Текст книги "Кто сеет ветер"

Автор книги: Валерий Пушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Кто сеет ветер

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Кончаем, Ким. Смена!

Ярцев, голый до пояса, отворил дверку топки, подбросил три полные лопаты угля и, сняв рукавицы, концом обмотанного вокруг шеи сетчатого платка стер со лба и бровей едкие капли пота.

– Хорош пар? – спросил кочегар первой вахты.

– До Явы сдержит. Шуруй знай, – с усмешкой кивнул кореец Ким на манометр, влезая по крутой лестнице на площадку.

Ярцев отпил из бадейки воды, поднялся вслед за товарищем и, толкнув дверь, прошел через кубрик в ванную. Там уже мылась вся третья смена, каждый из своего ведра. Мылились и скреблись – кто мочалкой, кто просто ногтями, не щадя кожи, фыркая и переговариваясь.

– Парни, кто моется из моей бадейки? – спросил Ярцев громко и дружелюбно, сбросив с себя грязные трусики.

– Боксер штаны в ней стирает, – ответил с веселым смешком угольщик Шорти, прозванный так за рост. К могучему его туловищу капризом природы приделаны были короткие ноги, обратившие богатыря в недомерка. Сзади него, как гора, возвышался баварец Штумф, замачивая в ведре грязные рабочие штаны.

– Не ладно делаешь, – я ж из него моюсь, – сказал сдержанно Ярцев, протягивая к ведру руку. Штумф отбросил ее грубым сильным толчком.

– Не тронь. В морду получишь.

Русский взглянул на баварца без всякого замешательства.

– Чудак… есть же специальные бадейки, – сказал он миролюбиво.

Штумф выхватил из ведра грязные недостиранные штаны и, размахнувшись, с матерной бранью ударил Ярцева по глазам.

Разговоры и плеск сразу смолкли. Взгляды всех моряков были теперь прикованы к Штумфу и русскому, в ожидании кровавого побоища. Баварец считался на корабле первоклассным боксером. Клювообразный его нос с разбитым в драке хрящом сгибался, как гуттаперчевый, чем Штумф не мало гордился, видя в том отличительный признак профессионала – боксера. Ярцев, широкий в плечах, с гибкой спиной и крепкими узкими ладонями, не загрубевшими даже в котельной, от неожиданности удара покачнулся и отступил. Баварец, оскалив в насмешке зубы, зорко следил за противником, ожидая ответного удара. Штаны бросил обратно в ведро. Ярцев молча нагнулся к крану, налил в пригоршню пресной воды, промыл глаза и поворотился снова к баварцу.

– Послушай, боксер, – сказал он негромким серьезным голосом так, что услышал и насторожился весь кубрик. – Драться с тобой я не буду. Но если ты тронешь меня еще раз хоть пальцем…

Он взглянул на баварца в упор и протянул к ведру руку:

– Ну, забирай штаны!

Боксер продолжал глядеть прямо на русского черными злыми глазами, не решаясь, однако, сделать движения.

Ярцев уверенно взял ведро, выплеснул штаны с водой на пол и отошел к крану мыться.

Скоро вся третья вахта лежала на койках, мерно и шумно похрапывая. Щеголи второй смены, успевшие отоспаться, приготовлялись к гулянке на берегу: штопали на носках дыры, утюжили брюки, сушили и гладили свежепростиранное белье, мечтая блеснуть в кабачках внешностью джентльменов. После каторжных вахт в кочегарке, когда от усталости пропадала способность думать и люди не интересовались ничем, кроме еды и сна, бутылки рома, визгливая музыка бара и ласки доступных женщин казались для большинства моряков единственной радостью жизни…

К Яве подошли днем, осторожно лавируя между кольцеобразных коралловых островов с небольшими лагунами. На синем фоне неба маячил зубчатой вершиной потухший вулкан Салак и грозно дымилась Геда. Над ними то появлялись, то таяли мелкие облака.

Страшный Индийский океан, известный среди моряков постоянными ветрами и штормами, мирно дремал на солнце. На берегах острова зеленели плантации сахарных тростников с многостекольными домиками оросительных станций.

