Текст книги "Кто сеет ветер"

Автор книги: Валерий Пушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мнимое покушение на барона Окуру вызвало среди военно-фашистских кругов острое оживление. Оппозиционный правительству блок решил использовать обстановку в целях своей предвыборной кампании. Телефон в кабинете депутата Каяхары трещал почти беспрерывно.

– Неспособные, мягкотелые дипломаты будут устранены, – сообщал кому-то внушительно депутат. – Принц обещал содействие… Я полагаю, что покушение на барона Окуру является случаем, посланным самим небом. Против растущих сил красных необходимо поднять все слои общества, дать материал в печать, связать с наступательными тенденциями Седьмого конгресса Коминтерна… Пока гаймусэ не в наших руках, с чужеземцами надо ладить. Время придет.

– Ха! – слышалось в трубку, – Будет сделано все.

Директор «Общества изучения Запада», выполняя задания фашистских вождей, демагогически взывал к мелкой буржуазии через свою желтую прессу, убеждая голосовать только за кандидатов партии сейюкай, которая совместно с военной группой была, по его словам, «одна способна возжечь яркий свет реставрации Сиова».

Усердие господина директора подогревалось еще тем обстоятельством, что в политическом отделе кейсицйо оказались точные сведения о многократных свиданиях его дочери Сумиэ с арестованными «красными террористами». Во избежание неприятностей Имада счел нужным лично поехать в главное полицейское управление, где униженно просил майора Каваками оказать ему в этом щекотливом деле содействие.

– Конечно, национальный дух выше семьи, – бормотал директор растерянно, – но я надеюсь, по нашей старинной дружбе, учтя ее молодость, можно ограничиться домашним арестом. А главное – без огласки… Тем более, что миаи[14]14
  М и а и – смотрины.


[Закрыть] уже состоялись…

– Не беспокойтесь, господин директор, – снисходительно произнес майор, смягчив колющий взгляд своих маленьких острых глаз хмурой улыбкой. – Будущую супругу депутата Каяхары и притом вашу дочь кейсицйо не потревожит. Показания можно дать письменно. Строго секретно.

– О, показания будут!.. Я же себе не враг, – ответил Имада с любезным шипением и поклонами.

Когда майор остался один, лицо его приняло выражение суровой озабоченности. Этот тихий, невзрачный с виду японец, променявший карьеру военного инженера на жандармский мундир, понимал лучше многих, что классовая борьба пощады не знает и ведется более ожесточенно, чем война с внешним врагом.

«Если понадобится, девчонка сядет в тюрьму, несмотря на все ее связи, – подумал он, наклоняясь над сводкой секретных донесений. – Главное зло для Японии и микадо – опасные мысли… Они проникают даже в глубь армии. Молодые умы поддаются им слишком легко».

Прочитав сводку, Каваками задумался. Сообщения агентов говорили о том, что радикальные настроения среди молодого офицерства заметно усилились.

«Они готовы устранить все препятствия!» – многозначительно сообщал один из шпионов, цитируя слова заговорщиков.

Майор удовлетворенно постукал ладонью по папке. Лицо его сразу смягчилось. Такой революции он не боялся и даже сочувствовал ей. Ведь эти люди, так же как и майор, были проникнуты древним духом бусидо, мечтали о священной войне за овладение Азией, а впоследствии – и всем миром, считали необходимым немедленно установить диктатуру военно-фашистских вождей «от имени и при морали микадо». Так по крайней мере казалось майору, который был склонен придавать своим настроениям характер национальных японских надежд и стремлений.

Выжидательная позиция, какую теперь заняла под влиянием барона Окуры и депутата Каяхары «Лига прямого действия», казалась майору бессмысленной и опасной. Сторонники этой политики рассчитывали добиться победы через парламент, образовав после выборов, при поддержке партии Сейюкай, чисто военный кабинет, готовый на самые крайние решения. Каваками, однако, в эту победу не верил. Через его руки прошли тысячи секретных сводок, осведомлявших кейсицйо о положении в стране.

