Текст книги "Углич. Роман-хроника (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– И чего это с ним приключилось?

– Не ведаю, батя.

Однако вскоре всё прояснилось. Через неделю Устинка пришел к старому мастеру, низехонько поклонился и молвил:

– Спасибо тебе, Шарап Васильич за выучку, а ныне отпусти меня Христа ради.

– Аль лучшего мастера нашел?

– Всему Угличу ведомо, что лучший гончарный и печной мастер Шарап Васильич... В храм я сойти надумал, – слегка покраснев, отозвался Устинка.

– Как это в храм?

– Так уж получилось, Шарап Васильич. Хотят меня в приходскую церковь Николы Чудотворца рукоположить. Батюшка там после пресвятой Троицы преставился, вот и... Одним словом, отныне Богу хочу служить.

– Вот оно что, – крякнул Шарап, каким-то обновленным взглядом рассматривая подручного.

Устинка – парень молодой, нравом тихий, на зелено вино не падкий, а главное – в грамоте горазд. Пожалуй, и получится из него батюшка¹⁴⁷.

Шарап поднялся с лавки и благожелательно произнес:

– Ну что ж, Устимка, коль слободской мир того желает, я готов тебя отпустить. Хотя мне и жаль. Добрый бы мастер из тебя вышел. Ступай, и хранит тебя Бог.

Устинка вновь низехонько поклонился, вышел из избы, попрощался с Андрейкой и направился к своему новому наставнику, с коим сдружился еще с детских пор.

Федор Афанасьев (прозвищем Огурец) был невысокий мужичок, с узким лбом, живыми капустными глазами, с куцей русой бороденкой и большим шишковатым носом, напоминавшим огурец. Несмотря на свой малый рост и неказистый вид, пономарь Федор слыл в Угличе отменным книгочеем, кой знал наизусть многие богослужебные книги. Ему бы прямая дорога в священники, после кончины отца Никодима, но велся за Огурцом солидный грешок: нет-нет, да и хватит лишку зеленого змея.

Покойный батюшка нередко пономаря поругивал, грозил отлучить его от храма, но сделать бесповоротный шаг так и не решился: Федор не только был знатоком богослужебных книг, но и обладал отменным певчим голосом.

Федор Огурец знал Устинку со дня рождения: тот доводился ему дальним родственником. Мальчонка рос любознательным, частенько бывал в избе пономаря, от него и грамоту постиг.

– Ложка нужна, чтобы похлебку хлебать, а грамота, чтобы знания черпать. Без грамоты, Устинка, как без свечки в потемках, – нравоучительно говаривал Огурец, и, трепля отрока за вихрастую голову, добавлял:

– Вот подрастешь, войдешь в лета – и батюшкой станешь. Нравится тебе в храме быть?

– Нравится, дядя Федор, уж так нравится! – восторженно отзывался Устинка.

– Вот и, слава Богу. Утешил меня.

Но отец Устинки, Петрован, привел сына в четырнадцать лет к мастеру Шарапу.

– Сочту за честь, Шарап Васильич, коль мое чадо к себе на выучку возьмешь. Семья у меня большая, кормиться надо. Уж не откажи в своей милости.

– Приму, Петрован, но всё зависит от твоего огальца. Было бы усердие, а коль лениться будет – не обессудь.

– Он у меня толковый и работящий, – заверил мастера Петрован.

С того дня стал Устинка приобщаться к гончарному делу...

* * *

После того, как слободской мир вдругорядь попросил Устинку пойти в приходские священники, и тот дал добро, староста молвил:

– Не подведи мир, Устинка. Изведал я от соборного попа, что сам владыка Варлаам по церковным делам в Углич прибывает. Человек он суровых правил, взыскательный, устроит тебе строгие смотрины. Не подведи, баю.

Устинка тяжело вздохнул. Федор же Огурец неодобрительно глянул на старосту.

– Чего пугаешь? Устинка не подведет, на любой вопрос владыки ответит.

– Дай-то Бог, – молвил староста.

После ухода мирян слободы, Устинка спросил пономаря.

– Я и в глаза не видел Варлаама. Откуда и кто он?

– Отвечу, отрок. Ранее Варлаам был игуменом новгородского Кирилло-Белозерского монастыря, а два года назад его благословили в ростовские епископы. А как Иова на московском соборе провозгласили патриархом всея Руси, епископа Варлаама посвятили в митрополиты ростовские и ярославские. Ему же велено и Углич дозирать.

