Текст книги "Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте) (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава 10
ГУРЕЙКА И ТОМИЛКА

Верст через тридцать свернули в лес.

– Надо коней напоить, да и самим подкормиться, – сказал Гурейка.

– Из калюжины?

– Дело знаешь, Стенька, и на коне сидишь, как бывалый наездник. Молодцом. Ты подержи коней, а я пойду калюжину искать.

Напоив лошадей, Гурейка выложил из переметной сумы ржаные лепешки, две бутылки молока, несколько баранок и даже добрый кусок сушеного мяса.

– Да ты, никак, в бега-то готовился, Марец?

– А как же, Стенька? Кто ж в бега без запасу уходит? И твоя сума снедью набита. Дорога наша дальняя.

– И куда же она ведет? – жуя румяную лепешку и запивая ее молоком, спросил Стенька.

– Куда, куда…Придет час, узнаешь.

– Да ты чего скрытничаешь, Гурейка? Из темницы меня вызволил, а куда путь держим и почему в бега подался, не сказываешь. Негоже.

– Ну ладно, не хмурься. Что и как – поведаю, приспела пора. Слушай, браток, и не удивляйся. Раньше я в дворовых у князя Сергея Голицына жил. Не худо, не богато. Господин-то наш из старинных родовитых князей. Их сиятельство – не хухры-мухры, одних дворовых людей у него до сотни человек. Любил наш князь пошиковать, в самых дорогих каретах на балы езживал и к тому же был заядлым картежником. Однажды едва ли не половину состояния профукал. Злой и жадный стал, дворовых кормил впроголодь. Дворовые возмутились, я больше всех глотку драл. Не знаю почему, меня выкликнули вожаком и направили на переговоры с Голицыным.

– Смело! Ну и как потолковал с их сиятельством?

– Отменно потолковал. Выволокли меня на двор и на скамье растянули. Тридцать ударов казачьей нагайкой. Князь иногда любил в казачий наряд облачиться, а нагаечка у него была такая, что до костей продирала. Водой отлили и в подклет умирать кинули. Я ж оказался живучим. Через две недели оклемался.

– Повезло, Гурейка. Мне довелось как-то увидеть на торгу нагаечку. Не всякий ее выдержит.

– Можно выдержать, коль знать заговор.

– Не подскажешь? Не дай Бог, и я попаду под нагаечку.

– Вестимо, попадешь. Такие разбитные парни всегда под лихо попадают. У тебя само имя бунтарское. Стенька Разин. Небось, слыхал про такого?

– Как не слыхать? Вот был человек. За самую голь боролся. Народ его до сей поры чтит… Так поведай о заговоре-то.

– Поведаю. Самая простая. Как начнут бить, сразу про себя говори: «И калено железо выдержу, и огонь, и тебя, дуру, выдержу».

– И все?

– Все, Стенька. Так до конца битья и говори.

– Ясно, Гурейка… Дальше что с тобой приключилось?

– Оклемался и опять на барина начал вкалывать. А куда денешься? Как-то господский повар меня на торг послал – закупить вязниковские огурцы и вишни, что особенно славятся на Москве. Их сиятельство их особенно почитает. Нашел Овощной ряд и вдруг слышу, как один из продавцов орет во все горло: «Всю выручку стянул! Вон убегает в синей рубахе! Держи вора!». Я и пустился за грабителем. Едва догнал у церкви Николая Угодника. Тот, было, вырваться, но меня силенкой Бог не обидел. Отобрал деньги, а вора помышлял к торговцу отвести, но почему-то передумал. Однако спросил: «Давно воруешь?». «Впервой. Хотел матери телогрею купить». «Бедствуете?». «Хуже некуда. А кто в Зарядье в толстосумах ходит?» Я-то Москву изрядно знаю. В Зарядье голи перекатной, хоть отбавляй. Поверил парню, спросил, как звать. «Нечайкой». Поглядел, поглядел я на него и сказал: «Воровать больше не будешь?.. Видишь храм? Сходи к батюшке, замоли свой грех и ступай на все четыре стороны». Нечайка руку мне пожал и к церкви подался, а я – к торговцу. Деньги ему отдал. Тот чуть ли в ноги не повалился, полтину мне совал, но я не взял. Тогда он мне сказал, что с целой подводой вишен и огурцов приехал из Вязников, вор рядом вертелся, иногда к моим огурцам для виду приценивался, а как я все распродал, он кошель-то мой и вырвал. Меня смех разобрал: без товара остался, господский повар нахлобучку даст. Мужик же: не горюй: тут еще торгуют два мужика из Вязников. За рукав меня схватил. «Нужда приведет, заходи в мою избу и живи, сколь захочешь. Изба же моя подле Благовещенского мужского монастыря. Любой укажет. Спроси Томилку Ушакова». «Бог приведет, зайду». Вот туда-то мы и направляемся, Стенька. Там нас ни одна собака искать не будет. Ишь, как судьба-то оборачивается.

