Текст книги "Углич. Роман-хроника (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Как же быть-то без огня? Хотя бы похлебку сварить надо, – сокрушался мастеровой.

– Поделай очаги во дворе, – отвечали начальные люди. – В огороде, на полых местах печи ставь.

– Легко сказать, на полых местах! Весь дворишко с гулькин нос. А огородишка не имеем, – убеждал мастеровой.

Начальные люди оставались глухи к этому ропоту, а того, кто не соблюдал правила, наказывали. Объезжий голова со своими подьячими, дозорщиками, караульщиками объезжал и обходил участок, заглядывал во все дворы и дома и, обнаружив нарушение правила пользования огнем, подвергал виновных взысканиям, применяя даже такую меру, как опечатывание части жилья, где стояли печи.

Люди жаловались:

– В холодный подклет из собственной горницы выгнали.

Жалобы, однако, не помогали. На положенный срок горницы оставались закрытыми. Чаще всего опечатывали бани во дворах, что для русского человека было большим лишением.

Ограничения в пользовании домашними банями вызывали строительство так называемых торговых бань. Известны, впрочем, случаи, когда опечатывались и общественные бани, а также мастерские, нарушавшие правила топки, хотя некоторые мастера никак не могли обойтись без огня, например кузнецы, гончары, хлебопеки. Выносить же всю работу во двор было делом весьма нелегким. Поэтому ремесленники осаждали объезжие избы жалобами:

– Не токмо с холоду, но и с голоду помрем. Вечерами без огня промыслу быть не мочно.

Произвол объезжих властей превращался порой в настоящий погром в избах черни. В материалах одного дела описывается изба пекаря после набега дозорников Съезжего двора: «Двери из сеней выбиты, из крюков вон вышиблены. Запорка переломлена. В подклети окошко выбито. У печи устье выломано…»

На посадских людей возлагались различные обязанности по пожарной охране. Сначала они должны выделять караульщиков, дежуривших на улицах и в торговых рядах. А потом последовал приказ, чтобы караульщики являлись на свой пост, имея при себе ведро с веревкой и прочие «к пожарному времени припасы».

Нелегко было выполнять все эти требования! Торговцы невзлюбили кадки с водой, поставленные в торговых рядах. Эти кадки нередко мешали проходу, портили «фасад» их лавок и ларьков. Их надо было наполнять водой, мыть. Нередко вода застаивалась и издавала зловоние. Между тем Съезжий двор призывал к чистоте, порядку, свободным проходам.

В тушении пожаров участвовали главным образом стрельцы, но привлекалось и население. На пожар обязаны были являться уличные караульщики – тяглые люди, коим назначены были дежурства в эти сутки. Они должны были доставить на пожар, совместно со служилыми людьми Съезжего двора и стрельцами, все противопожарные средства своего участка и выполнять всё, что им будет приказано объезжим головой – «радеть всяким не оплошно, дабы огонь утишить».

Так как на пожар обычно сбегались любопытные и праздно стояли в стороне, предписывалось всех зевак, кои «пожар учнут смотреть», заставлять тушить его, а лишних отсылать прочь.

Во время тушения пожара главная задача состояла в том, чтобы не допустить распространения огня. С этой целью ломали окружающие дома, лавки, сараи и таким образом изолировали загоревшееся строение. При очень слабых средствах тушения, занявшиеся деревянные постройки были, конечно, обречены.

Приходилось принимать меры против воровства на пожарах. Ворам полагалось более строгое, против обычного, наказание – вплоть до ссылки «на вечное житье».

Повинным в возникновении пожара угрожали суровые наказания, в особых случаях конфискация всего нажитого и даже смертная казнь.

В Кузнечной слободе, как ведает Андрейка, постоянно имели дело с огнем. Гремели молоты, грохотало железо, с наковален во все стороны разлетались искры, столь опасные для деревянного Углича. Поэтому за кузнецами особо наблюдали всякого рода дозорные Съезжей избы.

Андрейка сам слышал, как горячо спорили его друг Богдаша и объезжий человек:

– Ты почто, Богдашка, Углич зажечь задумал? Чего искры огневые по ветру пускаешь?

– Как же мне без искры работать? – недоумевал Богдашка, стирая фартуком со лба струящийся пот и в сердцах швырял в дальний угол многопудовую полосу железа.

