Текст книги "Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте) (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Глава 3
ТАЛЬЯНКА

А Стеньке полюбились Угодичи: там и ребят побольше, и разгуляться есть где. Один Питейный дом да Кабацкая улица чего стоят! Правда, Стенька к зеленому змию пока не прикладывался, но ему любо было заглянуть в сам трактир. Тут тебе и подгулявшие купцы, пришедшие с Постоялого двора, и цыгане со скрипками, нагрянувшие Бог весть откуда, а главное – звонкая, веселая, разухабистая тальянка[27]27
  Тальянка – однорядная гармонь.


[Закрыть], сводившая с ума посетителей заведения.

Стенька норовил научиться игре у местного сулостского гармониста, но тот был вечно пьян и за учебу непременно требовал штоф водки. Стенька махнул на него рукой, но намерение свое не оставлял. Куда удачней у него был разговор с молодым угодичским музыкантом, Васькой Чеботарем. Тот тоже пил, но знал меру, поэтому мог играть в трактире сутками. В перерывах между игрой, его усердно потчевал в каморке хозяин трактира, Абрам Андреич Мягков, ибо Васька приносил заведению неплохой доход: чем разудалей гульба, тем больше опростают купцы свои бумажники.

– Играй, Вася, играй, я тебя не обижу, – говаривал трактирщик.

Свое заведение Абрам Мягков обосновал в известном месте – бывшем деревянном доме Филиппа Алексеевича Карра, который со временем выкупил зажиточный крестьянин из деревни Воробылово Яков Звездин; тот задумал внутреннюю перестройку комнат и даже массивной печи из зеленых изразцов с различными евангельскими притчами, изображениями и подписями православного нрава. Печь была на загляденье, но Яков Звездин был сам себе на уме: закончив перестройку и заменив образцы на белые, совершенно ничем не украшенные, он вскоре отдал дом под трактир Абраму Мягкову…

Когда хозяин заведения уходил из каморки – Стенька – тут как тут.

– Вася, дай попиликать.

– Опять ты. Пиликают поленом по сапогу, а на тальянке играют. И чего повадился?

– Тянет меня к твоей тальянке, Вася. Научил бы.

– Слух надо иметь, Стенька.

– А я что, глухой?

– Не разумеешь ты, паря. А ну спой про «ямщика».

– Зачем?

– А вот и испытаю твой слух. Да только во весь голос. Правда, песня для исполнения трудная, но ты уж постарайся.

Стенька спел.

– Ишь ты, молодцом паря… А ну, покажи свою пятерню.

Вася почему-то пощупал каждый палец, а затем произнес.

– Подходяще. Обычно у верзилы пальцы короткие, у тебя ж пятерня ухватливая, блохой будет скакать по однорядке… Но когда мне тебя учить? Я ведь, Стенька, почитай, дни и ночи в трактире провожу. Угодичи-то на бойком Суздальском тракте. Купцы туда-сюда шмыгают и заведение не забывают.

– Ну, хоть самые азы, Вася.

– На азы как-нибудь время могу найти. А проку? Тебе свою гармошку надо заиметь.

– Отец денег не даст, – вздохнул Стенька.

– Ну вот, и пропадай, моя телега. А ведь из тебя вышел бы толковый гармонист. И слух у тебя добрый, и песни изрядно поешь… М-да. Копи, паря, деньги… Мне пора купцов тешить.

Вася взял из рук Стеньки тальянку и вдруг хлопнул парня по плечу.

– Мыслишка осенила. Ты песню «Ухарь– купец» знаешь?

– Как он на ярмарку ехал?

– Ту самую. Один из купцов всегда ее у меня заказывает. Я подыграю, а ты споешь. Не забоишься?

– А чего бояться? Эка невидаль.

– Молодцом. Только под тальянку прилаживайся, пой бойко, с выражением, иногда и в ухаря превращайся. Тут, брат, артистом надо быть, тогда и деньгу немалую зашибем.

– Думаешь, раскошелятся?

– Эх, Стенька. Ты еще плохо купцов знаешь. В кураж войдут – тыщи не жалеют. Идем. Подойдешь ко мне, пока тебя не позову.

