Текст книги "Углич. Роман-хроника (СИ)"
Автор книги: Валерий Замыслов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Царевич остался жив, благодаря кормилицы Ирины. Почувствовав легкое недомогание и нездоровую бледность лица Дмитрия, Ирина тотчас доложила об этом Марии Федоровне. Та переполошилась, и с той минуты указала всю пищу прежде принимать и постельнице Марье Самойловой.
Василиса Волохова не решалась больше подливать зелье, молвив на тайной встрече Битяговскому:
– На пути моем Ирина Жданова и Марья Самойлова, кои неотлучно пребывают с царевичем. Чую, мне не справиться, Михайла Демидыч.
Битяговский послал гонца к Годунову, и тогда Борис надумал употребить иных, более смелых и решительных людей, молодых дворян Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова. Те, в свое время, были «обласканы», правителем, и Годунов надеялся, что оба не откажутся от его просьбы, но дворяне, к неудовольствию Бориса, не захотели выполнить его тайный приказ, и оба был преданы гонению.
Клешнин предупредил:
– Коль язык развяжете, то расплавленным оловом глотки зальем.
– Будем немы, как рыбы, – поклялись на кресте дворяне, хорошо понимая, что их ждет, если они проговорятся. (Оба остались живы, и лишь на смертном одре, уже после кончины Годунова, при соборовании, открыли священникам свои тайны).
Годунов же больше не рисковал. Теперь он во всем полагался на Битяговского и его подручных. Дьяк это почувствовал и основательно усилил надзор за Нагими. Он дошел до того, что вдвое урезал отпущенные Москвой деньги «на царицин обиход».
Мария Федоровна и прочие Нагие возмутились. Особенно негодовал Михайла Федорович:
– Слушай, дьяк. Ты чего самочинствуешь? Аль тебе неведомо, что казну царице Боярская дума установила, а не какой-то приказный крючок. Не лезь!
– Не сверкай очами, князь, – ехидно отвечал Битяговский, наслаждаясь гневом Нагого. – Был у меня посыльный из Москвы. Думные люди сочли, что вдовой царице нет резону столь денег отпущать.
– Кто это счел, и где грамота?
– Будет грамота, князь. И недели не пройдет, как вручу в твои белы рученьки. С голоду ножки не протянете.
Битяговский явно издевался, чего не мог стерпеть Михайла Федорович. Он становился запальчивым и необузданным, когда его оскорбляли. И быть бы дьяку битым, если бы он вовремя не почувствовал неистовство князя и не заметил его тяжелые, стиснутые от ярости кулаки. Такой несдержанный человек может и насмерть прихлопнуть.
Битяговский, предупреждая наскок Михайлы Федоровича, отступил от князя на добрую сажень и заполошно закричал своим подручным, кои всегда его сопровождали, когда он направлялся во дворец.
– Данила, Никита, Осип! Видоками будете!
Михайла скрипнул зубами.
– Мразь! Ну, погоди, сволота, за всё Нагим ответишь. На коленях будешь елозить!
Круто развернулся и, злой, мятежный, зашагал к красному крыльцу.
Битяговский проводил его тягучим, ненавидящим взглядом. Гордый князек. Ну да Борис Федорович скоро спесь из него вышибет. На коленях-то тебе, Михайла, придется ползать, и никакой пощады тебе не будет, хе-хе...
Было дьяку немногим за сорок. Не мал и не высок ростом, зато обличье имел запоминающееся.
«Андрей Лупп-Клешнин, – напишет историк, – представит Годунову человека надежного: дьяка Михайлу Битяговского, ознаменованного на лице печатного зверства, так, что дикий вид его ручался за верность во зло».
Дьяк и в самом деле был зверолик. Заросшее дремучей бородой лицо его, с жесткими, диковатыми глазами, могли напугать не только младенца, но и взрослого человека. Встретишься с таким в лесу – за лешего примешь. (Не зря меткий на клички народ сразу прозвал его «Лешаком»).
Борис Годунов, впервые увидев Битяговского, тотчас подумал, что этот, страшноватый на вид человек, не подходит на роль исполнителя его чудовищного плана. Но Бориса разуверили и Лупп-Коешнини, и дядя, Дмитрий Иванович:
– Хитрости и кровожадности ему не занимать. За кошель золота он выполнит любое поручение, и следов никаких не оставит.
