Текст книги "Углич. Роман-хроника (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Рядом находились Хлебный, Калачный, Масляный, Соляной, Селедный и другие ряды.

На противоположной стороне Зарядья, в Кривом переулке, стояла царская тюрьма, а посреди, между Псковским и Зарядьевскими переулками, Знаменский монастырь, возле коего находился «Осадный патриарший двор».

Следует заметить, что Зарядье принимало живое участие во всех народных волнениях ХУ1 – ХУ11 веков. Среди его забитых нуждой ремесленников и мелких приказных людей всегда царило недовольство Боярской думой, начальниками многочисленных приказов и «неправедных» судей. Поэтому в Зарядье находили себе приют укрывавшиеся от правительства и преследуемые им люди. При подавлении «бунтов» участники их первым делом прятались в Зарядье, где были такие глухие трущобы, в коих стрельцы и земские ярыжки⁸² никогда никого не могли найти.

В начале ХУ111 века два важных события сказались на жизни Зарядья: первое – перевод столицы в Петербург, лишивший подьячих и прочих мелких служащих царского двора должностей и превративший Зарядье всецело в мир ремесленников и торговцев, и второе – окружение Петром 1 Китай-города земляными бастионами и рвом, кои на целое столетие закрыли стоки в реку, вследствие чего вся грязь и нечистоты с Варварки стекали в Зарядье и превращали его в буквальном смысле слова в непроходимую трясину.

Антисанитария, соединенная с бедностью и переуплотнением жилищ, сделали Зарядье очагом чумы, коя нашла себе здесь в 1771 году обильную жатву. В 1796 – 1800 годах вдоль китайгородской стены у Москвы-реки была устроена набережная, для чего берег реки был сильно подсыпан, и стены Китай-города оказались наполовину засыпанными. Для выхода на берег в 1782 году были устроены против Псковского переулка Проломные ворота.

Но с внутренней стороны Зарядья стена Китай-города «была более других ветха по низменности места и потому, что больше других была заложена пристройками от домов, лавками и амбарами, так что одни только зубцы ее были видны. К этой-то стене больше всего стекала нечистота, застаивалась и производила смрад».

Г л а в а 13

В ЗАРЯДЬЕ

Когда-то Тимошка Бабай был в Угличе вольным торговым человеком, но жизнь его на торговом поприще не сложилась. Не по душе оказалось ему это «купецкое» дело. Тимохе всегда хотелось стать ратным человеком, дабы лихо повоевать в чужеземных странах, и он помышлял уже податься на Ливонскую войну, но война неудачно для Руси закончилась, и тогда Тимоха, после недолгих раздумий, решил податься на службу к князю Михайле Федоровичу Нагому. Тот, приглядевшись к Тимохе, вскоре приблизил его к себе и сделал своим доверенным человеком.

Два года Тимоха прожил с князем в Москве, а когда Нагие оказались в опале, Михайла Федорович пригласил послужильца в свои покои и молвил:

– Ссылают нас в Углич, Тимоха, но с собой я тебя не возьму. Надумал я тебя оставить в Москве, дабы ведал, как идет жизнь в Кремле. Всё еще может перемениться. Цари не вечны. Затаись где-нибудь – и вынюхивай. А коль что в Кремле с государем случиться, немедля скачи в Углич.

– А как же моя семья, князь? С экой обузой меня тут быстро распознают.

– За семью не беспокойся, Тимоха. Поедет со мной в Углич. Не обижу. К себе во дворец возьму. Ну а ты уж потерпи. Дело-то важное тебе поручаю.

Тимоха тяжко вздохнул: и с семьей было нелегко расставаться, и к Михайле Федоровичу крепко сердцем прикипел. Но что поделаешь? Коль князю и ранее верой и правдой служил, то и ныне надо его повеленье с честью выполнить.

– Добро, князь.

– Спасибо тебе, Тимоха, – обнимая послужильца, Молвил Михайла Федорович. – И вот еще что. Про саблю и пистоль забудь. Отныне ходить тебе простолюдином. Нарядный кафтан смени на сермягу и встань к кому-нибудь на постой. И чтоб человек тот был надежный. Денег тебе немало дам. Сгодятся.

На другой день после отъезда Михайлы Нагого в Углич, Бабай начал бродить по Москве, прикидывая в уме, где ему пристроиться на постой. О Зарядье он пока не думал.

