вы не показываете ваших действительных сил. Разве та сводка, которая представлена на конференцию по разоружению, верна?

Оживленное лицо барона сделалось сразу непроницаемым. Он помолчал, потом быстро и резко ответил:

– Верна!

Эрна недоверчиво переспросила:

– Нет, по совести?

Окура молчал. Эрна смотрела на него с изумлением: перед ней сидел совсем другой человек – неприязненный, жесткий и мрачный. В эту минуту вошла служанка с большим деревянным подносом, заполненным фруктами, шоколадом, двумя кусочками мяса в глубоких тарелках и бутылками вина. Поставила все на стол и бесшумно исчезла. Барон Окура немо смотрел себе под ноги.

Эрна сухо опросила:

– Что с вами, Окура-сан?

– Ничего.

– Не лгите. Я вижу.

Он жестко пробормотал:

– Нет, ничего.

Тогда она встала и решительно взяла свою шляпу.

– На вас повлияло, что я спросила о силах японской армии? Заподозрили шпионаж? – сказала она обиженно и немного высокомерно. – Тогда, конечно, мне нечего делать здесь…

Она торопливо надела шляпу и направилась к двери. Барон Окура решительно загородил ей дорогу.

– Минутку! – пробормотал он, мрачно сверкая глазами.

– Ну?

Эрна остановилась против него, слегка побледнев, не зная, что он предпримет, хрупкая после болезни, как девочка, и в то же время исполненная решимости.

– Не обижайтесь, – проговорил глухо барон. – Вы спросили… без умысла?

– Без всякого умысла.

Окура пронзил ее подозрительным быстрым взглядом.

– Это правда?

– Дайте пройти! – произнесла она гневно.

Барон отступил к портьере, загородил проход и выдержав паузу, неожиданно мягко сказал:

– Нет-нет, я вам верю… Не уходите!.. Уже все хорошо.

Эрна минуту поколебалась.

– Мне будет трудно работать теперь, – сказала она, все еще не снимая шляпы.

– Ну я виноват… Ну простите, пожалуйста!.. Сядем обедать!

– Обедайте. Я не хочу есть.

– Нет-нет… Кушать надо обоим.

Окура почтительно и поспешно, с несколько грубоватой настойчивостью привыкшего повелевать человека потянулся к ее головному убору и, положив шляпу на выступ книжного шкафа, пододвинул к столу два кресла.

– Садитесь, прошу вас. Я очень голоден и не могу есть один… Что вам налить: ликера или шампанского?

Эрна взяла смятый номер газеты и села на диван.

– Ничего. Мне нельзя пить. Недавно я перенесла очень тяжелую болезнь.

Он продолжал настаивать, придвинув теперь стол с подносом к дивану так близко, что высокий, наполненный золотистым вином бокал почти касался ее сжатых губ.

– Вы опрокинете поднос, Окура-сан.

– Ничего… Надо вместе… Ну, я прошу вас.

Эрна с некоторым замешательством взяла бокал, осторожно отодвинув поднос на середину стола. Она хотела отпить не больше глотка, чтобы отвязаться от настойчивых просьб барона, но вино показалось приятным и слабым, как яблочный сидр, и потому она выпила почти все.

– Но больше, пожалуйста, не уговаривайте. Мне очень вредно, – сказала она смущенно.

– Да, да, – согласился он, улыбаясь.

Он медленно выпил свое вино, наполнил бокал вторично и посмотрел ей в глаза.

– О, как мне радостно посидеть с вами так, без чтения газеты… видеть в вас женщину…

– Гораздо приятнее, если вы будете видеть во мне человека, – сказала холодно Эрна.

Барон иронически усмехнулся.

– Каждая женщина прежде всего хочет быть женщиной, – ответил он убежденно. – Вы стараетесь быть совершенно самостоятельной, ищете равноправия с мужчиной, но на дне сердца, я убежден, тоскуете по вашему настоящему месту. Исковеркать природу вам не удастся.

– Зачем коверкать! Можно быть человеком и женщиной без «прежде всего».

– Японки нашего класса тоже хотят быть людьми и тоже получают образование, но для чего?… Для самого высокого, что дано женщине, – воспитания детей! Самой природой так предназначено.

Он выпил после шампанского рисовой водки, съел с аппетитом весь кусок мяса и, бесцеремонно ковыряя во рту зубочисткой, строго сказал:

– В стране, где женщина образована и любит семью, не произойдет революция, подобная русской: семья охраняет от сумасшедших идей.