В гавань, загроможденную судами, вошли с трудом: портовые рабочие бастовали, берег томился от неподвижности стальных кранов; товары в ящиках и тюках лежали унылыми кучами около складов. На берег не разрешили сойти даже офицерам. Вместо веселой гулянки обе команды мрачно приступили к ремонту: матросы красили трубы, драили медные части, швабрили палубу; масленщики, кочегары и угольщики приводили в порядок машинное отделение и котельную.

Ярцеву и Киму с Двумя подручными угольщиками досталась чистка котлов. Работали по двое, задыхаясь от духоты, густой пыли и зноя. От толстых стенок плохо остывших котлов несло тягучим жаром. Глаза кочегаров были прикрыты защитными очками, но накипь лезла в ноздри и рот. Пронзительный переливчатый шум сверлил уши. Молотки с визгом плясали по стенкам котлов, взрывая при каждом ударе окалину.

Ким, перестав стучать, спросил:

– Не знаешь, отпустят сегодня на берег?

Ярцев опустил молоток.

– Не отпустят – сами уйдем. К дьяволу такие порядки! – произнес он угрюмо, осветив лицо кочегара электрической лампой, защищенной густой медной, проволокой.

Ким помолчал, расстегнул ворот блузы, провел горячей ладонью по потному горлу и снова ударил в стенку котла. От грохота, пыли и духоты голова Ярцева заныла и точно вспухла. Боясь потерять сознание, он торопливо сдернул очки, скользнул в горловину и вылез через котельную на палубу. Дышать стало легче. Следом за ним поднялся на палубу и кореец.

– Нехорошо вчера было в городе, – сказал он, подставив голую грудь свежему ветерку. – Мне грузчик-малаец рассказывал: много людей полиция схватила. Восстания в военном флоте опять боятся.

Ярцев посмотрел на него с изумлением.

– А где ты видел его, этого грузчика?

– На лодке сюда подъезжал, привозил офицера таможни.

Ким показал рукой на стоящий неподалеку корабль и добавил:

– Видишь, полувоенный транспорт? На Новую Гвинею, говорят, повезут отсюда ребят, в каторжные лагеря.

Оба в раздумье закурили.

Утром команду пустили на берег. Моряки разбились на группы и разошлись по увеселительным заведениям Тандьонг-Приока. Ярцев отделился от товарищей и сел на пригородный поезд, соединявший гавань с Батавией. Минут через пять он уже ехал вдоль берегов коричнево-мутной реки, мимо низменных джунглей, поросших лианами и пальмами, в темной роще которых виднелись малайские хижины, высоко приподнятые над землей сваями. У вокзала в Батавии, с трудом пробившись сквозь шумную пеструю толпу шоферов, носильщиков, рикш и агентов отелей, наперерыв предлагавших свои услуги, Ярцев сел в двухколесную повозку, запряженную маленькой бойкой лошадкой, похожей на пони. Садо, явайский извозчик с длинным бичом, в белой чалме и юбке, повез моряка мимо канала, где двигались баржи и лодки, купались ребята и полоскали белье туземные женщины, – в предместье Вельтевреден.

Здесь на возвышенности раскинулся европейский город с красивыми коттеджами, виллами, площадями, английскими и голландскими магазинами, парками и цветниками.

В витринах декоративно пестрели шелка, индийские благовонные мази, ковры, цветистые шали и даже меха. По главным улицам мчались такси, звенели бубенчики садо и плавно скользили трамваи, открытые и закрытые. Прямое, широкое авеню блестело свежеполитым асфальтом. Кое-где на углах, ближе к китайскому кварталу, сидели смуглые молчаливые прорицатели в красных и белых тюрбанах, похожие в странной своей неподвижности на изваяния из бронзы. Они сидели часами, не изменяя своих загадочных поз, пока какой-нибудь суеверный яванец или скучающий иностранец-турист не бросал в их чашки серебряную монету в обмен на туманное прорицание о будущем. Малайские полицейские в синих брюках и куртках с желтыми обшивками босые, важно стояли на перекрестках, держа в руках палки.