И вот настал день, когда митрополит прибыл в Углич. Его встречали князья Нагие, бояре и дворяне, местное духовенство и весь посадский люд. Владыка, не заходя во дворец, тотчас направился в Спасо-Преображенский собор и отслужил вечерню.

Храм был битком набит верующими. Всем хотелось не только поглядеть, но и послушать нового святителя. Но когда митрополит вышел из собора на паперть, опираясь на черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку, то увидел большую толпу молодых людей, не сумевших попасть на службу. Чело владыки нахмурилось.

«Вот всегда так. Юноты, уступая место пожилым людям, остаются без святительского слова. А не им ли, в первую очередь, нужны добрые проповеди?» – подумал он и молвил:

– Завтра приходите к обедне, дети мои.

– Непременно придем, владыка! – выкрикнул из толпы Богдашка Неведров.

– Я прикажу проследить, святейший. Завтра будут одни молодые гражане, – заверил митрополита князь Михайла Федорович, поняв озабоченность Варлаама.

На другой день собор и в самом деле был полностью заполнен молодыми посадчанами. На митрополите был белый клобук с крыльями херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями¹⁴⁸, на груди темного золота панагия¹⁴⁹ с распятием Христа, унизанная жемчугами и изумрудами.

Проповедь митрополита была внятной, длинной и наставительной:

... Дети мои, имейте страх Божий в сердце своем и творите милостыню щедрой рукой: она – начало всякому добру. Вы, юноши, будьте душою чисты, непорочны, в беседе кротки, за столом скромны, при старых людях молчите, умных людей слушайте, старшим повинуйтесь, с равными себе и с младшими обходитесь с любовию. Беседу ведите без лукавства, – больше вникайте в дело, не горячитесь на словах, не бранитесь, не предавайтесь безрассудному смеху. Старших уважайте, с потерявшими стыд, в беседу не вступайте...

Приучайте, дети мои, язык к воздержанию, ум к смирению очи к послушанию, всё тело – к полному повиновению душе. Истребляйте в себе гнев, имейте помыслы чистые, понуждайте себя на добрые дела ради Господа. Отнимают у тебя что – не мсти, ненавидят, притесняют – терпи, ругают – молись и подавляй в себе грех.

– А коль притесняют и ругают неправедно? – дерзко прервав святителя, громко спросил Богдашка Неведров, стоявший в первых рядах.

Собор замер, а Варлаам, отыскав глазами непочтительного прихожанина, строго изрек:

– О, бренный человек, не знающий даже и того, что ты такое и сам в себе, укроти себя, смирись, умолкни, бедный, перед Богом, тварь перед Творцом, раб перед Господом! Дело Божие есть учреждать и повелевать, а твоё – повиноваться и исполнять святую его волю. Возьми на себя, человек, иго Христово и сим игом укрепи себя в правилах богомыслия и веры. Неси бремя Христово и сим бременем заменяй все тяготы мирские. Внял ли ты, бренный человек, словам моим?

– Внял, владыка! – перекрестившись и отвесив низкий поклон, отозвался Богдашка.

А Варлаам, осенив молодого прихожанина крестным знамением, немного помолчал и продолжил:

– Спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдовицу. Господь указал нам, как избавиться от врага и победить его тремя добрыми делами: покаянием, слезами и милостынею. И не тяжела, дети мои, сия заповедь Божия, чтобы сими тремя добродетелями избавиться от грехов и достичь царства небесного. И Бога ради не ленитесь, дети, умоляю вас. Не забывайте еще, что одинокая жизнь, монашество, строгие посты, налагаемые на себя иными благочестивыми людьми, не тяжкое дело...

Не грешите, не забывайте никогда на ночь молиться и класть земные поклоны... А больше всего берегитесь гордости и в сердце и в уме; при этом всегда говорите себе так: «Мы – люди смертные, сегодня мы живы, а завтра ляжем в гроб. Всё, что ты, Господи, дал нам, – не наше, а твоё. Ты поручил нам это лишь на несколько дней».

