Текст книги "Кто сеет ветер"

Автор книги: Валерий Пушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Беспорядок сегодня у вас и в словах и в сердце, – ответил он слегка дрогнувшим голосом, отводя глаза в сторону. – Любовь, когда она настоящая, не засыхает… Подтяните колки, хрустальная! Спущенные струны всегда фальшивят.

Ацума принес на соседний незанятый стол вино и холодную закуску, внимательно посмотрел на Эрну и бесшумно исчез.

«Узнал, очевидно. Пошел докладывать», – сообразил Ярцев, перехватив пытливый взгляд старика.

Он встал, намереваясь перейти на другое место, но Эрна всполошенно удержала его:

– Нет, нет, останьтесь. Я вас очень прошу.

– Здесь?

– Да, за этим столом. Он, вероятно, будет сидеть вон там, напротив… Когда я вас позову, вы подойдете.

Она поворотилась к фокстротным парам и, увидав вдалеке барона Окуру, который поспешной грузной походкой шел через зал по направлению к ней, встала навстречу. Барон запыхавшимся голосом пригласил ее к сервированному столу около пальм..

– Как я мог вас не видеть? – воскликнул он огорченно, пододвигая ей кресло. – Садитесь, пожалуйста. Я заставил вас долго ждать. Мне очень стыдно!

– Я сама опоздала, – успокоила его Эрна, и почти не ждала вас.

От ее беззаботного тона он сразу осклабился широкой, несколько неприятной ей усмешкой.

– О, если так, я очень доволен!.. Но выпьем прежде шампанского. Нам нужно беседовать серьезно и много, – сказал он, кивнув официанту на прикрытую толстой салфеткой бутылку, стоявшую тут же на льду в деревянном ведерке.

Ацума откупорил ее и наполнив бокалы вином, неуловимым движением опустил в бокал Эрны мелкую бесцветную горошину, которая моментально растаяла.

– Серьезно беседовать? – повторила медленно Эрна, чуть подняв брови. – Тогда тем более пить не нужно. В серьезные моменты рассудок должен быть трезв.

– Хорошо, – согласился он. – Будем пить после. Пока я только один бокал – от жажды.

– Постойте, – остановила Эрна. – Прежде скажите, что вы узнали о брате? Где он? Здоров ли? Скоро ли его выпустят?

– О да, по моей просьбе он будет свободен завтра, Ничего важного нет. Семейная обида. Прокурор обещал мне.

Эрна порывисто наклонялась вперед и быстрым растроганным движением пожала барону руку.

– Это такой пустяк, – сказал он, ответив твердым пожатьем.

Он залпом выпил бокал шампанского и, помолчав, продолжал:

– Теперь я вам скажу о себе… Меня считают счастливым человеком. С точки зрения общества хорошо все. Я очень знатный и очень богатый. У меня много родственников, много друзей… Но это друзья моего имени, моего положения, моих денег… Как человек я бесконечно одинок в жизни.

– Как и многие люди, Окура-сан.

Эрна была тронута его тоном, его откровенностью, его неожиданной жалобой на друзей; была благодарна ему за брата, и ей хотелось, чтобы этот все еще непонятный для нее человек, о котором она слышала за последнее время так много плохого, вдруг оказался по-настоящему бескорыстным и прямодушным.

– Я не могу так жить, – продолжал барон вкрадчиво. – Мне надо близкого друга. Вы же видите, я говорю вам серьезно: это любовь, это большое чувство мужчины…

Он посмотрел ей мрачно в глаза и добавил:

– Но вы не знаете: у меня есть жена!

Эрна с оттенком изумления ответила:.

– Да, не знала.

Он сделал взволнованный резкий жест, точно пытаясь разбить невидимую преграду.

– К сожалению, у нас нельзя развестись. Я барон; у меня положение, предки… Я в заколдованном кругу… И я мучаюсь.

– Напрасно, – сказала спокойно Эрна. – Ваша жена не помеха. Никаких заколдованных кругов нет… Я-то ведь не люблю вас!