В этот день трактир как никогда был забит ямщиками, мужиками из деревенек, ехавшими с Ростовской ярмарки, рыбниками и мясниками, перекупщиками и всякого рода барышниками,

Стенька начал задыхаться от терпкого духа кирпичного чая, смешанного с кислым запахом овчины и человеческого пота. Он обвел снулым взглядом весь этот черный люд, обжигающийся горячим пойлом, и невольно подумал: «Какие к черту купцы! С них и алтына[28]28
  Алтын – три копейки.


[Закрыть] не вышибешь. Час назад сидели три купца, а ныне их и в помине нет».

И вдруг, как снег на голову, ввалились с десяток купцов в дорогих меховых шапках и романовских полушубках. Хозяин заведения мигом отвел им наилучшие два стола, а к столам тотчас подлетел невысокий, но крепко сбитый половой[29]29
  Половой – официант.


[Закрыть] с белым полотенцем наперевес, но трактирщик сам решил принять заказ.

– Чем желаете закусить, почтенные господа?

– Во рту маковой росинки не было. На твое усмотрение, Абрам Андреич, и «смирновочки», «смирновочки» побольше!

Суздальские купцы, едучи с Ростова, видимо изрядно проголодались; они уже не в первый раз останавливались в трактире Мягкова.

– Сей момент!

Мягков быстро отошел к буфетной стойке, на которой стоял огромный пузастый двухведерный самовар, отдал приказание поварам.

– Быстро! И чтоб в наилучшем виде!

Хозяин заведения почуял немалую выгоду, которая сегодня ждет его от суздальских толстосумов.

– Васька!.. Ты тут? Будь наготове. Чую, дело до плясовой дойдет. Потешь почтенных господ!

Стенька же пока притулился к ямщикам и жевал калач с маком.

Через час купцы были навеселе. Зашумели, загорланили. Один из них, румяный, рыжебородый, окликнул гармониста.

– Васька! Давай «барыню!»

– «Барыня» – не диковинка. Вы ее, Василь Данилыч, каждый раз заказываете. А не желаете ли «Ухаря-купца», да еще с первостатейным певцом?

– А я говорю, барыню!

– А я желаю «Ухаря» с песней. Даю червонец! – поднялся из-за стола чернобородый, плечистый купец в бархатной жилетке, поверх которой висела золотая цепочка от часов.

– Отставить! – громогласно выкрикнул Василь Данилыч. – Давай «барыню». Два червонца!

– «Ухаря!» Три червонца!

И тут началось. Купец в бархатной жилетке и плисовых штанах, заправленных в скрипучие сапоги, подбежал к музыканту и взмахнул перед его носом пятью красненькими.

– «Ухаря»!

Посетители ресторана ахнули, а кто-то даже звучно хлопнул в ладоши.

– Ай да Кирьян Силыч!

Василь Данилыч неторопко поднялся, также неторопко подошел к купцу и снисходительно высказал:

– Мелочишься, Кирьян. Сотенную!

Ресторан ахнул в другой раз. Вот оно, купеческое ухарство: два толстосума в задор вошли. Теперь начнут сорить мошной, и никто не захочет отступать, ибо отступление перед всем честным народом – посрамлению подобно. Повезло гармонисту!!

– Две сотенных! – рявкнул Кирьян.

– Две с половиной!

– Три

– Полтыщи!

Василь Данилыч заглянул в бумажник и, отчаянно взмахнув рукой, ретировался. Вася под восторженный гул торгового люда принял фееричную для него сумму денег и лихо крикнул:

– «Ухаря» с песней! Стенька, выходи!

Довольный победитель вальяжно вернулся к столу.

– Сколь живу, но такого не видел. Ошарашил, Кирьян Силыч. Теперь про тебя вся губерния заговорит. Случай-то неслыханный. И не жаль таких деньжищ? – проговорил один из купцов.

– Мелочевка. Люблю про «Ухаря».

Вася пробежался по пуговкам тальянки звонким переливчатым проигрышем, а затем шепнул:

– Не робей, Стенька, я тебе подпою. Купчина доволен будет.

И впрямь знатно спели. Кирьян Силыч громко притопывал ногой и хлопал в ладоши, а затем так звучно рассмеялся, что (как показалось посетителям заведения) затряслись керосиновые лампы, горевшие над потолком.

Расстегнув широкий ворот чесучовой рубахи и расправив пятерней окладистую бороду, он подошел к «артистам», обоих крепко расцеловал и вновь расстегнул бумажник.