– Однако вы большой враг Советского Союза, – вырвалось невольно у Эрны. Она сидела, откинувшись на спинку дивана, с бледными щеками и странно стесненным сердцем, чувствуя от вина слабость.

Барон с веселой иронией возразил:

– Не думайте. Советский эксперимент интересен; нет смысла ему мешать. Пусть все убедятся, что так жить нельзя.

Но за веселостью его смутно блеснула злоба, напомнив Эрне жестокое, мрачно-окаменелое лицо, которое она видела несколько минут назад. В глазах ее отразилась тревога и даже боязнь. Барон, почувствовав свой промах, мягко сказал:

– Я рассуждаю только как человек, желающий познать истину. Идея марксизма интересна: она как бы вывод и результат общего закона диалектики, но странно, что этот закон ломается, когда дело доходит до Советского Союза.

– То есть как ломается?

– Конечно. Диалектика утверждает, что каждое явление переходит в свое противоречие: феодализм таит в себе зерна убийственного для него капитализма, капитализм – социализма. По логике – в коммунизме такие противоречия заложены тоже, но к себе советские вожди враждебных последствий закона не применяют. Это доказывает неискренность их системы.

– Вы плохо знакомы с их системой, – улыбнулась добродушно Эрна. – Насколько я знаю, марксисты совершенно не претендуют, что коммунизм, как он мыслится сейчас, явится чем-то застывшим, лишенным противоречий. Формы общественной жизни, конечно, будут меняться и в коммунизме, но только по линии освобождения человека от гнета природы и человека, а не по линии эксплуатации одних другими. Последнее время я очень серьезно над этим думала и много читала. Занятия с вами мне помогли в этом, заставили изучить все эти вопросы по-деловому.

Она говорила теперь дружелюбно и даже с воодушевлением, почувствовав себя снова учительницей, объясняющей любознательному и способному ученику малознакомый ему предмет. Барон, играя своей полу-искренностью, как опытный жонглер отточенными ножами, твердо и грустно ей возразил:

– Ничего из советского опыта не выйдет. Нельзя подходить к человеку с точки зрения класса, происхождения. Надо опираться на интеллект… Я барон, богатый владелец копей, но я ненавижу людей, хотя бы и моего класса, которые думают только о прибылях. Когда настанет момент, лучшие из нас поведут свой народ против всех существующих партий и плутократов, не исключая чиновников императорского двора.

Эрна пораженно выпрямилась.

– Вы замышляете революцию? – прошептала она с заблестевшим взором.

Барон серьезно и медленно ответил:

– Революции не будет. Мы преодолеем ее, обезвредив капиталистов-хищников. Будет государственный национальный социализм.

– Социализм? – опять удивилась Эрна, запутанная его странными рассуждениями.

– Да… Настоящий, культурный, где сохранится семья и личное счастье.

Пальцы его вдруг задрожали мелкой прерывистой дрожью.

– Счастье… Любовь, – повторил он сдавленным голосом, подняв на нее помутневшие от прилива крови глаза и беря смело за руку.

Эрна испуганно потянула пальцы, но он крепко сжал их, охваченный неотступным желанием и в то же время не делая даже слабой попытки привлечь ее к себе силой.

И тогда она вдруг со страхом почувствовала, как по ее телу прошел могучий ток. В эту минуту барон был противен ей, и все-таки ее тело ослабло в необъяснимом безволии.

– Зачем вы дали вина?… Я пойду, – сказала она в замешательстве.

Она с усилием отдернула руку, сделала два шага к двери и, бледнея, пошатнулась назад. Окура ее подхватил и посадил в кресло. Он смотрел теперь на ее утомленное, побелевшее лицо, проникнутый новым чувством – чем-то вроде настоящего беспокойства, почти любви к этой чужой, непонятной девушке.

– Я совершенно не думал, – пробормотал он растерянно, наполняя бокал водой и поднося ей к губам. – Пожалуйста… выпейте… Вот она, ваша самостоятельность! Здесь истощение организма, переутомление, а не шампанское. Прилягте скорее на диван.

Эрна глотнула воды и, чувствуя какое-то странное удушье, глубоко вобрала в легкие воздух. Лицо ее медленно розовело.

– Спасибо… Мне уже легче.

Барон Окура придвинул кресло к дивану.

– Вам нужен покой. Здесь подушки… Лягте, пожалуйста.

Она порывисто встала.

– Нет, я пойду. Где моя шляпа?

– Не уходите. Мне нужно с вами беседовать.

– Где шляпа? – повторила она.