Он нервно поежился, пронзив ее быстрым, колючим взглядом, но, овладев собой, продолжал твердо:

– Это неважно. Вы полюбите меня тоже. Я знаю… Вы чуткая женщина. В вас. есть японская кровь. Вы должны меня понимать. Мы станем вместе бороться за человечество, за братства народов. Историческая миссия нашей страны – спасти и собрать воедино всю Азию. На это у нас есть и право и сила… Вы знает© хорошо сами, как тяжело живется народам Ост-Индии под гнетом голландцев. Говорят, что Англия – страна джентльменов, но под ее игом страдают более трехсот миллионов индусов… Кроме Японии, на континенте Восточной Азии свободной страной является только один Сиам.

Он на мгновение запнулся и продолжал пылко:

– Поймите меня!.. Вы такая великодушная, умная, вы не сможете идти против плана освобождения народов Востока от гнета белых. Вы будете моим другом и первым помощником. Будете жить в роскошной квартире, отдельно, Свободно… У вас всегда будут деньги, наряды, авто…

– Берете на полное содержание? – усмехнулась Эрна со злой иронией.

– О да! – пробормотал он решительно, не сразу уловив ее колкость. И быстро поправился: – О нет!.. Не содержанкой – любовницей!

Он растерялся, чувствуя, что сказал не то слово; хотел добавить что-то еще, но в это время из-за пальм, широко расставляя короткие кривые ноги и несколько высокомерно держа голову, вышел майор Каваками, видимо удивленный и даже встревоженный миролюбивым их собеседованием.

– Муж вашей сестры. Очевидно, за вами, – сказала Эрна, чуть поворачиваясь в сторону майора.

– Добрый вечер! – поздоровался тот.

Барон Окура, взбешенный появлением зятя, со сведенными в гневе бровями прошипел по-японски:

– Са-а!.. Следишь?… Продолжаешь?

– Совершенно случайно, – ответил майор без тени смущения или обиды, слегка прикрывая веки.

Эрна кивнула на пустое кресло. Она была искренне рада его приходу. Беседа вдвоем с Окурой начинала ее тяготить и даже пугать.

– Садитесь, Каваками-сан. В компании ужинать интереснее.

Пользуясь удобным моментом, она обернулась к Ярцеву и без стеснения крикнула:

– Костя, присоединяйтесь и вы к нам!

И вскользь добавила:

– Это друг брата… И мой!

– Вам со мной уже скучно? – усмехнулся криво барон, стараясь скрыть свое раздражение.

– Совсем нет, – ответила Эрна отчужденно. – Но вы не умеете говорить тостов. Вы слишком всегда серьезны… А какой же ужин с шампанским без тостов!

Ярцев любезно поклонился обоим японцам и сел рядом с Эрной. Она взяла свой бокал, коснулась его губами и, почти не отпив, сейчас же поставила обратно. На нее снова напала тоска, но уже не тихая, не голубая, а гнетущая и острая, как удушье.

В раскосых черных глазах седого официанта, стоявшего в нескольких метрах от столика, непроницаемо стыло спокойствие.

– Что же вы не пьете? – спросил барон.

– Рано налили. Шампанское от времени выдыхается, как и чувства, – сказала Эрна с тусклой усмешкой.

Окура с живостью протянул к вину руку.

– Дайте. Я налью свежего.

– А себе?

– Я выпью это, от ваших губ!

Он налил ей свежего вина, но в это время Ацума скользящим движением потянулся к оставленному бокалу.

– Я заменю, господин. Позвольте.

Окура загородил бокал локтем, едва не сбросив тарелку с вареными в рисе крабами на пол.

– Не нужно! – сказал он отрывисто.

Официант продолжал упрямо тянуться.

– Прочь… Как ты смеешь! – рассвирепел внезапно барон и, схватив вилку, ударил старика острием но руке.

Из желтой сморщенной кожи брызнула кровь, Ацума испуганно попятился.