И Борис (не без колебаний) согласился.
Битяговского угличане невзлюбили с первых же дней его приезда. Каждый ведал: дьяк прислан Борисом Годуновым «досматривать» царицу Марию и ее сына Дмитрия, с коим угличане связывали большие надежды. Никто в городе не сомневался, что в Угличе живет будущий царь всея Руси, и всякий представитель Годунова вольно или невольно становился недругом угличан.
Обычно (до опалы Нагих) каждый посланник из стольного града будоражил посадскую чернь. У многих накопились обиды на приказный люд и «неправедных» судей, и десятки посадчан, в поисках правды, стремились пробиться к высокому московскому гостю, теша себя надеждой, что тот разберется в их нуждах и «именем государя» накажет всякого рода мздоимцев и притеснителей.
К Битяговскому же никто челом бить не пошел, но это не смущало дьяка. Он сразу понял, что весь Углич горой стоит за опальную царицу и ее сына, и нет смысла угличан в чем-то другом переубеждать. Пусть увеселяются пустыми чаяниями.
И вдруг к Битяговскому пришел сын Данила и молвил:
– К тебе, батюшка, человек просится.
– Человек? – вскинул черную косматую бровь дьяк. – Из подлых людишек, аль из купцов?
– Да не поймешь, батюшка. На тройке подкатил, в кафтане цветном.
– Кличь!
Пришлось Юшке (в кой уже раз) повторять свою необычную историю о том, как к нему «неожиданно» привалило богатство. Но Битяговского особенно порадовали другие слова:
– Князь Михайла Нагой мне не поверил и сбросил меня в поруб. Три недели просидел, едва Богу душу не отдал, пока от вдовы Тулуповой из Москвы праведная весть не пришла. Князь же, вместо того, чтобы прощеное слово молвить, на меня, непорочного человека, едва с кулаками не накинулся, а хоромишки в добром месте поставить не разрешил, да еще всякими непотребными словами облаял. Худой князь, государевы законы, как поганой метлой выметает.
– Да то ж ни в какие ворота не лезет! – сотворил дьяк разгневанное лицо. – Бей челом государю!
– Да я, досточтимый Михайла Демидыч, в грамоте не горазд. И рад бы.
– То не беда. Писцы у меня борзые, мигом с твоих слов грамоту настрочат. Государь жутко разгневается на злостного нарушителя законов российских.
Говоря о государе, Битяговский конечно же имел ввиду Бориса Годунова. Все челобитные, шедшие на имя царя, шли через руки правителя.
– Я тебе подмогну, Юрий Шарапыч. Отпишу Борису Федоровичу. Будет тебя скорая грамота на постройку хором в добром месте... Но в приказах у нас дьяки с отписками не спешат, бывает, по году челобитчики ответа дожидаются. Так я сам не седни-завтра в Москву снаряжусь, дьяку кое-что поднесу, и тот мигом своих приказных подстегнет.
– Премного благодарен тебе, благодетель, – низехонько поклонился Юшка. – Десять рублев на хлопоты жертвую.
– Подбирай плотничью артель, Юрий Шарапыч!
Когда обрадованный Юшка удалился, Битяговский довольно подумал:
– Сей разбогатевший ямщик станет мне верным подручным. Денег, знать, у него гораздо больше, чем он говорил. Сгодятся, зело сгодятся его злато и серебро».
А затем мысль дьяка перекинулась на царевича Дмитрия. Злой подрастает, змееныш. Принародно обещал отрубить голову Борису Федоровичу. То ль не прямая угроза правителю? Надо спешно на Москву отправляться.
Г л а в а 17
УГЛИЦКАЯ ДРАМА
Борис Годунов вот уже несколько лет был обеспокоен углицкими вестями. Последний приезд дьяка Битяговского его и вовсе встревожил.
«Нагие повсюду хулят меня и ждут, не дождутся кончины Федора. Пестуют Дмитрия на царство.. Углицкий двор – мятежное скопище. Дмитрий грозиться отсечь мою голову, и, случись его владычество, отсечет!»