Извозчик остановился около одноэтажного домика с черепичной лиловой крышей и маленьким палисадником перед окнами. Дверь, как и у большинства голландских домов, выходила прямо на улицу. Моряк без звонка открыл дверь и прошел через прихожую в комнату, где его встретила Эрна, одетая в белое полотняное платье.

Она похудела, но в общем осталась прежней. Ноги её, обутые в кожаные, сандалии, были длинны и стройны. На смуглых щеках горел румянец. В блеске полнозубого рта и в черных, с широким разрезом глазах, прикрытых не длинными, но густыми ресницами, сияли свежесть и сила юности.

– Костя, как же вы вовремя! – сказала она со смешанным чувством скорби и радости. – Процесс недавно закончился. Наля приговорили к пожизненной каторге… На апелляцию никакой надежды.

Моряк почтительно поцеловал ее руку, тщетно стараясь скрыть свою большую взволнованность.

– Я потому и приехал, – ответил он твердо. – Есть ли с ним связь?

– Третьего дня мне разрешили свиданье. Выглядит он ужасно, но по характеру все такой же. Пытался даже смеяться, шутить, а у самого лицо, как у курильщика опиума, желтое, худое… губы бледные, без кровинки.

– Неудивительно!.. Его же, наверное, держали до суда в тюрьме с уголовниками и малярийными комарами?

– Да… Он сидел в сырой камере, куда напихали больше десятка людей. Нечем было дышать. Почти год он спал на земляном полу без подстилки… Но это еще не все… Его жестоко пытали!..

Голос Эрны дрогнул. На мгновение выдержка изменила ей. Она быстро встала и, вытирая глаза носовым платком, зашагала взад и вперед по комнате, чтобы утишить волнение. Моряк следил за ней с ожиданием, не обнаруживая своих чувств. Она ступала легко, чуть покачиваясь, худощавая и стройная, похожая в быстрых движениях на зверя кошачьей породы, стесненного клеткой.

– Он сумел передать мне записку для Сутомо с планом побега, – продолжала она, останавливаясь перед Ярцевым. – Среди тюремщиков, есть свои люди. План разработан очень умно. Комитет почти уверен в успехе.

– А вы надеетесь?

– Я?… Мне тоже хочется верить в лучшее, Ярцев! Тем более, что Сутомо уже действует. Он такой смелый и предприимчивый. И еще хорошо, что вы здесь. Я верю, что вы нам тоже поможете.

Эрна вдруг спохватилась, что друг ее, может быть, голоден и хочет после дороги помыться. Моряк сидел в кепке, усталый и запыленный, с угрюмо насупленными бровями. От ванны и кофе он отказался, но кепку все-таки снял, обнажив обветренный выпуклый лоб с глубокой морщиной над переносьем. Взгляд его продолжал оставаться сосредоточенно-хмурым.

– Дело серьезное, Эрна. Малейшая оплошность будет стоить жизни не только Налю, но и всем нам. Но что Наль сообщил вам в записке? Каков план побега? Когда и за что его пытали?

– Хотели узнать имена сообщников, с которыми он повредил военные самолеты.

Эрна села на диван, медленно и глубоко вобрала в себя воздух, стараясь пересилить удушье, и продолжала рассказ уже гораздо спокойнее, избегая ненужных подробностей и сообщая только о главном. Моряк внимательно ее слушал.

– Значит, побег подготовлен двоим, Савару и Налю, – самому старому и самому молодому? – спросил он в конце рассказа.

– Сутомо говорит, что других освободить не удастся. Можно погубить все.

– Подготовкой к побегу руководит комитет?

– Да… но они осторожны. Со мной связан только один Сутомо.

– Проедем тогда к нему. Надо договориться. Игра предстоит опасная. Где он живет?

– В китайском квартале, у Си-Пао. Мы можем пройти пешком. Здесь близко, и в эти часы он дома.