Берегитесь лжи: от этого погибает душа. Куда пойдете и где остановитесь, напойте, накормите бедных. А гостя почтите, откуда бы он ни пришел: будь он простой человек, будь он знатный или посол. Недужного посетите, над мертвым помолитесь: и мы ведь умрем. Что знаете доброго, того не забывайте, чего не знаете – учитесь...

Устинка, Андрейка и Богдашка Неведров вышли из храма тихие и умиротворенные. Им по душе пришлось поучение Варлаама. Правда, в жизни всё далеко не так, много в ней зла и несправедливости, но надо жить с Богом в сердце. Он-то всё видит и поможет одолеть дела неправедные.

– «Берегитесь лжи: от этого погибает душа». Прекрасные и мудрые слова сказал владыка, – с упоением произнес Устинка.

– Завтра у тебя смотрины. Сам Варлаам будет тебя вопрошать. Не оробеешь? Гораздо ли подготовил тебя Федор Огурец? – участливо спросил Андрейка.

– Кажись, братцы, ничего не забыл, и всё же зело страшусь. Владыка может и каверзный вопрос задать, на кой мне и не скумекать. Вот срам-то будет!

– Не робей, Устинка! Пуганый заяц и пенька боится. Всё-то ладно у тебя будет, – хлопнув товарища по плечу, весело произнес не унывающий Богдашка.

– Дай-то Бог.

Смотрины были назначены в Крестовой палате дворца. Владыка сидел в кресле. Подле него стоял соборный протопоп, а у порога – могучего вида послушник, личный телохранитель святителя. Устинка и в самом деле оробел. Лик митрополита был суров, величав и неприступен; казалось, сам Господь сошел с небес и воссел в резном кресле, сверкая золотыми одеждами.

«Один их самых близких к Богу... Святой. Поди, все грехи мои ведомы. Не угожу в батюшки», – подумалось Устинке.

– Выходит, преставился Паисий. Наслышан был о нем. Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Да прими его, Господи, в свои небесные владения.

Варлаам широко перекрестился, лицо его стало задумчивым. В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из вишневого бархата и вновь устремил свой взор на Устинку.

– Сам ты из местных прихожан. А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?

Устинка замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо бился. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А знаменитые ростовские князья Ярослав Мудрый, Юрий Долгорукий, княгиня Мария – первая на Руси летописец и вдохновительница городских восстаний супротив басурман?

И Устинка, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка.

– Добро, глаголишь, сыне. А еще чем славна земля Ростовская? Кто из великих чудотворцев возвысил Русь православную?

– Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а преславной Троице-Сергиевой обители начало положил.

– Добро, отрок. Чти грамоту от мирян, отец Мефодий.

Протопоп приблизился к митрополиту и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел:

«Мы, ремесленные люди Гончарной слободы, выбрали и излюбили отца своего духовного Устина себе в приход. И как его Бог благоволит, и святой владыка его в попы поставит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким питьем не ходит; в том мы, староста и мирские люди, ему и выбор дали».

Владыка кивнул и задал Устинке новый вопрос:

– А поведай, сыне, что держит землю?

– Вода высока, святый отче.

– А что держит воду?

– Камень плоск вельми.

– А что держит камень?

– Четыре кита, владыка.

– А скажи, сыне, из чего составлено тело человека?

– Из четырех частей, владыка. Из огня тело заимствует теплоту, от воздуха – холод, от земли – сухость, от воды -мокроту.

– Похвально, сыне, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему Псалтырь, Мефодий.

Устинка принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать.

– Довольно, сыне. Прими мое благословение.

Сложив руки на груди, Устинка ступил к митрополиту, пал на колени. Варлаам воздел правую руку.

– Во имя отца и сына и святаго духа! – истово промолвил он и, перекрестив Устинку, коснулся устами его головы.

В тот же день состоялось рукоположение в священники. Из храма Устинка сын Петров вышел отцом Устинием.

Г л а в а 14

КНЯЗЬ И ЗАТОШВЕЙКА

Царица Мария Федоровна уже не в первый раз говаривала брату:

– Давно пора тебе, Михайла, добрую супругу подыскать. Будет тебе к полюбовницам ходить. Остепенись! Ты – мой старший брат, дядя наследника престола Дмитрия.

– Я никогда о том не забываю, сестра. А для племянника своего я делаю всё возможное и невозможное.

