Текст книги "Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте) (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Свой парадный мундир Акинфий одевал в исключительных случаях: после Белогостиц ему предстоял выезд в Ростов Великий, где он помышлял зайти в Приказную избу, дабы ему разрешили беспошлинный лов на озере Неро.

А пока, поздоровавшись с Епифаном и его женой Пестимеей, Акинфий уединился с матерью в горнице, что не понравилось хозяину избы, но пришлось смолчать, ибо на Акинфия ныне не спустишь собаку: государев служилый человек, наделенный особой грамотой.

Акинфий всмотрелся в лицо матери и покачал головой.

– Вижу, не сладко тебе живется у сестры, матушка. В глазах – печаль, да и на лицо осунулась. Никак, худо тебе у Пестимеи.

– Не говори так, сынок. Сестра у меня добрая, словом не обидит.

– Знаю, матушка. Сердце у Пестимеи кроткое и бескорыстное, а вот Епифан человек прижимистый и черствый, да и на руку горяч. У Пестимеи опять синяки под глазами. За что он ее?

– Да ни за что, сынок, – тяжело вздохнула Матрена.

Акинфий, обняв мать, утешил:

– Маленько потерпи, матушка. Вот приведу в порядок избу и к себе возьму. Славно заживем.

Матрена скупо улыбнулась.

– Невестку-то когда приведешь?

Акинфий не помышлял разговаривать с матерью на эту тему, но та сама разговор начала.

– Когда… Как Бог даст, матушка. Может, пригляну кого-нибудь.

– А чего приглядывать, сынок? Есть у меня на примете хорошая девушка. В Ростове живет, на Подозерке.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересованно глянул на мать Акинфий.

– Раньше она в Сулости жила. Мать ее моей подругой была, опосля она замуж вышла. Мужик добрый попался, ласковый. Одно худо: пять девок Ульяна принесла. Мужики Оську на смех подняли. Ты бы, Оська, свою бабу к быку на случку свел, он бы ей вмиг богатыря заквасил. Оська лишь отшучивался: приспеет-де пора и сынам. Но так и не приспела. Барин наш задумал новые хоромы срубить, послал мужиков лес валить. Оську насмерть сосной придавило. Вот тут и вовсе Оськину жену беда захватила. И раньше-то жили впроголодь, а тут, без мужика, вконец захирели. Девчонок, – мал мала меньше, почитай, всех, кроме самой старшенькой Аринушки, Бог прибрал, но Аринушка выжила, а вот мать недуг свалил. Перед смертью молвила: «Ступай, Аринушка, в Ростов на Подозерку. Там троюродный брат отца, Силантий Фомичев, в Рыболовной слободке живет, на митрополита рыбу ловит, тем и кормится. Человек он добрый и жена его Неонила душевная. Будешь жить у них, как дочь родная, ибо Силантий с супругой одни остались: сыновья-то своими семьями живут… Как похоронишь меня, ступай в Ростов, дочка. Сними с киота Пресвятую Богородицу, благословлю тебя…». Вот так, сынок. Я при том разговоре присутствовала, я и похоронить мать Аришки подсобила.

– Прижилась девчушка в Ростове?

– Прижилась, слава Богу. Дважды бывала у Силантия, чтобы девушку проведать. Не нахвалятся: и работящая, и веселая, и лицом пригожая, а главное, сердцем отзывчивая.

– Сколь же ей лет, матушка?

– Шестнадцатый годок пошел. Теперь ее и не узнать. Кажись, совсем недавно пигалицей была, а ныне вытянулась, налилась, парни на нее заглядываются. Не зевай, сынок, такая в девушках не засидится. Силантий всей душой к Аришке прикипел, но уж больно купец Хлебников на девушку зарится. Не зевай, сказываю. Зашел бы к Силантию.

– Зайду, матушка…

Дьяк Приказной избы, тучный, приземистый человек с хитрющими, пронырливыми глазами, выдавил на лице благосклонную улыбку.

– Наслышаны, Акинфий Авдеич. Какие заботы к нам привели?

Впервые Акинфия (не по чину) повеличали, с отчеством: государев служилый человек – не хухры мухры.

Акинфий поведал о своей просьбе, на что дьяк отреагировал все с той же милейшей улыбкой.

