Текст книги "Углич. Роман-хроника (СИ)"
Автор книги: Валерий Замыслов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Тут все люди воскликнули:
– Будет и будет многолетно!
Федор, в полном царском одеянии, в короне Мономаха, в богатой мантии и держа в руке длинный скипетр (сделанный из драгоценного китового зуба), слушал Литургию. Вид его был утомленным. Перед ним лежали короны завоеванных царств, а подле него, с правой стороны, как ближний вельможа, стоял Борис Годунов. Дядя царя, Никита Романович Юрьев – с другими боярами
Одежды вельмож, в особенности Годунова и князя Ивана Михайловича Глинского, сияли алмазами, яхонтами, жемчугом удивительной величины,
После Херувимской Песни митрополит, в царских дверях, возложил на Федора Мономахову цепь аравийского злата; в конце же Литургии помазал его Святым Миром и причастил Святых Таин.
В это время Борис Годунов держал скипетр, Никита Романович и дядя Ирины, Дмитрий Годунов – венец царский на золотом блюде.
Благословенный Дионисием и в южных дверях храма осыпанный деньгами, Федор ходил поклониться гробам предков, молясь и говоря о том, что будет наследовать их государственные добродетели.
Между тем царица Ирина, окруженная боярынями, сидела в короне под раскрытым окном своей палаты и была приветствуема громкими восклицаниями народа: «Да здравствует царица!»
В Тронной палате вельможи и чиновники целовали руку у государя, в Столовой палате с ним обедали.
Пиры, веселья, народные забавы продолжались всю неделю и завершились воинским праздником, где на обширном лугу, в присутствии царя и всех московских жителей, палили из 170 медных пушек, перед восьмью рядами стрельцов, одетых в тонкое сукно и бархат.
Одарив митрополита, святителей, и сам приняв дары от всех чиновных людей, гостей и купцов (российских, английских и нидерландских), нововенчанный царь объявил разные милости: уменьшил налоги, освободил всех иноземцев, сидевших в плену, наименовал боярами князей Дмитрия Хворостинина, Андрея и Василия Шуйских, Никиту Трубецкого, Шестунова, двух Куракиных и трех Годуновых, внучатых братьев Ирины; пожаловал полководцу, князю Ивану Петровичу Шуйскому, все доходы города Пскова, им спасенного.
Но сии милости были ничто в сравнении с теми, коими Федор осыпал своего шурина, дав ему всё, что подданный мог иметь в самодержавии: не только древний знатный сан конюшего57, в течение семнадцати лет никому не жалованный, но и титул ближнего великого боярина, наместника двух царств, Казанского и Астраханского. Беспримерному сану соответствовало и беспримерное богатство: Годунов получил лучшие земли и поместья, доходы области Двинской и Ваги, все прекрасные луга на берегах Москвы-реки, с лесами и пчельниками, разные казенные сборы московские, рязанские, тверские, северские… Борис Годунов заимел такое огромное богатство, какое не имел ни один вельможа от начала земли Русской. Годунов мог на собственном иждивении выводить в поле до 100 тысяч воинов! Теперь он был уже не временщик, не любимец, а властитель царства.
Уверенный в Федоре, Борис еще опасался завистников и врагов: для этого он хотел изумить их своим величием, чтобы они не помышляли и мыслить об его низвержении с такой высоты, недоступной для обыкновенного честолюбия вельмож-царедворцев.
Годунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслужить благодарность Отечества, спокойно властвовал несколько месяцев, пока не пришел к окончательной мысли, что надо решительно поддержать служилое дворянство.
«Русь сильна помещиком, – раздумывал он. – От него – и казна, и войско. На боярах же и попах царству российскому не устоять. Князья церкви и бояре должны платить подати наравне с дворянами. Отменю тарханы58 – и мужик от дворян не побежит. Помещикам же земли и оклады увеличу».
Знать взбеленилась: Борис тарханы отнял! В Думе гомон несусветный. Вражда, споры, перебранки. Подручники Романовых и Годуновых дерутся с приверженцами Шуйских и Мстиславских.
Грызутся, буйствуют, нападают друг на друга боярские послужильцы; годуновы лупят шуйских, шуйские – годуновых.
Всё чаще и чаще вспыхивают на Москве пожары.
Брожение, смута.