– Вот вам еще пять красненьких. А теперь «русского», Вася. Гулять буду!.. Абрам Андреич! Всему честному народу по чарке вина. Пусть выпьют за купца Кирьяна Легостова! Гуляй, народ!.. Васька – с выходом. Играй, черт!..

Надолго запомнят этот день многие жители Угодич. Останется он в памяти и Стеньки: заработал на тальянку. Но далась гармонь не просто. Когда опьяневшие купцы вывалились из трактира и разошлись по своим зимним экипажам, Абрам Андреевич тотчас позвал Васю и Стеньку в свой кабинет, заставленный штофами, шкаликами и косушками из толстого зеленого стекла.

– Вынимай, Вася.

Вася беспрекословно выложил трактирщику все деньги. Абрам Андреич старательно пересчитал ассигнации и отделил гармонисту всего три рубля. В другое бы время (был взаимный на оплату уговор) Вася не заартачился, но тут ему словно вожжа под хвост попала.

– Так дело не пойдет, Абрам Андреич. Ищи другого гармониста!

– Ты чего выкобениваешься, милок? Всё, как договаривались.

– Всё да не всё. Я обещал этому парню денег на гармонь заработать. Он песню пел!

– Та-ак, – потянул трактирщик. – А ты, милок, со мной о том сговаривался?.. Нет? На нет и суда нет, и разговор окончен.

Вася – парень горячий – швырнул три рубля хозяину заведения и махнул рукой Стеньке.

– Пошли, паря. В ростовской ресторации будем деньгу зарабатывать. Примут за милу душу. Прощай, сквалыга!

Вася и Стенька двинулись, было, к выходу, но их остановил примирительный голос трактирщика:

– Охолонь, Василь Иваныч! Вернись!

– Ну?

– Получай на гармонь, парень. И откуда ты только взялся?.. А тебе, Василь Иваныч, два рубля добавлю. И так будет завсегда. Играй на здоровье.

– Другой разговор.

Выйдя на улицу, Стенька сказал:

– И чего ты, Вася, за такие деньги перед трактирщиком стелешься? И впрямь, шел бы в Ростов. Такого гармониста с руками оторвут.

– Не могу я, Стенька, из Угодич уйти.

Сказал и почему-то вздохнул.

– Да кто тебя держит? Кажись, бобылем живешь.

– Живу бобылем, а по ночам к зазнобе хожу. Никак, навек присушила она меня.

– Да ну тебя! – рассмеялся Стенька. – В Ростове другую зазнобу найдешь. Город!

– Другой – не надо. Лучше моей милаши никого на свете нет. И кончим на этом балясы точить. Завтра поедем в уезд гармонь выбирать…

Отец к забаве сына отнесся не только с прохладцей, но и резко отрицательно.

– Где гармонь, там и вино. Пропадешь, Стенька. Отвези назад!

– Не сердись, батя. О тальянке я давно мечтал, а вином я не балуюсь. И на дух не надо!

– В кой раз говорю: дурак-дураком. Да тебя, коль играть наловчишься, по свадьбам затаскают, а там быстро к вину приучат. Шалый ты у меня. Все сыновья сердце радуют, а ты повесой растешь. Запомни, Стенька: гармонь тебя до беды доведет.

– Не доведет, батя. Вот весна придет, я за огород примусь.

– Примешься, когда рак на горе свистнет. И – эх! – отец с горечью махнул рукой.

Глава 4
ПОСИДЕЛКИ

Замечательный слух позволил Стеньке быстро освоить тальянку. Скоро его позвали на вечерние посиделки, проходившие в доме соседа Дмитрия Совкова, чья супруга Фекла прославилась своим кликушеством. Особенно старалась она в великую субботу Страстной недели, когда понесут плащаницу из пятиглавой каменной церкви Благовещения, или во время приобщения Святых Таинств. Уж так бесилась, так истошно выкликала всех тех сосельников, кто ее привел к порче, что все Феклы боялись.

Однажды она шла по селу к речке Сулости, коя исходила из Угодичских болот, и что-то кричала, а встречу ей попался Стенька с гармошкой, да как гаркнет:

– А ну давай, Фекла, «цыганочку!» У тебя ловко получится. Пляши!

Кликуша вздрогнула и на минуту закрыла щербатый рот, а затем пришла в себя, затопала ногами и понесла на все село:

– Дьявольское семя! Черт с рогами!..