– Ведаю, ведаю, брат. Не о сыне моем речь. Ты – князь, и уже в летах, а все князья, как тебе ведомо, законных супруг имеют. Ты же всё по девкам бегаешь, как молодой жеребец. Стыдно, Михайла!

– Это ты на что намекаешь?

– А ты будто и не ведаешь? На златошвейку твою.

Лицо Михайлы Федоровича подернулось смурью.

– Пронюхали-таки. Прикажу кнутом высечь твоих доглядчиков!

– Не высечешь, коль я для тебя еще царица, хотя и опальная, – резко произнесла Мария Федоровна и с недовольным видом, покачав головой, добавила:

– И с кем ложе делишь? С простолюдинкой, девицей из черни. Срам!

– Может, княжну в хоромы привести? – не без ехидства вопросил Михайла.

Царица примолкла. Княжну брат привести не мог: ни один из русских князей не посмел бы выдать свою дочь за опального человека.

– В Угличе и боярышень хватает. Видела как-то в соборе дочь Тучкова, Марфу. Собой видная, надо бы к ней приглядеться. Боярина хоть холопы и обворовали, но он выкрутится. У него полтысячи мужиков в деревнях и селах, разных угодий не перечесть, да и конские табуны самые большие. Советую приглядеться к Марфе

– Да ведаю я эту Марфу! Наличьем видная, а нравом поганая. Злющая ведьма! Лучше жить в пустыне, чем с женой долгоязычной и сварливой. Никакой зверь не сравнится со злой женой. Худая жена – кара Господня.

– Остынь, Михайла. А ты, я вижу, даром время не теряешь. Неужели всех боярышень ведаешь?

– У тебя свои доглядчики, у меня тоже не лаптем щи хлебают. Никого не вижу лучше Полинки.

– Да она ж раба, пойми ты! Наложница! – загорячилась в свою очередь Мария Федоровна. – Я ж говорю о жене из почтенной семьи.

– Раба? Ну и пусть. Вот возьму и повенчаюсь с ней в храме.

– Да ты с ума сошел, Михайла!

– И вовсе нет. Вспомни-ка, сестра, на ком женился великий полководец Святослав?

Мария Федоровна замялась: она не была так начитана, как брат, и худо ведала древнюю историю Руси.

– Молчишь? Так вот послушай, сестра. На ключнице княгини Ольги – Малуше, коя родила Святославу знаменитого сына, князя Владимира Красно Солнышко. На ключнице! Вот и мне Полинка родит славного сына. Станет он или отменным воеводой или великим князем, о ком заговорит вся Русь.

– Ныне другие времена, Михайла. Что-то я не слышала, чтобы нынешние князья на простолюдинках из черни женились.

Но и на эти слова нашелся у Михайлы Федоровича ответ:

– Женятся! Даже на дочерях палачей. Не Бориска ли Годунов сосватал себе дочь изверга Малюты Скуратова, а?

Мария Федоровна махнула на брата рукой.

– Не желаю с тобой попусту время терять. Однако запомни: коль совсем одуреешь и возьмешь в жены златошвейку – не будет тебе моего благословения.

Михайла Федорович хотел сказать, что Мария ему – не отец и не мать, нечего у нее и благословения спрашивать, но решил смолчать. Сестра обидчива, у нее и без того на душе горестно. Молвил умиротворенно:

– Пойду я, сестра, не серчай.

Мария Федоровна лишь тяжело вздохнула.

* * *

Князя к Полинке как буйным ветром тянуло. Околдовала его зеленоглазая девушка с пышной белокурой косой, намертво околдовала! Михайла Федорович даже про всякую охоту забыл. А ведь раньше частенько охотой тешился, покоя челяди не давал.

Раньше... Раньше, чего греха таить, и с девками блудил. Кровь молодая, играет. Бывало, поедет на село, а тиун непременно ему молодую девку сыщет. Немало их перебывало в княжьих руках. А как встретил Полинку – про всех наложниц забыл. Да и ни одну из девок он не любил: клал на ложе, чтобы похоть убить, даже имени не спрашивал. И вдруг, как подменили князя. Только и думы про свою Полинушку. Вот уже другой год с ней встречается, и с каждой встречей чувства его всё разгораются и разгораются. Уж такая его Полинушка ласковая, нежная и в любви горячая. Душа поет!

