Текст книги "Кто сеет ветер"

Автор книги: Валерий Пушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

После этого выступления нажим военных кругов на кабинет министров усилился. Фашистская печать угрожающе требовала его «добровольного» ухода в отставку.

Фукуда оделся и побежал коридорами в квартиру премьер-министра.

– Неужели убили? – думал он, задыхаясь от возбуждения и бега.

– Стой! – остановил его окрик.

Секретарь сразу прирос к порогу как вкопанный. Все лестницы резиденции Окады были заняты вооруженными солдатами. К министру не пропускали никого.

«Они уже застрелили его!» – решил Фукуда и, перепуганный, возвратившись в комнату, тотчас же сообщил о случившемся по телефону начальнику жандармерии, в главное полицейское управление и командованию гвардейской дивизии.

Часа через три, не дождавшись помощи ни от гвардейцев, ни от кейсицйо, Фукуда попытался снова проникнуть в квартиру премьера. После длительных переговоров солдаты разрешили ему пройти к убитому министру.

Труп лежал на постели в спальне. На пороге комнаты дежурил жандармский сержант, широкогрудый и коренастый, многозначительно подмигнувший секретарю хитрым глазом.

– Не показывайте удивления! – шепнул осторожно жандарм, пропуская Фукуду в спальню.

Фукуда приблизился к убитому. Труп был закрыт плотным шелковым покрывалом. Фукуда слегка приоткрыл его и чуть не вскрикнул. Под покрывалом лежал не Окада, а его шурин – полковник Мацуо. Солдаты, не зная премьер-министра в лицо, убили вместо него брата его жены.

Фукуда вопросительно оглянулся на жандарма. Тот стоял у порога с невозмутимым видом сурового часового. В спальню в этот момент вошли четыре солдата с винтовками.

«Премьер жив!» – догадался Фукуда и, сделав скорбное лицо, громко произнес вслух соответствующие моменту надгробные молитвенные слова. «Но где он может скрываться? Успел ли он вовремя убежать из этого здания?»

В квартире министра секретарь был своим человеком; знал хорошо всех служителей и все комнаты. Он притворился, что ему дурно, и побежал в кухню допросить холодной воды. Обе горничные, все еще дрожавшие от страха, увидев знакомого человека, близкого их господину, от радости переменились в лице. Они наклонились к нему с чашечками воды и еле слышно сообщили, что господин президент-министр жив.

– Где же он спрятан? – спросил секретарь взволнованно, с жадностью выпивая всю воду. – Могу ли я видеть его?

– Очень трудно. Он в той же комнате, где лежит труп полковника Мацуо, а там – солдаты. Они выходят из комнаты редко. У них постоянное дежурство.

Тогда Фукуда решил еще раз использовать хитрость. Он позвал в спальню обеих горничных, будто бы для того, чтобы подготовить тело убитого к траурной церемонии. Когда солдаты вышли на минуту из комнаты, одна из горничных быстро открыла дверь стенного шкафа, и секретарь увидел там сжавшегося в жалкий комочек премьер-министра Окаду. Он сидел, как одеревенелый, не двигая ни одним мускулом.

– Потерпите! Помощь скоро придет, – шепнул скороговоркой Фукуда и тотчас же закрыл дверь.

Рисковать длительным разговором было опасно. В коридоре уже слышались гулкие шаги возвращавшихся в спальню солдат. Они вошли и стали настаивать, чтобы тело Окады было немедленно убрано. Почти в то же время раздались телефонные звонки из морского и военного министерств, откуда потребовали, чтобы Фукуда передал заговорщикам категорический приказ выдать труп премьера.

Вначале секретарь испугался, что его тонко рассчитанный план будет этим нарушен, но, подумав, нашел верный выход из трудного положения. Он убедил заговорщиков разрешить отслужить панихиду в той же комнате, где находился убитый, обещая, немедленно после того увезти труп в крематорий. Солдаты согласились.