Город переведен на осадное положение. Кремль с оружными людьми досматривает сродник Годуновых, князь Иван Туренин, окраины – содруг Шуйских, воевода Иван Крюк-Колычев.
И вновь Борис в тяжких думах:
«На Москве гиль59. Бояре, купцы, ремесленный люд на стороне Ивана Шуйского. Его руку держат попы с чернецами. Митрополит Дионисий едва ли не собинный друг Шуйского. Супротив меня – и чернь, и церковь, и боярство. Дворяне же разбросаны по уездам. Дядю царя хватил удар. Никите Романову уже не подняться. Государева казна в руках содруга Шуйских и Мстиславских – Петра Головина. Это он когда-то бросил вызов Богдану Бельскому. Тот норовил сесть на место Головина, да крепко ожегся. Головин же ныне спесью исходит, в Думе дерзит: «Годуну не место подле царя сидеть. Повыше роды есть!». Опасен главный казначей, но одернуть Головина некому. Ранее за главой приказа второй казначей досматривал, не дозволял казну растаскивать. Ныне же вторым казначеем Владимир Головин приставлен. Приказ в руках родичей, те ж на Шуйских да Мстиславских уповают. Не приказ, а боярская вотчина. Казна же – оселок державы, и оселок этот надлежит у бояр выбить».
Люди Годунова распустили по Москве слух: Петр и Владимир Головины разоряют государеву казну, что с тяглых людей на державные нужды собрана.
Посад зашумел.
Царь Федор Иванович повелел учинить сыск. Хищения оказались столь велики, что «государь указал» предать Петра Головина смертной казни.
Шуйские и Мстиславские притихли: им грозила опала. Жизнь же Головина была в руках Годунова. Поначалу Борис Федорович хотел отрубить главному казначею голову, но передумал:
«Пусть бояре и народ ведают, что я милостив».
Петра Головина взвели на помост, что подле Лобного места на Красной площади. Дюжий кат сорвал с боярина одежу, толкнул к плахе, но тут к помосту прискакал бирюч и огласил «царев указ» о помиловании.
Петра Головина сослали в казанскую землю. Стеречь своего предерзкого врага Годунов поручил Ивану Воейкову, бывшему опричнику царя Ивана Грозного. И тот «стерег» накрепко: казначей обрел смерть в мрачном застенке.
Главой Казенного приказа стал подручник Годунова – Деменша Черемисинов.
Г л а в а 11
ПОЛИНКА
На крещенский сочельник царь Федор Иванович крепко занемог. Иноземные лекари сбились с ног, но государю было всё хуже и хуже.
В Углич на взмыленном коне примчал доверенный человек Михайлы Нагого, Тимошка Бабай. Конь так и рухнул перед каменным дворцом.
– На месте ли Михайла Федорыч? – взбежав на крыльцо, возбужденно вопросил караульного Тимошка. То был высокий, крепкий человек, с черными нависшими бровями, широким лбом и с густой, растрепанной черной бородой в сосульках. Глаза живые, проворные.
– Во дворце князя нет, Тимоха – ответил караульный в бараньем полушубке. За широким кожаным поясом его торчал пистоль, в правой руке – копье.
– Где ж он? Князь нужен немешкотно!
Караульный ухмыльнулся.
– Ищи Михайлу Федорыча у городового приказчика Русина Ракова. Третий день из его хором не вылезает.
– Опять новую зазнобу60 завел?
– Аль ты нашего князюшку не ведаешь? – вновь ухмыльнулся караульный. – Уж больно ему сенная девка Полинка поглянулась. Лакомая девка-то, хе-хе.
– Тьфу! – отчаянно сплюнул Бабай и побежал к хоромам городового приказчика.
Не вдруг он оказался перед хмельными очами князя. Русин Раков, давно ведая Тимошку, степенно молвил:
– Недосуг ныне Михайле Федорычу. Обожди часок.
Князь находился в одном из покоев хозяина, где тешился с молодой девкой Полинкой. Грех, конечно, но Русин Раков смотрел на любовные проделки Нагого сквозь пальцев. Михайла – старший из братьев, дядя царевича Дмитрия. Шутка ли! Жизнь не камень: на одном месте не лежит. Случись что с государем Федором – и на престол сядет Дмитрий. Михайла услуги приказчика не забудет, на Москву к себе возьмет, высокий чин положит. Всякое может приключиться. Вот и пусть пока с Полинкой потешается. Мужик в самой поре, а супруга его другой год чахнет, ей уж не до любовных утех. Не зря ударился Михайла в прелюбодейство.