Борис Федорович собрал духовных пастырей.
– Православная церковь строга и благочестива, законы Божьи святы и нерушимы. Так ли сказываю, отцы?
– Истинно, боярин, – кивнули архиереи.
– А коль так, скажите мне, святейшие, дозволено ли быть женату в четвертый раз?
– То грех, боярин. Святая церковь не дозволяет более троицы.
– А коль в пятый раз?
– Великий грех, боярин!
– А коль в седьмой?
– Святотатство! Поругание Христовых заповедей!
– Добро, святейшие. Однако ж не все христиане блюдут Божьи заповеди. Покойный царь Иван Васильевич женился на Марии Нагой в седьмой раз. Гоже ли оное?
– То срам! – вскричали отцы. – Государь потерял стыд и благочестие. Жизнь его полна грехов и прелюбодеяний...
После беседы с архиереями и послушным ему патриархом Иовом, Борис Федорович направился к царю. Но разговор был нелегким, и только лишь через неделю Годунову удалось вырвать у заупрямившегося государя новое «царево» повеленье. По всем храмам Руси были выслан патриарший указ, запрещающий упоминать на богослужениях имя царевича Дмитрия.
Младший сын Ивана Грозного, зачатый в седьмом браке, был оглашен незаконнорожденным.
Нагие возроптали:
– При царе Иване Васильевиче худого слова не изронили о Дмитрии. Видели в нем продолжателя великого рода. Ныне же царевич стал неугоден. Но кому? Одному Бориске. Русь же – за Дмитрия. Ему наследовать престол!
Бранили Годунова при Дмитрии, а тот, девятилетний отрок, не уставал повторять:
– Казню Бориску. Голову отрублю!
В последнее время царевича всё чаще стал одолевать «черный недуг». На великий пост Дмитрий «объел руки Ондрееве дочке Нагого, едва у него отняли».
«Много бывало, как его (Дмитрия) станет бити тот недуг (падучая) и станут его держати Ондрей Нагой и кормилица и боярин и он... им руки кусал или за что ухватит зубом, то отъест».
Вести из Углича доходили до всех городов Руси. Посадская чернь открыто хулила попов:
– То – происки Бориса Годунова. Задумал он последнего Рюриковича искоренить, а святые отцы в одну дуду с ним дудят. Не верьте попам, православные! Стоять за царевича Дмитрия!
– Стоять!
– Долой Бориску!
На Руси нарастал всенародный бунт, готовый вот-вот перекинуться на Москву, где и так было неспокойно.
Борис Годунов резко повысил жалованье стрельцам и земским ярыжкам151, приказал ловить крамольников, попросил крымского хана подтянуть свои войска к рубежам Руси, а затем принял окончательное решение, касающееся царевича Дмитрия.
* * *
Юшка поставил-таки себе хоромы вблизи кремля. Михайла Нагой места себе не находил. Какой-то захудалый человечишко, пропахший клопами ямщик, отпетый ворюга (Михайла Федорович, несмотря на подтверждение из Москвы, так и не поверил в «честные» деньги Юшки) посмел поставить роскошный терем на Спасской улице.
Ямщик с самого начала постройки тыкал под нос Михайлы «царской» грамотой и важно высказывал:
– Мне сам великий государь указал подле кремля хоромы ставить. Глянь на печать, князь.
– Ведаю я эти царские грамоты. Ведаю! То Бориски Годунова проделки. Ты же Мишке Битяговскому мзду на лапу сунул, вот он и поусердствовал. Такой же мошенник!
– Бунташные слова о царе, Годунове и дьяке его сказываешь. Негоже, князь. Нещадно наказан будешь государем.
И тут Михайла уже не стерпел, и двинул Юшке кулаком в самонадеянное лицо. Из носа ямщика хлынула кровь.
– Убивают, люди добрые! Средь бела дня ухлопывают! – истошно завопил Юшка.
А князь быстро зашагал к дому Битяговского. «И была тут брань великая». Но ничего поделать с дьяком Михайла Федорович не мог. Выгнать его из Углича нельзя: послан в город «царем» и Боярской думой.
Юшка же, закончив постройку дома, наведался к соборному протопопу, попросив его освятить «хоромишки» для доброго житья. Но протопоп заупрямился:
– Видение мне было от Спасителя. Не могу твой очаг освящать.