Но вот как быть с городовым приказчиком? Ныне Русин Раков не так уж и рад его встречам с девушкой. Приказчика можно понять. Непорочный дом – не для чужих, сладострастных утех. И деньгам он уже не рад: побаивается дурной людской молвы. Не всякую тайну удержишь. Коль сестра о его встречах дозналась, значит, и в народ слух просочился. Надо что-то предпринимать. Но что?

Михайла Федорович терялся в раздумьях. Он никак не мог решить, где ему разместить Полинку. Во дворец не возьмешь, а в городе укромного места не сыщешь. Отвезти в какое-нибудь село? Но в нем надо срубить терем. Мужики и бабы на то косо посмотрят, и почнут князя костерить. Да и черт с ними! Почешут языки и перестанут.

Но и последняя мысль оказалась Нагому не по душе: Полинка как была, так и останется содержанкой – полюбовницей. Каково-то ей в таком звании пребывать?

Так ничего и не придумав, Михайла Федорович отправился в хоромы Ракова (кой, как и всегда, уже был заранее предупрежден).

Полинка каждый раз несказанно радовалась появлению князя. Лицо ее так и светилось от счастья. Она уже давно убедилась, что Михайла Федорович ее необоримо и безоглядно любит, и от этого ей становилось так хорошо, что она была готова жизнь отдать за своего «Мишеньку».

Ближе к вечеру, когда Нагой собирался уходить, Полинка, потупив очи, смущенно произнесла:

– Не хотела сказывать тебе, Мишенька, но знать время приспело... Правда, не ведаю, как тебе и молвить.

Михайла Федорович, глядя на взволнованное лицо девушки, обеспокоился:

– Аль беда, какая стряслась?

– Для тебя... для тебя может и беда, милый ты мой Мишенька.

– Сказывай, не томи! – подняв ладонями пылающее лицо Полинки, еще больше встревожился Нагой.

И девушка, преодолевая робость, молвила:

– Затяжелела я, Мишенька.

Высказала, и из очей ее выступили слезы.

– Покинешь ты меня... Не нужна тебе буду.

– Ладушка ты моя! – радостно воскликнул Михайла Федорович и осыпал девушку жаркими поцелуями. – Да какая же ты глупенькая. Тебя я ныне и вовсе не покину. Сына мне подари, сына!

– Подарю, Мишенька.

Счастливый Михайла Федорович, забыв обо всем на свете, остался у Полинки на всю ночь, а когда наступило утро, сказал:

– Надумал я, ладушка, взять тебя в жены. Согласна ли будешь?

Полинка горячо прильнула к Михайле, а затем, малость подумав, молвила:

– Да возможно ли сие, Мишенька? Я всего лишь сенная девка, коя порядилась к приказчику. А ты – удельный князь. Далеко не ровня я тебе. Что добрые люди скажут? Худая молва пойдет.

– Молва, что волна: расходится шумно, а утешится – нет ничего. Вот так-то, Полинушка. А коль я князь, голова всему уделу, то не бывать тебе больше в сенных девках. В женах моих будешь ходить, да будущего сына моего станешь лелеять.

Г л а в а 15

АНДРЕЙКИНО ГОРЕ

На славу поставил печь Андрейка городовому приказчику. Русин Егорыч долго и придирчиво ее осматривал, а затем, довольно поглаживая каштановую бороду, высказал:

– А ты и в самом деле, Андрей сын Шарапов, искусный мастер. Похвально, зело похвально. Держи свои пять рублей и ступай с Богом. Нужда приведет – снова тебя позову.

Андрейка принял деньги с постным лицом.

– Да ты будто и не рад? Аль не о такой цене договаривались, милок?

– О такой, Русин Егорыч. Благодарствую. И я, и подручные мои не в накладе¹⁵⁰.

И все же уходил Андрейка из хором приказчика с грустинкой. Больше никогда он не посмотрит из оконца покоев Ракова в его сад, где иногда прогуливалась Полинка, и никогда, пожалуй, с ней не свидится.

Последняя его встреча произошла неделю назад. Увидев Полинку в саду и, пользуясь отсутствием Русина Ракова, Андрейка, на свой страх и риск, выбежал из хором и быстро зашагал к яблоням. Подойдя к девушке, возбужденно молвил:

– Здравствуй, Полинушка. Ты уж прости, вновь решил с тобой повидаться.