Майор знал хорошо, что, несмотря на военные успехи в Китае, широкие массы города и деревни дали сдвиг влево, в сторону от армии и войны, и что победа военно-фашистских групп на предстоящих выборах весьма сомнительна.

«Да, времена таковы, что требуют действий необычайных и жертвенных, – думал майор, поглаживая папку со сводками донесений. – Офицерство не доверяет гражданской власти. На протяжении последнего полувека Япония вела четыре большие войны, реками проливала драгоценную кровь самураев. Но все эти жертвы обесценены трусливой политикой банкиров и дипломатов. Народ проглотил обиду, но не испил из чаши мести. Ждать нельзя. Надо сегодня же серьезно поговорить с Кейси. Там, где давит необходимость, преступления не существует. Спасение нации выше всяких законов. Если правительство встало между народом и императором, мы должны устранить его мечами Масамунэ и Кокадзи[15]15
  Масамунэ и Кокадзи – легендарные японские герои.


[Закрыть]. Неспособные старики должны быть убиты. Такова воля неба».

Маленькие глаза Каваками сверкали дикой энергией фанатика. Он схватил папку с донесением о заговорщиках и поднял ее к потолку, как знамя. Идеи и чувства, волновавшие молодых офицеров, казались ему голосом всей страны. Он вспомнил, как три года назад, после убийства премьера Инукаи, когда военно-фашистские клики открыто встали на сторону убийц, министр юстиции сказал ему:

«Их слишком много! За ними стоит вся маньчжурская армия н даже, может быть, весь генеральный штаб. Можем ли мы рисковать идти против них?!»

Каваками торжествующе усмехнулся.

– Д-да, армия с нами, и никакая сила не сможет остановить нас! – пробормотал он, запирая папку с секретными бумагами в сейф. – Барон Танака был прав: самураи древней страны Ямато, наследники и потомки богов, должны и будут царствовать на земле. Момент теперь самый благоприятный. Европа ослаблена внутренними раздорами; Германия ищет реванша, Италия тянется к Абиссинии, Англия дрожит за свои колонии… Если будет упущен удобный случай завоевать Китай и Сибирь, Япония погрузится в пучину бедствий, боги земли и неба отвернутся от нас… Кейси должен это понять.

Майор Каваками был честолюбив и решителен, но он происходил из обедневшего самурайского рода, и потому начало его карьеры было заполнено злобной волчьей борьбой за свое место под солнцем. Удачный случай помог ему подружиться с могущественным и богатым аристократом бароном Окурой, сестра которого стала впоследствии его женой. Этот брак ввел его в среду военно-промышленников, так как родственники его жены были крупнейшими поставщиками оружия и амуниции. По их протекции и совету он переменил свою профессию военного инженера на более выгодную – жандармского чиновника. Он не ошибся: работа в особом отделе кейсицйо связала его с влиятельными придворными кликами, обогатила опытом тайных интриг, показала секретные пружины власти, играющие главную роль в японском государственном механизме. Кейсицйо научило его не останавливаться перед обманом и вероломством, если они приводили к цели, не бояться жестокости и убийства, когда его классу угрожала опасность.

Неудача с отравлением Эрны Сенузи тревожила его мало. Главное все-таки было сделано: любовные чары были теперь рассеяны страхом. Окура поверил зятю вполне. Сегодня майор должен был сделать последний ход – заставить барона решиться на крайний шаг; в случае, если предвыборная борьба не принесет победы, «Лига прямого действия» должна поддержать заговорщиков – офицеров в их планах убийства князя Сайондзи, адмирала Сайто и всех стариков-министров. Это очистит дорогу для диктатуры сильного человека, который приблизит армию к императору и начнет победоносную войну за овладение Азией…

Поздно вечером майор поднялся наверх в кабинет барона Окуры. Тот сидел утомленный и мрачный, занятый расшифровкой секретной депеши, только что полученной из Нанкина. Он был в военном мундире, но две верхние пуговицы были расстегнуты, и наблюдательный глаз майора успел заметить, что сверх рубашки надет тонкий панцирь, какой в Японии обычно носят финансовые магнаты, боящиеся за свою жизнь. Прежде Окура панциря не носил никогда. Инцидент в ресторане разбудил его подозрительность, тем более что агенты сыскной полиции, следуя распоряжениям майора, постарались представить Ацуму и Ярцева как опаснейших террористов, якобы помогавших Эрне выполнить приказание «японского отдела Коминтерна, приговорившего барона Окуру к смерти». «Тем лучше, – подумал с ехидством майор. – В таком настроении люди бывают сговорчивее. Когда враг обнажает меч, каждому хочется защищаться».