– Да как же так, батюшка? Ни в один дом без освящения не войдешь. Нельзя рушить стародавний обычай.
– Не могу, сыне. На проклятом Богом месте свой дом поставлен. Видение было.
– Вот заладил, батюшка. Да я тебе немалую деньгу пожалую.
– Изыди! – огневался протопоп. – Поищи себе другого святителя.
Юшка, плюясь и чертыхаясь, пошел к. приходскому попу, но и тот отказал, сославшись на тяжкий недуг.
– Да ты румян, батюшка, как наливное яблочко.
– А я сказываю: недуг одолел!
Юшка забегал ко всем священникам, но всюду получил отказ. Особенно разозлил его бывший гончар, а ныне молодой поп Устиний, кой не стал притворяться, а напрямик высказал:
– О тебе, сыне, худой разговор по Угличу идет. Не богоугодное дело ты задумал. Не стану твой дом освящать.
«То дело Мишки Нагого. Злыдень треклятый! – гневался Юшка.
Но Михайла Федорович попов не подбивал. Они сами не захотели служить скверному, не богоугодному человеку, кой, как не приехал в Углич, ни в одну церковь еще не заглядывал.
Пришлось Юшке входить в хоромы без старинного обряда.
* * *
Мария Федоровна гордилась своим сыном. Не размазня, умом тверд (не то, что пустоголовый братец Дмитрия, царь Федор), храбр и в делах решителен, порой даже дерзок. Весь в отца пошел, Ивана Грозного. Такой и надобен сейчас Руси, дабы его все татары, турки и прочие иноземные люди боялись.
Одно печально: падучая хворь152 иногда на царевича находит. Местные лекари с ног сбились, поили Дмитрия всякими целебными настоями и отварами. Недуг стал не таким уж и частым, но волнение Марии Федоровны не исчезало.
– Еще годок, другой полечим, и хворь, как рукой снимет, – успокаивали царицу лекари.
Мария Федоровна надеялась. Надеялась, что к моменту кончины царя Федора, Дмитрий окажется в добром здравии. Руси нужен сильный государь. А пока… пока надо, скрепив сердце, перетерпеть все обиды Битяговского. Мария Федоровна была готова дьяка с его родичами на куски разорвать. И на мамку Василису Волохову она стала серчать. Надо ж чего придумала! Взяла да и выдала свою дочь Устинью за племянника Битяговского, Никиту Качалова.
Василиса сказывала во дворце:
– Рада за Устиньюшку свою. Дал ей Господь мужа доброго. Теперь бы и сынку красну девицу найти. Оси п-то у меня славный. И статью взял, и разумом Бог не обидел.
Голубила сына Василиса, Устиньей тешилась, а царица Мария недоброжелательно говорила:
– У Осипа твоего глаз недобрый, Дмитрий его чурается. Устинья же – дура, не жить ей в радости с Никиткой. Монастырь ее ждет.
– Отчего ж так, матушка царица?
– Никитка – родич Битяговского. А тот – злодей и ворог. Воцарится Дмитрий – дьяка на плаху отправит. Тут и Никитке несдобровать. Вот и наденет твоя Устинья куколь.
Невзлюбила царица Василису. О том Михайла Битяговский ведал и костерил Марию Нагую:
– Царица – ведьма. Государь Иван Васильевич никогда ее не жаловал, посохом лупил, зловредницу!
* * *
Солнечный полдень 15 мая 1591 года. Суббота.
Убийцы, не видя возможности совершить злодеяние втайне, дерзнули на явное, в надежде, что хитрый и сильный Годунов «найдет способ прикрыть оное для своей чести в глазах рабов безмолвных».