Для кузниц и других мастерских по металлу, оружейных, бронных, медеплавильных, существовали свои правила противопожарной охраны. Но нелегко было соблюдать их мастеровым людям, а более всего в кузницах с примитивным оборудованием. Поэтому часто можно было слышать перебранку какого-нибудь представителя властей с кузнецами, коих бранили за то, что они и с огнем небрежны и улицу загромождают своим железным хламом. Подле них без конца останавливаются подводы, чтобы подковать лошадей, и мешают проезду. От их железного лязгания и звона «житья нет» поселившемуся поблизости начальному человеку. Но все эти перебранки только добавляли шуму на Кузнечной улице…

Богдашка Неведров был всего на два года старше Андрейки, но покойный отец оставил после себя опытного мастера, чьи шандалы и паникадила появились не только в княжеском дворце Нагих, но и в хоромах и каменных палатах московских бояр.

Богдашка, в отличие от Андрейки, был женат. За полгода до смерти отец сосватал ему посадскую дочку Настену, чья многодетная семья промышляла всё тем же шандальным делом. Было между дружками и другое отличие. Богдашка – весельчак и говорун, каких белый свет не видывал. Вертит языком, что корова хвостом. Чтобы умелец не делал, рот его не закрывался: всё с шуточкой да прибауточкой.

– Ну и брехать же ты, – как-то сказал ему Андрейка.

– А чего? Брехать – не цепом махать: спина не болит.

– Да ну тебя, – рассмеялся Андрейка.

Вот к этому-то балагуру и явился печной умелец. Тот в это время постукивал небольшим ручником по какой-то медной заготовке и выговаривал подручному:

– Эк, размечтался, Парамошка. Плюнь! В одну руку всего не загребешь, и сам себя подмышку не подхватишь… Будь здоров, Андрюха. Не чаял тебя седни видеть, а ты, чу, на рысях прикатил. Свои ножки, что дорожки, встал да поехал. Рад тебе, друже!

Богдашка любил гончара: за его честность и открытость, за спокойный уравновешенный нрав и золотые руки.

– Какая нужда привела, друже? Айда в избу. У меня Настена ныне пирогов с маком напекла.

– Спасибо, Богдаша, но хочу потолковать с глазу на глаз.

– Как прикажешь. Осторожного коня и зверь не берет. Пойдем-ка в садок под яблоньку.

В Угличе у каждого ремесленного человека был не только огородец, но и небольшой в нем сад из яблоней, вишен, смородины, малины и крыжовника. Сад обычно разводился вокруг изгороди, чтобы побольше оставить места под лук, чеснок, свеклу, морковь и репу.

– Чего-то глаза у тебя невеселые, друже. Кручина не только иссушит в лучину, но и сердце гложет.

– Гложет, – признался Андрейка и, слегка помолчав, перешел к делу:

– Уж очень понравилась мне златошвейка Полинка. И впрямь сохну.

– Эта, кою приказчик к себе прибрал?

Углич – не Москва и не Господин Великий Новгород. Здесь едва ли не каждого человека в лицо знают, а любая новость распространяется в тот же день.

– Ту самую.

– И о чем речь? Пусть отец засылает сватов – и дело с концом. Она златошвейка из простолюдинок, а ты хоть тоже из черни, но ныне сын известного на весь Углич гончара. Да, почитай, и сам добрый мастер. Чем не пара?

– Но Полинку приказчик даже царице Марии не отдал. Куда уж мне.

– И ты нос повесил? Мария хоть и царица, но баба в золотой клетке. Всеми делами заправляет князь Михайла Нагой. Ударь ему челом. Князь, чу, справедлив, народом не гнушается. Мыслю, дело твое выгорит.

Лицо Андрейки заметно оживилось.

– Непременно поговорю с батей. Жаль, Нагой куда-то запропастился.

– А чего ему во дворце сидеть? Докука! Он – князь непоседливый. То с ловчими по полям за зайцами гоняется, то медведей в берлогах травит, то соколиной потехой тешится. Неугомонный! Но ты жди, друже. Как мужики за соху возьмутся, Михайла во дворец вернется. Не зевай.

– Не прозеваю, Богдаша… Но тут, видишь ли, дело какое… Батя сказывал, что по Угличу недобрый слушок о Полинке идет. Но какой? Ничего толком не сказывал.