На следующий день, в два часа пополудни, состоялась торжественная траурная церемония. На панихиду хитроумный Фукуда пригласил пятнадцать пожилых джентльменов. Но прежде чем их впустить, горничная, прибиравшая утром комнату, переодела Окаду в траурный костюм. Затем все приглашенные были введены в затемненную спальню, в которой находился покойник. Тут адмирала Окаду незаметно выпустили из шкафа, где он сидел в течение тридцати шести часов, и втолкнули в круг прибывших на панихиду.

В комнате царил полумрак. Все присутствующие были уверены, что они отдают последний долг убитому премьеру, совершенно не подозревая, что глава кабинета министров находится среди них и принимает вместе с ними участие в своем отпевании.

Жандармский сержант, обратившийся в первый день путча к Фукуде с предупреждением не показывать изумления, остался и потом активным сообщником секретаря. Получив от него с утра подробные инструкции, сержант выбежал из комнаты, где шла панихида, и в присутствии солдат стал громким голосом звать Фукуду, нарочно занятого в это время около дома подготовкой к выносу тела.

– Один из участников траурной церемонии упал в обморок! Ему очень плохо. Необходимо немедленно отвезти его в больницу! – крикнул жандарм озабоченно.

Фукуда подозвал к крыльцу автомобиль и побежал в спальню. Используя удобную обстановку, он надел на Окаду шляпу и темные очки, прикрыл его рот и нос смоченным одеколоном платком, якобы приводя его в чувство, и вместе с сержантом вынес на руках к автомобилю…

Военное командование, желая упрочить свое положение, стягивало под предлогом поддержания порядка войска к столице. Первая эскадра японского морского флота шла в Токийский залив, как бы на помощь правительству.

По радио было известно, что заговорщики после убийств руководящих членов правительства заняли здания нескольких министерств, телефонную станцию, главное полицейское управление и недостроенное здание нового парламента, постепенно расширяя захваченный ими район по направлению к дворцу микадо.

Дворец главы японской империи обратился в крепость накануне осады. Семь его выходов были забаррикадированы проволочными заграждениями. На высоких площадках установлены пулеметы. Охрана подступов была поручена отборным отрядам гвардейцев. Грозные жерла пушек ощерились во все стороны, готовясь открыть огонь.

Оставшиеся в живых министры, боясь продолжения убийств, всю следующую ночь провели в императорском дворце, обсуждая вместе с членами тайного совета вопросы об образовании нового кабинета и о принятии надлежащих мер против заговорщиков.

Поведение военного командования и офицеров кейсицйо оставалось, однако, весьма загадочным. Жандармерия и полиция бездействовали. В высшем военном совете шли с участием генералов Араки и Мадзаки беспрерывные совещания и заседания по поводу создавшегося положения, но никаких решительных мер по отношению к заговорщикам не принималось, хотя, по данным разведки, последних насчитывалось меньше двух тысяч.

В сообщении военного министерства, опубликованном в день выступления заговорщиков, неприкрыто сквозило стремление обелить и даже возвысить кровавые действия террористов.

«Молодые офицеры, – говорилось в сообщений, – восстали, чтобы устранить разложившиеся элементы, группирующиеся вокруг трона. Офицеры считают их виновными в подрыве национальной политики при участии старых государственных деятелей, военных и финансовых клик и бюрократов из политических партий. Все это в момент, когда перед Японией возникает целый ряд затруднений. Указанные офицеры своими действиями продемонстрировали, что они намерены были отстаивать национальную политику, тем самым выполняя свой долг по отношению к трону. В связи с этим инцидентом военное министерство объявило чрезвычайное положение и дало соответствующие инструкции токийскому гарнизону».

На несколько дней события в Токио сделались центром внимания всего мира. Сообщения иностранных газет были разноречивы. Одни предсказывали падение монархии, считая, что Япония накануне революции. Другие оспаривали это, предвидя создание военно-фашистского кабинета и ликвидацию конституции «от имени и при морали микадо». Третьи, наиболее прозорливые, считали, что вне зависимости от состава будущего правительства военный переворот фактически уже совершен, так как сторонники осторожной политики на азиатском материке или убиты, или настолько терроризованы, что противиться авантюристическим планам японской военщины они уже не в состоянии.