– Ты вот что, Русин Егорыч, – крякнул в оттаявшую бороду Тимошка. – Передай князю, что у меня дело спешное. Из Москвы с важными вестями прибыл. А коль мешкать будешь, князь крепко осерчает.
– Ну, коль с важными – доложу.
Вскоре из теплой горницы вывалился заспанный, взлохмаченный, на большом подгуле Михайла Нагой. Глянул на Бабая осовелыми глазами, буркнул:
– Сказывай, Тимоха.
Бабай оглянулся на приказчика. Стоит ли знать такую весть Русину? Он хоть и доброхот Нагого, но чересчур языкаст. Весь Углич может взбулгачить.
– Да мне бы, князь, с глазу на глаз.
– Могу и удалиться, – обидчиво произнес Русин и закрыл за собой дверь.
Но Тимоха, человек предусмотрительный, наверняка ведал, что приказчик прислонил своё любопытное ухо к дверям. Приблизился к Михайле и шепнул:
– На Москве царь умирает, князь.
Из Нагого вмиг вся хмельная дурь вышла.
– Доподлинно изведал?
– Доподлинно, князь. От людей Ивана Петровича Шуйского.
Полураздетый Михайла кинулся в горницу. В ней, на мягкой постели, лежала белокурая красавица с лучистыми, улыбчивым очами. Увидела князя, протянула нежные, мягкие руки.
– Иди же ко мне, любый мой.
Голос у Полинки ласковый, очи счастливо искрятся. Она искренне полюбила этого большого, щедрого и неугомонного князя.
– Спешные дела, Полинушка, – торопливо одеваясь, произнес Михайла Федорович и, яростно поцеловав девушку в пухлые губы, выскочил из горницы.
«Вот всегда так, – с грустью подумалось Полинке, – как с цепи сорвется. Бывает, несколько дней неистово ласкает, а чуть «спешное дело» – и нет его. Непоседа. Неделю пропадает, другую, а сердцу девичьему каково?»
Полинка и не помышляла оказаться когда-нибудь в сенных девках приказчика Русина Ракова.
Когда-то она жила в Гончарной слободке, раскинувшейся вдоль Каменного ручья. Были у нее два брата, отец и мать. Жили, как и весь ремесленный люд, бедновато, но и лютого голода не ведали. Кормились не только от продажи глиняной посуды, кою добротно выделывал отец, Луконя Вешняк, но и добычей рыбы. Волга под боком, лови – не ленись! Всякой доброй рыбы вдосталь. Правда, князь наложил немалую пошлину, но и на улов оставалось.
Полинка была «меньшенькой», но уже с шести лет мать Дорофея усадила ее за прялку.
– Пора, доченька, – сердобольно молвила мать. – Всякая одежа страсть как дорогая, никаких денег не хватит. Сами ткать будет, как и все тяглые люди. И тебя приучу.
Маленькая Полинка и сама ведала, что все черные люди щеголяют в домотканых сермягах, портках и рубахах.
К двенадцати годам она уже ни в чем не уступала матери. Дорофея довольно говаривала:
– Искусные руки у тебя, доченька. Была бы у боярина в сенных девках, златошвейкой61 бы стала.
Как в воду глядела Дорофея. Но допрежь навалилось на избу Лукони Вешняка горе-трегорькое. Грозный царь Иван Васильевич отправил на Ливонскую войну сыновей, кои так и не вернулись в Ростов Великий. Дорофея и раньше прихварывала, а тут и вовсе занедужила, да так и померла в один из мозглых осенних месяцев.
А в апреле, на следующий год, погиб и отец. Заядлый рыбак пошел на Волгу, но весенний лед оказался чересчур тонок. Четверо рыбаков не возвратились в свои избы.
Осталась шестнадцатилетняя Полинка одна-одинешенька. Горько тужила, плакала, собиралась в девичий монастырь податься, но тут как-то в избу городовой приказчик заглянул.
– Чу, вконец осиротела, девонька?
– Так, знать, Богу было угодно, Русин Егорыч.
– Вестимо. Бог долго ждет, да метко бьет… Луконя сам виноват. Сколь раз людишкам сказывал: не рыбальте весной перед ледоломом. Волга коварна и обманчива. Лезут, неслухи! Ну да не о том речь. Прослышал я, что ты добрая рукодельница. Не пойдешь ко мне в сенные девки?