Барон отвернулся, весь помутнев, и некоторое время безмолвно смотрел на выступ книжного шкафа; потом медленно и спокойно взял ее шляпу, повернул к Эрне неожиданно ясное лицо и с мягким упреком сказал:

– Как вы настойчивы!

Он хлопнул в ладоши.

– Ха-ай! – откликнулась вдалеке служанка.

– Подать немедленно автомобиль! – крикнул он ей в портьеру. – Погодите… я довезу вас. Вы слишком слабы.

– Hex, нет, я пойду… До свидания.

Она торопливо надела шляпу и вышла. Барон взволнованно шагнул за ней следом, но в это мгновение в кабинет в полной жандармской форме вошел Каваками. Окура остановился, как взведенный курок.

– Можно?… Кончилось чтение? – спросил майор, подозрительно поглядывая на бутылки и фрукты.

– Да… Я обедал, – ответил барон, смотря поверх собеседника..

Он снова хлопнул в ладоши.

– Хай! – просунула голову служанка.

– Убери со стола.

Служанка бесшумно и быстро составила на поднос посуду и вышла. Каваками положил на письменный стол телеграмму.

– Через три дня тебе нужно вылететь в Дайрен, – сказал он слегка фамильярно и в то же время почтительно.

– Уже решено?

– Да… как видишь, – майор кивнул на депешу.

Барон Окура неторопливо ее прочитал, подпер рукой усталую голову и совсем тихо ответил:

– Через три дня я не вылечу.

– Ты заболел? – беспокойно спросил Каваками.

– Да, я немного больной.

Майор покосился на смятую русскую газету, потом перевел взгляд опять на барона и, чуть сдвинув брови, сказал хладнокровно:

– Что же… пошлем Араи!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Предвыборная борьба, подготовка к которой началась задолго до срока выборов в новый парламент, дала в руки директора «Общества изучения Запада» новые крупные козыри. Шаткое положение Имады сразу упрочилось. Изворотливый и беспринципный, он ориентировался в сложной политической обстановкё быстрее многих партийных лидеров.

Руководителям фашистской военщины удалось сговориться с партией Сейюкай, но так как рабочие профсоюзные организации повели пропаганду за укрепление единого народного фронта, исход борьбы предрешить было трудно: многое зависело от настроения крестьянства и мелкой буржуазии. Между тем во многих местах возникли серьезные крестьянские волнения. Ходоки от сельских организаций умоляли правительство и парламент о помощи, но депутатам вроде Каяхары было не до крестьян. Каяхару занимали вопросы своей женитьбы и спекуляции Тайванского банка.

Несмотря на военные успехи в Китае, промышленное и финансовое положение страны продолжало оставаться тяжелым. Японские заводчики и купцы прибегали в экономической борьбе с Америкой и Европой к циничным и темным средствам, вроде подделки фабричных марок и клейм, но это помогало им мало, хотя в погоне за резким снижением себестоимости они заставляли работать даже детей.

Правительство, понимая необходимость уступок помещичьим и торгово-промышленным кругам, пыталось маневрировать между партиями, проводя беспощадное подавление рабочего и крестьянского движения и в то же время изредка робко ударяя по наиболее агрессивным элементам военщины, стремящимся к безраздельной диктатуре. Но фашистские группировки наступали все энергичнее и смелее.

В этой противоречивой и сложной обстановке Имада явился посредником между влиятельной парламентской фракцией, возглавляемой депутатом Каяхарой, и военно-промышленной кликой барона Окуры. Вместо журнала «Тоицу» Имада создал новый журнал, явно фашистского направления.

Ярцев, однако, продолжал оставаться личным секретарем директора, предупреждая профессора и Онэ о планах противника.

Новое кооперативное издательство и редакция журнала «Тоицу» помещались теперь в доме Гото, молодого писателя, известного своими симпатиями к пролетарскому, революционному движению и искусству.

Окно кабинета было раскрыто. Гото лежал грудью вниз на татами и быстро писал ответы на письма рабочих – без столика, без чернильных приборов – автоматической ручкой на ровных полосках прочной глянцевитой бумаги.

С улицы в раскрытое окно освежающе вливался теплый осенний воздух. По мостовой мчались авто и велосипеды, гулко гудя рожками. Шумная толпа пешеходов стучала высокими гета. Напротив издательства из одинокой трубы американского бара рвался в погасшую синеву густой белый дым, плотный, как вата. Отрываясь от крыши, он становился лиловым, потом розоватым, пластался над улицей и висел разноцветным зыбким мостом.