«Лидеры армии, – писали эти газеты, – ставят себе самую грандиозную империалистическую задачу; полное господство на Дальнем Востоке и монополия на эксплуатацию неограниченных экономических ресурсов Китая!.. Эти ужасные убийства не могут не иметь колоссальных последствий для всего Востока, независимо от того, сохранится ли в Японии конституционный режим, или же военный переворот окажется успешным. В конечном итоге все японские партии и клики будут искать соглашения между собою за счет Китая».

Прогнозы этих газет оправдались. Остатки правительства Окады, перебравшись после кровавых событий на третий этаж министерства двора, испуганно и покорно прислушивались теперь к каждому слову всесильной армейской клики.

Суда побережной охраны были вызваны из Йокосука в столицу. Отряды моряков первой эскадры, тотчас же по прибытии в токийскую бухту, были посажены на быстроходные грузовики и спешно отправлены в город для укрепления охраны радиостанции морского министерства.

Вновь назначенный комендант столицы генерал Касии опубликовал приказ о введении в Токио военного положения. В городе начались поджоги. Район Нагата-цио, занятый заговорщиками, оцепили со всех сторон правительственные войска. Жители прилегающих районов были эвакуированы. Банки и биржи закрыты. Пароходам было запрещено выходить из японских портов.

Многолюдный центральный квартал Хибиа-парк, где сосредоточена административная жизнь всей столицы, казался в эти дни вымершим. Уличное движение прекратилось. Военные патрули с примкнутыми штыками останавливали машины и пешеходов. Универмаги гасили огни реклам. Отели и бары безмолствовали. На перекрестках дежурили полицейские автомобили с прожекторами и пулеметами.

Переговоры с путчистами касались не только их судьбы, но и состава будущего правительства. Заговорщики требовали от правительства принятия их программы. Руководители воинских частей разослали прессе брошюру за подписью капитанов Нонако и Андо. Вместе с тем высшим военным командованием было объявлено по радио, что в стране спокойно и что войска генерала Каски находятся в бодром настроении, готовые выполнить все приказы императора.

Но, к удивлению обывателей, заговорщики продолжали вести себя так же загадочно и самоуверенно, как и прежде. Передовые отряды их заняли здания находящиеся в непосредственной близости от императорского дворца. В главном полицейском управлении мятежники установили пулеметы, направив их на эшелоны моряков, прибывших для охраны морского министерства, расположенного как раз напротив кейсицйо.

Горсточка офицеров и несколько рот солдат перед лицом почти всего флота и крупных воинских частей артиллерии и пехоты безнаказанно игнорировали все приказы военного командования, оставаясь в захваченных ими зданиях, получая два раза в день из своих казарм пищу и даже совершая набеги на близлежащие гостиницы и рестораны.

Начальник полевого штаба, принц Канин, сказавшись больным, таинственно пребывал в Одаваре, предоставляя дворцовым кругам гадать об его позиции.

Главный советник микадо, генро Сайондзи, скрывался неведомо где, опасаясь повторного покушения на свою жизнь.

И только младший брат императора, принц Цицибу, тесно связанный с военно-фашистскими элементами, узнав о кровавых событиях, немедленно прибыл в столицу из своей резиденции в Такахаси, надеясь использовать благоприятную обстановку в пользу сторонников реставрации Сиова. В первый же день по приезде он вызвал к себе генералов Араки и Терауци, и после них – барона Окуру.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Военно-фашистский переворот сплотил маленький коллектив издательства «Тоицу» еще теснее, чем преследования полиции. Комедия переговоров высшего военного командования с путчистами никого не обманывала. Было ясно, что образование фашистского правительства неизбежно; что вслед за убийствами трезвых японских политиков, мешавших открытой диктатуре генштаба, начнутся убийства еще более страшные и массовые, которые зальют кровью всю Азию.