Он положил перед шурином копию донесения следователя по особо важным делам виконта Ито, в котором сообщалось, что в связи с покушением на барона Окуру агентами сыскной полиции раскрыта террористическая организация. Кроме трех иностранцев – коммунистов, работавших прежде в голландских колониях, арестованы японский коммунист Онэ Тейдзи и левые социалисты граф Гото Исо и Аакита Ватару.

Окура внимательно и молча прочитал донесение. Выводы следствия, не подтвержденные никакими документами, вызвали в нем раздражение и досаду. Он надеялся на более точные факты, ждал их с большим нетерпением, думая, что они принесут ему, наконец, то внутреннее спокойствие и уверенность в своей правоте, которых он за последнее время лишился. До сих пор его воля не знала ни сомнений, ни колебаний. Его положение лидера «Кинрюкай» и решительная борьба за диктатуру военно-фашистских кругов восстановили против него не только рабочую общественность, но и дворцовые клики, боявшиеся потерять свои привилегии. Препятствий на пути было много, но барон Окура шел к своим целям упрямо и смело, опираясь на верных друзей из второго отдела генштаба. Отдел руководил военной разведкой вне и внутри страны, сметая с дороги противников всеми доступными средствами, вплоть до открытого террора и убийства.

Встреча с Эрной Сенузи оказалась для барона Окуры более серьезной и тягостной, чём он осмеливался признаться даже себе. Майор Каваками был прав в своих наблюдениях только наполовину: он сумел внушить шурину острое недоверие к яванке, вызвать в нем подозрение и тревогу за свою жизнь, но он не смог добиться того, чтобы барон до конца поверил всей его хитрой игре. Воля Окуры двоилась. Первый раз в жизни сердце его восстало против рассудка, чувства – против доводов логики. Как боец и политик его зять теперь был сильнее его: майор Каваками по-прежнему знал только борьбу с обстоятельствами и людьми; борьбы со своими чувствами, с самим собой он не знал.

– Надо действовать, Кейси. Наши враги, как видишь, не дремлют, – сказал Каваками, хмуро кивнув на донесение следователя.

Окура сидел, устало полузакрыв глаза, и молчал. Похудевшее лицо его с крепким выдающимся подбородком походило на деревянную маску.

– Для блага Японии, – продолжал майор; сухим тоном, стараясь держаться возможно спокойнее, – неспособных к власти чиновников надо искоренять так же безжалостно, как и революционеров. Теперь уже нельзя топтаться на месте, а нужно действовать со всей дерзостью. Глядящий на противника сладко – проигрывает.

Барон Окура взглянул на зятя воспаленными от бессонницы глазами.

– А если мы просчитаемся, и наш удар вызовет междоусобную войну?… Тогда как?… Не забывай, что у парламентского режима защитников в стране тоже немало. Почва для реставрации Сиова пока еще не совсем подготовлена.

– Потом будет поздно, Кейси! – воскликнул майор, теряя свое фальшивое. хладнокровие. – Дряблое правительство стариков так же мало понимает сущность внутреннего положения Японии, как и ее международную ситуацию. Ты сам утверждал, что сила Красной Армии растет гигантскими темпами. Если позволить ей так развиваться, через несколько лет с ней не справимся даже мы. Опасные мысли одурманят весь мир и прежде всего наш народ, в который она уже проникают все глубже и шире… Две недели назад кейсицйо раскрыло большую подпольную типографию, где печатались коммунистические газеты «Хантей Симбун»[16]16
  X а н т е й С и м б у н» – «Антиимпериалистическая газета».