– Ах, Акинфий Авдеич, Акинфий Авдеич. Какой же, вы право, проказник. Зачем утруждать себя пустяковыми просьбами и ездить за пятнадцать верст в Ростов, коль в Сулости есть староста, скажи ему словечко, тот занесет тебя в учетную книжицу, уплатишь пошлину – и лови рыбку большую и маленькую.

– Я порядок знаю, Терентий Лукич, но хотелось бы без всяких старост рыбу ловить, и к тому же, как я сказывал, беспошлинно.

Все, кто находился в приказе: дьяк, подьячие, писцы, – переглянулись. Служивый с колеса лезет на небеса. Аль мозги у него набекрень? Да кто ему такое позволение даст, если даже городской голова занесен в особую книжицу?

– То невозможно, любезный, – сменил свою речь на строгий тон дьяк. – Ни один ростовец, а также ни один житель села или деревни, входящий в приозерный надел, не освобожден от пошлины.

– Спорить не буду, – миролюбиво кивнул Акинфий. – Не мной порядок заведен, не мне его и рушить… Однако моя просьба не имеет личной корысти. Князь Борис Петрович Шереметев высказал небольшую просьбицу. Люблю-де я, братец, озерного судака. Присылай мне раз в месячишко пудик. Надеюсь, говорит, ваше озеро не обеднеет. «С удовольствием, – сказываю, – да только меня заставят пошлину платить». «Не заставят, коль скажешь, что сей судак надобен для члена Тайной канцелярии. И всего-то мелочишка».

Приказные крючки вновь переглянулись. Дело не шутейное. Приказ Тайных дел с его устрашающим «Словом и делом» широко известен каждому человеку. Тут недолго и голову потерять.

– На словах сказал князь Шереметев? Грамотки не было?

– Не было, Терентий Лукич… Ну, да коль существует порядок, позвольте откланяться. Не мне на порядок обиду держать. Пойду я.

– Ты погодь чуток, Акинфий Авдеич. Я скоро вернусь.

Акинфий пожал плечами, а дьяк, несмотря на свое тучное тело, шустро припустил к воеводе.

Возвратившись в Приказ, с почтением высказал:

– Лови рыбу, Акинфий Авдеич, без пошлины. Доложи князю Шереметеву, что Ростов всегда рад послужить ему в любом деле.

* * *

На Подозерке Акинфию быстро указали избу Силантия, которая находилась под Земляным валом, на коем возвышался белокаменный кремль с митрополичьими палатами, звонницей, храмами и мирскими строениями.

Изба Силантия Фомичева была довольно солидной: на бревенчатом подклете, с резными оконцами, под тесовой кровлей. Подле избы – баня-мыленка и колодезь с журавлем. На заборе сушились сети, от коих за версту пахло рыбой. Перед избой во всю свою ширь открывалось «Тинное море»[12]12
  Тинное море – так называли иногда озеро Неро.


[Закрыть], на обратном берегу которого смутно проглядывались избы заозерных сел.

День стоял тихий и солнечный, отчего на озере не было даже малейшей ряби; вдоль берега – сотни лодок, многие были причалены, а на других копошились рыбаки, укладывая снасти и всевозможную наживку; некоторые смазывали уключины, видимо, готовясь к дальнему переходу через Вексу на Которосль, а то и на Волгу.

Более крупные купеческие суда стояли у причалов, что напротив юго-восточной части кремля. Там своя жизнь: покрикивают торговые приказчики, бегают по сходням дюжие ярыжки-грузчики да судовые бурлаки с кулями, тюками, бочонками… Ростов Великий – город суетный, торговый, и в то же время весьма религиозный, с исстари называющийся одним из духовных центров православной Руси, не случайно в Ростове так много монастырей и храмов.

Акинфий – мужик не из робких, а вот сейчас настолько заробел, что не знал, как в избу войти. Легче на медведя с рогатиной пойти, чем с какой-то юной девчушкой встретиться. И чего так разволновался, аж щеки порозовели.

И тут, как нарочно, на крыльцо вышла девушка с тугой пшеничной косой, перекинутой на правое плечо[13]13
  Девичья коса должна непременно перекидываться только на правое плечо, ибо там находится ангел, на левом же плече сидит бес, черт, дьявол. Современные девушки, видимо, не зная этого обычая, зачастую носят косу на левом плече.


[Закрыть]. В руке ее была бадейка. Увидела бравого солдата, засмущалась и все же нашла в себе силы спросить:

– Уж не к нам ли, служивый?