В очах девушки промелькнул испуг. Что люди подумают? С парнем тайком встречается. Донесут Мишеньке, и тот крепко осерчает.

– Здравствуй, Андрейка. Нельзя тебе здесь. Побыстрей уходи.

– Ведаю, что нельзя. Уж такие строгие порядки на Руси, но сердце душу бередит... Люба ты мне, Полинушка.

Девушке никак не хотелось обижать парня, но видит Бог, придется. Надо сказать ему всю правду, иначе такие неожиданные встречи могут большой бедой обернуться. И Полинка решилась:

– И ты меня прости, Андрейка. По всему, видать, ты человек хороший, но я люблю другого, очень люблю. Больше не надо меня видеть. Прощай.

– Неужели князя? – вспыхнул Андрейка.

Девушка, ничего не ответив, побежала в терем, а Андрейка аж застонал. Выходит, правда слух прошел по Угличу. Далеко не зря зачастил Михайла Нагой к Русину Ракову. Он давно к Полинке ходит, а у него, Андрейки, глаза застило. Всё не верил, что князь может снизойти до простой сенной девушки, но так и вышло. Господи, но это же большое горе для Полинки. Она стала наложницей. Княжья любовь к чернолюдинкам псовая. Потешится – и с глаз прочь. Зачем же Полинка на такой грех пошла?! Молвила, что «очень любит». Она-то может и любит, а вот князь свою похоть ублажает.

И душа Андрейки закипела от гнева на князя. Превратись он сейчас в сокола, то перелетел бы он дубовые стены кремля, влетел в княжьи покои и выклевал бесстыжие глаза Нагого.

Андрейка, забыв о своей работе, прислонился к дереву и едва не заплакал от горестных дум. Всё напрочь рухнуло. Белый свет померк в его глазах. А в голове билась настойчивая мысль:

«Полинка, Полинушка! Ну, зачем же ты так поступила? Уж как я любил тебя! Как надеялся видеть тебя своей женой. Милой, желанной женой. И вдруг, как острой стрелой в сердце ударила. Для чего жить теперь, с какой душой издельем заниматься? Отныне никакая работа и на ум не пойдет. Господи, как черно на душе!».

Андрейка, не видя под собой земли, побрел из сада, вышел из калитки приказчикова тына и, под недоуменным взглядом привратника Рыжана, пошел к Кузнечной слободке, надумав встретиться с добрым своим содругом Богдашкой Неведровым.

Тот, увидев лицо Андрейки, подивился:

– Ты чего, Андрюха, чернее тучи? Аль с отцом что приключилось?

– С отцом всё ладно, а вот со мной – хоть в петлю полезай.

И Андрейка поведал о своем горе, на что Богдашка, без всяких раздумий, молвил:

– Да, друже. Железо ржа поедает, а сердце печаль сокрушает. Попал ты со своей любовью, как сом в вершу. Но о кручине забудь, ее ветры не размыкают. Лучше твоей Полинки в Угличе девку найдем.

– Лучше Полинки не найдешь, Богдаша, – тяжко вздохнул Андрейка.

– Ну, ты и втюрился, друже, – рассмеялся шандальный мастер. – До девки пальцем не дотронулся, а уж готов головой в петлю лезть. Чудной ты, Андрюха. Будто на Полинке свет клином сошелся.

– Сошелся, и ничего не могу с собой поделать.

– Ну и дурак. Твоя Полинка и полушки не стоит, коль потаскухой стала. На княжье добро позарилась, тьфу!

– Не говори так! – осерчал Андрейка. – Полинка – не блудница. Ты бы видел ее глаза. Она и впрямь Нагого полюбила.

– А ты глазам ее поверил? Девке? Иссушила молодца чужая девичья краса. Аль не ведаешь ты, Андрюха, что на женские прихоти не напасешься. У них семь пятниц на неделе. Сегодня любит, а завтра ненавидит. Вот погоди, побалуется с ней князь – и навеки забудет. И никому не нужна станет твоя златошвейка. В жены распутниц не берут. Нечего по ней и горевать. День меркнет ночью, а человек печалью. Выше голову, друже! Ведаю одну девицу. Всем хороша: и лицом, и статью, и нравом добрым. А уж стряпуха – не уступает матери. Раскормит тебя – в ворота не будешь пролезать. Вот то – сущий клад. С такой век проживешь. Добрую жену взять – ни скуки, ни горя не знать... Чего не пытаешь – о ком сказываю.