Два первых номера новой рабочей газеты редакция «Тоицу» решила выпустить в один день и притом сразу утроенным тиражом.

– Надо учесть обстановку, – сказал профессор Таками. – На длительное существование наша газета не может рассчитывать. Жизнь ее будет подобна! Однодневному мотыльку, если только огонь событий не обожжет ее крылья раньше.

– О да, – согласился Онэ, просматривавший корректуру своей передовой статьи. – После разоблачительных документов, выдержки из которых мы здесь так смело приводим, кинрюкаевцы разгромят нашу редакцию точно так же, как они это сделали позавчера с редакцией газеты «Асахи».

– К несчастью, другого пути у нас нет. Это единственная возможность. Народ должен знать правду. Хорошо, если зерна наших сегодняшних слов найдут свою почву в народе завтра, – сказал задумчиво Гото.

– Не бойтесь, товарищи. Рабочие и крестьяне Японии сумеют вырастить зерна правды. Большая война на материке, к которой стремится военщина, откроет народу глаза на многое. Покойный старик Такахаси не ошибался, когда предупреждал генералов об опасности революции на почве войны и голода! – воскликнул студент Като, прислушиваясь к радио, передававшему приказ генерала Касии.

«…Задачей введения военного положения, – хрипел репродуктор, – является поддержание порядка и спокойствия в Токио и его окрестностях, охрана важнейших общественных зданий, предотвращение и подавление возможных выступлений элементов, придерживающихся коммунистических тенденций…»

– Слышите, что проповедуют? – кивнул Като с угрюмой усмешкой. – Можно подумать, что эти бессмысленные убийства старых сановников организованы коммунистами, а не военно-фашистской кликой!

Гото нетерпеливо Подошел к штепселю и выключил репродуктор.

– Мешают людям работать, – сказал он, нахмурясь. – Передают глупости: распоряжения, приказы, угрозы… Пустили бы они к микрофону меня, я бы их научил, как разговаривать с народом без фальши.

Он забрал в портфель гранки и вместе с Като пошел в типографию, чтобы проверить работу и помочь выпускающему и наборщикам поскорее сверстать первый номер газеты, начиненный, подобно шимозе, статьями и документами особо взрывчатой силы.

На углу улицы к ним с двух сторон бросились, задыхаясь от крика, мальчишки газетчики:

– Г-гога-ай!.. Ужасные новости! Заговорщики продолжают упорствовать! Ожидается приказ императора подавить мятеж силой!.. Гога-ай!.. Экстренный выпуск!

Мальчишки звенели связками бубенцов и совали в руки листки. Гото дал одному из них мелкую монету. На ходу пробежал глазами листок. Мальчишки беззастенчиво лгали: никаких потрясающих новостей в экстренном выпуске не было. Агентство Домей Цусин неопределенно сообщало, что: «…Военный министр Кавасима сегодня в 12 часов 45 минут направился во дворец. Цель его визита неизвестна… Морской министр Осуми созвал сегодня утром конференцию высших чинов морского командования для принятия мер, необходимых в связи с создавшимся положением… Председатель тайного совета Икки решил провести еще одну ночь во дворце императора. По непроверенным данным, Икки, возможно, подаст в отставку…»

Гото сердито скомкал экстренный выпуск и бросил в урну для мусора. Като засмеялся.

На город спускался вечер. Огни дуговых фонарей заливали широкие тротуары потоком света, но улицы были безрадостны и пустынны. Автобусы не ходили. Трамвайное движение было прекращено. Такси на стоянках отсутствовали. Одинокие прохожие шли быстрым шагом, пугливо оглядываясь по сторонам, в ожидании грозного оклика военного или полицейского патруля, которые разъезжали в грузовиках и на мотоциклах по всем закоулкам столицы.

На дворе типографии, длинного одноэтажного здания с кирпичным фундаментом, журналисты встретили Ярцева. Он помогал рабочим-печатникам ремонтировать и осваивать американскую ротационную машину, купленную издательством для новой газеты.