– К вам, Аришка… Силантий с Неонилой дома?

– Дома… Откуда мое имечко ведаешь?

– Ведаю, Аришка. Матушка рассказывала.

– Матушка?.. Уж не тетушка ли Матрена, что в Белогостицах живет?

– А ты догадливая. Никак, за водицей? Давай помогу.

– Да я сама. Журавль не тяжелый. Дядя Силантий сам и колодчик срубил. Ключик обнаружил. Водица вкусная, не то что из озера. Испейте.

– Непременно, Аришка.

Акинфий вытянул из колодца бадью, снял с крючка и поднес к губам.

– Хороша водица.

– А я что сказывала?

Зеленые глаза девушки наполнились веселыми искорками, и вся она, светлая, чистая, ясноглазая с первых же минут поглянулась волонтеру. Волнение его улетучилось.

– Меня Акинфием звать.

– Вот и славно. Матушка твоя добрая, всегда с подарочком ко мне приходит… В избу-то зайдешь, Акинфий, а то дядя Силантий скоро к вечернему лову будет снаряжаться.

– Конечно же, зайду, Аришка.

* * *

Со свадьбой тянуть не стали. Уж очень понравился Силантию и Неониле Акинфий, да и Аришке служивый пришелся по душе. Конечно, со свадьбой можно было бы и не спешить, но поторопила сама Аришка: купец Хлебников всюду выслеживает, в последний раз, когда из храма Успения выходила, четыре молодца Хлебникова помышляли Аришку «увозом» увезти, едва вырвалась. Но купец все равно не угомонится, что-нибудь, да и придумает, несмотря на законы «Судебника», ибо Аришка живет в дому Силантия приживалкой, а такому знатному купцу, когда воевода и приказный дьяк в первых друзьях, увезти деву – дело плевое.

Вот и пришлось Силантию Фомичеву пойти на спешную свадьбу, кою провели в доме жениха, предварительно обвенчавшись в сельской деревянной церкви Святого мученика Андрея Стратилата[14]14
  Каменная церковь освящена в 1786 году.


[Закрыть].

Наверное, всех больше радовалась свадьбе мать Акинфия, Матрена. Наконец-то она в своей избе с любимым сыном и славной невесткой.

* * *

Уж так повелось: счастье бродит всегда с несчастьем. Через месяц у Акинфия зацвел картофель. Он с любопытством оглядел каждый куст и заметил на половине из них маленькие зеленые плоды, появившиеся на месте соцветий.

«Что за диковина? – раздумывал он. – Неужели князь Шереметев перепутал вершки с корешками? Но ведь, кажись, он твердо сказал, что клубни созревают в земле. Вот и гадай теперь».

«Вершки» заприметил один из зевак-мужиков, который чуть ли не каждый день заглядывал через забор на заморский овощ, прослышав, что его сам царь Петр с великим удовольствием откушал.

Мужик поделился новостью со своим соседом, на что тот многозначительно изрек:

– Коль царь в охотку едал, то нам сам Бог велел. Давай сопрем.

– Сопрем! Токмо бы Акинфий не углядел.

– А мы ночью сопрем. Акинфий, хе, все ночи напролет с молодухой забавляется, а Матрену пушкой не разбудишь.

Своровали, а затем позвали дьячка Мирошку, что жил неподалеку возле церкви.

– Благослови, душа Божия, да вкуси райских яблочек. Их сам великий государь за милу душу уплетал.

– Отчего не вкусить, коль и бражка на столе.

Все трое, перекрестившись и прочитав короткую молитву, чинно сели за стол и схрупали зеленые плоды.

Первым схватился за живот дьячок Мирошка.

– Нутро выворачивает.

Не успел сказать и ринулся к лохани[15]15
  Лохань – круглая или продолговатая деревянная посуда для белья, мытья посуды, сливания жидкости и др.


[Закрыть], что стояла под висячим глиняным рукомойником с широким носиком. Затем вырвало и обоих мужиков. Лица у всех позеленели, как огурцы.

– Да это же отрава, православные. И брага не помогает. Сдохнем!

А затем на всех навалилась корча. Дело приняло бы дурной оборот, если бы одна из жен мужиков не сбегала за знахаркой. Та принесла скляницу какой-то мутной настойки и принялась вливать ее в рот мужиков. Двое с трудом приходили в себя, а вот зачинщик «царского кушанья» под утро скончался. Кое-как оклемавшийся Мирошка, чуть ли не ползком добрался до батюшки Николая. Выслушав дьячка, священник без обиняков[16]16
  Без обиняков – говорить открыто, прямо.