– Чепуха сей слушок. Князя Нагого у Русина Ракова минувшей зимой видели. Эка невидаль. У князя и приказчика дел по городу невпроворот. А у людишек язык без костей, вот и мелют всякий вздор. Выше голову, друже!

– А мне Полинку увидеть не терпится, – вновь, покраснев как рак, произнес Андрейка. – Хоть бы одним глазком глянуть. Ране-то зрел ее в храме, а ныне она в церковь не ходит.

– И на то есть причина. В хоромах приказчика крестовая комната имеется. Вот и молится в ней твоя Полинка. Русин Егорыч человек усторожливый. Боится, как бы златошвейку дворцовые люди не выкрали.

– А что, если в светелку дивный шандал изготовить? Вместе бы и вручили.

– Да ты голова, друже! – загорелся Богдашка. – Скоро пресвятая Троица, а у меня новый шандал, почитай, готов. Еще денька четыре повожусь, и будет дивным. Приказчик на подарки солощь. Авось нам и повезет. Самой-де златошвейке надумали вручить. Как от мастеров – мастерице. Впустит!

– Дай Бог.

Андрейка ушел от медника умиротворенным. Скорее бы Богдаша свой шандал доделал.

Г л а в а 19

ПОДАРОК

И вот наступила Пятидесятница – День Святой Троицы. В великий праздник, как и в другие праздники, в Угличе никто не работал. Упаси Бог взяться за какое-нибудь дело!

Как-то князь Михайла Нагой проезжал в Светлое Воскресение по Спасской улице, что раскинулась неподалеку от Успенской площади, и вдруг увидел с коня, что за тыном боярина Ивана Борисовича Тучкова четверо дворовых колют топорами березовые плахи. Нагой осерчал и крикнул через тын, дабы к нему позвали боярина.

– Ты что это, Ивашка, издревле заведенные порядки рушишь?

– Холопей своих наказываю, князь Михайла Федорович. Провинились изрядно.

– Тэ-эк, – еще больше огневался Нагой и, спрыгнув с коня, повелел:

– А ну пошли к дворовым!

Холопы при виде князя побросали топоры, скинули шапки и низехонько поклонились.

– Почему не празднуете?

– Дык, – промямлил один из холопов, растерянно глянув на боярина.

– Боярин на изделье поставил?

Дворовые понурили кудлатые бороды.

– Понятно.

Михайла Федорович вытянул из-за малинового кушака плеть и трижды с силой стеганул Тучкова по дюжей, жирной спине.

Боярин взвыл, заохал, из напуганных глаз его потекли слезы.

– Это тебе, Ивашка, за нарушение порядка. Холопей своих накорми вволю и отпусти в храм. А когда из храма вернутся, по ковшу меду поднеси, и пусть празднуют. А коль проведаю, что ты оным дворовым мстить будешь, прикажу кинуть тебя в поруб.

– Это боярина-то? Я ж не из подлых, князь.

– Можешь царю донос настрочить. Он тебе еще добавит за нарушение старины. Уразумел?

– Уразумел, князь, – буркнул Тучков.

Этот случай в Угличе надолго запомнился…

День на святую Троицу выдался красный. Мужчины и женщины шли в храмы, украшенные свеже-сорванными ветвями березы. Зеленые веточки были и в руках женщин. Аромат молодых березовых листьев непривычно смешивался с запахом ладана.

После богослужения березовые ветви бережно несли домой и ставили на видное место.

Девушки шли в лес, срубали березку, нарядно украшали ее цветами и лентами. Всё это сопровождалось пением обрядных песен.

Радуйтесь, березы,

Радуйтесь, зеленые!

К вам девушки идут,

К вам пироги несут…

Затем украшенную березку уносили в свою улицу или слободу, и вокруг нее водили хороводы. Под березкой угощались пирогами, яйцами, калачами, пряниками… Девушки тоже украшали себя цветами и веточками.

В селах с разукрашенной березкой ходили по полям. Затем втыкали ее в землю и устраивали пиршество среди цветущих или уже колосящихся хлебов. Остатки еды разбрасывали по полю, чтобы они обеспечили богатый урожай. Пресвятая Троица считалась покровительницей урожая…

Андрейка и Богдашка, побывав в слободской церкви, обусловились встретиться после обедни, когда Русин Егорыч вернется домой из соборного храма. В это время сенные девушки его закончат молиться в крестовой.