Полинка отозвалась не вдруг. Она-то в черницы собралась, и вдруг в услуженье к городовому приказчику?
– Чего призадумалась? Не обижу, любую мою девку спроси.
Полинка сама слышала, что городовой приказчик своих девок в наложниц не обращает, не как другие богатеи, с супругой живет в любви и согласии. Правда, сказывают, скуповат, но дворовые люди его голодом не сидят.
– Я тебя торопить не буду, девонька. Коль надумаешь, приходи.
Всю длинную ночь думала Полинка. Она сроду не была истовой молельщицей. Ходила с матерью раз в неделю в деревянный храм пресвятой Богородицы, в посты, как и все люди на Руси говела62, но чтобы целиком посвятить себя служению Богу, о том никогда не думала. Лишь когда осталась сиротинкой, решила пойти в обитель.
«Но смогу ли я навсегда заточить себя в темную монашескую келью, когда я люблю жизни радоваться?»– сомневалась Полинка.
Она и в самом деле росла веселой и жизнерадостной.
«Славная ты у меня, – как-то молвил отец. – Доброй женой кому-то станешь. Вот погожу еще годок, да и жениха тебе пригляжу».
Но приглядеть отец так и не успел…
На другое утро Полинка пришла к городовому приказчику. А вскоре она и впрямь стала златошвейкой. Её дивные изделия приказчик продавал втридорога.
Слух об искусной мастерице дошел даже до царицы Марии Федоровны. Как-то за обеденной трапезой она молвила своей ближней боярыне Василисе Волоховой, коя приехала с ней из Москвы:
– Надо бы глянуть на приказчикову работницу. Коль она и вправду такая мастерица, то возьму ее во дворец. Изведай – хороша ли собой, нет ли на ней какой порчи и не болела ли когда-нибудь дурной хворью.
Царица всячески оберегала своего сына, а посему подбирала дворовых людей чистых, благолепных и здоровых.
Боярыня вернулась от приказчика довольная:
– Всем хороша Полинка, царица-матушка. И лицом пригожая, и телом ладная, и недугами не хворала. А уж мастерица – поискать!
– Вот и, слава Богу, – перекрестилась Мария Федоровна. – Будет мой сыночек в самых красивых нарядах ходить. Надо молвить Михайле Федоровичу. Пусть за девкой своего человека пошлет.
Но человек вернулся к Нагому с пустыми руками.
– Не отпущает девку Русин Раков. Она, бает, порядную грамоту63 подписала.
– Отпустит! – уверенно молвил Михайла Федорович.
Городовой приказчик жил вне стен кремля, вблизи Успенской площади, рядом с дворами углицкой знати.
Русин Егорыч встретил старшего из братьев Нагих как самого дорогого гостя, понимая, что в его хоромах появился ни кто-нибудь, а дядя царевича Дмитрия, наследника престола!
Михайла Федорович, большой любитель хмельных питий и всяких разносолов64, не спешил приступать к деловому разговору. Начал он его лишь тогда, когда хмельной и раскрасневшийся поднялся из-за стола и, как бы нехотя, молвил:
– Слышал, девка Полинка у тебя живет.
– Живет, князь, – насторожился приказчик. Он уже намедни понял, что царица хочет отнять у него златошвейку.
– Тогда ждет тебя честь немалая, Русин Егорыч. Царица повелевает привести твою девку во дворец.
– Да я бы с превеликой охотой, князь. Но Полинка ко мне на десять лет порядилась.
– Эка невидаль. Порвешь грамотку – и вся недолга.
– Извиняй, князь. Не могу древние устои рушить. То великими князьями и царями заведено. Никто не волен старину ломать.
– Да ты что, Русин Егорыч? – удивился Нагой. – Тебя сама государыня просит.
– Польщен, весьма польщен, князь, но девку отпустить не могу.
Приказчик так уперся, что хоть режь его на куски. Не зря про таких говорят: упрямому на голову масло лей, а он всё говорит, что сало. Ну, никак не хотел скуповатый Русин лишаться немалых доходов!
Силой же Михайла Нагой приказать не мог. Царица лишь на словах царица. Опальная она, Иваном Грозным в Углич сослана, а новый государь под пятой Бориски Годунова ходит. Ныне руки коротки у ссыльной Марии.