Неподалеку от «плавучего» Москворецкого моста⁸³ собралась огромная толпа. Не было любимее у народа боев кулачных. Велись они с глубокой седой старины. Невзлюбила кулачные бои церковь. Митрополит Дионисий наложил запрет на «игру бесовскую». Ослушников били на площадях кнутом, но и это мало помогало.

Где уж там спрятать в народе удаль и стать молодецкую! Высок и могуч детинушка. Вьются кудри русые, румянец во всю щеку, кровь молодая неудержимо кипит в жилах. Где ж, как ни в честном поединке, испытать свою силушку.

Детина в синем кафтане стоял посреди круга. Он был навеселе, на лице играла широкая улыбка.

– Выходи на честной круг, братцы! Три ковша меда бражного ставлю! – кричал молодец, указывая на бочонок подле себя.

Молчали посадские, поглядывая друг на друга.

– Неужели перевелись добры-молодцы на Москве православной? Не робей, братцы!

Гудела толпа, перекидываясь словами:

– Здоров чертяка. Чего доброго и ребра поломает.

– По всей Москве сильнее Никитки Бурлака не сыскать.

– Ежедень на купецкие суда тюки да мешки таскает, вот и набрал силушки. Труднехонько молодца на круг найти.

Недоволен Никитка. Распахнув кафтан, подпер бока длинными руками, молча заходил по кругу. Махнул с досады рукой, подошел к бочонку, выдернул из него деревянный клин. Брызнула в подставленный ковш с узорами духовитая янтарная струйка. Никитка высоко поднял ковш, крикнул задорно:

– Аль перевелись на Руси питухи кабацкие?!

Засмеялись в толпе, зашевелились.

Постоял Никитка, а затем, запрокинув голову, неторопко выпил. Смачно крякнул, утер русую бородку и кинул ковш на бочонок.

– Эх, куды ни шло! Иду, милай. Расступись, народ православный! – раздалось в толпе.

Вышел в круг здоровенный крутолобый мужик в бедняцком зипуне.

Толпа довольно зашумела:

– А нос-то краснущий. Истинный питух! Хо-хо-хо!

– Добрый питух за версту чарочку чует!

– Не робей, Ермилка! Постой за Великую улицу!

Вынесли бочонок из круга. Расправив плечи, Никитка приосанился, весело посматривая на супротивника. Бойцы поклонились народу и встали друг против друга.

– Ты гость, тебе и бить первому, – молвил Никитка.

– Спасибо за честь. Держись, паря.

Мужик размахнулся и с силой ударил Никитку в правое плечо.

Зашатался молодец, но устоял.

– Бурлаки не так бьют! – вскрикнул Никитка и, резко взмахнув рукой, ударил мужика в грудь. Ермилка покатился под ноги толпы.

– Слава Никитке!

– Молодец, паря, дюже вдарил!

– Кулачищи, как молоты!

А Никитка выкликал следующего желающего. Толпа безмолвствовала. Уж больно силен Бурлак, пожалуй, и не сыскать ему равного.

Озорно тряхнув русыми кудрями, Никитка с сожаление молвил.

– Не гадал, не ведал, что на Москве перевелись добры-молодцы. Одному мне бражный мед пить.

Тимоха, не обделенный богатырской силой, пытливо приглядевшись к Никитке, чуть было не пошел в круг, но вовремя спохватился. Неизвестно, чем бы закончился кулачный бой, но его, Тимоху, непременно запомнили бы в лицо многие москвитяне. Этого же ему было делать нельзя. А жаль, когда чешутся кулаки.

Но вдруг к толпе, окруженный дворовыми холопами, подъехал на белогривом коне молодой всадник в богатом темно-зеленом кафтане с козырем, шитом золотой канителью.

Всадник спрыгнул с коня и, пошатываясь, пошел в круг.

– Не чванься, Никитка. Хочу тебе нос расквасить.

Всадник был явно на подгуле. Его признали: молодой Семен Годунов, сын именитого теперь боярина Степана Васильевича. Его часто видели на Москве хмельным. Семен был не в меру спесив и дерзок.

Толпа расступилась. Боярич подошел к Никитке, ухмыльнулся, и, ничего не говоря кулачному бойцу, ударил его по лицу.

– Полегче, боярич, – хмуро произнес Никитка, не ввязываясь в драку. Он хорошо ведал, что ели ударит сродника Бориса Годунова, то его непременно засадят в темницу.