[Закрыть] изрек:

– То дело Антихриста, кой указал переплавлять колокола на пушки, запретил «плакать иконам», отменил пост во всем русском воинстве, отобрал многие церковные земли, заменил святейшего патриарха учреждением Синода, и прочая, прочая! А ныне Антихрист повелел чертовы яблоки сажать, дабы и вовсе истребить православный люд. Святотатство вложено в голову царя погаными латинянами, а земляные яблоки и в самом деле бесовские, ибо слово «картофель» выведено из двух немецких слов. «крафт» – сила и «тайфель» – дьявол. Уразумел, что получается, Мирошка?

– Дьявольская сила, отче.

– Во-от! – вскинул длинный перст над головой священник. – Взращивает богомерзкий Акинфий, по наущению Антихриста, дьявольские яблоки – нечистый плод подземного ада.

– Ужель мириться, отче? Один уже помер, другой на ладан дышит, да и я, – дьячок шмыгнул утиным носом, – поди, не жилец.

– Кличь звонаря, Мирошка. Пусть в сполошный колокол ударит. Поучение буду прихожанам глаголить, а чертово яблоко предам анафеме.

– А что с самим Акишкой?

– Пусть мирские власти с Акишкой разбираются. А дьявольские яблоки его и ботву – в костер!..

Впервые повелению Петра Великого весь русский народ дал жесткий отпор. Его затея превратить картофель во второй хлеб с треском провалилась. «Народ ушел в глухой ропот».

* * *

Воевода хотя в душе и был согласен с церковниками уезда, но никаких мер к Акинфию Грачеву он принимать не стал, ибо градоначальник был подданным царя, стараясь неукоснительно выполнять все его указы, наказы и повеления.

Акинфий Грачев был единственным человеком, коему было предписано выращивание картофеля, и вот он теперь остался не у дел.

– Что дальше, волонтер? – спросил воевода, Семен Туренин.

Акинфий все последние дни пребывал в дурном расположении духа. Кажись, совсем недавно в счастье с Аришкой купался, а ныне будто самого ближнего человека похоронил.

– К Шереметеву поеду, воевода, ему и решать: то ли меня к царю отправит, то ли за новыми клубнями в Голландию пошлет, то ли другое дело предложит.

– Вот и поезжай с Богом. При встрече за меня словечко замолви. Вины-де воеводы нет. Мужик же, что твои плоды похитил, сидит ныне в Губной избе, о том я уже Борису Петровичу грамоту отписал. Отписал и о пагубе дьячка Мирошки, и священника Николая. На словах о том поведаешь.

Акинфий уезжал из дома с тяжелым сердцем. Жаль было расставаться с матерью, особенно с Аришкой, которую полюбил всем сердцем и которая сулила разрешиться сыном. Что-то теперь с родными станется и что будет с ними, коль надолго доведется отлучиться из дома?

Худо, тоскливо было на душе Акинфия.

Князя Шереметева на Москве не оказалось. Дворецкий же Фомич, напустив на себя важный вид, произнес:

– Послан великим государем под Везенберг наблюдать за шведами. Тебе же, Акинфий, приказано сидеть в Сулости и ждать подводы с клубнями картофеля.

– Так ведь поруха у меня приключилась, Гурьян Фомич.

– Не у одного тебя. Дурней русского мужика, никак, и на свете нет. Ему все иноземное в диковинку, выпучит глаза и смотрит, как баран на новые ворота. Ну да царь Петр Алексеевич дурь из мужика выбьет. Вот покончит со свеем[17]17
  Свеи – шведы.


[Закрыть] и примется мужика уму-разуму учить.

В приподнятом настроении Акинфий вернулся в родное село.

А царь Петр так увлекся морскими делами да войнами с недругами, что и про картошку забыл.

Через пятьдесят лет императрица Екатерина Вторая, бывшая немецкая принцесса София Августа Фредерика Анхальт-Цербстская, находясь в своем роскошном будуаре (где нередко занималась любовью с графом Григорием Потемкиным), вдруг сказала:

– Не пора ли тебе, светлейший, важным государственным делом заняться?

– Опять идти на турка, матушка?