– В каких летах твоя работница?
– Да еще дите малое. И семнадцати нет.
– Да ну! – откровенно подивился Михайла. – В такие лета – и уже златошвейка. Однако!
– Кому что Бог дает, князь.
– Ну-ка покажи мне её.
– Показать можно, – крякнул приказчик. – За погляд денег не берут. – Идем в светелку.
В светелке приказчика трудились над издельем четверо работниц. При виде своего хозяина и князя все встали и поклонились в пояс.
Глаза Михайлы сразу впились в юную девушку с пышной белокурой косой и зелеными, лучистыми очами.
«Хороша!» – невольно пронеслось в голове Михайлы.
– Это тебя звать Полинкой?
– Меня, князь, – смущенно потупив очи, отозвалась девушка. Она несколько раз видела Михайлу Нагого на улице.
Возвращался князь в покои Русина Ракова лишь с одной назойливой мыслью:
«И до чего ж хороша эта Полинка! До чего ж хороша… Вот бы такую в уста поцеловать».
Прощаясь с приказчиком, миролюбиво молвил:
– Ты прав, Русин Егорыч. Поряд есть поряд. Пусть у тебя живет твоя Полинка. Потолкую я с царицей. Уговорю, небось.
– Премного буду благодарен, князь, – обрадовался приказчик. – В чем другом – всегда готов тебе услужить.
– Ловлю на слове, – чему-то улыбнулся Михайла. – Чую, сызнова побываю в твоих хоромах.
С того дня Михайлу Нагого как подменили. Ни на охоту больше не тянет, ни к меду бражному, ни к зелену вину. Все думки его о юной златошвейке. Он еще далеко не стар: всего-то после Рождества Христова 34 стукнуло. И собой недурен. Большой, чернокудр, с такой же густой кудреватой бородкой и живыми, карими глазами. Многие углицкие женщины заглядывались на молодого князя.
Долго обдумывал Михайла, как подступиться к Полинке, а тут сам Бог помог. Наступил самый великий праздник на Руси – Пасха, Христово Воскресение. Каждый человек волен преподнести (хоть самому царю!) крашеное пасхальное яичко и похристосоваться по издревле заведенному обычаю.
Михайла Нагой, в отличие от сестры Марии, считал себя неисправимым грешником: худо соблюдал посты и редко посещал церковь. Лишь в Страстную неделю не брал в рот скоромного65, не выпивал чарки вина, и каждый день страстной седмицы терпеливо посещал Спасо-Преображенский собор, возведенный век тому назад Андреем Большим.
Зато в праздник Михайла давал волю своим буйным, азартным чувствам. Веселей его, кажись, не было человека на всем белом свете. Неугомонный по натуре, он тормошил своих более степенных братьев, вытаскивал их (если весна была ранняя) «в поле» на псовую охоту, с гиком и свистом мчался на резвом скакуне за зайцем, а затем, натешившись одной «потехой», мчался на Соколиный двор и поднимал ловчих, кои ухаживали за соколами, беркутами и кречетами. Задорно кричал:
– Пора, ребятушки! Хватит спать, ночевать. Пора дичь бить!..
На этот же раз, отметив Пасху в семейном кругу, Михайла взял с собой кулич и лукошко с яйцами, и направился к хоромам городового приказчика.
Русин Андреевич явно не ожидал появления высокого гостя. В кои-то веки было, чтоб углицкий князь приехал христосоваться с каким-то приказчиком. Он даже малость опешил.
– Ты чего застыл, как пень, и глазами хлопаешь. Принимай яичко. Христос воскресе!
– Воистину воскресе… Токмо я не ожидал князь. Поднимемся в терем да похристосуемся.
И начался в тереме переполох!
Обменявшись пасхальными яйцами с Русином Раковым и его супругой Устиньей и совершив поцелуйный обряд, Михайла молвил:
– А теперь в светелку.
Князь трехкратно облобызал Полинку в ланиты66, а затем вдруг, нарушая старинный обычай, тесно прижался к девушке и жарко поцеловал ее в уста. Девушка зарделась маковым цветом. Это случилось впервые в жизни, когда ее поцеловал мужчина. И кто? Сам Михайла Федорович Нагой. Что это с князем? К другим сенным девушкам он лишь едва прикоснулся, а к ней?.. Что это нашло на брата царицы? Присел на лавку и глаз с нее не сводит. Зазорно-то как, Господи!