Стенька, посмеиваясь, прошел мимо, а встречу попавшийся мужик сказал:

– Ну, теперь пропал Стенька. С Феклой-то лучше не связываться. Хозяин ее, вишь ли, в Питере огородничает, а она совсем бесноватой стала.

Вскоре Дмитрий Совков привез супругу в Питер и повел ее слушать обедню в церковь великомученицы Екатерины, что близ Калинкиного моста, но Фекла и здесь принялась кликушествовать. Но «Питер не Сулость: там ее взяли как больную в находящуюся тут Калинкинскую больницу, где съехался целый консилиум докторов для дознания причины такой болезни. Доктора так заинтересовались этой болезнью, что муж кликуши с немалым трудом и тратою денег выручил из больницы свою супругу, которая от такого переполоха исцелилась навсегда от своей болезни».

Вот в Феклином-то доме (ее черед пришел) и оказался Стенька на посиделках. Ничего нет увлекательнее сборища крестьянской молодежи по осенним и зимним ночам, под видом рукоделья, пряжи, а более – для россказней и забав, песен и игр гармониста.

В свой первый выход на «супрядки» Стенька лицом в грязь не ударил. Пропали девки! Сидит складный, чернокудрый и, знай, наяривает на своей тальянке. Длинные ловкие пальцы так и бегают по красным пуговкам.

А Настенка Балмасова глаз с гармониста не сводит. Она так же впервые участвует на посиделках. Родители уже отпускают: шестнадцать годков стукнуло, самая пора невеститься. Ночные посиделки многое решают. Другие девки уже годами ходят, а парни к ним на колени не садятся и не заводят шутливые разговоры; выходит, никому не нравятся. Стыд-то какой! А вдруг и к ней, Настенке, ни один парень не подсядет? На Стеньку нечего и уповать: только и умеет насмешничать. Занятно, к кому же он сядет? Наверное, к Ленке Мягковой, дочери трактирщика, самой пригожей девке Сулости. Конечно, к Ленке, на нее все парни заглядываются. Но Ленка держит себя на посиделках принцессой: отец-то у нее ныне в бурмистрах села ходит, вот она и нос кверху…

Стенька тальянку за плечо закинул и тронулся в сторону девок. У Настенки сердечко забилось: вразвалочку направляется в сторону Ленки, которая сидит за соседней прялкой, наверняка ждет Стеньку и в то же время голову отвернула. Гордячка!

А Стенька – диво дивное! – ступил мимо «принцессы» и сел на Настенкины колени.

– Не раздавлю, Настенка-миленка?

– Не-ет, – залившись румянцем, пролепетала девушка.

– Козью шерсть прядешь?

– Ага.

Стенька спутал у Настенки всю шерсть, но та не осерчала: она уже от подружек ведала, что на посиделках такие озорные выходки парней вполне дозволительны. Главное – не пряжа, а то, что «первый парень на деревне» сидит на ее коленях. Выходит, что она ему поглянулась. То ль не счастье? Она даже не замечает, как с полатей стреляют в них через трубочки сушеным горохом два хозяйкиных сынка.

А Ленка с независимым видом, но с трудом сдерживая возмущение, с такой силой принялась трепать пряжу, что она клочьями полетела на пол. Парни загоготали, а девки, не обращая внимания на Ленкино поражение, затянули старинную песню.

Настенка же была на седьмом небе…

Глава 5
РОЖДЕСТВО

Зима на селе всегда была веселей весны и лета, ибо зимой проходили основные праздники. Еще после Покрова во всех селах Ростовского уезда начинались всевозможные приготовления к торжествам: шили обновы для молодцов и девиц и по издревле заведенному обычаю готовилось «мирское пивоварение». Занятное это было дело!

Бурмистр собирал сход, на коем миряне избирали доверенное лицо по варке пива. Нет ничего почетнее для такой временной должности, ибо выбирался самый искусный пивовар, который ходил по селу с амбарной книгой и переписывал в нее всех желающих пивоваров – кому сколь понадобится любимого напитка – получетверик или целую кадь в два четверика.

«Потом миром наваживали дров, поряжали мастера на несколько вар и почем (они будут брать) с вари. Мастеров являлось тогда много; привезли потом инструменты, посуду: большие и малые чаны и котлы, потом доверенное лицо собирало муку или рожь на то количество пива, какое пожелал варить каждый домохозяин, а также и деньги на покупку солода и хмелю.