Эрна надела шляпу, закрыла парадную дверь на ключ, и скоро они уже шли по китайскому кварталу с его многочисленными токо – мелкими лавочками, харчевнями, меняльными банками и мастерскими ремесленников. Улицы поражали своей неопрятностью и теснотой. Изогнутые крыши домов были покрыты Лиловыми и красными черепицами. Около дверей висели бумажные фонарики с черными иероглифами и фантастическими фигурами зубастых рыб, черепах и драконов. Каждое китайское токо казалось одновременно и лавкой и кухней. Везде варили, крошили и жарили. Дурманящий запах восточных приправ мешался с едким чадом жаровен и острыми ароматами растительных масел, чеснока, лука, перца и пота человеческих тел. В раскрытых котлах и мисках плавали жирные пельмени. На деревянных подносах белели, пышные китайские пампушки, кусочки мяса и рыбы И разнообразные яванские пряности.

Сутомо оказался дома. Он сидел на циновке за маленьким столиком и что-то писал. Его скуластое желтое лицо, освещенное блеском умных, точно сверлящих глаз, с редкой растительностью около губ и на подбородке казалось почти молодым, хотя седыё виски и морщины говорили о близкой старости. Он был встревожен, и потому встретил гостей без обычного восточного радушия, нисколько не удивляясь появлению Ярцева и переходя прямо к делу. Подготовка к побегу шла хорошо, но сегодня его известили друзья, что уже подписан приказ об аресте его и Эрны Сенузи, как лиц, причастных к делу повреждения военных самолетов в сурабайской морской базе. Друзья советовали немедленно скрыться из города, хотя бы в Багор к арабским товарищам, чтобы у них переждать новую волну обысков и арестов. Но этот совет был, конечно, наивным: в большом шумном городе скрыться было гораздо удобнее, чем в небольшом городке, находившемся в пятидесяти километрах от Батавии и к тому же – резиденции генерал-губернатора.

– Побег, – сказал Сутомо, – легче всего организовать в тот момент, когда заключенных переведут на пароход для отправки на Новую Гвинею. Тогда друзья-конвоиры останутся вне подозрений.

– Постой, – перебил его Ярцев. – Это какой же пароход? Не полувоенный ли транспорт «Сумба», который остановился неподалеку от нашего корабля?

– Да, «Сумба».

– Но ведь это же замечательно!.. Судьба – за нас. У меня есть хорошее дополнение к вашему плану.

Эрна и Сутомо смотрели на него с ожиданием. Яванец сторожко прищурился с тем хитроватым и снисходительным видом, какой бывает у старого шахматиста, когда его более слабый, но тоже небесталанный противник делает неожиданно смелый и верный ход.

– Какое же дополнение? – спросил он.

– Очень несложное, – ответил спокойно моряк. – Так как корабль наш стоит близко к транспорту «Сумба», то легче всего будет спрятать и Наля и старика сейчас же после побега в наш угольный трюм. Тем более, что побег будет ночью, когда можно просто приплыть к нам. И мы их поднимем тросами.

Положение действительно складывалось блестяще. Если бы беглецов удалось спрятать в трюме американского корабля, это бы решило сразу массу вопросов. Во-первых, уменьшилась бы опасность со стороны жандармерии и шпиков, которые, в случае удачного побега, несомненно, стали бы шарить по всем закоулкам города и порта. Во-вторых, отпадали все трудности, сопряженные с эмиграцией беглецов за границу, так как при их состоянии здоровья оставаться на нелегальном положении в Индонезии было опаснее всего.

Эрну это дополнение к плану привело в восторг.

– Когда отходит ваш пароход? – спросила она.

– Дня через три, через четыре, не раньше. Портовые грузчики бастуют.

– А в каком направлении?

– Через Гонконг и Японию на Сан-Франциско.

– В Гонконге они могут слезть, – сказал Сутомо, – Там у нас крепкая организация.

– Англичане их могут выдать, – возразила Эрна, – как они уже выдали коммунистов, эмигрировавших в двадцать шестом году в Сингапур. Лучше всего проехать через Японию в Советский Союз. В колониях Налю, пока он не восстановит здоровья, оставаться бессмысленно.

Она помолчала и добавила:

– Я тоже поеду с ним.

Сутомо склонил голову над чернильницей и, глядя из-под сведенных бровей в серьезное лицо девушки, Мягко спросил:

– В трюме?