Посидел, посидел Михайла, и, наконец, кинув прощальный, ласковый взгляд на Полинку, удалился из светелке. В сенях сказал приказчику:
– Ты вот что, Русин Егорыч… Не обессудь, но завтра опять к тебе наведаюсь.
– Буду рад-радехонек, – с гостеприимной улыбкой поклонился приказчик, а у самого на душе кошки заскребли. Разорит его князь! Сколь питий и яств надо выставлять.
Но Михайла Федорович, словно подслушав неутешные мысли приказчика, молвил:
– Стол собирать не надо… Не к тебе приду, а к Полинке.
– К сенной девке?… Не уразумел, князь, – сотворил недоумение на лице Раков.
– Не лукавь, Русин Егорыч. Всё ты уразумел. Видел, какими хитрющими глазами ты на меня в светелке поглядывал. Завтра прибуду после обедни… Ты Полинку в горенку приведи. Потолковать с ней хочу.
– Добро, князь.
Проводив Михайлу Федоровича до ворот, приказчик крутанул головой.
«Никак, в златошвейку мою втюрился67. То ли радоваться, то ль беду на свою голову поджидать. Народ изведает – ехидничать примется. Знатный князь с сенной девкой спутался! А что поделаешь? На чужой роток не накинешь платок. И всё же трепотню на какое-то время можно пресечь. Надо всех дворовых людей строго настрого упредлить. Кто длинный язык развяжет, тот кнута изведает. Сегодня же с дворовыми потолкую».
На другой день Полинка сидела в горнице и сбивчиво раздумывала:
«Русин Андреич повелел ждать князя. Что у него на уме, пресвятая Богородица? До сих пор не забыть его пылкого поцелуя. А прикосновение его мягкой, шелковистой бороды?.. Почему-то сердце трепетно бьется. Отчего оно так волнуется? Никогда такого не бывало. Почему предстоящая встреча с князем так будоражит ее сердце?»
Полинка не могла найти ответа.
А вот в дверях и князь. Красивый, нарядный, улыбающийся. Лицо так и светится. Как идет к его глазам лазоревый кафтан, шитый золотыми травами.
– Здравствуй, Полинушка.
Голос душевный, ласковый. «Полинушка». Никто в жизни ее так нежно не называл.
– Здравствуй, князь, – с поклоном, несмело и тихо молвила девушка.
– Да ты не робей, Полинушка. Не пугайся меня. Я к тебе с самыми добрыми чувствами пришел. Хочу поговорить с тобой. Давай-ка присядем на лавку. Поведай мне о себе.
– Не знаю, что и рассказывать, князь.
– О жизни своей, Полинушка. Когда родилась, в какой семье росла, чем занимались твои бывшие родители. Вот о том, не спеша, и поведай.
И Полинка, набравшись смелости, принялась за рассказ. Михайла Федорович участливо слушал, неотрывно любовался девушкой, и в то же время сердобольно (что с ним никогда не бывало) думал:
«Лихая же доля выпала этой девушке. Сиротой осталась. Но беда ее, кажись, не надломила. Нрав у нее, знать, добрый и отзывчивый. Такая красна-девица была бы не только отменной рукодельницей, но и славной женой».
А на языке вертелся назойливый вопрос, и после рассказа девушки, Михайла не удержался и с беспокойством спросил:
– А лада у тебя есть?
– Нет, князь. Тятенька, когда был жив, хотел кого-то подобрать мне из ремесленников посада, да так и не успел.
– Выходит, ты ни с одним парнем не знакома, – с внутренним облечением произнес Михайла. – Это же прекрасно, Полинушка.
– Не знаю… не знаю, князь, – смущенно потупила очи девушка.
Михайла поднялся, прошелся по горнице и вытянул из кармана колты68 из драгоценных каменьев.
– Это тебе, Полинушка. Носи на здоровье.
– Мне?! – ахнула девушка и вовсе засмущалась. А затем подняла на князя свои чудесные глаза и молвила:
– Я не могу взять такой дорогой подарок. Что хозяева мои скажут, да и девушки из светелки. Нет, нет, князь. Ты уж не серчай.
«А она не прижимистая, – с ублаготворением подумал Михайла. – Другая бы с жадностью за колты вцепилась. И до чего ж славная девушка!» – в который уже раз подумалось князю.