– Значит, в Вязники? – на минуту призадумался Стенька. – Пожалуй, ты прав. Приглядимся, отсидимся, может, и работенку найдем. Жаль, тальянки нет, а то бы по ресторациям ударились. Петь умеешь?

– Медведь на ухо наступил, а вот свистеть, – Гурейка вложил два пальца в рот и оглушительно, по разбойному свистнул.

– Здорово… Когда в Вязниках будем?

– Коль ничего не приключится, через денек. Ночь в лесу переночуем.

– В город нам вступать на конях не следовало бы, Гурейка. – Лучше по дороге продать.

– А почему не в городе?

– А ты представь. Влетают в город два ухаря в крестьянской справе и начинают сбывать отменных коней. Подходит городовой, наводит справки – тут нам и каталажка.

– А ты молодец, Стенька. Разумно… А кому на дороге продать?

– Цыганам. Те за хороших коней добрую цену могут дать.

– Опять разумно. Но где цыган нам раздобыть, Стенька?

– Цыгане обычно перед каждым городом табор раскидывают. Лето, пора заработков. Они даже в Угодичах шатер разбили.

– В третий раз разумно, Стенька. А ты, оказывается, башковитый.

– В батю, наверное. Его у нас мужики умником называют, за советом иногда ходят. Вот маленько и мне его умишко передался, да только отец меня часто поругивает. Он ведь искусный огородник. Один лук чего стоит. За отцовским луком аж из губернии приезжают, а вот я к огороду – не пришей кобыле хвост, сердце не лежит. На любую работу с охотой – лишь бы не огород. И все же отец меня любит. Поглядывает, наверное, на мою тальянку, и тяжко вздыхает. Эх, так бы сейчас и поиграл на своей разлюбезной гармошке!

– Не горюй, Стенька. Коней продадим – опять с тальянкой будешь… Поехали!

Глава 11
В ВЯЗНИКАХ

Коней цыганам продали удачно и вскоре вошли в уездный город, принадлежащий Владимирской губернии.

Город обоим понравился: поменьше Ростова, но весь утопает в садах. Зелень, кругом зелень и веселое щебетанье птиц. Да и сам народ какой-то особенный: более простой и приветливый, чем в промысловом Ростове, где торговец на торговце сидит и торговцем погоняет и где на весь быт откладывает свой отпечаток многочисленная купеческая прослойка, свойственная не каждому уездному городу.

На окраине Вязников спросили мужичка, идущего куда-то с котомкой за плечами:

– Подскажи, дядя, как к Благовещенскому монастырю пройти?

– Охотно, люди добрые. Обитель мужская, игумен в ней архимандрит Сильвестр. Чудный человек. И подаяния убогим подает, и недужным людям помощь оказывает, и сиротские дома не забывает…

– Славный игумен, но как же к обители пройти? Тут у вас за деревьями и садами даже церквей не видно.

– Окраина, – развел руками мужичонка, а затем все так же словоохотливо продолжал, – а как к соборной площади подойдете, там и купола монастыря увидите. Собор же наш называется в честь Казанской Богородицы. Дивный, красоты несказанной…

– Охотно верим, мил человек. Непременно побываем в вашем диковинном соборе, но ты лучше скажи, как к нему пройти.

Мужичонка не спеша и с любовью рассказывал об улицах, и когда, наконец, беглецы поняли, как к собору пройти, Гурейка протянул горожанину пятак.

– Да ты что, добрый человек? Разве за такое деньги берут? Спрячь! И помогай вам Бог.

Мужичонка пошел своей дорогой, а Стенька и Гурейка переглянулись.

– Вот тебе и вязниковцы. Любопытный народец.

Наконец, с помощью еще одного мужика, добрались до избы Томилки Ушакова. Крепкая, ладная, просторная изба – с двором, банькой и большим садом, состоящим из вишен, яблонь и кустарников смороды.