– В войне с турками ты уже отличился[18]18
  В войне с Турцией Г. А. Потемкин отличился под Хотином, успешно участвовал в битвах при Фокшанах, Ларге и Кагуле, разбил турок у Ольты, сжег Цыбры, взяв в плен много турецких судов и т. д.


[Закрыть].

– Отличусь и с другим недругом. Кто ж лучше меня выполнит военное дело, да еще по высочайшему указу императрицы!

– Никогда наперед не хвались, Гриша, не люблю того. Ты еще не знаешь, о чем пойдет речь, а уже о виктории сказываешь. Великий Петр потерпел в оном деле сокрушительное поражение.

– Да ну! Шутишь, матушка. Никогда не поверю, чтоб Петра побил какой-то недруг.

– Побил, светлейший, еще как побил. Удивлен?.. Побит своим же мужиком, не захотевшим сажать голландскую картошку… Не улыбайся. Я решила продолжить дело Петра. Следует посадить картофель по всей империи, и ты этим займешься.

– Не мелковато ли дело для светлейшего князя?

– Ишь, как заважничал! – поднялась с постели Екатерина Алексеевна. – Запомни, Гриша. В сей минут окажешься фельдфебелем на Кавказе. Не зарывайся, друг мой.

– Прости, матушка. Я с большим рвением примусь за чертово яблоко.

– Не исходи до мужика в своих изречениях, Гриша. Наш народ скор на всякие выдумки. Только в моей империи мужичье издевается над важным плодом. В Европе таких глупостей не говорят. В Германии, Франции, Англии, Нидерландах клубни имеют одно название – картофель и только картофель. Крестьяне давно уже научились выращивать сей чудесный овощ и готовить из него множество превосходных блюд. В западных странах чуть ли не половина культурной земли занята под картофелем. А что у нас? Мужики супротивничают, хватаются за топоры и вилы. А все отчего? Русский мужик вместо корешков начал употреблять в пищу вершки. Не смешно ли, светлейший?

– Ты как всегда права, матушка Екатерина Алексеевна. Наш народ – тупой и невежественный.

– Не смей так говорить, граф. Сей невежественный народ создал великую Российскую империю, покорил Прибалтику, освоил Сибирь до самого Японского моря. Никогда не ропщи на свой народ, Григорий. Ропщи на бумагомарак и чиновников, которые не способны научить мой народ, казалось бы, простейшему делу. Вот за них-то и примись в первую очередь, граф, чтоб исправить ошибку великого Петра. А уж потом будешь викторию праздновать.

– Великой государыне не придется краснеть за своего верноподданного, – с поясным поклоном твердо высказал Потемкин.

* * *

Когда высочайший указ государыни Екатерины Алексеевны дошел до Ростовского городского головы Петра Федоровича Вилкова, он собрал все свои уездные чины и произнес речь:

– Великая государыня Екатерина Алексеевна повелевает нам посадить в нашем уезде десять мешков картофеля, всего шестьдесят пудов. Надо прикинуть, по каким селам сей заморский овощ распределить. Дело нешуточное. Надзор над уездами будет держать граф Григорий Потемкин. Виновный за неисполнение высочайшего указа будет препровожден в Следственную комиссию Москвы, и не только голова, но и тот чиновник, кой будет держать под надзором выращивание картофеля на местах. Он же зачтет предписание о правилах выращивания сего овоща. Сие же предписание надлежит взять под роспись у приказного дьяка.

Совещание у головы продолжалось до глубокой ночи, ибо надо было выбрать десять сел (по мешку на село), а главное, чиновных выборщиков, ответственных за исполнение указа императрицы.

Никому не хотелось попадать под «гильотину», как выразился один из наличествующих на воеводском совете, ибо каждый знал, что вызов в Следственную комиссию ничего доброго не предвещает.

Добровольцев не нашлось, а вот людей «хворобых» хоть отбавляй.

Раздраженный и уставший после долгого сидения голова сорвался на крик:

– Буде на недуги кивать! У меня самого нога по ночам спать не дает. Буде! Кинем жребий.

Старосте Таможенной избы досталось село Сулость.

– Повезло тебе, Ксенофонт Егорыч, – сказал таможеннику один из старых приказных крючков, кой просидел в Приказной избе не менее сорока лет.

– В чем повезло? – хмуро вопросил Ксенофонт.