– Фу, как жестоко! – воскликнула Эрна с негодованием. – Старик хотел услужить, сделать лучше… Оно же выдохлось. Стало безвкусным.

– Это вино от вас. Для меня оно лучше! – ответил Окура с мрачным упрямством, не глядя на официанта.

Каваками и Ярцев сидели на противоположных концах стола неподвижно и молча, как два посторонних, но зорких наблюдателя. Эрна подошла к официанту.

– Смотрите, у старика кровь! – крикнула она возбужденно. – Вы его ранили!.. Сейчас же перед ним извинитесь или я ухожу!

– Он сам виноват. Он не смел!..

– Не хотите?

Она поспешно схватила пачку бумажных цветных салфеток, не зная, чем унять кровь.

Окура, заметно остыв, строптиво пробормотал:

– Я дам ему денег. Ему это лучше, чем извинение.

Он протянул официанту смятую пятиненную кредитку, но Ацума не пошевелил даже пальцем.

– Спрячьте, господин, деньги, – сказал он угрюмо. – Простые люди привыкли, чтобы господа проливали их кровь.

– Царапина… Пустяки!.. Он не сердится, – вмешался с неожиданной суетливостью Каваками, беспокойно и подозрительно оглядываясь на помрачневшее лицо официанта и тотчас же отводя глаза в сторону.

Эрна тем временем вытерла кровь мягкой чистой бумагой, достала из сумочки свежий носовой платок и перевязала старику руку.

– Спасибо, госпожа, – сказал он чуть дрогнувшим голосом, не поднимая на нее взгляда. – Старая кровь сохнет скоро. Пусть господин барон пьет шампанское, которое ему нравится.

Каваками, увидев, что его шурин держит бокал в руке, уже собираясь его осушить, остерегающе крикнул:

– Нет! Нет!.. Это вино пить нельзя… Она подлила туда яд!

– Какая глупая шутка! – воскликнула Эрна, садясь рядом с Ярцевым.

Она брезгливо поморщилась, решив, что майор уже пьян и поэтому так неловко и грубо шутит. Но Ярцев сразу почувствовал провокацию. Дело было не в алкоголе. Физиономия и взгляд Каваками говорили совершенно о противоположном. Большеголовый коротенький офицер с костлявым лицом хищной птицы держался трезвее и серьезнее всех.

– Что ж… иногда хорошая глупость похожа на молнию, которая разряжает атмосферу! – пробормотал Ярцев, настороженно следя за майором.

Стремясь уловить намерение противника и разгадать до конца опасную сложность игры, он взял свой бокал и, притворяясь немного подвыпившим, весело произнес:

– Ваш сосед, барон, уже пьян. Выпьем и мы с вами: за мечты, за музыку жизни, за творчество, за любовь, за свист пуль даже!.. За женщин можно не пить. Все равно каждый из упомянутых тостов в конце концов в самой сущности – тост за женщин… Хороший народ! Только вот не понимают самого важного. Да и вообще многого не понимают!

Барон Окура, не слушая тоста, медленно повернулся к Эрне, смотря на нее в упор.

– Это правда?… Вино не отравлено? – спросил он резко.

По его мрачному взгляду и тону Эрна почувствовала, что он принял шутку майора всерьез. Она оскорбленно и гневно выпрямилась.

– Дайте я выпью сама! – проговорила она с гримасой обиды и отвращения, больно уколотая его подозрением.

Она взяла в руки оба бокала и один из них протянула Ацуме.

– Выпьем, дедушка. Мы с тобой не боимся смерти. Тебя сегодня тоже обидели.

Старик, не двигаясь с места, смотрел на нее сурово и чуть растроганно.

– Не пьешь? – усмехнулась она. – Может быть, тоже боишься отравы?

Он опустил глаза вниз.

– Боюсь, госпожа. За тебя боюсь! – ответил он тихо. – Отрава – в твоем бокале!

– В моем?…

Пальцы ее невольно разжались. Стекло со звоном ударилось о паркет, забрызгав чулки и туфли вином и осколками.