А Семен, довольный смирением Никитки, всё больше наглея, вновь стукнул его по лицу, а тот опять-таки не решился дать сдачи.

– Да что это такое, братцы! – не удержался Тимоха и, подскочив к Годунову, изо всех сил шибанул того по голове. Боярич рухнул наземь, а взбудораженный Тимоха отошел к толпе.

– Молодец, паря! – довольно закричали посадские.

На Тимоху наехали, было, дворовые холопы Годунова, но толпа сомкнулась, не пропустила. Кто-то из посадских схватил Бабая за рукав сермяги и тихонько произнес:

– Идем за мной. Укрою тебя. Поспешим!

Вскоре посадский и Тимоха оказались в Зарядье. Некоторое время, боясь преследования, бежали по разным узким улочкам, потом дворами и, наконец, оказались в Кривом переулке. Убогие избенки стояли почти впритык, а переулок был настолько тесен, что и две телеги не разойдутся.

– Здесь нас не сыщут. А вот и мои хоромы. Заходи, милок.

В избе, несмотря на погожий майский день, было так темно, что ничего не было видно. Тимоха, чтобы ничего не опрокинуть, присел на порог.

– Погодь, милок, сейчас лучину запалю.

Посадский пошарил на шестке печи кусок бересты и сунул ее в тлеющие угли. Береста закрутилась, зашипела и вспыхнула. Мужик поджег сухую щепку в светце, и изба слегка озарилась тусклым светом.

– Тебя как звать-то?

– Тимоха.

– А меня Гришкой… Ловко же ты по хвастуну Годунову вдарил. Теперь надолго запомнит.

– А чего у тебя, Гришка, волоковые оконца соломой забиты.. Не зима еще.

– И вовсе не забивал. Это ребятишки озоруют. У нас в Зарядье всякого наглядишься.

Изба, как и у большинства бедняков, топилась по черному. Дым, прокоптив стены, клубами выходил через узкие волоковые оконца. Обычно хозяева мыли стены перед великими праздниками: Рождеством Христовым и Пасхой. Но изба Гришки была настолько закоптелой, сирой, и неприбранной, что Тимоха невольно спросил:

– Жена-то у тебя есть?

– Была да сплыла. Третий год бобылем⁸⁴ живу, Тимоха.

– Худо. По себе знаю. У меня жену и ребятенок моровая язва⁸⁵ унесла, – приврал Бабай. – С тех пор тоже бобыльствую.

– Вона… А чем кормишься?

– Да по-всякому приходится, Гришка. То кузнец какой-нибудь подрядит, дабы молотом постучал, то кожевник – кожи мять. По всякому, – продолжал врать Тимоха.

– То-то тебя силушкой Бог наградил. Семка Годунов, чу, не скоро очухается. Смел ты, Тимоха… Далече живешь?

– Я-то? – Бабай не был готов к ответу. Но надо что-то быстро придумать. – А нигде.

– Как это?

– Когда-то за Скородомом жил, в одном из сел, а когда после моровой язвы жену и детей схоронил, то по кабакам стал ходить и всё промотал. Даже избенку свою пропил. А когда спохватился и пить перестал, было уже поздно. Ныне – меж двор скиталец. Ни кола, ни двора, ни мила живота. Всей одёжи – дырявая шапка да онучи. Вот так-то, Гришка…А ты-то как до такой жизни дошел?

Гришка помолчал, повздыхал, а затем сумрачно поведал:

– Я-то малость получше тебя жил. В мелких приказных людях ходил. Скрипел пером гусиным в государевом Поместном приказе. ⁸⁶ Окромя думного дьяка, было у нас еще трое рядовых дьяков, пяток подьячих и десяток писцов. Работы – завались! Приходили в приказ чуть свет и уходили в затемь. Ну да это всё ничего: не голодовали. Но тут беда приключилась. Похвалился я как-то сдуру, что у меня жена красоты невиданной. Дьяк Михайла Битяговский услышал и на ус намотал…

– Кто, кто? – насторожился Тимошка.

– Дьяк Битяговский, сказываю. Аль слышал про такого?

– Да нет, – закашлялся Тимоха. – Знавал одно Битягу, так тот в кожевниках ходил. Продолжай свой сказ, Гришка.