У ворот тына, на верху коих стояла икона Спасителя, караульных не оказалось: в праздничные дни они освобождались до вечера от дозора. Правда, ворота были замкнуты на железные засовы, но у калитки осмотрительный приказчик оставил сторожа. В нее-то и постучал Богдашка обычаем:

– Господи, Исусе¹¹² Христе, сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь, – послышалось в ответ, и оконце калитки открылось, в коем показалось рябое лицо в торчкастой, огненно-рыжей бороде.

– Кого Бог несет?

– К Русину Егорычу с подарком.

Сторож окинул пытливым взглядом парней. В чистых белых рубахах, опоясанных кушаками, в цветных портках и в добрых сапогах из мягкой выделанной кожи. Оба парня показались сторожу знакомыми.

– Кажись, Богдашка Неведров да Андрюшка Шарапов.

– Угадал, Рыжан.

Рыжан получил кличку за свою редкостную бороду.

– А что за подарок, милочки?

Богдаша вытянул из небольшого полотняного мешка свое изделие и сторож даже зубами зацокал.

– Чудеса! Видел светильники, но чтоб такой затейливый… Русин Егорыч будет рад, проходите, милочки.

Приказчик и в самом деле остался доволен шандалом. Необычный, легкий, с маленькими фигурками лесных зверей, расписанный цветами и травами.

– Доброе изделье, – крякнул Русин Егорыч, но глаза его оставались недоуменными. Ему и во сне не могло погрезиться, чтобы люди из мастеровой черни принесли ему богатый подарок. Тут что-то не так.

Русин Раков был не только строг, но зачастую и суров с ремесленным людом. Самолично проверял пошлины, подати и различные повинности с каждой слободы. Спуску не давал. За малейшие недоимки наказывал десятских, сотских и старост, злейших же недоимщиков приказывал ставить на правеж¹¹³. Чернь, случалось, поднимала ропот, но приказчик умело и своевременно утихомиривал недовольных. И вдруг щедрый подарок… А, может, это подношение для того и сотворено, чтобы он, приказчик, поменьше вникал в дела кузнецов и медников, а то и всего ремесленного люда, коль вкупе с Богдашкой явился и сын гончара Шарапа. Но тогда почему не сам известный гончар?

Русин Раков ломал голову до тех пор, пока не молвил Богдашка:

– Ты уж прости нас, Русин Егорыч, но сей дар мы надумали преподнести твой златошвейке Полинке.

– Полинке? – пожал плечами приказчик. – Но в честь чего?

– Слава о ней далеко за Углич прокатилась. Вот и надумали мы ее малость порадовать. Как от мастеров искусной мастерице. Пусть думает, глядя на сей шандал в светлице, что Углич всегда помнит о ее прекрасной работе.

– А не лукавишь? Честны ли речи твои, Богдашка?

– Вот те крест, Русин Егорыч! Честные глаза вбок не глядят.

– Ну, ну. Передам Полинке.

– Хоть это и не дозволено, но хотелось бы в самые руки. Ты уж допусти, Русин Егорыч. Мы – от чистого сердца.

Приказчик замешкал с ответом. В кои-то веки было, чтобы чужие люди в девичью светелку вламывались. Но и отказать, кажись, негоже. Не сватать же девку пришли. Один женой недавно обзавелся, другой – сын Шарапа, кой строго блюдет дедовские обычаи. Пожалуй, можно и пропустить, не съедят Полинку. Да и подарок хорош!

– Ну, коль от чистого сердца, поднимемся.

Умельцы поклонились в пояс.

– Вот спасибо тебе, благодетель.

Впереди, сопя шишкастым носом, поднимался по лесенке Русин Егорыч, за ним – Богдашка, сзади же – Андрейка. Сердце его бешено застучало. Наконец-то он увидит полюбившуюся девушку.

Перед самой светелкой Богдашка резво обернулся и протянул шандал в руки друга: сам-де передашь. Андрейка кивнул. Господи, через какую-то минуту он протянет ладушке шандал. Он весь был переполнен счастьем.