– И вправду не возьмешь?
– Не возьму, князь, – твердым голосом произнесла Полинка.
– Нельзя отказываться, – кое-что придумав, улыбнулся Михайла. – Это тебе царица Мария Федоровна прислала.
– Царица? – удивилась девушка.
– Царица, Полинушка. За твои золотые руки и искусные изделья, кои поступают во дворец. Так что, принимай с легким сердцем подарок Марии Федоровны.
– Благодарствую, – с низким поклоном тепло изронила Полинка и приняла колты, ведая, что от подарка царицы никто не волен отказаться.
– Лепота-то какая, – любуясь ожерельем, добавила она.
– Сам по наказу царицы выбирал. Всех именитых купцов объездил.
Конечно, никакого наказа царицы не было, но по купцам, торговавшими золотыми украшениями, Михайла и в самом деле ездил. Большие деньги выложил.
– Спасибо тебе, князь, за выбор. Наглядеться не могу. Мне и во сне такое не могло погрезиться.
– Зело рад, Полинушка, что по нраву пришлись тебе колты. Зело рад!
Робость девушки заметно улетучилась, хотя присутствие князя ее по-прежнему еще несколько волновало.
– Надень колты, Полинушка. Давай прикинем, как они тебе идут.
– А можно?
– Чудная же ты. Они ж теперь твои. Прикинь.
Полинка просунула через голову драгоценные подвески и украдкой вздохнула: жаль, что в горнице нет зеркальца, оно имеется только в светелке. Но князь тотчас восхищенно произнес:
– Чудесно, Полинушка. Теперь от тебя глаз не оторвешь! Да такой красной девицы во всей Руси не сыскать.
Лицо Полинки вспыхнуло, она вновь сильно засмущалась.
А Михайле опять нестерпимо захотелось обнять девушку и страстно поцеловать ее в уста. Но он с трудом сдержал себя. Не вспугнуть бы! Полинка хоть из простолюдинок, но цену себе знает. С такой девушкой надо всё делать постепенно. Пусть привыкнет к его посещением. А там, глядишь…
И Михайла решил попрощаться:
– Пора мне, Полинушка. Может быть, я еще когда-нибудь к тебе наведаюсь. Не будешь меня пугаться?
– Теперь… теперь не буду, князь, – ласково отозвалась Полинка.
И ее слова всего больше обрадовали Михайлу.
«Она будет моей! Будет!» – вихрем пронеслось у него в голове.
С того дня князь дважды за неделю навещал Полинку и с каждым разом чувствовал, что девушка всё больше привязывается к нему. И вот настал тот час, когда он нежно обнял свою ладушку, и та не отстранилась.
Полинка, не изведавшая первой любви, обрела ее в дальнейших встречах с князем. Она была счастлива. А Михайла и вовсе потерял голову.
Г л а в а 12
МОСКВА БОЯРСКАЯ
Известие, пришедшее из Москвы, взбудоражило всех Нагих. На Москве умирает царь Федор Иванович! Державный престол будет открыт младшему сыну Ивана Грозного, царевичу Дмитрию.
Михайла Федорович тотчас собрал всех братьев, Григория, Петра и Андрея, в покоях вдовой царицы. Не было лишь отца Марии, Федора Михайловича, и дяди Афанасия Федоровича. После того, как отца царицы сослали в Углич, Федор Михайлович настолько озлобился на Бориса Годунова, что безнадежно занемог и вскоре преставился от грудной жабы69. Дядя же, бывший глава Дворовой Думы, как самый опасный из Нагих, был отправлен в Ярославль, без права встречаться со своими племянниками.
– Надо сегодня же послать гонца к Афанасию Федоровичу. Он был близок к моему покойному супругу, и хорошо ведает обо всех тайнах московского Кремля, – молвила Мария Федоровна.
– Добро, сестра, – кивнул Михайла Федорович. – Мы сегодня же отправим посыльного, но ждать ответа из Ярославля – дело мешкотное. Надо немедля отправляться в Москву.
– Нам запрещено посещать столицу, – с откровенным сожалением произнесла Мария Федоровна. – И никто из нас не может доподлинно изведать, что творится во дворце.
– Но и сидеть, сложа руки, нельзя. Дорог каждый час. Если царь умрет, Борис Годунов примет все меры, дабы захватить трон.