[Закрыть], «Хейси но Томо»[17]17
  «Хейси но То м о» – «Друг солдата».


[Закрыть] и «Секки»[18]18
  «Секки» – «Красное знамя».


[Закрыть]. Вчера агенты сообщили мне, что «Секки» выходит по-прежнему и распространяется не только на фабриках и заводах, но даже в солдатских казармах и в авиашколах. Единственный путь к избавлению Японии от революции – победоносная война на материке и сильное правительство. Кто первый поднимет оружие, тот победит!

– Победа может прийти очень скоро: через февральские выборы. Тогда старики уйдут сами. Власть будет в наших руках, – возразил барон неуверенно.

– Нет, Кейси, удачу не ждут, а завоевывают. Люди, всецело полагающиеся на счастье, погибают, как только оно изменяет им.

– Именно потому я и медлю, – ответил тихо Окура. – Счастье благоприятствует человеку тогда, когда его силы заранее хорошо подготовлены. На днях я говорил с директором концерна «Мицуи» и с бароном Сумитомо. Они готовы поддержать нас только в том случае, если наше движение не выйдет за известные пределы. Оба они категорически против захвата власти путем кровавого путча. Я тоже надеюсь, что предстоящие выборы позволят нам осуществить наши планы, не трогая стариков. Старики уйдут сами.

– Власть без боя не уступают. Плутократы-министры достаточно искушены в борьбе и, поверь, не станут задумываться над тем, милосердны или жестоки их действия… Тогда ты поймешь, какие бедствия принесла твоя нерешительность.

Каваками выжидательно посмотрел на шурина.

Окура внезапно спросил:

– Ты передал начальнику больницы мое распоряжение?

– Да. Вчера же.

– Консультация уже была?

– В этом пока нет надобности. Преступница выздоравливает. Ранение оказалась не настолько серьезным, как я думал вначале.

– Тем лучше. Она должна сознаться во всем. Неясностей в этом деле не может быть.

– Она скажет правду. В кейсицйо умеют допрашивать.

Барон взглянул на него с суровой пытливостью.

– Смотри, – предостерег он, – никаких пыток!.. Я знаю ваши приемы.

Майор неожиданно рассмеялся клокочущим сиплым смехом, стараясь прикрыть несвойственный ему приступ смущения. Замечание Окуры застало его врасплох.

– О, к женщинам мы это не применяем. Разве уж только в крайней необходимости! – ответил он, обнажая крупные желтоватые зубы, похожие на резцы лошади.

Он подошел к карте, задумчиво очертил пальцем границы Китая, Манчжоу-Го и Монголии, прирезал к ним быстрым движением ногтя восточную часть Сибири и, повернувшись снова к барону, с притворным добродушием спросил:

– Итак, ты твердо стоишь за то, чтобы ждать результатов парламентских выборов?

– Да, так же, как и весь совет Лиги.

– А если это случится помимо Лиги?

Во взгляде Окуры снова зажглось сердитое недоверие.

– Как это может быть? – спросил он раздельно. – Говори, пожалуйста, без загадок.

Майор отошел от карты и, приблизившись к собеседнику почти вплотную, негромко ответил:

– Не забывай, что в стране существует больше восьмидесяти патриотических обществ, которые ненавидят парламентский строй и его развращенных защитников не меньше, чем наша Лига. Они малочисленны ж плохо организованы, но все они тоже ждут сильной власти и хотят, чтобы ими правил микадо и те, за кем стоит армия, а не болтливые старики. Самые отважные из них готовы на все. У меня есть точные сведения… и я… я не могу молиться о том, чтобы это произошло как можно скорее!

Барон Окура выпятил подбородок, медленно выпрямился и, сразу весь отвердев; сделавшись снова высокомерным и властным аристократом, сознающим своё превосходство над жандармским чиновником, повелительно произнес:

– Молись о чем хочешь, но помни: до выборов – никаких выступлений!.. Момент еще не настал!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Моси-моси!.. Моси-моси!..[19]19
  Алло, алло…


[Закрыть]

Сумиэ уже легла спать, но услышав из-за стены громкий голос отца, нетерпеливо вызывающего телефонную станцию, высунула из-под ватного одеяла руку, вставила вилку в штепсель и приложила отводную трубку к уху.