Г л а в а 20

ЧУДЕСА В ЯМЩИЧЬЕЙ ИЗБЕ

Князь Михайла был из той породы людей, кои могли богатырски уснуть в любом, казалось, самом неподходящем месте. Его послужильцы поражались, когда Михайла Федорович в зимнем лесу мог накидать на сугроб несколько еловых лап, рухнуть на них и тотчас провалиться в чугунный сон. И ни шалаша тебе, ни княжеского шатра.

Будил его всегда Тимоха Бабай, и князь, как мгновенно засыпал, также в мгновение ока просыпался, едва его касалась рука послужильца.

– Пора, княже.

Но на сей раз, и князь и его послужилец, проснулись лишь к обеду. Сальная свеча давно догорела, но через зарешеченное оконце пробивался луч солнечного света.

– Кажись, лишку не перебрали, но голова, как со страшного похмелья – потягиваясь и позевывая, проговорил Михайла Федорович.

– Да и у меня башка трещит, – сказал Бабай, глядя на стол с остатками яств и питий, но вина в зеленой склянице оставалось всего с чарку.

– Клич хозяина. Пусть свежей снеди добавит, – приказал Нагой.

Тимоха скинул с петли тяжелый железный крюк, распахнул дверь и окликнул хозяина ямской избы:

– Юшка! Неси водки и снеди!

Юшка Шарапов, как будто и других дел у него не было, тотчас появился перед Нагим, еще с вечера поняв, что этот дюжий мужик в нагольном полушубке является старшим среди заночевавших в его горенке путников.

– Мигом, люди добрые!

– Накормлены и напоены ли кони? – строго спросил Михайла Федорович.

– Обижаешь, добрый человек. Всем четверым и овса задал, и доброго сенца в стойла вволю кинул и напоил теплой водой, дабы не застудить. А сейчас – в погребок за водочкой, рыжиками и груздочками.

– Заботлив же ты, радетель наш, – хмыкнул Михайла Федорович. Пожалуй, еще тебе выдам гривну¹¹⁴ за хлопоты.

Князь потянулся в калиту, но карман оказался пуст. Тогда Михайла Федорович, на всякий случай, сунул руку в левый карман, но…

– Что за чудеса Тимоха? Калита исчезла.

– Да быть того не может! – поразился Бабай. – Вечор своими глазами видел, как ты, одарив хозяина, сунул калиту в карман. Может, под лавку выпала?

Но и под лавкой ничего не оказалось.

– Чудеса, – вступил в разговор Юшка. – Спали взаперти, а денежки будто нечистая сила унесла.

Михайла Федорович не на шутку обеспокоился: пропали огромные деньги, в калите оставалось не менее 500 серебряных рублей. (Плотники брали подряд – срубить избу на высоком подклете с повалушей за три рубля, что составляло годовое жалование государева стремянного стрельца).

Без всякой надежды путники осмотрели, облазили всю горенку, но тщетно.

– Ты, мил человек, вечор на двор выходил. Уж не в нужник ли калита выпала? – предположил Юшка.

Князь отмахнулся, но Тимоха все же сходил на двор. Вернулся с тем же озабоченным лицом.

– В его нужнике человек утонет. Глыбкий, сажени на две.

Михайла федорович задумчиво постоял столбом, а затем резко повернулся к хозяину ямской избы.

– Не нравятся мне твои глаза, Юшка. Уж не ты ли мои деньги заграбастал?

Юшка ошарашенно плюхнулся на лавку.

– Да ты что, мил человек. Уж не умом ли тронулся? Как же я мог твою калиту заграбастать, когда вы на крюк закрылись?

– Ночью! Когда мы спали.

У Юшки еще больше глаза забегали.

– Совсем не понимаю, милок. В нужнике утопил, а спрос с меня.

– С тебя, сучий сын! – закипел князь. Под нами подполье, в кое ты вечор лазил, а ночью к нам выбрался.

Юшка, продолжая выказывать чрезмерное удивление, всё показывал на крючок.

– И впрямь спятил, милок.

– Я тебе не милок! – загромыхал Михайла Федорович. – И перестань показывать на дверь! Ты попал в подполье через свой лаз и сонного ограбил меня. Убью, собака!

«Догадался!» – ахнул про себя Юшка, и губы его затряслись от страха.

Но князя урезонил Тимоха.

– Надо допрежь подполье проверить.