– И пытать не хочу.

– Напрасно, Андрюха. Нельзя упускать такую девицу. Так и быть поведаю. То – сестрица моей жены. Параскевушка, осьмнадцати лет. Вдругорядь говорю: клад – девка. Замолви словечко отцу. Пусть сватов засылает.

Но Андрейка и слушать ничего не хотел. Лицо его оставалось мрачным.

На другой день приказчик встретил его с сердитыми глазами.

– Ты чего это, печник, от изделья уклоняешься? Вчера после обеда захожу, а тебя и след простыл.

– Занедужил малость, Русин Егорыч.

– Занедужил – домой отпросись. А ты, куда из хором подался?

– Так домой и подался.

– Побасенки дураку говори... Дворовый о другом сказывал. В сад ты пошел, к златошвейке моей. Как это понимать, печник?

Андрейка побагровел, лицо его стало растерянным. Выходит, права была Полинка: не следовало ему в сад выходить. Что теперь с ней будет?

Испугался не за себя, а за девушку, кою ждет наказание. Надо как-то выручать Полинку.

– Чего онемел? Сказывай, печник! – повысил голос приказчик.

– С головой что-то худо стало, Русин Егорыч. Пошел в сад, дабы прийти в себя, а тут и Полинку увидел. Она тотчас в терем убежала, а я постоял немного, а голова всё кружится, вот и побрел домой.

Приказчик поостыл в гневе: дворовый, кой видел парня и девку издалека, всё также поведал. Может, и вправду у этого умельца голова занемогла? Случайно с Полинкой столкнулся. Пожалуй, князю ничего не нужно докладывать, а вот печника надо строго настрого упредить:

– Ты гляди у меня, мастер. Коль еще раз в сад выйдешь, повелю собак на тебя спустить. Твое место у печи! Уразумел?

– Уразумел, Русин Егорыч. Ноги моей в саду больше не будет...

Миновала неделя, как Андрейка завершил работу в хоромах приказчика, а на душе его по-прежнему было скверно. Трудился над издельями без обычной радости, что не осталось без внимания отца.

– Квелый какой-то ходишь. Аль прихворал?

– Жив – здоров, батя, – бодрым голосом отозвался Андрейка.

– Да уж ведаю тебя. Меня не проведешь. Что-то душу твою гложет. Может, поведаешь?

Но Андрейке ничего не хотелось рассказывать отцу, он продолжал отнекиваться. Старый Шарап вздыхал:

– Всё, кажись, шло ладно, а тут беда навалилась. Не зря в народе толкуют: пришла беда – открывай ворота. Юшку – в поруб кинули. Только в Угличе и разговоров о нем, а младшего – ни с того, ни с сего – тоска стала изводить. Худо в дому.

Худо! Об этом Андрейке и говорить не надо. Но ничего не поделаешь. Полинка, как заноза в сердце, никакими клещами не вырвешь. Хоть и стала она княжьей наложницей, но он ее не только простил, но и по-прежнему любит. И хоть убивай его, но если вдруг Полинка поманит его пальцем, он готов убежать с ней на край света.

Г л а в а 16

ЮШКА И ДЬЯК БИТЯГОВСКИЙ

Три недели находился Юшка в холодном, сыром порубе. Отощал, осунулся лицом, и все дни исходил неистовой злобой на князя Нагого. Уж, какой только бранью не костерил удельного властителя! Сидел на воде и хлебе, и от ярости сжимал кулаки.

Но вот наступил день, когда караульный поднял тяжелую дубовую решетку и скинул в темницу лесенку.

– Вылезай, Юшка!

Узнику едва хватило сил выбраться. Зажмурился от яркого солнечного света и закачался от ноющих, ослабевших ног.

– Что, ямщик, насиделся в преисподней, хе-хе.

– Будет зубы скалить. Где князь? – хриплым, простуженным голосом вопросил Юшка.

Караульный не спеша вытянул из поруба лесенку, закрыл узилище крышкой и только тогда удостоил Юшку ответом:

– А князь мне, ямщик, не докладывается. Где он – одному Богу известно.

– Выходит, на мне вины нет, коль из темницы вызволил.

– Нет, коль на Божий свет выполз.