Она проделывала так ежедневно, подслушивая почти все разговоры отца. Имада держал ее под домашним арестом уже второй месяц, вынуждая просьбами и угрозами дать согласие на брак с ненавистным ей человеком. В таком положении Сумиэ считала себя вправе применять все способы самозащиты, вплоть до подслушивания.

То утро, в которое отец привез ее силой от Наля, обнаружив при этом всю скрытую грубость своей натуры, сделало Сумиэ другим человеком.

– Ты опозорила весь наш род! Стала грязнее последней уличной девки! – кричал Имада, брызжа слюной и свирепо вращая глазами. – Дрянь!.. Змея!.. Зачем ты только, родилась!

Он замахнулся, подпрыгнул и несколько раз с неожиданными для его хрупкой фигуры силой и быстротой ударил дочь по лицу. Сумиэ, задержав в горле крик, как перепуганный насмерть ребенок, прикрыла ладонями красные побитые щеки и отбежала за книжный шкаф в угол.

– Папа-сан!.. Папа!.. Как вам не стыдно! – воскликнула она в горестном изумлении, страдая больше от острой душевной обиды, чем от физической боли.

– Ты… ты еще говоришь о стыде! – взвизгнул Имада.

Дав полную волю своему бешенству, он бросился следом за дочерью, схватил ее за волосы, дернул к себе, повалил на колени и стал наносить исступленные удары по голове и лицу.

– Убейте!.. Но если оставите в живых, я снова уйду к нему! – воскликнула Сумиэ.

Имада с силой пнул дочь в живот, потерял равновесие и, беззвучно хватая ртом воздух, свалился на пол.

Увидев, что отец потерял сознание, Сумиэ позвала служанку, приказала ей перенести хозяина на постель и подать два полотенца и кувшин горячей воды. Смочив одно из них в кипятке и насухо выжав, она обтерла свое окровавленное лицо и руки. Другое полотенце положила на лоб отцу и села у его изголовья, с тревогой прислушиваясь к его слабому неровному дыханию.

Когда Имада очнулся и увидел, что рядом с ним сидит дочь, придерживая на его лбу влажное теплое полотенце и растирая виски, он сделал резкое движение ногой и плечом, как будто собираясь вскочить с постели и снова ее ударить.

– Не двигайтесь, папа-сан. Доктор не велел. У вас может быть разрыв сердца, – сказала Сумиэ, зная, что новую вспышку отцовского гнева легче всего предупредить этой выдумкой.

Мнительный Имада уже давно считал свой невроз сердца неизлечимым пороком и потому тотчас же взял себя в руки.

– Что… разве был доктор?… Давно я лежу? – спросил он испуганно.

– Очень давно, – солгала девушка. – Я даже боялась, что вы совсем не очнетесь, но доктор сказал, что, если вы перестанете нервничать, все кончится хорошо.

– Почему он ушел?… Оставил меня в таком положении!

– Его ждет тяжелобольной, а для вас пока не нужно никаких лекарств. Сердечным больным важнее всего спокойствие.

– Да, будешь с тобой спокойным! – жалобно простонал Имада.

Сумиэ умоляюще подняла брови кверху.

– Папа-сан, перестаньте сердиться, – сказала она. – Если вы не хотите, я не выйду замуж ни за кого, но только не заставляйте меня выходить за Каяхару, а то я снова обегу от вас. Уеду к дедушке.

Пытаясь сохранить хладнокровие, Имада пробормотал раздраженно:

– Каяхара сам тебя теперь не захочет. Дура!.. Связалась с нищим мальчишкой; к тому же полумалайцем… Какой позор для японки!

– Почему же позор, папа-сан? – возразила почтительно Сумиэ. – Разве вы не писали недавно в журнале, что в жилах японского народа течет кровь древних японцев и кровь малайцев.