Вечер был ясный и тихий; погода располагала к прогулке по Хибиа-парку или по Гинзе, но увлеченный работой Гото, казалось, не замечал ничего, кроме объемистой пачки писем, на которые было необходимо как можно скорее ответить.

Статья Онэ Тейдзи «О положении на рыбных и крабовых промыслах депутата Каяхары», написанная с необычайной в японских условиях смелостью, силой и прямотой, вызвала в рабочей общественности живой отклик. В редакцию журнала «Тоицу», на адрес автора этой статьи, стали приходить сотни писем с заводов, фабрик и рудников, где условия труда и быта были не лучше, чем на указанных промыслах. Рабочие и работницы приводили ужасающие примеры эксплуатации и издевательств, просили у редакции журнала советов и помощи и с трогательной взволнованностью и восхищением благодарили автора за его мужественное выступление в печати в защиту их прав.

Так как у Онэ, перегруженного редакционной и журналистской работой, отвечать на все эти письма не было времени, то в помощь ему за это дело взялся граф Гото.

Биография этого умного, жизнерадостного аристократа, перешедшего на сторону рабочих, была весьма примечательна…

Его дед был разорившимся самураем и до начала борьбы с сьогунатом работал на арендованной у помещика земле как обыкновенный крестьянин. Во время восстания юго-западных и южных феодальных князей против сьогуна Токугава крестьянин-самурай Гото ушел в отряды повстанцев бороться за реставрацию императорской власти в ее древнем величии. В боях с войсками сьогуна он проявил себя как искусный стратег и вот, и потому молодой император Муцухито вскоре же после победы пожаловал ему титул графа и наградил обширными земельными поместьями, отнятыми у сторонников Токугавы. Тогда новоиспеченный аристократ вызвал из провинции свою семью и по приказу микадо послал своего сына Сэки учиться артиллерийскому искусству в Германию. Юноша оказался, однако, достаточно независимым в своих вкусах и поступил в военно-медицинскую академию, коротко известив отца, что чувствует в себе призвание к врачебному делу.

Когда после многолетнего отсутствия Сэки Гото, наконец, возвратился на родину и поступил главным военным врачом в один из столичных госпиталей, его острый ум и прямодушный характер создали ему среди лицемерной придворной клики немало врагов. После ссоры с одним из вождей клана Тоза молодого врача обвинили в предательском разглашении японских военных тайн чужеземцам. Клевета была сфабрикована неумело, но в день, когда верховный военный суд его оправдал, граф Сэки Гото покончил самоубийством. Старшему его сыну Исо было тогда шесть с половиной лет.

По окончании средней школы Исо, против желания деда, поступил в университет на литературное отделение. Вскоре дед умер. Исо в то время как раз исполнилось двадцать лет, когда согласно японским обычаям молодые аристократы впервые допускаются к участию в придворно-общественной жизни. Со смертью деда молодой Исо Гото, кроме титула и обширных земельных поместий, унаследовал от деда и его громадные долги. Для того чтобы расплатиться с кредиторами, Исо продал все свои земли, оплатил долговые векселя и с удивлением увидел, что у него еще сохранилось значительное состояние.

В университете он сблизился с передовыми студентами из революционной полулегальной организации «Общество новых людей». Члены этого общества делали поочередно доклады на социальные и литературные темы, увлекались марксистскими идеями, помогали рабочим в их борьбе за уменьшение трудового дня и повышение зарплаты, изготовляли воззвания и листовки, но в то же время не примыкали ни к одной серьезной политической партии. Вначале юному Гото казалось, что именно в этих студенческих тесных кружках подготовляются искренние, преданные правде борцы, которые приведут человечество к счастью.

Скоро, однако, беспочвенные интеллигентские рассуждения и споры, преобладание фразы над деятельностью, дешевая игра в героизм разочаровали его. Гото сблизился с социал-демократами и стал членом партии Сякай Тайсюто, примкнув к ее левому крылу.

Но и там он нашел почти те же бессильные порывы, то же топтанье на месте, ту же шумную нерешительность, что и в своем кружке.

Прямодушная кипучая натура его жаждала настоящего дела. Он понимал, какая громадная пропасть отделяет случайных попутчиков революции, сочувствующих марксистским идеям, готовых под настроением даже на риск и на жертвы, от тех незаметных, подпольных революционеров, непримиримых бойцов с капиталистическим строем, которых больше всего боялось и истребляло правительство. Трагическая смерть пролетарского молодого писателя Кобаяси Такидзи, замученного полицией, потрясла Исо Гото настолько, что с этого дня он дал себе клятву все свое состояние, всю свою жизнь отдать рабочему классу. Тогда же он выбрал себе профессию литератора-журналиста.