– Ну как, укротили заморского зверя? Справились? – спросил Гото, раскрывая перед моряком портсигар с папиросами.

Ярцев, отстранив дружески его руку, не спеша достал трубку. Лицо его было потно, устало и неулыбчиво. Рабочая синяя блуза и шаровары расцвечены типографскими красками.

– Двое суток возились с проклятой, пока наладили, – сказал он, прессуя пальцем табак и закуривая. – Но машина не из плохих. Работать будет. Ребята приноровились. Вся остановка теперь за вами. Не задержите материала – скорехонько отпечатают.

Ярцев торопился домой. Ему хотелось скорее принять ванну, переодеться в чистое платье и навестить Эрну и Наля. Кроме того, сегодня же он ожидал ответ от Запольского. Узнав его адрес через справочное бюро, он написал большое и искреннее письмо, прося, в память общего прошлого, помочь ему получить разрешение на въезд в Советский Союз.

Дома Ярцев позвонил Эрне, но оказалось, что она вместе с братом уехала к Сумиэ. Письма в почтовом ящике не было тоже. Тогда Ярцев решил поехать к Запольскому и объясниться с ним лично.

Привратник открыл калитку не сразу. В эти тревожные дни она была заперта на замок даже днем, во избежание «случайных» неприятностей со стороны японских фашистов.

В кабинете Запольского, – то ли от заваленного книгами и газетами большого письменного стола, то ли от стоящей на нем деревянной чернильницы с медвежатами и медведицей, похожими на сибирских, – на Ярцева вдруг пахнуло запахом хвои, тайги и кедровых шишек. Далекими, полузабытыми воспоминаниями детства и юности!

Он посмотрел в упор на Запольского, пожал сильно и коротко его руку и сел на стул.

– Получил мою исповедь?

– Да. Вчера утром.

– Ну и как?… Можешь помочь мне?… Веришь, что я не враг своей родине?

Запольский с трудом поборол желание отвести глаза в сторону. Еще недавно он чувствовал в себе твердость и правоту говорить обо всем открыто и резко. Но вот теперь, когда он увидел перед собой на расстоянии метра знакомое постаревшее лицо друга, с которым когда-то переправлял сучанским шахтерам оружие и шел вместе на смерть, связанный рука об руку обледенелой веревкой, говорить напрямик было трудно. Жалость брала свое.

– Ничего не получится с твоим делом, – ответил он омраченно. – Откажут тебе. И будут правы. Сам виноват во всем.

– Не доверяешь? – спросил Ярцев тихо.

– Да, ручаться не буду. Нет оснований.

– Что же… считаешь меня фашистом?

На мгновение ему стало вдруг снова страшно людей, как это бывало порою в детстве, когда его простодушные, неокрепшие желания грубо ломались чужой волей. Взгляд его неотрывно следил за лицом Запольского. Тот молча достал из кармана цветистую папиросную коробочку с видом Кремля, раскрыл ее, положил перед гостем и торопливо закурил, видимо тяготясь предстоящей беседой.

– Такое время, браток, – сказал он раздельно. – Настороже надо быть. Нельзя давать волю сердцу. Сам знаешь, сколько разных гиен, шакалов– предателей и шпионов – бродит вокруг нашей партий и великой страны, выглядывая, где бы можно было напакостить, повредить, облаять… Скажу прямо тебе: кабы не были наши руки тогда, около Шкотова, связаны вместе смертной веревкой, не стал бы я даже и разговаривать с тобой. Плохое ты дело сделал. Революционную законность нарушил. Офицера-карателя больше товарищей пожалел. И вдобавок еще за границу сбежал… Правильно определил тебя тогда Павел перебежчиком и изменником революции. Нельзя во время борьбы доверять сердцу и жалости больше, чем голосу разума. Партия нас не этому учит.