– А где же огуречные гряды со знаменитыми вязниковскими огурцами?

– Не вижу, Гурейка. Может, за садом?

– Как-то непривычно. Гряды обычно сразу за двором… Ну да ладно, пойдем к хозяину.

Томилка Ушаков, увидев перед собой московского парня, спасшего его кошелек, удивленно захлопал желудевыми глазами.

– Батюшки светы! Да какими же судьбами? Я ж, глупый, даже имечко твое не спросил.

– Зови Гурейкой, а это – мой друг Стенька.

– Мать! Накрывай стол. Самые дорогие гости пришли.

За столом вели себя по стародавнему обычаю: напои, накорми, а затем уж и вестей расспроси. Стол был довольно хлебосольным – и с доброй чаркой, и с мясными щами, и с пышными ватрушками с топленым молоком. Не бедствовал мужик.

После того как встали из-за стола и, повернувшись к киоту, поблагодарили Господа за хлеб-соль, Томилка махнул рукой супруге и дочери, отослав их в горницу, и приступил к расспросам:

– И все же, какими судьбами, Гурейка?

– Как говорится, неисповедимы пути Господни, вот он и привел к тебе… Пожить бы с недельку у тебя, Томилка. Коль откажешь – не обидимся, приютишь – в долгу не останемся.

– Да какой долг, люди добрые? Я тебе, Гурейка, по гроб жизни обязан. Я ведь тогда полный воз товара продал, хороший прибыток получил за целый год, иначе бы ныне на редьке с квасом сидел. Живи со своим другом, сколь захочется. Изба у меня просторная.

– Семья большая?

– Когда-то была большая, а проку? – по лицу Томилки пробежала смешинка. – Пять девок настрогал и ни одного парня.

Оба гостя весело рассмеялись.

– И где ж твои барышни? – спросил Гурейка.

– Слава Богу, в девках не засиделись. Четверых замуж выдал. Осталась последняя. Вы ее видели. Ксюшкой кличут.

– Поди, и она скоро выпорхнет. Дочь твоя видная, щедротелая.

– А бес ее знает, Гурейка. Она бы давно выпорхнула, да всё женихи ей не по нраву. И тот нехорош, и этот. И чего роется?

– Убогие, что ли? – хмыкнул Стенька.

– Парни как парни, но на Ксюшку не угодишь. Все себе по сердцу ищет.

– По сердцу – это хорошо, – кивнул Гурейка. – А как же родительская воля?

– Так-то оно так, – вздохнул Томилка. – Другие-то дочки и слова поперек отцу не сказали, а эту хоть за веревку веди, да и то вырвется. А ведь родительское сердце не камень, так и отступишься. Да и то сказать – одна она у нас осталась. Без нее – докука.

– Тогда и горевать нечего, Томилка.

Было хозяину избы немногим за сорок. Крепкий, русобородый, с дымчатыми, слегка прищурыми глазами и с густой волнистой бородой, в кои мягко опускались широкие соломенные усы.

И Стеньку и Гурейку удивило то, что хозяин не стал их расспрашивать о причине приезда в город. А ведь люди явились к нему совсем неведомые.

– Изрядно понравился ваш город, Томилка, и народ какой-то необычный.

Хозяин с интересом глянул на Гурейку.

– Необычный?.. Люди как люди. В чем особинка, мил человек?

– Открытый, обходительный. Это тебе не Москва.

– Как говорится, Москва бьет с носка. У нас, конечно, народ попроще, иной готов последнюю рубаху снять, но есть и худой люд, жесткий и прижимистый. У нас, ить, не все огурцами промышляют. В Вязниках три фабрики: полотняно-ткацкие и бумажно-оберточные господ Демидовых, Елизаровых и Сеньковых и винокуренный завод Голубева. На всех этих фабриках и заводе до трех тысяч человек вкалывают. Обороты у денежных мешков миллионные.

– Коль миллионные, значит, работяг гнут в три погибели. Они-то, небось, злы на заводчиков. Вот где самая-то кипень, а не огурцы с пупырышком.

Гурейка глянул на приятеля с порицанием: так и хозяина можно обидеть. Вот дурень!

– Ты не слушай его, Томилка. Язык без костей, вот и ляпнул.