– Так это же касалось политики и было написано в честь приезда сиамского принца!

– Значит, в этой статье вы писали неправду? – спросила с невинным видом Сумиэ. – Зачем же вы делали это?

– Не приставай, пожалуйста, а то опять меня разволнуешь!.. Скажи-ка лучше, что я теперь с тобой буду делать?… Сегодня же поезжай к доктору!..

Молодая девушка удивленно на него посмотрела.

– Зачем?

Он снова начал терять терпение.

– Должна понимать сама, что последствия для тебя могут быть очень серьезные?

– Какие последствия?

– Что-о?… Ты меня не обманываешь? – Имада стремительно соскочил с постели. Ответ дочери произвел на него неожиданно сильное впечатление.

– Так у вас не было ничего серьезного – спросил он дрожащим от радостного волнения голосом.

– Ах, папа-сан, какое это имеет значение! Ведь все равно, кроме Наля Сенузи, я ни за кого другого замуж не выйду. Не причиняйте ему только, пожалуйста, зла. Он не виноват, что я его полюбила. Он совсем за мной не ухаживал, мы были просто товарищами.

К Имаде снова вернулись его изящные актерские манеры, и хотя в нахмуренном взгляде все еще светились огоньки затаенного раздражения, но голос уже звучал смягченными нотками.

– Суми-тян, дочь моя, – сказал он со вздохом. – Ты теперь видишь сама, до чего доводит непослушание родителям. Я, твой отец, который любит тебя больше жизни и не наказывал даже маленькую, сегодня был вынужден наброситься на тебя с кулаками. Твое поведение едва не убило меня.

– Ах, папа-сан, – грустно сказала Сумиэ, но он перебил ее:

– Пожалуйста, только не возражай! Ты же знаешь, что мне нельзя волноваться.

Он потянулся к коробке с сигарами, но, вспомнив, что крепкий табак действует вредно на сердце, взял со стола зубочистку и стал ковырять во рту. Сумиэ молча ждала продолжения его речи.

– Прежде всего ты должна уяснить свое положение, – медленно произнес Имада. – Я обещал депутату Каяхаре, что ты будешь его женой, и своему слову не изменю. Подумай над этим!.. Твоя двоюродная тетка была монахиней храма Амиды с двадцатилетнего возраста. Если ты будешь противиться моей воле, ты тоже пойдешь по ее пути.

Испытывая растущее раздражение от томительного желания курить, Имада порылся в карманах, сунул в рот сладковатую тягучую пластику американской серы и яростно зажевал. Сумиэ продолжала молчать.

– Да, да, подумай, что лучше: читать ли с утра до вечера сутру, возжигать; богам ладан, носить некрасивую монашескую одежду или блистать на банкетах, в избранном обществе в качестве жены – сейчас депутата, а впоследствии, может быть, даже министра – Каяхары… известного миллионера, уважаемого всеми японского патриота.

Он встал и сплюнул тягучий комок в урну для сора.

– Подумай над этим, дочь, – повторил он торжественно и хлопнул в ладоши.

Вошла служанка.

– Отведи барышню в ее комнату и запомни: без моего разрешения из дома ее не выпускать и к ней – никого… Она больна!..

С этого дня Сумиэ оказалась на положении пленницы.

Вначале на нее напало такое отчаяние, что она решила немедленно умереть. Она не спала всю ночь, обдумывал способы самоубийства и обливаясь слезами. К утру вся наволочка ее пуховой подушки, подаренной ей вместо японского жесткого валика еще матерью, промокла насквозь, но решение покончить с собой только окрепло. Она остановилась на самом простом и удобном способе. Ванная комната в доме Имада была устроена по американскому образцу. Вода нагревалась газом. Сумиэ могла плотна закрыть все щели бумагой и тряпками, запереть дверь и отвернуть кран, не зажигая газа… Именно так сделала ее мать, когда устала от злобы свекрови. Так же сделает и она!.. И папа-сан уже не посмеет над ней издеваться. Последняя мысль доставила ей огромное душевное удовлетворение. Сумиэ живо представила себе испуганное, расстроенное лицо отца, его прижатые к сердцу руки.