– Я в ту пору младшим писцом был, когда из Сулости Акинфий Грачев пожаловал, первый в нашем уезде картофельный человек. Он и ныне жив. Крепкий еще старик. Чай, слышал когда-нибудь о нем, Ксенофонт Егорыч?

– Про Акинфия?.. Кажись, слышал.

– Вот и радуйся. Он-то непременно заморский овощ вырастит. Не видать тебе Следственной комиссии. Еще награду получишь. Не забудь позвать, когда обмывать будешь.

– Накаркаешь.

Акинфий и думать забыл о картофеле, и вдруг через пятьдесят лет к его избе подъехала подвода, а за ней легкая пролетка, из которой выбрался невысокий, но плотный человек в таможенном мундире.

– Кличь хозяина, – кивнул он кучеру.

Вскоре из избы вышел высокий седобородый старик довольно крепкого телосложения.

– Принимай гостей, Акинфий Авдеич.

– Добрым гостям всегда рады, – пристально взглянув на человека в зеленом мундире, отозвался Акинфий. – С кем имею честь?

– Староста Таможенной избы Ксенофонт Егорыч Тобольцев. Привез тебе гостинчик… Возница, неси к крыльцу.

Возница подводы вскинул, было, шестипудовый мешок на спину и тотчас сбросил его на землю.

– Осторожно, дурень! Картошке цены нет! – закричал Тобольцев.

– Занятно. Ужели опять земляные яблоки? А ну посторонись.

Старик прямо с земли, играючи, поднял мешок на спину и легко понес его в огород.

Тобольцев ахнул:

– Каков молодец! А ведь ему, сказывают, уже за семьдесят. Богатырище, а?

– Да сего старика хоть на медведя выпускай, – сказал кучер, шагая вслед за Тобольцевым в огород Акинфия.

А тот, дотошно рассмотрев клубни, хмыкнул в густую бороду.

– Кажись, сорт не голландский, тот желтоват был. Этот же розовый и продолговатый. Откуда поставлен, господин таможенник?

– Из Германии, Акинфий Авдеич. Наставление по разведению картофеля тебе зачесть? Поди, запамятовал?

– Покуда на память не жалуюсь, обойдусь и без наставления.

– Добро. Вместо чего сажать будешь?

Акинфий пощипал сухими твердыми пальцами бороду, оглядел гряды, еще не тронутые заступом, и покачал головой.

– Шесть пудов займут половину огорода. Посажу вместо репы и капусты, а часть рассажу в поле, вместо ячменя. Только бы мужики вершки есть не принялись.

– Не примутся. Прикажу старосте собрать сход. В случае чего, березовой каши отведают. Пусть спасибо скажут, что не стал на все село клубни членить. Ты уж, Акинфий Авдеич, вспомни свою молодость. Как мне сказали в Приказе, ты до сих пор в «государевых огородниках» числишься, хотя…

Толбунцов не договорил, ибо многое в «огородной» службе бывшего волонтера было неясного. Пока был жив Борис Петрович Шереметев, Акинфий так и получал свое солдатское жалование. После же его смерти жалование из государевой казны прекратилось, однако сын Бориса Петровича, Михаил, оставил в силе дарственный вклад отца в размере десяти рублей, что позволяло Афанасию и его семье поддерживать хозяйство. Однако все три сына Акинфия оставались крепостными крестьянами князя Голицына, который посадил их на тяжелый оброк.

Попытался приказчик Митрий Головкин вернуть в крестьянство и самого Акинфия, так как волонтерство его давно истекло, но в дело вмешался сын Шереметева, кой стал членом недавно созданного Сената и председателем юстиц-коллегии, занимавшейся судебными делами.

Митрий Головкин оробел: его ли дело бороться с влиятельным человеком государства, сие по зубам лишь князю Голицыну, а вот сыновья Акинфия были в его полной зависимости.

Головкину все последние годы не везло: сулостским крестьянам не под силу было тянуть господские оброки. Тогда Митрий Головкин съездил к князю, а затем распорядился:

– Коль не можете внести пять рублей со двора, князь отпускает вас на отхожий промысел. Нанимайтесь в бурлаки, к купцам, в крупные дворянские имения, хоть к черту на кулички, но чтоб пять оброчных рублей были к Покрову. В бега подаваться – не советую, ибо дома жены и дети остаются. Покумекайте об их участи.