– Да я не в обиде, милόчки, – с простодушной улыбкой махнул рукой хозяин. – Про нас, огуречников, каких только баек не наслушаешься. «Где огурцы, там и пьяницы». Вы видели в Вязниках хоть одного пьяного? Конечно, от чарки никто не откажется, но пьют с умом, ибо огурец наш кормилец. Нам ведь он не с неба валится.

– А что-то мы так и не увидели твои гряды, Томилка. Обычно огород сразу за двором, а тут вишняк.

– Все так, Стенька. Коль посадить огурец меж двором и вишняком, урожай будет плевый, ибо огурец любит солнце, вот и разместил я гряды по ту сторону вишняка, где солнце, почитай, целый день гуляет.

– Далеко воду носить.

– У меня там родничок бьет, отменная водица, вкусная.

– Но у меня отец холодной водой никогда огурцы не поливает.

– Эва, – улыбнулся Томилка. – Выходит, твой отец тоже с огурцами возится. Доброе дело. Но я тоже холодной водой не поливаю. Утром в бочки наберу, а вечерком тепленькой водой полью. Дело каждому огороднику известное…

Потолковали о том, о сем, но Томилка так и не осведомился о причине приезда неожиданных гостей в Вязники. После застолья он предложил парням отдохнуть в повалуше[41]41
  Повалуша – неотапливаемая часть избы.


[Закрыть], но Гурейка напросился на другое место.

– Нельзя ли на сеновал, Томилка?

– Да ради Бога. Место обжитое, даже с пологом от комара. У меня там Ксюшка иногда ночует. Отдыхайте.

На сеновале, да еще на девичьем – самая благодать провести ноченьку.

– Ксюха-то – ладная девка, – блаженно раскинувшись на мягком ложе, сказал Гурейка.

– Аль поглянулась?

– А чего? Девка что надо. Ядреная, лицом недурна. С такой бы не худо позабавиться.

– Ты об этом, Гурейка, и думать забудь. Не обижай Томилку.

– Ишь, какой праведник, – легонько шлепнул по голове Стеньки приятель. – Аль еще с девкой не спал?

– Эка невидаль, – как-то неопределенно для Гурейки отозвался Стенька.

Тот почему-то рассмеялся.

– С девкой поразвлечься – один смак. Э-эх, была у меня одна деваха. Такое с ней вытворяли! Жаль, князю Голицыну поглянулась, к себе в сенные девки перевел.

– Вот и тут он тебе дорожку перешел. Не зря, видать, он тебя в Сулость отправил.

– Не зря, Стенька. Никак, чуял, что я могу ему красного петуха под хоромы пустить.

– Так у него ж каменные палаты.

– Хватает у их сиятельства и деревянных строений. Одна конюшня чего стоит. Да черт с ним!.. А вот Ксюшку я непременно потискаю. Ты заметил, какая она грудастая?

– Опять ты за свое! Такого тумака дам, что не очухаешься.

– И не заробеешь? Я ведь тоже силенку имею.

– А мне твоя силенка, что соломинка.

– Ишь ты, какой Илья Муромец. Вымахал с оглоблю, так думаешь, на тебя и могутного детины не найдется?

– Пока таких не встречал.

– Хвастун!

Однако Гурейка давно понял, что Стенька и в самом деле обладает непомерной силой и что ему с ним не совладать.

Глава 12
УДИВЛЕНИЕ ТОМИЛКИ

Изрядно отдохнув после дальней дороги, парни снарядились, было, в город, но их остановил Томилка.

– Куда направились, милόчки?

– В трактир. Надо что-то перекусить, – отозвался Гурейка.

Хозяин избы недовольно покачал темно-русой головой.

– Вот те и гости! Обижаете, ребятушки. Я же сказал, живите, сколь душа пожелает, а стало быть, и харчуйтесь.

– Да как-то неудобно, Томилка. Мы ведь не какие-нибудь нищеброды, деньжонки имеем.

– Деньжонки еще вам сгодятся, чай, не велика казна. Меня ж – не объедите, да и в большом долгу я перед тобой, Гурейка. А ну давай в избу. Ксюшка уже стол накрыла.

– Прости, Томилка.

В избе Гурейка цепким взглядом окинул статную дочь хозяина; та заметила его прощупывающие глаза и отвесила поясной поклон.

– Кушайте на здоровье, люди добрые.

Высказала и тотчас удалилась в горницу.

– А что-то хозяйки не видим.