Пивоварение продолжается несколько дней, беспрерывно день и ночь. Народа всякого возраста около пивного стана толпилось точно на ярмарке, в особенности же когда начинались «сливки пива» в хозяйские посуды; тут кидали жребий очереди; это большею частию производилось ночью, и все участвующие к этому времени оповещались. Охотники пьют пиво вдоволь из пивоварова общего корца и смакуют его достоинство; как только первая варя закончится, так начинается по очереди другая и других домохозяев; пиво это заготавливается на всеобщий праздник села Угодич, – «Крещенье»…

Пивные станы бывали в трех местах: главный – у Чистого пруда, второй в Никольском конце близ дома Вьюшина или Панина, третий в овинном конце к деревне Уткиной…»[30]30
  Примерно такой же «процесс» пивоварения, описанный в воспоминаниях А. Артынова, наблюдался во всей Ярославской губернии, однако с умножением самоваров и чаепития пивоварение в селах и деревнях стало год от года уменьшаться и, наконец, как утверждает Артынов, в Угодичах (к примеру) в 1831 году оно сошло на нет.


[Закрыть]

В Рождество Андрей Гаврилыч с супругой и Стенькой были приглашены в гости к Якову Дмитриевичу. (Теперь уже как родня). Дом у Артынова был купеческий, каменный о двух этажах. Нижний был нежилой, в нем располагались некоторые вещи Якова Дмитриевича и завезенные для продажи товары. В верхнем, на пять окон, находились жилые комнаты, с кухней и непременной русской печью, снабженной широкими полатями, где любили полежать дети Артынова, да и сам он (крестьянская косточка) иногда сюда забирался, особенно в долгие зимние ночи.

На второй этаж вела крутая деревянная лестница. Неподалеку от дома Якова Дмитриевича находился Чистый пруд, гордость всего села, так как вода в пруду действительно была весьма чистой и отменной для питья.

Стенька захватил в Угодичи и тальянку, но за праздничным столом он посидел недолго и вышел с гармонью на улицу. Вот где настоящее веселье! Здесь – вся молодежь. Парни и девки ходили по улице попарно, причем одна пара за другой, и каждая везла за собой саночки. Получался довольно длинный поезд, подле которого, с обеих сторон, шли «добры-молод-цы», высматривая невест.

Стенька поглядывал на девиц с равнодушным видом: почему-то в глазах его стояла Настенка, которую он выбрал на посиделках. И сам не понимал, как это получилось: шел к Ленке, но в последний момент ноги, казалось, сами завернули к миловидной сероглазой девушке. И всего-то посидел на ее коленях с пяток минут, но теперь все парни и девки узнали о суженой гармониста. Ведь не зря же парни на посиделках не торопятся идти к девкам: мнутся, топчутся, забавляются играми, поют озорные частушки, но садиться на колени к девкам не спешат, чтобы не выказать своей симпатии…

А пока же Стенька шел за длинной вереницей саночников и явно скучал. Дойдя до Никольского конца, он развернул тальянку и заиграл частушки, нарушившие ритуальное шествие. Одна из девок тотчас подхватила:

 
Мне сегодня сон приснился,
В руках розовый букет,
Говорят, букет к свиданью,
А свиданья с милым нет.
 

Подхватила другая:

 
Мой-то миленький уехал,
Он уехал далеко.
У меня болит сердечко,
Да и, может, у него.
 

Третья:

 
Мне не надо чики, брики
На высоких каблучках,
Было б личико почище,
Прохожу и в лапотках.
 

И тут вступил насмешник Стенька:

 
Девки, пойте, девки, пойте,
Девки веселитися,
Вам цена одна копейка.
Девки, не сердитися.
 

Но Стеньку тотчас отбрили:

 
У залеточки кудриночки
На правый бок лежат.
Красоты на сто процентов,
Дури на сто пятьдесят.
 

Ну, как такое Стенька мог стерпеть!

 
У милашечки моей
Растет шишка меж бровей,
Один глаз от теленочка,
Другой – от поросеночка…
 

Хохот на все Угодичи!..

Глава 6
АЙ ДА СТЕНЬКА!

После гулянки Стеньку уложили спать на полатях: теплое, блаженное место в зимнюю пору. Он тотчас уснул чугунным сном, и проспал бы, наверное, долго, если бы утром в комнату, где уже чаевничали Яков Дмитриевич и Андрей Гаврилыч, не вбежал запыхавшийся вотчинный писарь Василий Павлович Горохов.