– Сказываю. Не прошло и недели, как Битяговский в гости напросился. Хочу-де поглядеть, как мои писцы поживают. Я тогда-то в Зарядье на улице Великой жил, избу имел добрую. Привел к себе дьяка, а тот как увидел мою супругу, так и сомлел весь. Васёна у меня и впрямь была раскрасавицей. Одно плохо, – вздохнул Гришка. – Чад почему-то не могла мне родить. Битяговский же посидел чуток, а потом приказал:

– Сбегай, Гришка, в кабак на Варварку да принеси скляницу доброй медовухи.

Алтын⁸⁷ сунул. А когда к избе вернулся, то услышал крики Васёны. Влетел стрелой. Гляжу, Битяговский мою жену на лавку повалил, а та вырывается. В ярость вошел и шмякнул дьяка по уху, да так крепко, что у того из уха кровь хлынула. Битяговский закричал и затопал ногами:

– В темницу засажу, пес!

– За какие грехи, Михайла Демидыч? Ты ж мою жену помышлял обесчестить.

– Поклеп! У тебя видоки⁸⁸ есть?

– Жена.

– Не говори чепуху, дурья башка. Ни по «Правде Ярослава», ни по царевым указам баба не может быть видоком.

– И у тебя нет, дьяк.

– Опять дурак набитый. Весь приказ ведает, что я к тебе в гости пошел. Мои видоки доподлинно всё сыщут. Аль сомненье берет?

– Да уж ведаю суды праведные.

– А коль ведаешь, миром поладим. Завтра же бумагу состряпаешь, что уходишь из приказа по своей доброй воле, а избу свою новому писцу отказываешь.

– А мне с женой куда податься?

– Без избы не останешься.

– А коль не захочу тебя слушать, дьяк?

– За избиение государева человека в застенок пойдешь, и сидеть в нем будешь, пока не сдохнешь. Так что выбирай, Гришка.

Вот так я и оказался в этих хоромах. А чего поделаешь? Из суда, что из пруда – сух не выйдешь.

– Это уж точно. Судья в суде, что рыба в пруде. Бесполезно тягаться… А с женой что приключилось?

– И самому невдомек. После испуга, кой она испытала, будто порчу на нее напустили. Никакой хвори, кажись, у неё и не было, но как-то разом увяла, и чахнуть стала. Так и преставилась. Дьяк Битяговскй, чу, с всякими чародеями знался. К царю Ивану Грозному их доставлял. Тот всё помышлял год смерти своей изведать, а колдуны, ведая жуткий нрав государя, правды ему не сказывали. До ста лет-де проживешь, царь-батюшка.

Гришка замолчал, а затем произнес:

– Нельзя тебе, Тимоха, домой возвращаться. Семка Годунов своему дяде Дмитрию поведает. А тот большой человек: Сыскным приказом ведает. Земские ярыжки и стрельцы денно и нощно тебя будут выискивать. Оставайся-ка у меня. Сюда сыскные люди побаиваться заглядывать. Здесь тьма всякого лихого народа, даже самые отпетые тати⁸⁹ скрываются.

– Пожалуй, ты и прав, Гришка. Но не стесню тебя? Все ж чужой человек, а ныне и воровской⁹⁰

– Да я буду рад радехонек. Бобылем жить – страшная докука. А насчет воровского человека мог и не поминать. Коль на государеву слугу руку поднял – наш человек. По нраву ты мне пришелся, вот и вызволил тебя. Живи у меня, Тимоха, сколь душа пожелает.

Это было в мае 1584 года. А в стылый январь 1585 года Бабай вел по Зарядью своего князя Нагого к избенке Гришки.

– Добро мороз землю сковал, а то бы шли по несусветной грязи, – произнес Тимоха.

– А человек твой надежный? – вдругорядь спросил Михайла Федорович.

– Не проболтается, князь. За Гришку головой ручаюсь.

Из волоковых окон валил косматый черный дым.

– Дома, слава тебе Господи, – перекрестился Тимоха.

Дверь была не закрыта. Войдя в избу, «нищеброды» сняли шапки и осенили себя крестным знамением.

– Принимай, гостей, Гришка.

Гришка стругал длинным острым ножом сухое полено на лучины для светца, и только сейчас услышал голос Тимохи. Выпрямился и обрадованно воскликнул:

– Наконец-то! А я уж не чаял и дождаться.

Крепко обнял Тимоху, а затем повернулся к незнакомцу.

– Как звать прикажешь?

– Михайлой, Гриша.