– Таисья на вечернюю службу ушла, чересчур богомольная, но Ксюшка не хуже матери умеет управляться.

Когда выпили по чарке, Гурейка все же не удержался и спросил:

– Все-таки любопытно мне, Томилка. Мы – люди для тебя неведомые. Почему такое доверие оказал? А вдруг мы из лихих?

– У меня на лихих людей глаз наметанный. Ты ж – человек честный.

– Это по каким приметам?

– И примечать не надо. Ты моего грабителя у церкви Николы Чудотворца изловил. Из торговых рядов тебя было не видно. Отобрал выручку – и шмыг в любой переулок. Легче иголку в стогу сена найти, чем тебя с кошелем. Москва! А ты, как на блюдечке, весь мой прибыток принес и даже вознаграждения не принял. Какой после этого может быть разговор? А коль ты человек честный, значит и приятель твой не из дурных людей.

– А вот и не угадал, Томилка. Мой приятель зубы приказчику высадил.

– Да ну?!. Ужель из бунтовщиков?.. Что-то не верится. Глаза у парня чистые.

– Гурейка правду говорит. Приказчик хотел мою девушку снасильничать. Прямо на моих глазах. Вот тут я не удержался и приложился кулаком.

– Слава тебе, Господи. За оное тебя можно только похвалить. А что приказчик? Ужель тебе простил?

– Какое там, – отмахнулся Стенька и глянул на приятеля. – Пожалуй, пора нам все рассказать.

– Пора, друже.

После рассказа Томилка озабоченно запустил пальцы в густую бороду.

– Да, ребятушки, невеселая ваша история… Выходит, в бегах. Худое дело.

Хозяин весь как-то сник, потемнел лицом.

– Да ты не расстраивайся, Томилка. Уйдем тихо-мирно, никто даже не догадается, что у тебя были за люди… Спасибо за хлеб-соль… Пойдем, Стенька. Котомку не забудь.

Но Томилка остановил парней.

– Ишь, засуетились, торопыги. А теперь меня послушайте. Вы хоть и в бегах, но дело ваше праведное. Ежели бы ты, Гурейка, не вызволил Стеньку, лютый приказчик забил бы его до смерти. А за что, сказать? За то, что девушку свою от срама спас. А то, что в Вязники бежали, пожалуй, правильно. Здесь вас искать не станут. Да и не такие вы преступники, чтобы сыск по всем городам велся. Чай, не Стенька Разин с Емелькой Пугачевым. Живите!

– Благодарствуем, Томилка, – тепло произнес Гурейка, а Стенька почему-то рассмеялся.

– Отец меня с детства Стенькой Разиным кличет. Озорничал.

– Не только озорничал. Он у нас, Томилка, тысячу крестьян от крепостной неволи спас.

– Шутишь, никак. Такое только во сне пригрезится.

– Не шучу, вот те крест! Расскажи, Стенька о своем подвиге.

– Никакого подвига, – отмахнулся Стенька, – подумаешь, бурмистра завернул.

– Тогда я расскажу. Диковинная история.

Выслушав Гурейку, хозяин избы с таким пиететом посмотрел на Стеньку, что даже с лавки привстал.

– Дела-а… Выходит, и среди князей есть добрые люди. Ай да Татищев! Действительно, диковина. А ты, Стенька, молодчина. Отчаянный парень. Опять скажу: молодца! Целую тысячу крестьян спас. Никак, натура у тебя не заячья. А я вот, по правде сказать, таким нравом не наделен. Всю жизнь живу потихоньку, на рожон никуда не лезу. Никак, в покойного отца уродился. Тихий был человек, но работу свою дотошно ведал. Тишком да молчком, а вязниковский огурец у него был не из последних, хорошие деньги давал, особенно в Питере. Правда, там есть и свои огуречники, но отцовские, почитай, шли нарасхват наравне с Грачевскими.

– Это с какими «грачевскими?» – встрепенулся Стенька.

– В Питере первый огородник – Дмитрий Андреич Грачев. Молод годами, но весьма башковитый.

– Так это же мой родной брат!

Томилка в который уже раз уставился на Стеньку изумленными глазами.

– Да быть того не может. Перекрестись!

Стенька сотворил крестное знамение.

– Мой старший брат. Когда-то у отца в Сулости опыта набирался, а затем в Питер уехал. Теперь приказчику князя Голицына оброчные деньги на Ростовский банк переводит.