– Хоть в угольной яме, – сказала она упрямо. – Я должна спасти брата. Он слишком смел и горяч и совершенно не думает о себе, а ведь теперь ему нужен покой и здоровая обстановка. Ему же всего двадцать лет, и он уже столько пережил, перестрадал…

Губы девушки дрогнули. Она отвернулась резким движением к окну, стыдясь своей слабости. Моряк медленно подошел к ней и, скорее угадывая, чем видя влажный блеск ее глаз, сказал тихо:

– Слезы… у такой крепкой островитянки?… Давайте-ка лучше спокойно обсудим еще одно дополнение к побегу, может быть, слишком дерзкое, но отнюдь не бездарное.

Эрна нерешительно подняла голову и вытерла платком слезы, сконфуженно покраснев. От этого не совсем удобного свойства, обыкновенно присущего только подросткам, она никак не могла избавиться, несмотря на привычную сдержанность и совсем неженское умение скрывать свои чувства.

– Очень я распустила себя, – произнесла она почти с раздражением, сердясь на свое волнение. – Никогда со мной не было раньше.

Она прикрыла глаза рукой и сдавленно рассмеялась.

– Не смотрите так на меня, Костя. Какое у вас еще дополнение?

Сутомо достал трубку и закурил. Ярцев последовал его примеру.

– Надо постараться устроить вас на работу, – сказал он задумчиво. – Это бы разрубило последние узлы в нашем замысле… Но как это сделать? Женщин ни в повара, ни в месс-бои на наш корабль не берут… Есть только одна возможность: переодеться мужчиной и поступить в качестве угольщика. Как раз нам нужно двоих.

Сутомо хотел возразить, но моряк перебил его:

– Погоди. Спутаешь мысли. Я хочу разъяснить подробно. Если ей удастся устроиться на корабль, это поможет организации' побега: легче будет орудовать в трюмах, я буду иметь помощника… Эрне, как ты сказал, угрожает опасность немедленного ареста… Значит, ей надо скрыться… Вот здесь и обнаруживается дерзость моих намерений. По-моему, прежде всего ей надо остричь и выкрасить перекисью волосы. Это изменит ее до неузнаваемости. Затем она переоденется в рабочую блузу и шаровары, а на глаза напялит чумазую кепку, пропылив предварительно лицо копотью. Получится первоклассный угольщик! Грудь у нее не высокая, крепкая. Рост подходящий. Мускулы развиты достаточно… Весь вопрос теперь в морской карточке. Ты, Сутомо, мог бы достать ее в комитете, но это опасно, так как стопроцентная ложь всегда обнаруживается. Надо жонглировать полуправдой: если внешность искусственна, документы непременно должны быть подлинными, чтобы не возникло сомнений даже у шпиков.

– Это уже фантазия, – перебил его Сутомо.

– Нет, извините, это опыт морского бродяги, у которого не мешает кое-чему поучиться и вашему брату – революционеру. Завтра же утром мы вместе с Эрной пойдем к инспектору иммиграции и постараемся раздобыть корабельную карточку.

– Но что я скажу ему? – спросила Эрна.

– Говорить буду я. Ваше дело молчать и поддакивать. Прежде всего надо сегодня же преобразовать вашу внешность, сделать из вас заправского парня, – ответил Ярцев, вынимая изо рта трубку.

Лицо Сутомо приняло рассеянно-смутное выражение, точно он что-то очень серьезно обдумывал. Уверенный тон моряка произвел на него впечатление, но, не желая позволить себе подчиниться минутному впечатлению и в то же время лучше проверить себя, яванец стал возражать по всем пунктам. Во-первых, в Эрне всегда легко узнать женщину, а это влечет за собой целый ряд новых опасностей не только для нее лично. Лезть добровольно в пасть крокодила, по меньшей мере, бессмысленно. Чиновники порта подозрительны и вовсе не дураки, хотя и мерзавцы. Во-вторых, в случае неудачи обоих их арестуют. В-третьих, важнее всего организация побега, и именно потому Ярцев должен быть вне подозрений и находиться на корабле, а не шататься с переодетыми женщинами по конторам инспекторов. И, наконец, в-четвертых, у инспектора иммиграции нет никаких оснований выдавать морские документы неизвестному парню.