– Однако глупость серьезнее, чем я думал, – пробормотал Ярцев.

– Собака!.. Говори все! – крикнул Окура, вскакивая из-за стола и замахиваясь на официанта.

Ацума спокойно показал на майора.

– Господин знает лучше… Он…

– Этот лакей их сообщник! – прорычал Каваками, выхватывая револьвер.

– Не смейте стрелять – вскрикнула в страхе и жалости Эрна, бросаясь между майором и стариком.

Каваками выстрелил. Эрна жалобно охнула, танцующим скользящим движением отбежала назад и, сгорбившись, с внезапно побелевшим лицом тяжело села в кресло. Пуля прошла навылет, но боли и крови не было, только чуть жгло ниже сердца и сильно тошнило. Ацума продолжал стоять неподвижно, хотя та же пуля оцарапала ему ногу. Ярцев быстрым и сильным ударом выбил у Каваками револьвер, схватив его злобно за руки.

– Он сумасшедший!.. Держите его, барон! – прокричал он Окуре, искренне вообразив, что кривоногий, большеголовый японец действительно обезумел, ибо тот с пеной у рта и багровым лицом рвался к Ацуме.

На выстрел и крики со всех сторон зала сбежались агенты тайной полиции, официанты и публика. Оркестр сразу смолк. Каваками, вырываясь от Ярцева, пронзительно кричал:

– Вяжите их!.. Арестуйте!.. Это шпионы русских! Они хотели убить барона Окуру!

Несколько шпиков бросились озлобленной сворой на Ярцева. Барон стоял около пальм, не вмешиваясь в свалку. Лицо его каменело в жестокой и мрачной сосредоточенности.

– Меня… убить?… – прошептал он сквозь зубы, взглядывая исподлобья на Эрну. – О нет!.. Я убью прежде!

Эрна безучастно скользнула по нему мерклым взглядом, потом вдруг с усилием привстала, протянула навстречу Ярцеву обе руки и тотчас же села обратно.

На золотистом шелке платья, у левого бока, горело несколько капель крови.

– Костя!.. Меня застрелили! – прошептала она, с трудом переводя дыхание.

Ярцев, раскидывая шпиков, бросился к ней.

– Доктора сюда!.. Неужели нет доктора? – прокричал он, захлебываясь.

Шпики в растерянности остановились. Из толпы не спеша вышел пожилой очкастый японец, поверхностно осмотрел рану, поморщился.

– Льду!.. Льду дайте! Тошнит, – прошептала стонуще Эрна.

Молодой бледный юноша бросился к деревянному ведерку для охлаждения вин, но очкастый лениво остановил его:

– Нельзя льду. Верная смерть!.. У нее внутреннее кровоизлияние.

К раненой подошли санитары с носилками. Ярцев хотел помочь ее уложить, но в это время две грубые полицейские руки рванули его назад, и он очутился в двойном кольце конвоиров рядом с Ацумой.

От пальмы чей-то высокий голос жестко и властно крикнул:

– Этих – в тюрьму!.. А ее – в больницу… тюремную!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Наль сидел в тюрьме второй месяц. Его арестовали в ту самую ночь, когда к нему в комнату так неожиданно и доверчиво пришла Сумиэ.

После обыска и проверки документов полицейский инспектор, сияя от удовольствия, позвонил по телефону Имаде. Тот приехал за дочерью вместе с рослой служанкой, готовый везти беглянку домой насильно. Но сопротивляться было бесцельно. Закон и полиция были на его стороне.

Когда ее увели, полицейский инспектор ободряюще сказал Налю:

– Пустяки, господин Сенузи. Положительно ничего серьезного. Проедем в участок, составим там протокол и отпустим. Самое большое – заплатите по суду штраф за нарушение общественной морали и попадете в газеты. Наша пресса такие скандальчики любит.

Инспектор игриво рассмеялся, подозвал полицейских и предложил юноше следовать за ними к автомобилю.