– То – мой закадычный друг, – добавил Гришка. – Отец у него крепко недужит. Пришел на Москву к святым мощам приложиться. Всего-то недельки на две. Не откажешь?

– Какой разговор? Да хоть на веки вечные. Коль ты, Михайла, Тимохе закадычный друг, то и мне будешь друг. Сейчас щтец похлебаем да по чарочке пропустим. С тоски не пропадем.

В избе, после первых дней жительства Тимохи, многое изменилось. Закоптелые стены и черные половицы пола были до бела вымыты, стол выскоблен и накрыт льняной скатеркой, икона Николая чудотворца сияла медным образом. Появился в прибранной избе и дубовый поставец для чарок, ложек, железной и деревянной посуды.

Изба принарядилась после того, как Тимоха дал хозяину два десятка алтын и молвил:

– Не держи на меня обиды, Гришка, но избу надо привести в порядок. Позови какую-нибудь расторопную бабу, и пусть она твоей избой займется. За десять алтын она к тебе каждую неделю будет приходить, каждое бревнышко языком вылежит.

– Вот те и меж двор скиталец, – поразился Гришка. – Да я за такие деньжищи и сам приберусь. И красной толоки найду, и щелочь изготовлю, и золы пудами на двор выкидываю.

– Вот всё это бабе и приготовь. Сам же за мытье приниматься – ни, ни. Не мужичье это дело с тряпками по полам елозить.

– А по мне – лучше бы пропить, – всё еще упирался Гришка. – Аль чистоту любишь?

– Да пойми же, Гришка! Человек – не скотина. Глянь на себя – на черта похож. У тебя даже умывальника нет. Седни же сходи в лавку. И не хмурь брови. А коль мной недоволен, тотчас от тебя сойду.

– Ладно, будь, по-твоему, – согласился Гришка. – И умывальник, и лохань закуплю, а уж потом бабу пойду искать.

Гришке ужасно не хотелось оставаться одному. Постоялец оказался довольно странным человеком: с такими большими деньгами скитальцев не бывает. И один Бог ведает, откуда он эти деньги раздобыл… И чистоту любит. Ну, никак на нищеброда не похож! Надо бы еще разок потолковать с Тимохой.

Но обстоятельного разговора не получилось. Тимоха твердил своё: меж двор скиталец. А про деньги молвил, что на случайных работах долгие годы копил. Гришка, человек – душа нараспашку – был доверчив. Скопил, так скопил, и Бог с ним.

Михайла Нагой дотошно оглядел хозяина избы. Среднего роста, но телом крепок. Светлорус, курнос, продолговатое лицо в густой русой бороде. Серые глаза спокойные и открытые. Такие глаза свойственны доброму, чистому человеку, и это успокоило князя.

За столом, похлебав щей и выпив по чарочке, Михайла Федорович, глянув на Гришку, спросил:

– Ну, как у вас тут на Москве живется? Как здравствует царь Федор Иванович?

– Царь недужит, Михайла. Чу, другую неделю с постели не встает. Да и какой он царь? Его в народе «иноком» прозвали. До хвори своей он все дни в молитвах проводил да по колокольням лазил.

– По колокольням?

– По колокольням, Михайла. Самое любимое дело – дай в колокол тренькнуть. Не оттащишь! – посмеиваясь, рассказывал Гришка.

– А когда ж царю державой упрявлять?

– Вот и народ о том же. Никогда такого государя Русь не ведала. Напади ливонец или свеец, упаси Господи, – и получим по загривку. Не в отца пошел Федор-то Иваныч. Тот хоть и жесток был, но, зачастую, и в челе войск ходил.

Михайла Федорович слушал и радовался. Не зря мчал на Москву. Царь другую неделю с ложа не встает. Добрая примета. Значит уже косая⁹¹ у одра стоит. Не прозевать бы!

Еще дорогой на Москву, Тимоха Бабай поведал князю, что Гришка знаком со многими мелкими приказными людьми и может выведать у них ценные сведения. Ныне же он пристроился на Красной площади, и зарабатывает себе на жизнь площадным писарем, строча гусиным пером закладные, порядные и кабальные грамотки. Правда, самозванных писарей гоняли с площади «объезжие люди», но Гришка остался. Сунул немалую мзду объезжему голове, и больше его не трогали.

– А что о боярах слышно? Кто у них в челе ходит?