Против первых двух пунктов заявила протест сама Эрна, категорически утверждая, что за ее внешность бояться нечего. Роль молодого парня она проведет прекрасно. Голос у нее низкий, движения резкие. Мама прежде не раз упрекала ее за эту особенность. Волосы она острижет очень коротко, а если надо, и выкрасит. Словом, опасности в этом нет никакой – и даже лучше: такой маскарад поможет ей избежать ареста, о котором предупредили друзья.

Обсуждение нового плана продолжалось довольно долго, но, наконец, Сутомо уступил, ибо другого выхода не было.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Константин Ярцев и Наль Сенузи встретились в Сурабайе около двух лет назад. Наль только что кончил тогда голландскую «туземную» школу, в которую перешел после закрытия правительством народных школ Сарекат-Ислама[1]1
  Сарекат-Ислам – «Союз Ислама». Партия индонезийских мусульман-националистов.


[Закрыть]. Молодые революционные педагоги семарангской школы старались подготовить организаторов и пропагандистов национально-освободительного движения. Школьники проходили военное обучение, живо интересовались событиями в Советской России, с воодушевлением пели гимн «Кровь народа». И, может быть, именно оттого Наль Сенузи по окончании средней школы, не желая работать «чернильным кули», чиновником нидерландского генерал-губернатора, и поступил в доки скрепщиком.

Идя в первый раз на работу, он смутно вспомнил рассказы деда о верфях, и корабельные мастерские морской сурабайской базы представились ему тихим просторным двором, заставленным остовами недостроенных кораблей, штабелями теса и балок и стройными вышками белых, пахнущих свежими стружками матч; рабочие держали в руках рубанки, фуганки, пилы, легкие плотничьи топоры и примитивные орудия измерения вроде отвесов и ватерпасов…

Но когда Наль прошел из конторы в ворота, на всем громадном пространстве верфей, которое он мог рассмотреть, он не заметил ни одной деревянной стружки. Всюду сверкал и звучал металл. Остовы недостроенных кораблей стояли, как крепости. В руках рабочих блестели невиданные Налем инструменты. Гудели пневматические и паровые машины; быстро и сильно стучали молотки-автоматы. В раскрытые двери кузниц сверкало пламя; за ним шумели моторы и оглушительно ухал электрический молот. Сталь, медь, алюминий, железо и бронза господствовали на всем корабельном дворе. Времена, когда морские суда строились из дерева, давно прошли безвозвратно…

Наль показал свой пропуск, отметил время прихода и, по указанию формана, встал на второй этаж корабельной настилки крепить болты. Работа показалась нетрудной. Впереди него шел с малой сверлильной машиной китаец Цзен-Као, буравя в стальной броне круглые, как монеты, отверстия. Наль брал из ведра гайку за гайкой, накладывал на заготовленные заранее винты, крутил слегка пальцами, стараясь глубже поймать нарезку, и закреплял болт до отказа. Сзади него шел с пневматическим молотком заклепщик Ярцев. Движения его казались медлительными, даже ленивыми, но были настолько точны, что молоток в его руках не делал ни одного пустого удара. С другого конца настилки, на небольшом расстоянии друг от друга, работали скрепщик Иехири и маленький Яо. Впереди них с визгом плевалась стальными стружками большая пневматическая машина, на которой работали сразу двое: араб Сех-Абдулла и малаец Джаири. Оба были многосемейные, немолодые, работали сдельно и оттого, обливаясь потом и тяжело дыша, сверлили без отдыха, стараясь выгнать по лишнему гульдену на человека.

В обеденный перерыв к Ярцеву подошел, улыбаясь, форман Ваарт, болтливый хитрый голландец, с грузной фигурой и пышными представительными усами.

– Хочу скоро университет открывать, – пошутил он заискивающе (Ярцева он почему-то боялся и всегда немного заискивал). – Еще одного образованного прислали в бригаду. Среднюю школу кончил.