– Ничего серьезного, – повторил он. – Н-но, на всякий случай, я бы советовал вам захватить с собой одеяло и подушку. Иностранцам наши полицейские участки не очень нравятся: мало мебели!

Он продолжал шутить всю дорогу, угощал папиросами и даже рассказывал анекдоты, радуясь, что иностранец хорошо понимает японский язык. Наль сидел молча, мало обеспокоенный за себя, но полный острой тревоги за Сумиэ.

В полицейском участке усталый сонный чиновник, сидевший у входа, записал в толстую тетрадь его имя, фамилию, подданство, за что арестован, где проживает в Токио, чем занимается; и, кроме того, задал несколько быстрых лукавых вопросов по поводу политических взглядов и адресов ближайших знакомых, требуя отвечать без раздумья и коротко. Инспектор вначале куда-то исчез, но вскоре появился опять, в сопровождении сухонького косоглазого старичка, который проворно обшарил одежду Наля, вывернул все карманы и передал находившиеся там вещи и деньги сидевшему за столом чиновнику.

– Все будет в целости. Не беспокойтесь. При выходе возвратим, – равнодушно сказал инспектор.

Дежурный смотритель повел арестованного по узкому длинному коридору, потом по шатким ступеням пологой лестницы, идущей в какое-то подземелье, и здесь втолкнул в полутемную камеру с земляным полом и деревянными старыми стенами, одетыми плесенью. От вони и сырости, пахнувших прямо в лицо, Наль рванулся назад, но дверь уже была заперта. Тогда он стал громко стучать в нее носком башмака и обоими кулаками, пока окошечко не открылось и не показалась нахмуренная физиономия смотрителя.

– Ну-ну, не шуметь! Хуже будет.

– Позовите ко мне инспектора, иначе я разломаю всю эту гниль. Здесь я не буду сидеть. Это не камера, а помойная яма, – спокойно и повелительно сказал Наль, чуть повышая голос.

Смотритель тупо смотрел на него в окошечко, хмурясь все больше. Наль снова ударил носком башмака по ветхой дощатой двери. Японец грозно поднял дубинку, но тотчас же опустил ее и неожиданно примирительно произнес:

– Ну-ну, тише!.. Идет сюда кто-то.

На шум и возгласы сверху сошел сам инспектор. С той же притворной улыбкой и шутками он приказал открыть дверь и перевести арестованного в камеру х о г о с и ц у, куда обыкновенно сажают подследственных женщин.

Новая камера оказалась довольно чистой и светлой, но Наль сидел в ней недолго. Скоро дверь отворилась снова, и полицейский инспектор повел его через двор в маленький деревянный домик, где помещался участковый фотограф. Близорукий унылый японец в выцветшем кимоно торопливо зажег юпитер, навел аппарат и щелкнул затвором.

– Снимите шляпу, – сказал он скучающе и снова щелкнул затвором.

– Повернитесь в профиль.

– Сядьте!

– Снимите пальто!

После каждого приказания он вставлял новую кассету и нажимал грушу. Сделав около десятка снимков без шляпы и в шляпе, анфас и в профиль, в пальто и в костюме, – фотограф принес баночку с клейкой жидкостью и стал снимать на бумагу оттиски пальцев, каждый отдельно. С большого пальца левой руки он почему-то сделал сразу три оттиска.

Когда вышли снова на двор, к инспектору подошел тот самый сухонький старичок, который обыскивал Наля при входе.

– Господин начальник, вас вызывают по телефону из главного управления, – проговорил он вполголоса.

Инспектор, оставив Наля под его наблюдение, куда-то исчез, потом появился снова и с деланным сожалением сказал:

– Ничего не поделаешь: приказано немедленно перевести в тюрьму.