– Пусть!.. Так ему и надо! Моя смерть падет на него и Каяхару позором до конца жизни. Это они убили меня!.. Я и в записке так напишу, – пусть же знают.

Сумиэ чувствовала себя такой одинокой, такой несчастной, что мысль о смерти не пугала ее нисколько. Смерть представлялась ей чем-то вроде приятного бесконечного сна, в который уходят люди после невыносимой усталости и мутной горечи жизни. Если бы под руками был яд, она приняла бы его не задумываясь. Но яду у нее не было, а в ванную комнату пришлось идти вместе с упрямой грубой служанкой, которая по приказу Имады неотступно ходила за ней по пятам, как охотничья собака за дичью.

Ванна была уже приготовлена. Сумиэ неохотно разделась, мельком посмотрела на себя в зеркало и села в теплую воду. Вода сразу как будто сняла с нее всякую тяжесть: казалось, она очищает не только кожу, но обмывает своей теплой свежестью и мысли и сердце.

Вместо того чтобы отравить себя, Сумиэ вернулась из ванной комнаты обновленной и бодрой, готовой на самую решительную борьбу со всем миром.

В тот же вечер она почтительно сообщила отцу, что если он не станет слишком ее торопить и даст несколько месяцев для приведения своих чувств в порядок, то она вероятнее всего пойдет не в монахини, а в жены к депутату Каяхаре. Имада торжествовал. Зная характер дочери, он ни минуты не сомневался, что Сумиэ честно сдержит свое обещание и перестанет противиться его воле. Но он не учел того, что отчаяние часто находит такие пути, от которых с негодованием отворачивается свободное в своем выборе сердце. В девушке точно проснулась натура ее отца, ловкого и н г а й-д а н – мастера на все руки, беспринципного политического кондотьера. Страх за свою первую любовь, которую отец так безжалостно старался убить, втоптать в грязь, заставил ее теперь играть в простодушие и покорность, но она обдумывала и взвешивала с чисто отцовской хитростью каждое слово, следила за каждым его и своим движением, боясь неверной игрой испортить все дело. Она понимала, что от ее поведения во многом зависит и участь Наля, так как полиция действовала теперь по указке отца и депутата Каяхары, связанных с кейсицйо тесными узами деловых отношений.

Она согласилась устроить даже миаи – и на них впервые острым внимательным взглядом врага рассмотрела до мелочей того человека, которого отец так упорно предлагал ей в мужья. Смотрины, по ее настоянию, были устроены совсем не по правилам японского предбрачного ритуала. Никого из родственников ни со своей стороны, ни со стороны депутата Каяхары, кроме двух глухих почетных старушек, не пригласили. И все же это был настоящий семейный вечер, когда Каяхара впервые открыто любезничал с ней на правах будущего супруга.

Депутату Каяхаре уже перевалило за пятьдесят, но он еще был достаточно моложав для вдовца, имевшего в прошлом двух жен и бесчисленное количество любовниц. Брови и волосы его были густы и совершенно черны, движения ловки и энергичны. Он подкупающе весело улыбался и говорил приятным уверенным баритоном, таким редким среди японского населения. В другое время и при других обстоятельствах его остроумная гладкая речь, вероятно, произвела бы на девушку совсем не плохое впечатление, но теперь, когда она следила за ним как твердый и зоркий враг, она сразу подметила все его отвратительные, искусно загримированные пороки, которые он так умело скрывал. Во взгляде его сквозили жестокость и сухость расчетливой самовлюбленной натуры, для которой высшим законом является удовлетворение своей алчности и честолюбивых желаний. Веселая льстивая болтовня известного депутата не затуманила чуткости девушки. Сумиэ с трудом бы могла перевести свои наблюдения на язык разума, выразить их в точных и ясных фразах, но она видела хорошо, что эта веселость и шутки приготовлены напоказ, по заранее обдуманным штампам; что за ними нет ни большого ума, ни настоящего добродушия сильного человека; что вся его мнимая жизнерадостность подогревается гораздо в большей степени сакэ, чем подлинным живым чувством… Правда, он добивался ее согласия на брак уже второй год, влиял на нее через отца, посылал ей подарки. Но разве это была любовь?… Сумиэ дразнила его своей свежестью, красотой, своим стройным и юным телом, которое так упрямо и дерзко от него отстранялось, несмотря на все его миллионы и депутатское звание.