Ваарт показал в сторону Наля и рассмеялся, довольный своей остротой. Его самолюбию льстило, что он начальствует над людьми, которые по своему образованию могли быть правительственными чиновниками. Но он не любил и даже боялся таких «образованных», так как чувствовал в них конкурентов, способных всегда занять его место или даже продвинуться выше – в большие начальники. Эта боязнь, впрочем, не помешала ему намекнуть новому скрепщику довольно прозрачно, что на морской базе существует «хороший» обычай всю первую недельную получку тратить на подарок форману.

– Жена моя любит заграничные вещи, – сказал он, посмеиваясь. И неожиданно строго добавил: – Хоть ты и образованный, но без формана далеко не ускачешь.

– Я сюда не на скачки пришел, а на работу, – ответил Наль, не переставая крепить болты.

Никаких «заграничных вещей» Ваарту он не купил, хотя товарищи предупреждали его, что босс будет мстить. Вместо того чтобы трусливо задабривать мастера взятками, юноша, с неожиданной смелостью и упорством начал против Ваарта борьбу, объединив вокруг себя всю бригаду. Момент для такой борьбы был удачный.

Ваарт отстраивал себе новый дом и, сокращая свои расходы, заставлял рабочих красть для него из корабельных мастерских различный строительный материал и даже отвинчивать электрические лампочки, освещавшие во время работы нижние этажи судов.

– На складах всякого добра много… Заменят, – говорил босс, добродушно посмеиваясь. И многозначительно добавлял: – Рабочему против капиталистов стесняться нечего!

Против этого безобразного воровства, снижавшего идею организованной классовой борьбы до мелкого жульничества, решительно восстал Наль.

– Босс, – сказал он как-то Ваарту, подходя к нему в обеденный перерыв и закуривая от его трубки, – если ты не оставишь Джаири и Яо в покое и будешь по-прежнему заставлять их отвинчивать для тебя лампочки и воровать краски, гвозди и инструменты, дело закончится для тебя невесело: сядешь в тюрьму.

Он выразительно звякнул обрывком якорной цепи, как будто желая напомнить мастеру звук кандалов, И сел рядом с Ярцевым.

Ваарт вначале настолько опешил, что не нашелся даже, что возразить, глядя на скрепщика немигающими тревожными глазами. Потом на висках его вздулись жилы, лицо покраснело, и босс разразился проклятьями и угрозами немедленно прогнать Наля к дьяволу.

– Не тарахти, босс. Цилиндры взорвутся, – произнес строго Ярцев, вставая и вертя в руках молоток.

Ваарт с испугом попятился: ему показалось, что клепальщик хочет его ударить. Рабочие захохотали, отпуская по адресу мастера нелестные замечания. Авторитет его за последние дни был подорван, туземцы перестали его бояться. Теперь Ваарт это чувствовал и, подавив гнев, постарался представить все дело шуткой…

Эта история сблизила Наля с «американцем». Симпатии юноши к умному, спокойному клепальщику, которого в мастерских звали то «дядей Самом», то «янки», возрастали день ото дня, но настоящая крепкая дружба началась лишь после того, как Наль впервые узнал, что его друг по национальности русский.

Вскоре Ярцев стал заходить к нему на квартиру, где хорошо познакомился с его сестрой и отцом.

Старик когда-то работал бурильным мастером в нефтяных концессиях «Мадо-Дьепон» и «Твальф-Деза», подчиненных, через Дорскую компанию, нефтяному королю Колейну. Долгая жизнь Тана Сенузи изобиловала романтическими случайностями. Карьеру. свою он начал простым рабочим в концессии «Мадо», но уже через год благодаря знанию голландского языка и природной сообразительности сделался младшим помощником бурильного мастера.

В то время он познакомился с большеглазой японкой Сизуэ, служанкой нового управляющего промыслами Ван-Ганзена.

Главной ее обязанностью было прислуживать больному сыну Ван-Ганзенов Эдгару. Ему шел девятнадцатый. год, он нигде не учился и не служил, так как по дороге из Амстердама заболел острым психическим расстройством, напуганный взрывом горючего контрабандного груза, едва не потопившего их пароход в Атлантическом океане. Это случилось за несколько лет до начала империалистической мировой войны. Острая форма болезни перешла в тихую и была признана неизлечимой, хотя по внешнему виду Эдгар Ван-Ганзен меньше всего походил на психически, ненормального. Статный и широкоплечий, с высоким лбом и пышными темно-русыми волосами, он обладал музыкальным талантом, прекрасно играл на виолончели. В обычной беседе Эдгар казался здоровым, разумно рассуждал, пока разговор не касался войны или «туземных» восстаний. Тогда он болезненно возбуждался и прятался в темные углу.