Нагой с силой оттолкнул от себя ямщика, да так, что тот отлетел к стене. (Добро еще зашибся спиной, а не головой, а то мог бы и окочуриться).

– Проверь, Тимоха.

Тимоха, запалив подсвечник от негасимой лампадки, спустился в подполье, тщательно обшарил все стены, а затем поднялся в горенку.

Юшка, пока Бабай находился внизу, сидел на лавке поближе к двери. Чуть что – он ринется на двор и схватится за вилы. Рубаха его прилипла к телу, а глаза цепко впились в Тимоху.

– Нет лаза. Одни кадушки с солониной, да бочонок с вином.

Юшка поуспокоился. Поднялся с лавки и посетовал, глядя на Нагого:

– Зря ты меня о стену ударил. Ну, да я зла не держу.

Михайла Федорович мрачно отмолчался, а Юшка, как ни в чем не бывало, спросил:

– Снедь доставать?

– А пошел ты к черту! Выводи коней.

– Как прикажешь, мил человек.

Через несколько минут князь и Тимоха, вместо того, чтобы возвращаться в Москву, мчали к Угличу: без денег в стольном граде и шагу не шагнешь. Тимоха скакал и все время думал:

«Где-то я видел этого Юшку, сына Шарапа. Но где?

Он вспомнил перед самым Угличем:

«Господи, как же я мог забыть?! Шарап – гончарный умелец, а Юшка его сын».

Г л а в а 21

ЮШКИНЫ ГРЕЗЫ

А ямщик довольно потирал руки. В кой уже раз ему сопутствует удача. Он грабит уже седьмого ночлежника, но последний оказался особенно богат. Теперь у него, Юшки, скопились громадные деньги, с коими можно не только сладко есть и пить, но и открыть любой промысел… Но из ямской службы так просто не уйдешь. Он позван на нее по цареву набору, и должен отслужить все урочные годы. Много отслужить – целых пятнадцать лет. Надо крепко покумекать, как следует изловчиться и вырваться из ямской избы. Не сидеть же ему в этом клоповнике с такими деньжищами… Погодь, погодь Юшка. Дьяк Ямского приказа, как некоторые соловьи¹¹⁵ толкуют, с превеликой охотой берет мзду. Прикинуться недужным, неспособным дальше нести ямскую службу и сунуть Потапу Якимычу десять рублев. Не устоит, непременно отпустит. Денежки не говорят, но любые двери открывают. И вновь Юшка на воле. Прикатит Юшка на тройке в Углич, срубит хоромы не хуже боярских, выберет красивую девку в жены, обвенчается в храме, поваляется на пуховиках недельку, любовью натешиться, а там и за прибыльное дело примется. Только не за гончарное. Надо утереть отцу нос. Пусть позавидует и задохнется от злости, увидев, как его сын, бывший свинопас, откроет самую большую в городе кожевню, в коей одних работников будет человек сорок. У всех в Угличе малые кожевенки, а у Юшки – огромная! То-то у бати лицо перекосится. Он-то мекал, что «лодырь» Юшка всю жизнь будет колотиться, как козел об ясли. Ан нет, батя. С умной-то головой Юшка в гору пойдет. Он давно мечтал разбогатеть и добился-таки своего. Дело было опасное, но зело выгодное. Дураков на Руси, слава Богу, хватает, вот и последний ночлежник попался на его «золотой крючок». В нужник уплыли денежки, хе-хе…

Подлив в вино сонного зелья, Юшка, после того, как ночлежники улеглись почивать, пришел во двор, стена коего примыкала к избе, сдвинул в угол из свободного переднего стойла охапку сена, вытянул широкую половицу и спустился в лаз, кой тянулся до подполья около двух сажен. Выходом служила пустая объемная кадь, покрытая сверху тяжелой крышкой. А затем Юшка ступал на лесенку и поднимал крышку подполья. Изъять же калиту у мертвецки спящего человека – дело и вовсе не хитрое. Но на всякий случай Юшка держал при себе острый нож…

Грех, конечно, разбойником быть. Великий грех! Но Юшка придерживался правила: не грешит, кто в земле лежит. Один Бог без греха. А грех и замолить можно. Отвалить в Алексеевский монастырь, что стоит на Огневой горе у Каменного ручья, солидный вклад – и пусть игумен со своей братией его, Юшкины грехи отмаливают. Глядишь, как помрешь, и в рай угодишь. Так что жить тебе, Юшка, да богатеть, да спереди горбатеть.