– Беда, Яков Дмитрич! Бывший бурмистр Тихонов Николай Григорьич выкрал отпускной акт покойного барина и решил передать его наследнику, Алексею Васильевичу Карру.

– Да то ж беда всем крестьянам! Были вольными хлебопашцами, а станем опять крепостными. Какой же мерзавец этот Тихонов!

– А может, только слухи? – спросил Андрей Гаврилыч.

– Истинная правда! – перекрестился писарь. – Он еще неделю назад мне намекал: «Давай-де выкрадем отпускную, а племянник нам тыщу рублей отвалит». Я, конечно же, отказался, а тот дурачком прикинулся. Пошутил-де. Однако ему не поверил. Черное дело вознамерился содеять Тихонов. Думаю, сегодня он вручит отпускной акт новому барину.

Яков Дмитрич побледнел. Сколь сил он приложил к освобождению крестьян и вдруг всё псу под хвост.

– Где вручит?

– Только что на санях к Ростову поехал. А на кой ляд ему в Ростов ехать, когда в Рождество все по домам сидят? Никак, с грамотой к наследнику нашего старого барина подался. Не зря, поди, третий день у купца Емельянова проживает. Скумекали?

Зажиточные угодичские крестьяне знали, что наследник бывшего их барина водил дружбу с именитым ростовским купцом.

Яков Дмитрич сорвал с колка[31]31
  С колка – с деревянного гвоздя, притычки.


[Закрыть]полушубок.

– Надо настичь мерзавца!.. Санька! (Санька спал в соседней горнице). Проснись, сынок… Беги за бурмистром Иваном Курмановым. Живо!

Санька Артынов, подросток лет шестнадцати, выбежал из избы, а Стенька пружинистым прыжком спрыгнул с полатей.

– На санях не догнать, дядя Яков. Надо верхом на добром коне мчать… Батя, у нас Гнедок проворный. Дозволь!

– Бери, Стенька, – тотчас согласился Андрей Гаврилыч. – Только коня не запали. Коль настигнешь, задержи подлеца, а писарь и Курманов на санях подъедут. С Богом![32]32
  Для развития более динамичного сюжета произведения некоторые даты и события, рассказанные А. Артыновым, перенесены.


[Закрыть]

Николай Григорьич Тихонов, бывший бурмистр Угодич, житель деревни Воробылово, ехал в Ростов напрямик, зимней дорогой через озеро Неро. Дорога была накатанная, благо две недели не было метелей, и на душе у путника было благостно. Уже подъезжая к городу, его сани обогнал какой-то верзила без шапки и в распахнутом овчинном полушубке, но всадник не помчался к Ростову, а развернул быстроногого коня и схватил лошадь Тихонова за уздцы.

– А ну стой!

– Да ты чего, милок? – ошалел Тихонов, высовывая из воротника тулупа испуганное лицо.

– Разговор к тебе есть, вражья душа.

– Кой разговор? Не знаю тебя. Коль татьбой[33]33
  Татьбой – разбоем, грабежом.


[Закрыть] занимаешься, денег у меня и полушки нет.

Стенька явно тянул время: саней бурмистра Курманова и вотчинного писаря Горохова все еще не было видно.

– Врешь, вражья душа. Без денег в Ростов не ездят. А ну доставай кошель!

Углядев, что у могутного парня нет никакого оружия, бывший бурмистр заметно осмелел:

– Отпусти лошадь. Чего прицепился? Меня дела в городе ждут.

– Подождут!

Стенька развернул лошадь Тихонова и, по-прежнему держа ее за узду, повел в сторону Угодич.

– С ума спятил! Отпусти лошадь, сучий сын! Я кому сказал?!

– И не подумаю. А ну пошла, залетная!

А тут вскоре и сани бурмистра Курманова приспели. Увидев в санях волостного писаря Горохова, у Тихонова погано стало на душе, однако постарался и виду не подать, выдавив сальную улыбку, предназначенную бурмистру.

– Как вы кстати, Иван Степаныч! Посмотрите, что этот разбойник делает. Я уж, было, к городу подъезжал, а он сзади подкрался и развернул мои сани. Деньги от меня требовал. Прикажите арестовать лиходея.