– Ныне бояр, как блох на паршивой собаке. Житья от них нет. А в коноводах – Борис Годунов, шурин царя Федора. Большой человек. Ныне он всеми делами заправляет. Важный, не подступись. Даже, вместо государя, послов иноземных принимает. Такую власть над боярами заимел, что и не пикнешь. Коль царь помрет, Годунов тотчас себя государем объявит.

Слова Гришки о Борисе Годунове заметно омрачили душу Михайлы Нагого. Конечно, ничего нового писарь не сказал, но любое упоминание о Годунове было для Михайлы поперек горла. Годунов – его главный противник, и надо, пока, он, Михайла находится в Москве, что-то придумать. Среди бояр немало врагов правителя Руси. Вот и надо их использовать.

Нагой ведал, что ревнители дедовской старины не должны встать на сторону Бориса Годунова, если царь уйдет в мир иной. Простолюдин Гришка слишком наивен, говоря о Годунове, как о будущем царе. Бояре стеной встанут у трона, чтобы не допустить к нему властолюбивого Бориса. Вскинутся самые именитые: Шуйские, Мстиславские, Голицыны, Воротынские, Колычевы, Бутурлины, Шереметевы…Никто из них не будет претендовать на трон, пока жив младший сын Ивана Грозного. В этом-то и сила Нагих.

По словам Гришки, государь Федор Иванович тяжко занемог. А если так, то Борис Годунов мечется. Ему нужна не только поддержка митрополита Дионисия, но и содействие бояр. Но едва ли владыка и бояре пойдут навстречу Годунову. Значит, Москва сейчас в напряженном ожидании. Надо встретиться с одним из самых влиятельных людей и рассказать, что царевич Дмитрий жив-здоров и в любой день готов вернуться на Москву… Но с кем? (Эх, сюда бы дядю Афанасия Нагого! Тот наверняка бы подсказал). С Василием Шуйским? Он хоть и недруг Годунова, но человек скользкий и изворотливый, да и нерешителен… С Мстиславским? Этот – степенный и словом тверд. Надо рискнуть.

Г л а в а 14

НОВЫЕ КОЗНИ БОРИСА

Царь вся Руси умирал.

Углицкий двор, Рюриковичи, Гедиминовичи⁹² пришли в движение: царица Ирина бездетна, и, если Федор Преставится, Борису Годунову у трона не удержаться.

Тяжкий недуг государя омрачил и встревожил Годунова. Всё могло рухнуть, власть ускользала из рук.

Борис думал ночи напролет. И надумал-таки!

«Ирина должна остаться на троне. Но для этого ей надобно заново обвенчаться. На престол должен взойти не Рюрикович, не Гидеминович, и не царевич Дмитрий, а немецкий принц. Отправлю тайного посла в Вену. Попрошу брата императора, эрцгерцога Максимилиана, занять трон московский. Тот, сказывают, покладист и мягок. То и добро. Пусть тихо сидит на троне, а править царством буду я».

Борис Федорович направился к начальнику Посольского приказа Андрею Щелкалову. Тот давно был его другом и добрым советчиком. Посольского дьяка называли одним из самых хитрых и мудрых мужей Руси.

Андрей Яковлевич высок ростом, худощав, подвижен, глаза острые, пронырливые; говорит тихо и неторопко, каждое слово, будто безменом взвешивает.

Дьяк – из людей худородных. Дед его промышлял на посаде скотом, был конским барышником. Батюшка же Яков начинал свою службу с попов, а затем выбился в приказные дьяки. И сына к себе определил. Умный, расчетливый, хваткий, во всё вникающий, Андрей быстро пошел в гору. Никто лучше его не знал земских, судебных и посольских дел. Щелкалова заметило боярство, а к концу царствования Ивана Грозного он стал одним из влиятельнейших людей земщины.

Борис Годунов не преминул сблизиться с всесильным дьяком. Тот принял его дружбу и научил «преодолевать благородных». С тех пор многие свои дела Годунов устраивал через Андрея Щелкалова.

И на сей раз посольский дьяк не отказал в помощи Борису.

– Направлю своих людей к австрийскому цесарю, – молвил Щелкалов.

Из Москвы в Австрию поскакали особо доверенные лица. Переговоры с Венским двором велись в строжайшей тайне. Но тайна не сохранилась. Толмач Яков Заборовский поведал о скрытых сношениях Годунова с австрийцами. Польский король Стефан Баторий пришел в ярость: союз Москвы с Веной грозил подорвать и ослабить Речь Посполитую. На Русь спешно помчались королевские послы. Царь же Федор Иванович начал подниматься с постели.