Мужики хмуро кивали головами…

На совете семьи Акинфий сказал своим сыновьям – одному было девятнадцать лет, другим (двойня) по двадцати одному году – идти в подмосковное село Иваново, принадлежащее графу Михаилу Шереметеву.

– Михаил Борисович одним из первых занялся крупным мануфактурным промыслом. В его селе – большая ткацкая фабрика. Постарайтесь лично поговорить с Михаилом Борисычем. Если он на Москве, то доберитесь до его хором.

Все это было еще при жизни Петра I, когда Акинфию перевалило чуть за сорок, Арине же было на семь лет меньше, но она, проживши с Акинфием спокойную, счастливую жизнь, выглядела гораздо моложе своих лет. А вот мать Акинфия, Матрена, скончалась пятнадцать лет назад.

На счастье Василия, Никиты и младшего Андрея, граф Шереметев оказался на своей мануфактурной фабрике – в пятьдесят ткацких станков. Оглядев сыновей Акинфия, довольно огладил лысый подбородок. (Петр I давно уже приказал сбрить боярам бороды).

– В отца… Семьями еще не обзавелись?.. Ну, это к лучшему. Правда, лишних ткацких станков у меня сейчас нет, посему займетесь пока пристройкой к фабрике. Буду расширяться, еще два десятка станков закуплю. Надеюсь, к топору вы привычные?

– Батя сызмальства приучил, – ответил за всех Василий.

– А рубки ведаешь? Они ведь, кажись, разные.

– Разные, граф. Можно рубить в обло, когда круглое бревно кладется, как есть, в чашку вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал, пластинник, и когда концы пропускаются наружу, как в обло, но стена внутри гладкая, без горбылей; в лапу, когда изба рубится без углов, то есть без выпуска концов, но такая изба холодная, ибо легко промерзает. Сама же рубка в лапу двоякая: чистая и в охряпку. Есть и рубка в угол…

– На словах складно сказываешь, но погляжу на деле. Коль в плотничьем деле окажешься сметливым, тебя, Василий, во главе артели поставлю. Так что не подведи.

Три дня присматривался к плотникам Михаил Борисович, а затем собрал артель, подозвал к себе Василия и заявил:

– Отныне сей молодец будет у вас большаком. Звать его Василь Акинфичем. Коль кому не мил станет – того из артели вон. Конечно, можно и наукой царя Петра поучить. Василь Акинфич как раз до того сгодится, почитай, ростом с государя вымахал. Кулачищем в харю – и станет как шелковый.

Но наука Петра не пригодилась. Василий Грачев так мастерски владел топором, что залюбуешься. Артель, несмотря на молодость Василия, признала его своим вожаком.

Граф Шереметев платил за работу сносно – по восемь рублей в год. Так что и на оброк хватало, и на семью (кто был женат) оставалось. Братья же лишние деньги не транжирили, ведая наказ отца:

– Копеечку берегите. Парни в самом соку, не заметишь, как и оженками станете, а жена – не шапка, под лавку не кинешь. Детишки пойдут, кормить надо, да и хозяйством начнете обзаводиться. Деньги мигом промотать можно, а вот чтобы копеечку сколотить – умишко необходимо иметь.

Сыны об отцовских словах не забывали.

Были у Акинфия и две дочери. Славными оказались, на любую работу спорые. Но дочери – чужое сокровище – в девках не засиделись. Одна вышла за старосту рыболовной артели Захара Вагина, другая – в соседнее село Стрелы за Матвея Паршивикова. Жизнь у каждой выдалась благополучной.

Через три месяца сыновья встали за ткацкие станки. Быстро приноровились и к этому занятию, вырабатывая из бумажной пряжи хлопчатобумажные ткани.

Граф Шереметев вознамерился открыть мануфактуру и в Санкт-Петербурге, отобрав туда десяток лучших ткачей, куда вошли Василий и Никита Грачевы. Шереметев перевел их в столицу, а денежный оброк отсылал за обоих крестьян почтовым трактом. Пытался граф и вовсе выкупить Василия и Никиту у князя Голицына, но князь, не желая лишаться разбогатевших крестьян, заломил за выкуп по сто тридцать тысяч рублей за каждого.

На такую огромную сумму граф не решился, а посему Василий и Никита, находясь в Петербурге, продолжали оставаться крепостными крестьянами.