Ярцев молчал, вдыхая глоток за глотком крепкий и сладкий дым папиросы. Он сознавал, что возражать, собственно, нечего. Запольский был прав. Честнее и проще всего было бы встать и уйти, не мучая ни себя, ни бывшего друга зазорной и бесполезной дискуссией. Но мысль уже подбирала доводы самозащиты, искала слова возражения, оправдания. Пылкое сердце хотело отстаивать свое право на жизнь, на любовь, на родину… Пусть он, Константин Ярцев, виновен, но он заслуживает снисхождения. Он никогда, за все эти годы изгнания, не шел против трудящихся, не вредил родине. Все его преступление перед Россией и революцией вызвано простым человеческим состраданием к врагу…

– Но ты же знаешь, старик, какого я пожалел врага!.. Мое сострадание превратило хищника в человека; из офицера карательного отряда сделало передового бойца Красной Армии, защитника Страны Советов!

– Погоди, погоди!… Откуда ты это можешь знать? – Перебил сурово Запольский.

– Но я же рассказывал тебе. В советских газетах было – и портрет и фамилия! Можешь у Павла, наконец, справиться. Они же теперь оба в Москве работают.

Ладонь Запольского нервно заерзала по лакированной ручке кресла. Темные не постаревшие брови надвинулись на глаза мохнатыми бугорками, точно стараясь прикрыть их от острого взгляда Ярцева. Полузатухшая папироса дрожала в пальцах, как на ветру, осыпаясь на паркет пола голубым пеплом.

– Ты их, брат, в одну кучу не смешивай! – сказал Запольский медленно и серьезно и даже как будто со скрытым гневом. – От правды не убежишь!.. Павел Деньшин написал мне подробно все… Не человека ты пожалел тогда, а гадюку, змею! Этот красавчик каратель, пробравшийся через тебя к партизанам, а затем в Красную Армию, разоблачен теперь как старый шпион японской разведки!

– Постой!.. Что ты городишь? Не может этого быть!.. Ведь ты же сам, наверное, читал в позапрошлом году о награждении его…

– Лещак теперь пусть читает о нем, а не я! – хлопнул Запольский с размаху кулаком по столу и, выдвинув боковой ящик, достал оттуда письмо. – Актер он и сволочь!.. И переход его к партизанам, и служба в армии, и большевистский партийный билет – все оказалось ложью, игрой, смелым и хитрым маневром классового врага!.. Он не плохой психолог. Он и тогда играл великолепно: перед ревтрибуналом, перед крестьянами, перед тобой.

– Не может быть! Если японцы купили его, то уже после, а не тогда, не во время гражданской войны! – воскликнул Ярцев, теряя все свое внешнее хладнокровие. – Я же вижу его глаза, как сейчас. И эту улыбку!.. Нет, нет, Филипп, он был тогда искренен. Человек не может так лгать!

– Предатель все может! Сына, отца задушит, если потребуется для его интересов. Жену в проститутки продаст. Разве ты за границей мало встречал таких «царских подданных», «бывших русских»? – возразил мрачно Запольский.

– Дай мне письмо. Я хочу прочитать, – сказал Ярцев, протягивая руку к конверту таким нерешительным, ослабевшим движением, как будто брал со стола судьи свой собственный смертный приговор.

Запольский молча передал письмо – восемь больших почтовых страничек, исписанных твердым почерком Павла. Некоторое время в комнате было тихо, точно в сибирской тайге. Ярцев внимательно прочитал все письмо. Бумага в руке дрожала.

Когда он кончил читать и медленно выпрямился, передавая конверт и листки обратно Запольскому, губы его кривились, как у ребенка, готового разрыдаться. Но он взял в руку шляпу и встал.

– Прощай, Филипп. Спасибо, – сказал он. – Больше не буду тебя беспокоить… Я не так плох, как ты думаешь. Может быть, я еще докажу это!

Они посмотрели друг другу в глаза.

Запольский переступил вслед за Ярцевым порог кабинета и уже в коридоре, услышав выкрики радио о чудесном спасении премьер-министра Окады, добавил хмурясь:

– Враги наши, видишь, как действуют? Хитры, сволочи, и безжалостны!.. Ну, прощай!