Наля это известие не огорчило. Он знал от Онэ, что японские полицейские участки бывают нередко гораздо хуже тюрьмы. Большинство избиений и пыток происходит именно здесь, в этих тесных сырых каморках, через которые ежедневно проходят десятки и сотни людей, арестованных чаще всего по одному подозрению или лживым доносам досужих шпиков. Совершенно невинные люди томятся здесь месяцами, хотя по закону держать подследственных в полицейских участках можно не дольше двадцати девяти дней. Закон этот обходится очень просто: арестованного выпускают на свободу, но едва он выходит за ворота участка, как его схватывают и сажают опять. Более непокорных и опытных по истечении срока переводят в другой участок, а потом снова в тот же. По-японски это зовется тараи-м а в а с и – «крутить тазик».

Полицейский инспектор взял у дежурного отобранные у Наля вещи и деньги, усадил юношу под охраной солдат в черный закрытый автомобиль и приказал отвезти в районную тюрьму. Там конвоиры сдали яванца главному смотрителю, который выдал на деньги квитанционную книжку и сказал, что если арестованный желает, то может прикупать к тюремному пайку рис и мясо. Усталый седой надзиратель с громадной связкой ключей повел Наля в камеру. Он покачал головой и сокрушенно добавил:

– Студент?… В университете учился?… Ну скажи, чего тут хорошего: такой молодой, образованный и будешь сидеть в тюрьме? Начальство слушаться надо, а не бунтовать!..

Наль молчал. По опыту, вынесенному из своих заключений на Яве, он знал, что лишнее слово в тюрьме всегда идет во вред заключенному. Он уже составил себе твердый план действий на случай, если его арест затянется несколько дольше, чем можно было ожидать поначалу. Вины за собой он не чувствовал и надеялся, что друзья из издательства «Тоицу», у которых была возможность воздействовать на полицию через печать и тесная связь с левыми депутатами парламента, настоят на его освобождении. Пока же он решил использовать вынужденное безделье для обдумывания своей брошюры о революционном рабочем движении в Индонезии.

Папиросы ему почему-то оставили, хотя спички взяли. За щекой он сумел спрятать два обломка графита и надеялся теперь орудовать ими, как. настоящими карандашами, записывая на папиросной бумаге основные мысли статьи. Кроме того, Наль решил заняться гимнастикой и вообще постараться организовать свое поведение так, чтобы извлечь какую-то пользу даже из этого тягостного тюремного заключения.

Районная тюрьма, к его удивлению, оказалась вполне приличной, похожей на колониальные тюрьмы для европейцев. В камере, куда его посадили, стены были окрашены светлой краской, пол устлан циновками, у стены стояла привинченная к полу кровать. Табуретка и стол были тоже привинчены. Очевидно, тюрьму построили только недавно, по новейшему образцу. В камере был даже водопроводный кран и умывальная раковина. Окно было, правда, в старинном стиле – узкое, у самого потолка – и заделано железной решеткой, но зато там же, вверху, блестела электрическая лампочка, одетая медной сеткой.

Вскоре надзиратель принес одеяло н подушку, которые Наль, по совету полицейского инспектора, взял с собой, отправляясь в участок. Согласно тюремным правилам, лежать на постели не возбранялось и днем, но утром надо было соскакивать по звонку в шесть часов! Окошечко камеры отстегивалось, и тюремный служитель подавал в него жидкий суп, который можно было, по желанию, заменять кипятком. Наль предпочитал воду, так как суп был невкусный и грязный. Пользуясь квитанционной книжечкой, он прикупал понемногу то риса, то хлеба, то сахара, обеспечивая себе сносный завтрак. Обед состоял из дешевого серого риса, и рыбы, отдававшей почти всегда тухлым запахом, Но обед Наль съедал: денег было немного, и они могли пригодиться в будущем.

Однажды в окошечко заглянул сам главный смотритель.

– Хотите работать?

Наль согласился сразу. Одиночная камера ему уже опротивела.

На следующий день надзиратель с утра открыл дверь и провел Наля вниз, во внутренний дворик, где небольшая группа японцев – все в отдалении друг от друга – дробила деревянными свайками крупные серые камни, предназначенные, по-видимому, для мощения улиц. Несмотря на угрозы и брань конвоиров, заключенные перебрасывались между собой короткими фразами и шутками, скрашивая свою скучную работу. То, что тюремщики не дрались, а только ограничивались сердитыми окриками, удивило Наля не меньше, чем умывальная раковина в его камере. По рассказам товарищей из издательства «Тоицу» он представлял себе японскую тюрьму гораздо страшнее.