Царица, как повествует известный историк, возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать; братьев ее не было во дворце; слуги носили кушанье. В сию минуту боярыня Волохова позвала Дмитрия гулять на двор. Царица, думая идти с ними, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица (Ирина Жданова) удерживала царевича, сама не зная, для чего; но мамка (Волохова) силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Дмитрия за руку, сказал: «Государь! У тебя новое ожерелье». Младенец с улыбкой невинности, подняв голову, отвечал: «Нет, старое…». Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего державного питомца. Волохов бежал, но Данило Битяговский и Никита Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда царица вышла из сеней на крыльцо… Девятилетний Святый Мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своей грудью; он трепетал как голубь, испуская дух, и скончался уже не слыша вопля отчаянной матери… Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам: некому было остановить их; но Всевышний мститель присутствовал!153
Обезумев от горя, Мария Федоровна, подхватив с земли валявшееся полено, накинулась на Василису Волохову.
– Это твой ублюдок Осип сына зарезал!
Полено заходило по голове Василисы; та упала, но царица продолжала ее избивать и кричать:
– Осип да Битяговские сына убили! Горе мне, горе!
Царицына челядь приволокла Осипа Волохова.
– Бейте злодея! Скликайте набатом народ! – приказала Мария Федоровна.
На дворе стало шумно. Пономарь Федор Афанасьев Огурец начал звонить у Спаса. Сполох поднял весь город.
Михайла Битяговский, делая вид, что ему ничего неизвестно, увидев мертвого Дмитрия, побежал к соборной колокольне. Взбежал на звонницу, но дверь изнутри была заперта. Закричал, загромыхал кулаками:
– Не булгачь, не булгачь народ!
Но Федор Огурец продолжал неистово бить в набат.
На площади избивали мамку Волохову и ее сына. Битяговский ринулся с колокольни вниз.
К дворцу прибежал Никита Качалов с челядью. Вырвали Василису с Осипом, а тут и Михайла Битяговский с сыном Данилой подоспел.
Дьяк выхватил саблю.
– Прочь! Зарублю!
Тяжелый, звероликий Битяговский бесстрашно пошел на толпу, избивавшую Волоховых. Толпа на миг опешила, чем не преминул воспользоваться Осип Волохов, кой успел укрыться на дворе дьяка.
Тут примчался на коне Михайла Федорович Нагой. Лицо его побледнел, когда он увидел мертвого царевича.
– Битяговские, Никитка Качалов да Оська Волохов сына моего зарезали!
– Кровопийцы! – в ярости воскликнул Нагой. – Бей их!
Но Битяговскому и его родичам удалось спрятаться в дьячей избе.
– Люди добрые, покарайте злодеев! Они, по наущению Годунова, убили царского сына. То – святотатство! Бог не простит душегубства. Цари – от Бога! Именем Христа, покарайте злодеев!
Посадские, вместе с Михайлой Нагим, хлынули к дьячей избе; высекли топорами двери и поубивали Битяговского, сына его Данилу и племянника Никиту Качалова.
Разгромив приказную избу, шандальный мастер Богдашка Неведров гаркнул:
– Айда на подворье Битяговского! Добьем злыдней!
– Добьем! – воинственно отозвалась толпа. – Буде терпеть мздоимцев! Поборами задавили. Народу – железа и кнут, сами же в шелках и бархатах ходят. Круши лихоимцев.
Ворвались в дьячьи хоромы: ломали, крушили, зорили сундуки, ларцы и подвалы. Дьячиху с тремя взрослыми дочками и Осипа Волохова нашли на чердаке.
Вот ты где упрятался, Каин! – наступая на Осипа, крикнул Богдашка. – К царице его на расправу!
– А с бабами чо?
– К царице!
Дьячиха воспротивилась:
– Не замай! Худо всем будет. Супруг мой, Михайла Демидыч, укажет вас в цепи заковать. На дыбу подвесит!
– На дыбу? Сучья порода! – пьяно выругался ражий154детина. – А ну, топчи баб! Соромь Битяговских!
Детина двумя руками разорвал на смачной дьячихе сарафан.
– Соромь!
Женку и девок предали сраму, а затем потащили на суд и расправу к царице. «Ободрав, нагу и простоволосу поволокли к дворцу».
Мария Федоровна оплакивала в Спасо-Преображенском соборе Дмитрия. В храм втолкнули дьячиху, ее дочерей и Осипа Волохова. Царица оторвалась от сына и, с безумным, горящим взором, шагнула к Битяговским и Волохову.
– Любуйтесь своим черным делом, злодеи. Любуйтесь! Возрадуйтесь, дети сатаны!