На Москве разразился неслыханный скандал!

Рюриковичи и Гидеминовичи бушевали:

– Кощунство, святотатство! Бориска при живом муже Ирину немцам сватает!

– Срам! Гнать Годуна от царя Федора!

– Гнать из Думы!

Кроткий Федор Иванович и тот осерчал: огрел шурина посохом.

– Прочь с глаз моих!

Годунов оправдывался:

– То дело недругов, государь. Бояре поклеп возвели, дабы поссорить меня с тобой. Не верь наветам!

Но Федор Иванович гнал Годунова прочь.

Для Бориса наступили худые дни. Ожидая беды, он направляет в Англию своего доверенного Джерома Горсея.

– Поведай королеве Елизавете, что я прошу ее милости и покровительства. Дела мои плохи, вот-вот падет на меня царская опала. Пусть королева не откажет в убежище.

Королева была весьма удивлена просьбой царского шурина, но отнеслась к ней благосклонно.

– Я готова принять Годунова в своё подданство, – сказала она Джерому Горсею.

Но и второе сношение Бориса с иноземцами не осталось незамеченным: у царей и королей всюду глаза и уши. Слух о тайных переговорах правителя просочился в Москву.

Повсюду кричали:

– Годунов от православной веры отшатнулся!

– С иноверцами и еретиками снюхивается!

Тяжко Борису! На случай опалы он переводит свою казну в Сергиеву-Троицкую лавру и Соловецкий монастырь.

А беда беду подгоняет. Умирает дядя царя, покровитель и защитник Годунова, Никита Романов-Юрьев.

Шуйские и Мстиславские просят государя удалить Годунова из Боярской думы

Федор колеблется. Царица Ирина защищает брата. Постельничий и глава Сыскного приказа Дмитрий Годунов денно и нощно ублажает Федора, всячески выгораживает племянника и просит для него милости.

Посольский дьяк Андрей Щелкалов внушает царю о «зело великой надобности Бориса Годунова для государства Российского».

И царь уступает.

Борис Федорович остается при дворе.

Великородцы не унимались. Конюший – бельмо на глазу, и, видит Бог, пока «юродивый во Христе царствует, быть Годунову у трона. Но терпеть Бориса уже невмоготу.

Г л в а 15

ВСТРЕЧА С МСТСЛАВСКИМ

Мокринским переулком нищеброды вышли на Москворецкую улицу.

– Экое зловоние здесь, – покачал головой Тимоха.

– Аль еще не привык? – усмехнулся Михайла Федорович. – Тут же Мытный двор.

– Да ведаю, – отмахнулся Тимоха.

На Мытный двор, прежде чем к торгу приступить, сгоняли всю животину и взимали с нее пошлину. И чего здесь только не было! Ржали лошади, мычали коровы и телята, блеяли овцы, хрюкали свиньи, «гакали» гуси, кудахтали куры… Несусветный шум! Каждую животину и животинку пятнали мытной печатью, ибо без сей отметины на торг не допускали. Тут же, как уже говорилось выше, на «животинной площадке» скот и продавался. Кроме того, здесь продавалось также мясо, куры, колеса, сани, зола, лыко и прочее. От помета животных, как на Мытном дворе, так и вокруг него была «великая нечистота», а воздух был заражен смрадом.

Михайла Федорович, не привыкший к такому зловонию, поспешил к Нижним торговым рядам – хлебному, калачному, соляному да селенному. Здесь было довольно многолюдно, но нищеброды нигде не задерживались и, обойдя церковь Николы Мокрого, поднялись к храму Василия Блаженного.

Михайла Федорович (каждый раз увидев этот диковинный собор), снимал шапку и любовался изумительным творением русских умельцев.

– До сих пор не ведаю, кто сей храм возвел, – молвил Тимоха.

– А надо бы ведать, Тимоха, великих мастеров. Звать их Барма да Постник Яковлев. Эти зодчие возвели собор при Иване Грозном. А когда царь Иван Васильевич басурманскую Казань осилил, то повелел старую церковь снести и вместо ее собор Покрова поставить. Святое место. Тут на кладбище прах юродивого Василия Блаженного покоится. Зело почитал его Иван Грозный.

Против Москворецкого моста, возле Лобного места, Михайла Нагой вновь остановился. Внимание его привлекла огромных размеров бронзовая пушка, установленная на деревянном помосте.