В радушных мыслях пребывал ямщик целый день, а ночью они вдруг оборвались. Углич-то его колокольным звоном не встретит. Уходил Юшка бедняком: и всех денег – вошь на аркане да блоха на цепи, – а вернулся сказочным богачом. Хоромы, пышная свадьба, кожевня… Весь Углич диву дивится. А князь Нагой да городовой приказчик полюбопытствуют: откуда? Да тут еще пробежит весть, что у купцов и богатых людей в ямской избе деньги пропадают. Вот тут-то и призадумаешься, что ответить. Всякому ведомо: на ямской службе не разбогатеешь. Нагой может спрос учинить, да с пристрастием¹¹⁶.

Юшка в глаза не видел ни одного Нагого: до ссылки в Углич они жили в Москве, а когда появились в городе, сын Шарапа давно уже был на ямской службе.

Нет, нельзя пока Юшке возвращаться в Углич. Обождать надо, и непременно что-то придумать.

Как-то один из купцов помер от грудной жабы¹¹⁷ в его избе. Жаль, сын оказался рядом… А, может, еще какой-нибудь знатный купец в ямской избе занедужит? Такому можно и «помочь». В Угличе же молвить:

– Купец перед кончиной калиту отдал и велел усердно молиться за упокой его души.

Поверят, не поверят ли, но, поди, докажи. Мертвые не говорят, а видоков не было.

Мудреная мысль Юшка!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Г л а в а 1

КРЕСТОВАЯ

Чудеса из чудес! Шли месяцы, годы, но угличане (да и только ли они?!) по-прежнему считали Марию Федоровну Нагую русской царицей. Ирину же Годунову истинной государыней не принимали. Она-то и царицей стала воровски. Бориска (в народе так и называли «Бориска») Годунов привел к слабоумному Федору свою сестру и сказал:

– Лучшей жены тебе не сыскать, великий государь.

Федор глянул на Ирину и с блаженной улыбкой молвил:

– Лепая.

Годунов же, явно спеша и страшась боярского недовольства, убедил царя совершить брак домашним порядком, без «официальных свадебных разрядов и торжеств, как бы утайкой, чтобы не помешала боярская среда».

Но «утайка» разнеслась по всей Руси. А через год и о другом заговорили:

– Сестра Бориски не чадородна.

– Подсунул же Годун невесту!

– Не видать Федору наследника, как собственных ушей.

– Род Рюриковичей исчезает!..

Мария Федоровна Нагая хорошо ведала о чем говорит народ, но ее больше всего радовали другие речи:

– Не исчезнут Рюриковичи. Законный наследник живет в Угличе.

– Царь Федор немощен, он долго не протянет.

– Быть новым государем всея Руси царевичу Дмитрию!..

Мария Федоровна напряженно ждала возвращения брата Михайлы. С чем-то он приедет из Москвы? Она, конечно же, ведала, что царь Федор избавился от смертельного недуга, но ей хотелось знать о расстановке тех или иных сил на Москве, от коих будет зависеть будущее ее сына. Она же всей душой любила Дмитрия и готова была за него жизнь положить. Только и заботы о нем. И всё молилась, молилась, а полгода назад надумала внести вклад в Кирилло-Белозерский монастырь, и не деньгами.

Мария, в отличие от других жен Ивана Грозного, еще в Москве прослыла искусной мастерицей лицевого шитья, и вот теперь она шила покров с изображением Кирилла Белозерского, как вклад царевича Дмитрия за «здоровье его отца и матери». (Но поступил покров в Кирилловский монастырь уже после смерти Дмитрия, как вклад матери «по убиенному царевичу»).

Пока же Мария Федоровна шила покров и не ведала о дальнейшей судьбе сына.

После обедни к ней пришли крестовые дьяки Авдей Васильев и Кирилл Григорьев.

– С челобитной к тебе, царица-матушка.