– Не посмеет! – жестко вскрикнула Мария Федоровна. – Мой сын Дмитрий – живой наследник. Не посмеет!
– Еще как посмеет, сестра. Ты, знать, плохо ведаешь Бориску Годунова. Я сегодня же снаряжусь в Москву!
– К черту на рога? Да Бориска прикажет убить тебя, Михайла.
– Бориска не изведает.
– Каким же образом ты окажешься в Москве, брат? Шапка-невидимка лишь в сказках придумана.
– Есть хитроумная задумка, сестра. Нам бы с Тимошкой Бабаем лишь бы до Зарядья добраться. Там у него верный дружок живет. У него и остановимся.
– Опасно, Михайла. Как же вы через всю Москву пойдете?
– Нищебродами или каликами перехожими прикинемся, сестра. Их стрельцы не досматривают. Калик же ныне по дорогам много бродит. Доберемся, матушка царица! – убежденно произнес Михайла.
– А что? И впрямь хитроумная затея, – поддержал брата Григорий.
Согласились с планом старшего брата и Петр с Андреем.
Мария Федоровна малость подумала и сняла с киота образ Спасителя.
– Благословляю тебя, Михайла. Дело и впрямь спешное. Поезжай с Богом.
– Дворовым же молвите. В леса-де поехали – медвежью берлогу сыскать. Не впервой. О том же и боярыне Волоховой скажете. Что-то недолюбливаю я эту мамку… И про весть из Москвы никто из вас ничего не слышал. В случае чего, ждите от меня Тимошку.
И князь, и его преданный послужилец70 Тимошка Бабай выехали из Углича одвуконь, поелику ведали, что до Москвы не близок путь.. Выехали оружно – при саблях, берендейках с мешочками для пороха и дроби, и заряженных пистолях, ибо на дорогах пошаливали лихие.
Оба облачены в теплые одежды: лисьи шапки, стеганые бараньи полушубки и уляди, схожие с валенками. Январь-лютень давал о себе знать, – и днем и ночью трещали морозы.
Ночь коротали в ямских избах – душных, прокисших овчиной и вечно заполненных ямщиками, едущих с проездными грамотами по казенной надобности. Правда, ночлег давался непросто. Хозяин ямской избы, придирчиво оглядев оружных людей, строго спрашивал:
– Кто такие, и куда путь держите?
– Мы – люди вольные. Едем из Ярославля в Новгород, но грамот с собой не имеем.
– На нет и суда нет. Проезжайте с Богом.
– В глухую ночь и такой мороз? Ошалел, хозяин, – недовольно произнес Михайла.
– У меня в избе негде ногой ступить.
– А коль я тебе полтину серебром?
– Полтину? – недоверчиво переспросил хозяин избы, ведая, что за такие деньжищи можно купить целого быка на пропитание.
– Полтину, братец. Получай.
Хозяин цепко сгреб деньги в горсть, затем попробовал на зуб и, заметно оттаявшим голосом, молвил:
– У меня и впрямь тесновато, но полати еще не заняты.
– Вот и добро. Не забудь лошадей на конюшню поставить, напоить вволю да задать овса.
– Всё исполню, мил человек.
– Еще бы за такие деньги, – усмехнулся Михайла, отряхивая снег с малахая и полушубка. – И всё же проследи, Тимошка.
– Обижаешь, мил человек. Ямщиково слово – кремень.
– Ведал я одного ямщика, – вновь усмехнулся Михайла.
– И что?
– Доверил козлу капусту. Вот что… Да ты не серчай, не про тебя сказано.
Михайла Федорович Нагой, богатый углицкий князь, кой владел обширными вотчинами, на спешную дорогу денег не жалел. Надо скорей оказаться в Москве. Ныне там решается судьба царства Российского. День, другой промедлишь – так и останешься в своем уделе. Борис Годунов человек ловкий и ухватливый, с заднего колеса залез на небеса. Одной шапкой двоих накрывает. Хитрей и изворотливей его не сыщешь на белом свете. Вмиг слабоумного царя Федора окрутит и заставит его подписать любое завещание. А, может, Федора уже и схоронили?
Спешил, спешил Михайла, ни на какие деньги не скупился.
Когда миновали село Ростокино Троице-Сергиева монастыря, князь молвил:
– Теперь уж недалече. Глянь, Тимоха, сколь нищих и калик по дороге снуют.