– Это что-то на Москве новенькое. Всем пушкам – пушка. Одно дуло, почитай, с полсажени, – с удивлением проговорил Михайла Федорович и прочитал вслух надпись: «Слита бысть сия пушка в преименитом и царствующем Граде Москве, лета 7094⁹³. Делал пушку пушечный литец Андрей Чохов»⁹⁴

От Фроловских ворот вдруг зычно пронеслось:

– Братцы-ы! На Ивановской Якимку казнят.

Посадские хлынули из торговых рядов к кремлевским воротам . За ними последовали и Михайла Федорович с Тимохой. Деревянным мостом, перекинутым через широкий, на семнадцать сажен ров, подошли к Фроловским воротам, а затем по Спасской улочке, мимо подворий Кириллова и Новодевичьего монастырей, вышли на Ивановскую площадь.

Возле колокольни Ивана Великого, по высокому деревянному помосту, тесно окруженному стрельцами и черным людом, ходил дюжий плечистый палач. Он без шапки, в кумачовой рубахе, рукава засучены выше локтей. Ворот рубахи расстегнут, обнажая короткую загорелую шею. В волосатых руках палача – широкий острый топор. Посреди помоста – черная, забрызганная кровью, дубовая плаха.

Палач, глядя поверх толпы, равнодушно позевывая, бродил по помосту. Гнулись половицы под тяжелым телом. Внизу, в окружении стрельцов, стоял чернобородый преступник в пестрядинной рубахе. Он бос, на сухощавом в кровоподтеках лице горели, словно уголья, дерзкие цыганские глаза.

Постукивая рогатым посохом, на возвышение взобрался приказной дьяк с бумажным столбцом. Расправив узкой щепотью бороду, он развернул грамоту и, растягивая слова, изрек на всю Ивановскую:

«Генваря двадцать первого дня, лета 7093⁹⁵ воровской человек, тяглец черной Никитской слободы Якимка сын Михеев хулил на Москве подле Сретенских ворот конюшего и ближнего государева боярина, наместника царств Казанского и Астраханского, Бориса Федоровича Годунова воровскими словами и подбивал черных людишек на смуту крамольными речами…»

Толпа хмуро слушала приговорный лист, тихо перекидывалась словами:

– За правду Якимку казнят.

– Истинно. Годун помышлял к иноземцам удрать.

– От православной веры хотел отшатнуться. Тьфу!

– Не Якима, а Бориску надо на плаху.

В толпе зашныряли земские ярыжки. Одному из посадских, проронившему бунташные слова, вдели в руки колодку и поволокли в Земский приказ.

Якимке же развязали руки. Один из стрельцов подтолкнул бунташного человека к помосту бердышом в спину.

Якимка повел широким плечом – стрелец отлетел в сторону.

– Не замай, стрельче, сам пойду.

Посадский поднялся на помост. Ветер взлохматил черную, как деготь, бороду, седеющие кудри на всклокоченной бороде.

Палач приосанился, ловко и игриво подбросил и поймал топор в воздухе.

– Клади голову на плаху, Якимка.

Тяглец полыхнул на палача жгучими, желудевыми очами, молча повернулся лицом к колокольне Ивана Великого, истово перекрестился, затем низко поклонился народу на все четыре стороны, воскликнул:

– Прощайте, православные. От боярских неправд гибну, от Бориски злыдня…

К посадскому метнулись стрельцы, поволокли к плахе. Якимка оттолкнул служилых, сам опустился на колени и спокойно, словно на мягкое изголовье, положил голову на плаху.

Палач деловито поплевал на руки и взмахнул топором. Голова посадского глухо стукнулась о помост.

Михайла Федорович сжал кулаки, кровь прилила к обветренному лицу, и на душе всё закипело, готовое выплеснуться в угрюмую толпу. Какая же ты сволочь, Бориска!

– Уж больно ты в лице переменился, калика. Идем, идем отсюда, – поспешил вытащить князя из толпы Тимоха.

– Смутно мне, друже. Впервой вижу, как без вины посадского жизни лишают. Бориска и в самом деле гнусный человек. Где ж, правда?

Тимоха с удивлением посмотрел на князя. Сам-то он сгоряча не единожды дворовых плеточкой потчевал. За провинность конечно. А тут вдруг в ярь вошел. Горяч, Михайла Федоррыч.