– Ну, ребятушки, – вновь протянул Томилка. – Чем больше вас вижу, тем больше удивляюсь. А говорят, земля большая. Да тут каждый каждому брат или сват или добрый знакомец. Ну и ну! А ведь чуть было не убежали от меня. Вот так новость… А ты, Стенька, в огородном деле, никак, тоже изрядно петришь?[42]42
  Петрить – хорошо соображать.


[Закрыть]

Стенька развел руками.

– На сей раз огорчу я тебя, Томилка. Полный балбес, как отец говорит. На огород меня и арканом не затащишь. Отец, сколь не бился, но огородника из меня не вырастил. Знать, так на моем роду написано.

– Н-да, кесарю кесарево…У каждого своя судьба… Я вот с гряд не вылезал…Ксюшка! Принеси-ка из чулана корчагу с бражкой. Гости-то у нас редкостные.

Ксения, девушка лет восемнадцати, вышла из своей комнаты и, мельком глянув на гостей, молча пошла в чулан.

Гурейка проводил ее похотливым взглядом. И до чего ж хороша дочь Томилки. Что с переду, что с заду – загляденье. Послал же Бог щедротелые формы! Как-то надо ей поглянуться.

Ксения молча поставила на стол корчагу и, вновь мельком окинув глазами парней, удалилась в горницу.

Бражка оказалась довольно хмельная, но все пили по-разному. Стенька, как и всегда, лишь пригубил: к вину до сих пор был безразличен. Гурейка себя в оловянных чарках не ограничивал, а хозяин придерживался золотой середины.

– Мне, ребятушки, изба от отца осталась. Он ее и рубил, а до этого в деревеньке Уваихе страдничал и тоже сидел на оброке дворянина Михаила Ерегина. Но в новой избе ему, почитай, пожить так и не удалось: грудная жаба свалила. Оброк перешел на меня. Ранее Михаилу платил, а теперь его наследнику. Этот же больше отца с крестьян дерет. Теперь многие дворяне, согласно указу императрицы Екатерины, нигде не служат, а ведут себя, словно бояре. Оброк-то словно опара на дрожжах растет, да вам это и самим известно. Выкручиваюсь вязниковским огурцом да вишней, кой-какой навар остается. И все бы ничего, да вот недавно недобрый слушок пролетел, будто бы царь-император задумал на крестьянских землях картошку выращивать. Не приведи Господи!

– Картошку?! – живо откликнулся Стенька. – Сколь же можно дурью заниматься?

– Вот и мужики о том. Чу, царь послал строгую бумагу Владимирскому, Вятскому и Ярославскому губернаторам, чтобы весной все крестьяне начали посадку картофеля. Мужики в переполохе.

– Где ж мужикам картошки набраться?

– Один шибко грамотный человек сказывал, что в Питере, стараниями графа Киселева, члена секретного комитета по крестьянскому делу, учреждено особое Министерство государственных имуществ, а в губерниях – палаты государственных имуществ, а чтобы палаты работали как пчелки, губернатором назначены окружные начальники. Один из них недавно наведался на Соборную площадь и заявил при всем честном народе, что после зимы картошка будет завезена в каждый уезд по всему Поволжью на каждого мужика.

– Неужели на каждого?

– На каждого, Стенька. По пять пудов на брата. Мешок!

– Ого! Так это, почитай, на весь твой огород хватит. А где ж огурцу быть?

– Псу под хвост. У меня – огурцу, а в деревнях – могут и хлеба занять. Каково?

– Так это же не просто дурь, а немыслимый вред. Шибко сомневаюсь, что мужики за вилы и топоры не возьмутся.

– Все может быть, Стенька. Ох, не приведи Господь!

Гурейка молча слушал разговор, затем многозначительно произнес:

– Занятное дело затевается. Быть смуте.

– А мне, кажется, никакой смуты не будет. Отец мне не раз говаривал, что какой бы царь ни пытался ввести на Руси чертово яблоко, но каждый раз получал от мужиков отлуп. Так и ныне ничего у царя не получится.

– Хорошо бы так-то, – вздохнул Томилка. – И на кой ляд нам этот чужеземный овощ? Веками без него жили, и дальше нужды в нем не будет. Дай Бог, чтобы все миром закончилось.

– Закончится, Томилка. Продолжай покойно свое огуречное дело, получай прибытки, а мы с Гурейкой на какую-нибудь работенку примостимся. Может, что подскажешь?