– Товарищ, за что сидишь? В чем тебя обвиняют? – крикнул ему довольно громко его сосед по работе, молоденький крепкотелый парнишка в вязаном джемпере и кепке.

– Не знаю, – сказал, улыбаясь, Наль.

– Смотрите, отправлю назад по камерам, – пригрозил надзиратель. – Сказано – нельзя разговаривать!

Надзиратель грозно потряс черешневой палкой, и заключенные замолчали.

В тот же день служитель, разносивший обеды, – сунул через окошечко в камеру Наля вместе в рисом и рыбой скомканную папиросную бумажку.

Кто-то писал: «Товарищ, сообщите, в чем вы нуждаетесь? К какой партии принадлежите? Могу пересылать на волю письма. Есть верная связь. Ответ – с тем же служителем».

«Провокация, – подумал Наль. – Очень уж глупо составлено…» И решил на записку не отвечать.

Раз в сутки главный смотритель в сопровождении четырех надзирателей производил общую проверку тюрьмы. Заключенных осматривали и пересчитывали. В одну из таких проверок Наль потребовал, чтобы его или немедленно освободили, или же отдали под суд. Он возмущался и грозил предъявить через консульство иск о возмещении убытков, причиненных ему необоснованным арестом. Это были, конечно, только грозные фразы, рассчитанные на эффект. Наль понимал, что с его революционным прошлым и фальшивыми документами вмешательство голландского консульства было бы, во всяком случае, не в его пользу, но он кричал и бранился с такой неподдельной горячностью, что смотритель пообещал ему срочно запросить о его деле прокуратуру.

Ответ оттуда пришел короткий и твердый:

«Держать до окончания следствия».

После этого Наля вскоре же перевели во второй этаж, в камеру, где уже сидели три человека. Двое из них не вызвали у юноши никакой симпатии. Старший, Акао, болтливый неряшливый японец лет сорока, с костлявым худым лицом, какие чаще всего бывают у курильщиков опиума, показался ему подозрительным. Во взгляде Акао было что-то неискреннее, настороженное и в то же время пугливое. Он очень охотно и много рассказывал о своей храбрости и находчивости, делавших его долгое время неуловимым для сыщиков, хотя, по его словам, он уже много лет работал в военном арсенале, ведя по заданию партии антимилитаристическую пропаганду. Его товарищ Сираи, рабочий того же арсенала, сонливый высокий парень лет двадцати пяти, хмуро поддакивал его болтовне, торопясь подтвердить правильность его слов.

Третий заключенный, Харада, рабочий большого металлургического завода, спокойный и несловоохотливый, понравился Налю с первого взгляда. Харада был невысокого роста, но такой мускулистый и широкогрудый, что казался атлетом. Первые дни он упорно молчал и заговорил с Налем только после того, как Акао уже успел рассказать всю свою биографию.

– Как ваше полное имя? – спросил он однажды вечером, невозмутимо и пристально рассматривая юношу, точно пытаясь с первого взгляда определить всего человека.

– Наль Сенузи.

– Вы не японец?

– Наполовину… По матери. Отец мой – уроженец Ост-Индии.

– Давно арестованы?

– Уже второй месяц.

– Где же сидели прежде? В участке?

– Нет, здесь же. В одиночке, этажом выше.

– Ну, как, понравилась японская тюрьма? – пошутил Харада.

– Говоря правду, я представлял ее много хуже, – ответил Наль, оглядываясь на стены, светлые и чистые, как в гостинице.

– Да, тюрьма новая. Устроена по последнему слову техники, – согласился Харада. – К сожалению, в этой усовершенствованной тюрьме есть и усовершенствованная камера пыток. Я уже бывал там.