Встревоженные его поведением родственники и товарищи по средней школе устроили семейное совещание – с и н д з о к у к а й г а й, на котором единогласно решили воздействовать сообща на юного графа. Они пришли к нему, лицемерные, как всегда пытаясь наивными рассуждениями, хитростью, лестью и даже угрозами вернуть его в свое лоно.

Граф Гото был с ними изысканно вежлив. Он не пытался доказывать свою правоту цитатами из Маркса и Ленина, не сказал ни одной резкой фразы, но он спросил: что дало им право гордиться своим положением в обществе, что они сделали или делают для счастья японского народа? Разве все эти фабрики и заводы построены для крестьян и рабочих?… Нет, они не дали им ни довольства, ни радости! Широкие массы трудящихся страдают от нищеты еще больше, чем прежде. Наживаются только чиновники и купцы, помещики и промышленники. Ради их прибылей миллионы японцев орошали и орошают поля и сопки Маньчжурии своей кровью. Для их утехи голодные японские крестьяне продают своих дочерей…

В нижнем этаже, где помещались издательство и редакция «Тоицу», давно уже было тихо. Все сотрудники разошлись по домам, когда к садовой ограде, находившейся перед главным входом, внезапно подъехали два автомобиля, наполненные жандармами. Они вошли в башмаках, с оголенными саблями, двенадцать человек сразу, точно боясь встретить вооруженное со-.противление. Испуганный служитель беспрекословно отпер все двери. Ищейки начали обыск, роясь во всех углах, читая каждую бумажонку.

Начальник их, майор Каваками, поднялся в квартиру графа. Майор был приветлив и даже почтителен. Прежде чем войти в кабинет, он послал со служителем свою визитную карточку, поздоровался с Гото поклоном и попросил, чтобы тот не беспокоился, так как обыск относится только к редакции журнала «Тоицу», а он, майор Каваками, явился к графу по поручению министерства двора поговорить об одном маленьком частном деле.

Гото оторвался от работы и, не выказывая ни малейшего смущения, сел на кожаный дзабутон, приглашая гостя последовать его примеру.

– Я вас слушаю, – сказал он спокойно.

Каваками придержал рукой саблю и тоже присел на плоскую квадратную подушку.

– Ваши почтенные родственники, – произнес он тихим вежливым тоном, – просили министерство двора напомнить вам о ваших обязанностях перед предками и страной. Вы должны быть достойным вашего деда, которому император пожаловал графский титул и одарил землями.

– Чем же, по мнению министерства двора, я могу быть достойным моих славных предков и милости императора? – насмешливо спросил Гото.

Большая угловатая голова Каваками качнулась вперед. Из-под бровей сверкнули глаза, скользнувшие по лицу собеседника, как щупальца вражеского прожектора.

– Министерство двора советует вам переменить вашу профессию журналиста на более соответствующую вашему титулу и способностям. Вам могут предоставить хорошее место при департаменте. Вы можете сделать карьеру. Ваши друзья и родственники помогут вам в этом.

Гото спокойно смотрел на него в упор.

– Мои почтенные родственники находят меня способным?

Каваками достал портсигар, зажег торопливо спичку и с наслаждением затянулся душистым дымом.

– О да! – блеснул он льстивой улыбкой. – Молодой виконт Комма и ваша сестра считают вас очень талантливым. Но они в ужасе от ваших знакомств. Вы теперь видите сами, что ваши сомнительные новые друзья довели ваш дом до позора. Кейсицйо сочло себя вынужденным сделать в издательстве «Тоицу» обыск, а ведь оно помещается в вашем доме.

Каваками прищурился и внимательно оглядел устланную циновками комнату с единственным европейским креслом, низким японским столом и тремя подушками для сидения. Около стен двойными рядами, без шкафов и полок, лежали, возвышаясь до потолка, груды журналов и книг, не везде аккуратно сложенных.

Гото поймал его взгляд.

– Мне мои друзья нравятся, – сказал он спокойно. – И вы напрасно называете их сомнительными. Они действительно искренне преданы родине.

На этот раз оскорбленным почувствовал себя Каваками. Он выпрямился, поблескивая на графа тяжелыми неприязненными глазами.

– Что ж, – ответил он с гневом, – если вам не по сердцу аристократическая среда и вы не хотите жить, как это приличествует японскому графу, отдайте ваш титул обратно! Аристократ, который не может блюсти свое звание, должен от него отказаться. Я думаю, вам известен этот обычай?