Тан Сенузи встречался с японкой по праздникам у своей тетки, которая стирала для управляющего белье и помогала в генеральных уборках по дому. Веселая девушка в голубом кимоно и белых полу-чулочках, приветливо говорившая с Таном на ломаном местном наречии кромо, каким яванцы низших слоев беседуют с высшими, привязала его к себе очень скоро. По праздникам без нее было скучно, и младший помощник бурильного мастера, обмотав от талии до щиколоток новый саронг – кусок пестрой материи, похожий на юбку, – надевал поверх накрахмаленной чистой рубашки европейского покроя пиджак, обувая на босые ноги открытые туфли и шел в гости к тетке, надеясь встретить там Сизуэ. Постепенно девушка, совершенно оторванная от своих соотечественников, привязалась к яванцу.

Тан был смуглолиц, красив, обнаруживая в своих энергичных чертах и худощавой стройной фигуре примесь индийской крови, свойственную большинству жителей средней Явы. Из дружбы вырастала любовь.

Трудно сказать, чем бы кончилось это чувство, если бы неожиданный трагический случай не направил их жизни в одно русло.

Господина и госпожи Ван-Ганзен в тот вечер не было дома; они поехали в соседнюю виллу к знакомым, оставив больного сына на попечении Сизуэ.

Тан Сенузи, прождав напрасно японку, с которой уговорился встретиться у тетки, в грустном раздумье пошел обратно домой мимо виллы Ван-Ганзенов, надеясь увидеть любимую девушку хоть через окно коттеджа. И как раз в тот момент, когда он медленно. шел мимо виллы, он услыхал крик о помощи, донесшийся из глубины квартиры. На мгновение он растерялся, не зная, что делать: врываться в дом управляющего было почти кощунством. Тан Сенузи относился ко всем европейцам и особенно к своему начальнику почти с благоговейной робостью. Крик повторился, испуганно захлебнулся и смолк. Яванец узнал голос Сизуэ. Выхватив из-за пояса нож, он бросился через сад к окну.

Прыгнуть через подоконник в комнату и пробежать gs, ив столовой в гостиную было делом минуты. Там, на шелковистом ковре, лежала бледная Сизуэ. Она была без сознания. Кимоно было порвано и распахнуто. Около девушки стоял Эдгар.

Тан Сенузи, не помня себя, бросился на него с ножом, но сумасшедший сжал его руку с такой ловкостью и так сильно, что нож выпал. Завязалась борьба.

Внезапно Эдгар Ван-Ганзен, с проворством помешанного, схватил со столика бронзовую статуэтку Боро-Будура и ударил яванца по голове. Когда тот, теряя сознание, упал рядом с девушкой, безумец, точно в первые поняв содеянное, выпрыгнул из окна и побежал через сад к нефтяным вышкам. По дороге его поймали туземцы.

Девушка вскоре забеременела. Управляющий и его супруга, боясь общественного скандала, а еще больше судебного дела, поторопились договориться с обоими потерпевшими, сыграв на их обоюдной привязанности и выдав им крупную сумму рингитов на свадьбу. Вскоре молодоженов перевели с нефтяных промыслов «Мадо» в концессию «Твальф-Деза», откуда, не без содействия Ван-Ганзена, на нефтяные разведки близ Семаранга и, наконец, снова в «Мадо-Дьепон», где Тан Сенузи сделался скоро бурильным мастером. К этому времени у яванца уже подрастало детей: младший сын Наль и старшая девочка Эрна, названная так по желанию жены управляющего.

Вплоть до своего отъезда в Голландию Эвелина Ван-Ганзен, с согласия мужа, посылала девочке «на уроки музыки и английского языка», заботясь об ее воспитании.