Он произнес последнюю фразу тем же спокойным тоном и с той же усмешкой, но его взгляд сразу принял оттенок угрюмости.

– Иностранного подданного они, пожалуй, и не посмеют пытать, – добавил он успокаивающе, – разве чуть попугают… Но нашего брата здесь не щадят.

Некоторое время они безмолвно смотрели друг другу в глаза, потом Харада оглянулся через плечо на спящих Акао и Сираи и совсем тихо пробормотал:

– Не доверяй этим! Я думаю, они провокаторы.

Они легли спать рядом на койки, голова к голове, и продолжали шепотом разговаривать о самых простых вещах, знакомых и близких каждому человеку. Харада только недавно женился. Когда его арестовали, его первенцу шел всего седьмой месяц. Он вспоминал теперь жену и ребенка, рассказывал о семейных мелочах и признавался, что больше, чем о жене, тоскует о маленьком. Как-то во сне он видел, что носит его опять на руках, любуется на него, поет колыбельную песню… И когда проснулся, едва не заплакал.

– Да, я очень люблю сына! – сказал он, вздохнув.

Ночь шла. В коридоре звучали ленивые мерные шаги тюремного надзирателя. Иногда он останавливался около какой-нибудь камеры, прислушивался, заглядывал в глазок и шел дальше. Электричество ярко горело, но в решетчатое высокое окно уже начинал брезжить рассвет.

Внезапно по тюрьме, из-за толстой соседней стены, пронесся чей-то придушенный вопль, и мимо камеры с шумом и бранью пробежали два надзирателя. Налю казалось, что за стеной происходит отчаянная неравная борьба. По коридору поспешно проволокли двух людей, глухо послышался чей-то стон, потом пронзительный плач, и сразу все стихло.

– Потащили в камеру пыток, – сказал Харада. – Уже второй раз. На прошлой недели их тоже пытали. Вместе со мной.

– Кого их?

– Моложе тебя парнишки. Один – с военно-ткацкой фабрики в Сенжу, другой – здешний студент. Они сидели сначала в этой же камере, пока вместо них не посадили этих двух шпиков. Хотели организовать совместный побег – не успели.

Наль осмотрел внимательно камеру. Пол был бетонный, двери – двойные, толстые, с надежными запорами. Высокое оконце чернело снаружи железной решеткой.

– Трудно отсюда бежать, – сказал он задумчиво…

– Да, нелегко, – согласился Харада. – Но мы надеялись заманить сюда надзирателя, придушить… Потом я хотел надеть его форму и отпереть ключами все камеры. Устроили бы переполох и бежали.

Наль промолчал. В голове вдруг блеснула тревожная быстрая мысль, заставившая его на минуту отвлечься от разговора.

«А если бы придушить пришлось мне? – подумал он, вздрагивая. – Смог бы я?… Не застрелить, не ударить, а именно придушить!»

Харада сидел на койке в ночной рубахе. Во многих местах она была порвана, ворот широко расстегнут. Все его тело было в кровоподтеках от недавних побоев и пыток; и все же это было такое могучее крепкое тело, что небольшого усилия его мышц, его узловатых костлявых пальцев казалось достаточным, чтобы убить любого жандарма. Наль вспомнил, с какой непередаваемой нежностью этот же самый человек только недавно рассказывал о своем ребенке, как задушевно говорил о товарищах по работе…

В этот момент до слуха снова донесся ломкий, захлебывающийся крик, но теперь он шел откуда-то снизу, из-под бетонного пола. Налю даже почудилось, что он слышит звуки ударов и свист бамбуковых палок, сопровождаемый злобной бранью тюремщиков. Голос постепенно слабел, делался глуше, беспомощнее, и, наконец, через пол долетел только слабый жалобный стон, похожий на гудение осы, но продолжался он нестерпимо долго…

«Да, – решил Наль, напряженно прислушиваясь, – если бы можно было спасти их от пыток, я бы задушил тоже…»

Лицо Харады было сурово и бледно.