Битяговские закрестились, пали перед святынями.
– Нет на нас вины, матушка царица. Крест целуем!
– Прочь! – гневно закричала Мария Федоровна. – Прочь от креста, святотатцы! Люди, убейте погубителей царевича!
И была бы Битяговским смерть, но в ту пору вбежали в храм архимандрит Феодорит да игумен Савватий с послушниками. «Ухватили дьячиху с дочерьми и отняли их и убити не дали».
Но в храме оставался едва живой Осип Волохов. Василиса заклинала царицу помиловать сына, дать сыск праведный, но Мария Федоровна была неумолима. Едва святые отцы вышли из храма, как она выдала Волохова толпе. Осипа разодрали на куски.
Удовлетворенный расправой над убийцами, Михайла Федорович, остался подле тела царевича, а разъяренная толпа ринулась крушить дворы «неправедных» бояр, приказных людей и ненавистных судей. По пути оказались новенькие хоромы Юшки.
– Потатчик и лизоблюд Битяговского. Смерть доброхоту убийцы! – гаркнул всё тот же Богдашка Неведров.
– Смерть!
Юшку порешили дубинами, хоромы его разграбили и пустили под них «красного петуха»155.
Дом Русина Ракова не тронули: хоть и строг был приказчик, но особого зла от него угличане не ведали…
Старый Шарап, изведав о смерти Юшки, глухо отозвался:
– Чуяло мое сердце, что добром он не кончит. Бог долго ждет, да метко бьет.
А вот Андрейка Юшку пожалел. Всё же брат родной! Но жалость его не была долгой. Отец, наверное, прав. Знать, так Богу было угодно.
После погромов Андрейка отыскал Богдашку Неведрова и молвил:
– Шибко приметен ты был, Богдаша. Годунов коноводов156 не простит. Казнит без пощады. Надо уходить тебе из Углича.
– Пожалуй ты прав, друже. В Дикое Поле подамся. С казаками погуляю.
Крепко обнялись, облобызались трехкратно, и на долгие годы Богдашка Неведров исчезнет из города. (Позднее, в 1609 году, он станет одним из мужественных руководителей обороны Углича против польско-литовских интервентов).
В Москву помчались гонцы Нагих с грамотами к царю Федору Ивановичу. Но Годунов зря времени не терял: верные ему люди были расставлены по Углицкой дороге. Гонцов схватили и доставили к Борису. «Желание злого властолюбца исполнилось!.. Надлежало только затмить истину ложью… Взяли и переписали грамоты углицкие: сказали в них, что царевич в судорожном припадке заколол себя ножом от небрежения Нагих, которые, закрывая вину свою, бесстыдно оклеветали дьяка Битяговского и ближних его в убиении Димитрия, взволновали народ, злодейски истерзали невинных. С сим подлогом Годунов поспешил к Федору, лицемерно изъявляя скорбь душевную; трепетал, смотрел на небо – и, вымолвив ужасное слово о смерти Димитриевой, смешал слезы крокодиловы с искренними слезами доброго, нежного брата. Царь, по словам летописца, горько плакал, долго безмолвствуя; наконец сказал: «да будет воля Божия!» и всему поверил
Именем «царя» торжествующий Годунов послал в Углич для дознания двух знатных сановников. И кого же?
Окольничего Андрея Клешнина, главного Борисова пособника в злодействе! Не дивились сему выбору: могли удивиться другому: послал и князя Василия Ивановича Шуйского, коего старший брат, князь Андрей, погиб от Годунова, и который сам несколько лет ждал от него гибели, находясь в опале. Но хитрый Борис уже примирился с сим князем и с меньшим его братом, Дмитрием, женив последнего на своей юной свояченице и дав ему сан боярина. Годунов хорошо разбирался в людях и не ошибся в князе Василии, оказав таким выбором мнимую неустрашимость и мнимое беспристрастие.
* * *
Гудел Углич.
Стонал Углич.
Исходил ропотом.
19 мая из стольного града прибыли зять Михайлы Битяговского – окольничий Клешнин, князь Василий Шуйский, дьяк Вылузгин со многими оружными людьми, и крутицкий митрополит Геласий.