Миаи прошли. Каяхара торопил со свадьбой, а Сумиэ все еще оставалась под строгим контролем отца и его рослой молчаливой служанки, которая когда-то работала в женской тюрьме надзирательницей и чувствовала теперь себя как рыба в воде, проявляя особое усердие в исполнении старых обязанностей. Два раза в день Сумиэ разрешалось гулять около дома по садику в сопровождении той же мрачной служанки, зорко следившей, чтобы барышня не проскользнула в калитку и не опустила письмо в соседний почтовый ящик или не перекинулась через ограду какой-нибудь подозрительной фразой с прохожим.

Но в одну из очередных прогулок по саду Сумиэ неожиданно услыхала веселый мальчишеский голос:

– Здравствуйте, Суми-сан! Вы уже выздоровели?… А папа о вас беспокоился: ему сказали, что вы тяжело больны.

Девушка повернула голову и увидала около калитки Чикару. Он возвращался из школы. В руках его были книги, завернутые в фуросики. Не ожидая ответа, он брякнул кольцом калитки и вошел в сад. Служанка-тюремщица насторожила глаза и уши, но вида, что нарушителем границ является худенький, быстрый мальчик в ученической форме, отнеслась к его появлению довольно равнодушно. Пока Чикара непринужденно болтал, рассказывая о своих школьных проказах, в голове Сумиэ созрело решение использовать приход мальчика для связи с друзьями. Она знала его находчивость и надеялась, что он сумеет понять ее с полуслова.

– Завтра я буду гулять в это же время, – сказала она. – Наверное, увидимся?

– Да, да, – ответил Чикара – Завтра я снова пойду этой улицей. Непременно. Здесь, правда, немного дальше, чем через площадь, но зато интереснее.

Вечером Сумиэ написала два небольших письма Эрне и Ояэ и более длинное – Налю, в полной уверенности, что полиция его уже выпустила. После миаи отец обещал ей снять с юноши всякое обвинение в безнравственности. Утром она спрятала письма в рукав кимоно и долге обдумывала, как бы незаметнее их передать, чтобы не вызвать у мальчика удавленного восклицания или ненужного вопроса, который легко мог привлечь внимание служанки. Наконец она нашла простой способ: решила взять, как бы из любопытства, учебники, наскоро перелистать их и сунуть письма между страницами. Когда Чикара пришел, она так и сделала. Получилось очень естественно и незаметно ни для служанки, ни даже для мальчика. Чикара сообщил, что его мама вместе с Хироси уехала в гости к бабушке, и он теперь помогает папе хозяйничать. Сумиэ похвалила его и, волнуясь за письма, поспешила скорее спровадить домой. Лицо ее было спокойно, во сердце стучало.

Чикара не подозревал ничего. К дому он подошел, насвистывая веселую детскую песенку, готовясь сообщить отцу, что Суми-сан окончательно выздоровела и теперь каждый день гуляет в саду. Он хотел рассказать о своей встрече еще вчера, но, взволнованный отъездом матери и Хироси в деревню, совсем позабыл об этом. Сегодня решил сказать непременно. Однако, когда он отодвинул фусума[20]20
  Фусума – внутренние раздвижные стены.


[Закрыть] и увидел на белых циновках следы грязных ног, а еще дальше, в открытом кабинете отца, разбросанные на полу бумаги, газеты и книги, сразу помрачнел. Он понял, что в доме снова был обыск и что отца увели в полицию.

Комнаты были пусты. Вещи раскиданы в беспорядке. Почти все циновки перевернуты изнанками кверху или совсем отброшены в стороны. Видно было, что под ними что-то искали.