Каждый день, неизменно, у Марии Федоровны совершалось «домовное правило», молитвы и поклоны, чтение и пение у крестов в моленной (крестовой) комнате, куда в свое время приходили для службы читать, конархать и петь крестовый священник и крестовые дьяки, четыре или пять человек. Царица слушала правило обыкновенно в особо устроенном месте, сокрытая тафтяным или камчатым запоном, или завесом, кой протягивался вдоль или поперек комнаты и отделял крестовый притч от ее помещения.

Крестовая молитва или келейное правило заключалось в чтении и пении псалмов, канонов, с определенным же числом поклонов при каждом молении. Каждый день, таким образом, утром и вечером, совершалось чтение и пение часослова и псалтыря с присовокуплением определенных или особо назначенных канонов и акафистов особых молитв.

А в посты и кануны праздников читались и жития святых, в честь коих проводились праздники.

Совершив богомольное утреннее правило у «крестов» в своей комнате, царица выходила к обедне в одну из домовых «верховых», «сенных» церквей.

Мария Федоровна принимала дьяков на своем троне, – высоких креслах из чистого серебра с позолотой, под балдахином, кой украшал двуглавый орел с распущенными крыльями, вылитый из чистого золота. Под орлом, внутри, находилось Распятие, также золотое, с большим восточным топазом. Над креслами была икона Богоматери, осыпанная драгоценными каменьями. К трону вели три ступеньки.

Сей трон дорого дался Марии Федоровне. После смерти Ивана Грозного, бояре никак не хотели отдавать «царицино место» овдовевшей государыне, высылаемой в Углич, но Мария Федоровна стояла на своем:

– Сии кресла в день свадьбы преподнес мне великий государь Иван Васильевич. И я никуда без них не поеду!

Дело с высылкой вдовы затягивалось, и тогда вмешался Борис Годунов. Ему как можно скорее хотелось удалить из Москвы опасного царевича Дмитрия с его матерью. «Именем» нового государя, он сказал боярам:

– Пусть Мария уезжает со своим креслом.

Бояре повозмущались, но затем махнули рукой. Всё равно когда-то «царицино место» вернется в государеву казну.

Бояре не ошиблись. В 1591 году оно было вновь перевезено в Москву.

Мария Федоровна передала челобитную своему «думному» дьяку. (Царица придерживалась своих прежних московских порядков).

– Чти, Алексей Дементьевич.

«Государыне царице и великой княгине Марии Федоровне вся Руси бьют челом холопи твои, крестовые дьяки Авдюшка Васильев и Кириллко Григорьев. Дано, государыня, твое государево жалование крестовым священникам Афанасию да Ивану, кои с нами поют у тебя в хоромах, переменяючись по недельно, по камке. А в прошлом, государыня, году дано им же по багрецу да по тафте по широкой, а нам, холопям твоим, не дано. А мы у тебя, государыни царицы, в хоромах чтем, и псалмы говорим, и конархаем, и на клиросе поем безпеременно…»

«Думный» читал и проливал Марии Федоровне елей на душу. Всё, как в недавние времена: думный дьяк, боярыни, сидевшие на лавках, челобитчики… Господи милосердный, как хорошо было в Москве! Супруг, хоть и прелюбодействовал чуть ли не до последнего дня, но она была настоящей царицей, кою побаивались даже самые знатные бояре. Она в л а с т в о в а л а, и она еще вернется к утраченной власти.

«…государыня царица пожалуй нас, холопей твоих, для своего многолетнего здравия по камке, женишкам (женам) нашим на летники…».

Мария любила стоять в Крестовой, где совершались утренние и вечерние молитвы, а иногда и церковные службы, часы, вечерни, всенощные. Крестовая была, как домашняя церковь, вся убрана иконами и святынями, разными предметами поклонения и моления. Одна стена ее сплошь была занята иконостасом в несколько ярусов, в коем иконы ставились по подобию церковных иконостасов, начиная с деисуса, или икон Спасителя, Богородицы и Иоанна Крестителя, составлявших основу домашних иконостасов. Нижний пояс был занят иконами местными¹¹⁸, на поклоне, в числе коих, кроме Спасовой и Богородичной, ставились иконы особенно почему-либо чтимые, как-то: иконы тезоименитых ангелов, иконы благословенные от родителей и сродников, благословенные кресты, панагии и ковчежцы со святыми мощами, списки икон, прославленных чудотворениями, исцелениями; иконы святых, преимущественно чтимых, как особых помощников, молителей и заступников.