Андрей решил вернуться в Сулость и открыть небольшой мануфактурный промысел. Для этого он смастерил три ткацких станка, закупил пряжу и скоро начал выпускать хлопчатобумажные ткани.

Акинфий и Арина были довольны возвращением Андрея: наконец-то один из сыновей вернулся в родной очаг, к тому же задумал найти в Сулости свою суженую.

– Слава тебе, Господи! – истово крестилась мать. – Скорее бы внуков увидеть.

* * *

С той поры минуло немало лет. В тот же день, когда Акинфию привезли шесть пудов сортовых семян, Андрею было уже около сорока лет. За последние десять лет в его кирпичном здании уже находилось двадцать ткацких станков, где трудились вольнонаемные рабочие. А по дому, на радость деду и бабушке, бегали четверо внуков.

Акинфий Авдеич, дотошно разглядывая сортовые клубни, раздумывал: «Почитай, минуло полвека, а о картофеле и не вспомнили. Что же побудило Екатерину Вторую вновь взяться за «земляные яблоки?». Всего вернее – голодающее крестьянство, коего все больше и больше становится в России. В селе лишь немногим удалось (благодаря Шереметеву) заняться кустарным промыслом и хоть как-то сводить концы с концами. Большинство же сулостских крестьян, как и во всей России, пребывало в жуткой нищете. И одной причиной тому, как разумел Акинфий, послужил указ императрицы 1762 года «О вольности дворянства».

Раньше служба дворян была обязательной, теперь же они получили право сами решать – служить или не служить им на государевой службе (в том числе военной), а посему множество дворян переехало в свои имения, бросив службу. Вот с той поры еще больше и навалились на мужика. Помещики все более урезывали крестьянские наделы, приумножали за их счет барскую пашню и заставляли крестьян работать на барщине три-четыре дня, а то и шесть дней в неделю.

В землях же нечерноземных дворяне посадили мужика на оброк, кой стал расти с каждым годом и достиг четырех-пяти рублей – огромных денег! На них было можно купить до двадцати пудов пшеницы или тридцать пудов ржи. Кроме денежного оброка, дворяне требовали с крестьян и оброк натурой: сено, мясо, холсты…

Непосильные оброки и барщина чрезмерно подорвали хозяйство крестьян. Углубляющийся голод грозил не только общероссийским возмущением крестьян, но и горожан.

Акинфий, казалось бы, вник в самую суть, но, разумеется, он не мог знать всей процедуры нового «картофельного» нашествия на Россию.

Медицинская коллегия, изучив продовольственную ситуацию в стране, заявила Сенату, что «Лучший способ к предотвращению бедствия состоит в тех земляных яблоках, которые в Англии называют «протетес». В Англии название картофеля «чертово яблоко» не существовало, ибо там картофель рожь не вытеснял: она и без того плохо приживалась.

Сенат, после некоторых споров, принял предложение медицинской коллегии и доложил о своем решении императрице. Екатерина, изъявившая монаршее желание – «без большого иждивения» помочь голодающему крестьянству, поручила Сенату подготовить Указ на завоз из-за границы партии семенного картофеля, который предстояло разослать по всей стране…

– Как ты полагаешь, Акинфий Авдеич, на сей раз будет исполнено монаршее соизволение? – спросил Толбунцов.

– Затрудняюсь ответить, Ксенофонт Егорыч. У русского народа есть хорошая черта: все, что проверено веками, менять нельзя. Сеял он хлеб много столетий, кормился им и уверовал в него, как в святыню, поэтому вовеки веков будет ему поклоняться. И никакие монаршие наставления не заставят его от хлеба отказаться. Да и вытеснение других посевов заставит мужика взяться за топоры и вилы.

– Огорчительные вещи сказываешь, Акинфий Авдеич. Ты же вот за вилы не хватаешься.

– Так я из тех чудаков, коим интересно на заморскую диковину поглядеть. А вдруг и воистину картофель может стать вторым хлебом. Сказка? В ковры-то самолеты у нас до сих пор верят. Ведь полетел же один из чудаков-холопов со звонницы церкви, смастерив как у птицы крылья. Полетел! А царь его к пороховой бочке привязал и взорвал. Человек-де не птица, летать не может.

– Похвально, Акинфий Авдеич. Екатерина Алексеевна – не злодей Иван Грозный, а просвещенная императрица. Будет в России второй хлеб! – твердо высказал таможенник.