– Да у нас выбор не столь велик. Ткацкие фабрики да винокуренный завод Филата Голубева. Но большую деньгу там не заработаешь, да и здоровье угробишь.

– Не подойдет, – почему-то решая за приятеля, постановил Стенька. – Нам бы работенку на чистом воздухе. Топоришком поиграть или на вашей Клязьме спину поразмять.

– Топоришком-то толково владеешь?

– Хвастать не стану, но всеми рубками обладаю. Два года господский дом ставил.

– Тогда сходи к владельцу винокуренного завода Филату Голубеву. Агромадный дом в два этажа начал возводить… Что же касается Клязьмы, то к причалам стали расшивы с хлебом приходить. Есть где спину поразмять. Такого богатыря с руками оторвут. Но купцы, как и везде, прижимистые. Они на твой хребет по три мешка будут наваливать, а цену на грош прибавят.

Стенька повернулся к приятелю.

– Что скажешь, Гурейка?

– А почему ты, друже, наперед батьки лезешь? Вначале бы со мной посоветовался.

«Батька» был старше Стеньки всего на три года.

– А чего советоваться, коль ты не знаешь, где в Вязниках на работу приткнуться. Если есть другие мнения, сказывай.

– Надо обмозговать. Утро вечера мудренее.

Пока между хозяином и парнями шел разговор, Ксения куда-то вышла из избы.

Гурейка сладко потянулся и поднялся со скамьи.

– Не пора ли нам не сеновал, Стенька? Засиделись, пора и честь знать.

Однако на сеновал Гурейка не полез.

– Ты поднимайся, друже, а я чуток по саду пройдусь.

В вишневом саду сгущались пахучие, дремотно-сладостные сумерки. В глубине вишняка мелькнул силуэт Ксении в светло-голубом сарафане.

«Была не была!» – решил Гурейка и потихоньку двинулся к девушке.

Ксения присела на лавочку, на которой обычно отдыхал отец и подле которой стояла порожняя плетушка. Вишен на густых и еще зеленых ветвях уже не было: урожай собран в середине июля, когда вязниковская вишня наиболее сочна, крупна и готова к продаже. Правда, на самых верхушках ветвей еще кое-где чернели перезрелые ягоды.

– Отдыхаешь, Ксюшка?

Девушка вздрогнула от неожиданного появления Гурейки и поднялась с лавочки. Миловидное лицо не выразило испуга, но ответ ее был холодным:

– У вас какое-нибудь дело? Папенька кличет?

– Успокойся, Ксюшка. Никто за тобой не посылал… Хорошо тут в саду. Может, посидим да поближе познакомимся?

– Чего ради, Гурейка? Не вижу надобности.

– Но зачем же так? Я парень бывалый, многое видел. В Москве когда-нибудь была?.. Нет. Так я тебе про диковинную Царь-пушку расскажу, про московский Кремль с Иваном Великим. Я Москву-то как облупленную знаю, всю жизнь в ней прожил. Посидим, Ксюшка?

Гурейка положил, было, свою руку на плечо девушки, но та резко отшатнулась.

– Не посидим! Мне домой пора.

Ксения проворно припустила к дому.

Гурейка недовольно крутанул головой. Вот и познакомился! Девка-то с норовом. Не зря отец сказывал, что ей ни один парень не может угодить. А чего бы ей надо? Он – не калека какой-нибудь, парень видный, в самом соку. Когда служил у Голицына в Москве, все дворовые девки на него заглядывались, отбою от них не было… А эта – и потрепаться не хочет, фуфырится, будто прынцесса заморская… Ну, ничего, не таких обхаживал. Не дура же она в недотрогах оставаться. Девичий век настолько короток, что не успеешь и глазом моргнуть, как в девках-перестарках окажешься. Кому тогда будешь нужна? Разве что в дом терпимости, а посему никуда-то ты от меня не денешься, Ксюшка.

Гурейка был уверен в своей неотразимости. Все девки казались ему пустыми и легкомысленными, коих без труда можно затащить в постель. Это воззрение еще больше укрепилось в нем, когда стал жить у приказчика, который не знал счету своим амурным победам. (Одного не знал Гурейка: почему деревенским бабам, оставшимся временно без мужиков, приходилось уступать приказчику).

А Стенька тем временем спал безмятежным сном.