Бурмистр глянул на ухмыляющегося Стеньку и принял решение:

– Нехорошо-с, молодой человек. Ваше дело попахивает уголовщиной. А ну-ка слезай с лошади и садись в сани Тихонова.

– Обижаете, господин бурмистр. А кто на Гнедка сядет?

– Попрошу писаря. А тебя, темную личность, отвезем в участок. Надеюсь, доволен, Николай Григорьич?

– Еще как доволен, – мотнул пегой бородой Тихонов. – Участок как раз мне будет по пути. Вот такие верзилы и грабят честной люд. Добро бы из участка его в каталажку[34]34
  Каталажка – тюрьма.


[Закрыть].

– Там разберутся.

Стенька, оказавшись рядом с Тихоновым, крутанул непокрытой головой. Хитер новый бурмистр. В участок-то придется и вору зайти, чтобы дать свидетельские показания. Тут на него и насядет писарь. Только бы грамотка при Тихонове оказалось, а то за «разбойный» налет и сам в каталажку угодишь.

Не угодил. Как только все вошли в участок, находившийся в Ростове у Каменного моста, что вблизи от белокаменного кремля, Курманов обратился к младшему полицейскому чину с густыми обвислыми усами, сидевшему в одиночестве за широким столом, покрытым зеленым сукном.

– Бурмистр села Угодичи Иван Курманов. Желаю поговорить с господином квартальным надзирателем[35]35
  Квартал полицейский– до полицейской реформы 1862 г. составлял третью и низшую полицейскую инстанцию в городах. К. называлось подразделение части, которое имело свое особое управление с квартальным надзирателем во главе, подчиненным частному приставу. Фактически во многих городах существовало только название квартального надзирателя: эти чиновники не имели в своем заведовании особых кварталов, а были просто исполнителями приказаний начальства. В 1862 г. эта третья инстанция была уничтожена. Учрежденные при этом полицейские надзиратели равно как и появившиеся впоследствии околоточные надзиратели, имеют иные функции.


[Закрыть].

– Спешное дело, господин бурмистр? – лениво качнулся на стуле полицейский чин. От него попахивало винным перегаром.

– Дело большой важности, господин урядник. Доложите Григорию Васильевичу.

– Да бог с вами, господин бурмистр. Сами понимаете, Рождество-с. Господин Агалавцев возможно-с еще почивает.

– И все же прошу доложить. Дело-с серьезное.

– Какие же вы, бурмистры, настырные… Митька!

Из соседней комнаты вышел младший урядник с помятым, заспанным лицом.

– Дойди до квартального. Тут бурмистр по важному делу из Угодич приехал. Но коль господин Агалавцев не во здравии, пусть скажет, в котором часу может пожаловать в участок. Обождите в коридоре, господа.

В коридоре, тускло освещенном керосиновым фонарем, у Тихонова зародились нехорошие мысли. И чего это бурмистр с верзилой цацкается? Сдал бы в участок – и все дела. Звать же квартального по пустяковому делу – и вовсе нет никакой нужды. Чудно. И вотчинный писарь косо посматривает. Он-то чего в участок притащился? Снарядился в Ростов – так и шагай по своим делам… А верзила с ухмылочкой косяк двери подпирает. Шмыгнет на улицу – и ищи свищи. Странно. Бурмистр на него и внимания не обращает, значит у него другая цель… Неужели?

Тихонова охватил липкий пот. Снял лисью шапку и, вытирая лысину ситцевым платком с синей каемкой, глянул на бурмистра.

– Душно тут. Дойду до лавки кваску выпить.

Но бурмистр намерение Тихонова пресек:

– Сиди, Николай Григорьич. Ты ж у нас главный свидетель. Вдруг квартальный заявится. Сиди!

Добрый час сидели, пока в участке не появился ростовский надзиратель Григорий Васильевич Агалавцев: среднего роста, сухопарый, с пышными кучерявыми бакенбардами на тугих багрово-красных щеках. Лицо его не выражало довольства: черт те что! В самый праздник, ради какой-то пустяковины, надо являться в присутствие.

Хмуро глянул на бурмистра:

– Что-нибудь сверхъестественное, Иван Степаныч?

Квартальный знал всех волостных бурмистров в лицо.

– Совершенно точно-с, господин надзиратель. Доложу в вашем кабинете.

Мало погодя, в кабинет был вызван волостной писарь и бывший бурмистр.