– Обижен я на князя. Аль можно так, честного человека, в поруб кидать? Едва не окочурился. Что князь-то сказывал?

– Велел тебе, ямщик, к городовому приказчику явиться. Тот всё и обскажет.

Недовольно покрутив головой, Юшка поплелся в Гончарную слободу, в отчий дом, куда ему идти и вовсе не хотелось. Но надо отлежаться денька два, подкрепиться, а уж затем навестить Русина Ракова.

Городовой приказчик не принял Юшку с распростертыми объятиями. Глаза его были отчужденны и холодны.

– Близ кремля не велено тебе, Юшка, хоромы ставить.

«В первую встречу Юрием Шарапычем провеличал, а ныне к мужичью приравнял», – тотчас отметил про себя Юшка.

– Но у других хоромы стоят, Русин Егорыч, отчего ж мне князь дозволенья не дает?

– Другие, как тебе ведомо, Юшка, в боярах и купцах ходят. Ты же – из ямской избы прибежал. Вот среди черни и ставь свою избенку. Таков княжий наказ.

Юшка позеленел от злости. Помышлял что-то ожесточенно высказать, но вовремя сдержал себя и молча, стиснув зубы, удалился из приказчикова дома.

Вышел из калитки и застыл в раздумье. Где и как выместить свое бешенство? В кабаке? Но там бражничает одна голь лапотная. С ней и вовсе степенность потеряешь. Князь и на пушечный выстрел не подпустит. Да и какой толк к нему прорываться? Лишний раз оскорбит, а то и кулаком по башке двинет, как уже было. Вот незадача! Ни хозяину корка, ни коню соломка. Калита полна мошной, а применить ее пока некуда. Не ставить же ему хоромы среди нищебродов... Погодь, погодь. Есть, кажись, человек, с коим можно посоветоваться. Дьяк Михайла Демидыч Битяговский. Юшка еще в первый день приезда в Углич изведал, что дьяк прислан самим царем Федором Ивановичем, дабы приглядывать за опальными Нагими. Правда, людишки болтали, что царь тут не при чем: Битяговского прислал всесильный правитель Борис Годунов.

«Вот и ладненько, – оживился Юшка. – Любой недруг Нагого – добрый содруг Битяговского. Он для того и послан, дабы Нагих во всем ущемлять. Надо немешкотно идти к дьяку».

* * *

С Битяговским в Углич был отправлен сын его Данила, племянник дьяка Никита Качалов и сын мамки Василисы Волоховой, Осип. Этим людям и было поручено всем заведовать в городе: «править земскими делами и хозяйством вдовствующей царицы, не спускать глаз с обреченной жертвы и не упустить первой минуты благоприятной. Битяговский, «осыпанный золотом Годунова, дал и сдержал слово».

Успех казался легким: с утра до вечера сам дьяк и люди его «могли быть у царицы, занимаясь ее домашним обиходом, надзирая над слугами и над столом; а мамка царевича Дмитрия, Василиса Волохова, с сыном Осипом, помогала им советом и делом».

Но Дмитрия накрепко оберегала мать, Мария Федоровна. Извещенная ли некоторыми тайными доброжелателями или своим сердцем, она удвоила попечение о сыне; не расставалась с ним ни днем, ни ночью; выходила из его покоев только в Крестовую палату, оставляя Дмитрия на верную ей кормилицу Ирину Жданову.

Именно кормилицей и был недоволен Михайла Битяговский.

«Эта молодая ведьма пробует всякую пищу, прежде чем дать ее царевичу. Да и от мамки, Василисы Волоховой, проку мало. Хоть она и продалась за большую мзду, хоть и поклялась служить Годунову, но Дмитрий по-прежнему жив-целехонек».

Боярыня Василиса Волохова еще в Москве ходила в постельницах Марии Нагой, а когда овдовевшую царицу отправили в Углич, она взяла с собой и Василису, назначив ее «мамкой» царевича. Волоховой было поручено отравить наследника престола, и она пыталась это выполнить. «Мамка царевича и сын ее Осип, продав Годунову свою душу, служили ему орудием; но зелие смертоносное не вредило младенцу ни в яствах, ни в питии. Может быть, совесть еще действовала в исполнителях адской воли; может быть, дрожащая рука бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее, к досаде нетерпеливого Бориса».