– Скажите, гражданин Тихонов, какой документ вы везете с собой?

Тихонов вылупил на квартального невинные глаза.

– Да вы что, господин надзиратель? Какие могут быть у крестьянина документы?

Ореховые глаза квартального обратились к Василию Горохову.

– Проясните, волостной писарь, ситуацию гражданину Тихонову.

– И проясню! Мне с ним не детей крестить. Сей фрукт, – длинный указательный палец Горохова ткнулся о сюртук бывшего бурмистра (свой тулуп Тихонов оставил в прихожей) – похитил в волостном управлении, в коем я имею честь трудиться, оригинал вотчинного отпускного акта, писаного на листе сторублевого достоинства помещиком Филиппом Алексеевичем Карром, чтобы передать его за большую мзду наследнику Алексею Васильевичу, и тем самым лишить крестьян села Угодичи вольного хлебопашества.

– Врешь, Васька! – закричал Тихонов. – Не слушайте облыжника, господин надзиратель. Это он мне за поросенка мстит, кой, по недосмотру моего работника, проник в его огород и выжрал с гряды огурцы. Облыжник!

– Успокойтесь, любезный… Урядник, проверьте карманы гражданина Тихонова.

– Не имеете права! Городничему пожалуюсь!

Бывший бурмистр оттолкнул, было, урядника, но на Тихонова дружно насели Горохов и Курманов. Вскоре вотчинный отпускной акт, действительно сторублевого достоинства, оказался в руках надзирателя.

– Спасибо, господа. Непременно доложу о вашем усердии господину городничему Берсеневу, а сего мошенника тотчас отдаю под арест.

Слух о Стенькином подвиге прокатился по Угодичской и Сулостской волостям. Даже мужики стали приветливо здороваться с парнем.

– Ловок грачевский сынок. Не только на шалости горазд.

Настенка – на седьмом небе. Стенька-то – настоящий герой. Если б не он, ушла бы грамота новому барину, и тогда один Бог ведает, чтобы стало с вольными крестьянами. Как таким парнем не гордиться?!.. Одна беда: с последних посиделок Стенька так больше и не виделся с Настенкой, даже на улице не встречался. Уж не зазнался ли? Но он, кажется, не из зазнаек. Тогда почему? Надо ждать следующих посиделок.

Стеньку же все последние дни то вызывал к себе становой пристав Тараканов, то бурмистр Курманов, а то и квартальный надзиратель Агалавцев. Везде пришлось подписывать какие-то бумаги, ибо дело с похищением отпускной грамоты приняло нешуточный оборот, а все потому, что оно было связано с новым барином Алексеем Васильевичем Карром, который продолжал жить в каменном доме купца Емельянова, что близ Ивановской церкви.

Пожалуй, все крестьяне уезда всколыхнулись: неужели наследнику Карра все сойдет с рук? Аж из Москвы прикатил, чтобы тайком вернуть себе вольную, данную угодичским мужикам, а затем все так состряпать, что никакой грамоты и не было. Слава Богу, грамоту перехватили. А что же с их молодым барином? Отбоярился. Я – не я, и телега не моя.

Не ведали мужики, что еще заранее между Тихоновым и наследником произошел уговор: «Ты вот что, Николай Григорьевич, дело делай, но мое имя и на дыбе[36]36
  Дыба – старинное устройство для пытки.


[Закрыть] забудь. Если промашка выйдет, прикинься простофилей. Мол, с барином никакого разговора не было. Зачем лежать отпускной грамоте в волостном правлении? Отнесу-ка я ее наследнику. Пусть фамильную честь и благородство Филиппа Алексеевича блюдет, детям и внукам рассказывает. Коль так скажешь, темницы не бойся. Может, простачком отделаешься, а если и угодишь в темницу, то много не просидишь. Если же на сговор укажешь, то за сговор грозит уголовная статья самая строгая, так и сгниешь в узилище. Ты это хорошо запомни, Николай Григорьевич.

«Мы, чай, с понятием, в темечко не колочены, барин. Имечко ваше и калеными клещами не вытянут».

Так и вышло. Тихонов получил небольшой срок, а молодой барин («ничего про сие дело и слыхом не слыхивал») лишь коротко побеседовал с квартальным и преспокойно отбыл восвояси в Москву.

С носом осталась и тетушка-генеральша, возмечтавшая о возвращении вольных хлебопашцев в крепостную зависимость.