Посланники Годунова прошли прямо в храм Святого Преображения. Там еще лежало окровавленное тело царевича, а на теле – нож убийц. Василий Шуйский подошел к гробу, дабы увидеть лицо мертвого, осмотреть язву.
Андрей Клешнин, увидев кровь и нож, оцепенел. Глубокая язва царевича, гортань, перерезанная сильной рукой злодея, не собственной, не младенческой, свидетельствовала о несомненном убийстве.
Посланники посоветовались и решили, не мешкая, похоронить царевича. Митрополит отпел «усопшего раба Божия Дмитрия», а Василий Шуйский приступил к дознанию. Собрав духовенство и некоторых горожан, он спросил:
– Каким образом Дмитрий, от небрежения Нагих, заколол сам себя?
Иноки, священники, «мужи и жены», старцы и юноши ответили:
– Царевич убит Михайлом Битяговским и его подручными по воле Бориса Годунова.
Шуйский далее не слушал и всех распустил, решив допрашивать тайно, действуя угрозами. Призывал, кого хотел; писал, что хотел, и, наконец, вместе с Клешниным и дьяком Вылузгиным, составил следующее донесение царю:
«Дмитрий, в среду 12 мая, занемог падучей болезнью; в пятницу ему стало лучше: он ходил с царицею к обедне и гулял на дворе. В субботу, также после обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми жильцами157; начал с ними играть ножом в тычку, и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался. Узнав о несчастии сына, царица прибежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данило Битяговский, из коих ни одного тут не было; но царица и пьяный брат ее, Михайло Нагой, велели умертвить их и дьяка Битяговского безвинно, единственно за то, что сей усердный дьяк не удовлетворял корыстолюбию Нагих и не давал им денег сверх указа государева. Сведав, что сановники царские едут в Углич, Михайло Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу, – вымазать оные кровью и положить на тела убитых, в обличение их мнимого злодеяния».
Сию нелепость утвердили своей подписью воскресенский архимандрит Феодорит, два игумена и духовник Нагих, от страха и малодушия.
Василий Шуйский, возвратясь в Москву, 2 июня представил свои допросы государю. Федор же Иванович отослал их к патриарху Иову и святителям, кои на Боярской Думе повелели прочитать свиток знатному думному дьяку Василию Яковлевичу Щелкалову. Выслушав, крутицкий митрополит Геласий встал и сказал Иову:
– Объявляю Священному Собору, что вдовствующая царица, в день моего отъезда из Углича, призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев государя на тех, кои умертвили дьяка Битяговского и его сородичей, и что она сама видит в сем деле преступление, смиренно моля, да не погубит государь ее бедных братьев.
Лукавый Геласий, исказив слова Марии Федоровны, подал Иову новую бумагу от имени городового приказчика Русина Ракова, кой писал в ней, что Дмитрий действительно умер в черном недуге, а пьяный Михайла Нагой приказал народу убить невинных. (Раков держал нос по ветру. Он уже понял, что ему, дабы удержаться на своем месте, необходимо принять сторону посланников Годунова).
И Собор поднес царю Федору следующий доклад:
«Да будет воля государева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царевича прекратилась судом Божиим; что Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы, и что граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие».
Государь велел решить дело и казнить виновных.
* * *
Приставы и стрельцы шныряли по посаду, бесчинствовали. Братьев Нагих – Михайлу, Григория и Андрея – с полусотней стрельцов отправили в Москву. Пытали люто.
К царице Марии Федоровне заявились ночью. Именем государя вывели из Крестовой палаты, усадили в крытый возок и вывезли из Углича. В ту же неделю насильно постригли в монахини и заточили в дикую пустыню Святого Николая на Выксе.
Чуть обутрело, как по улицам и слободам заскакали московские стрельцы.
– На Соборную площадь, посадские!
– Подымайсь, люд православный!
– Ступайте к храму Преображения!
Угличане вываливались из курных изб, хмуро косились на стрельцов.
– Аль напасть, какая?
– О том на Соборной сведаете. Сбирайсь провором!
Вскоре тысячи угличан заполонили кремль, тесно огрудив царицын дворец и Спасо-Преображенский храм.
Посреди кремля высилась колокольня, взятая в кольцо государевыми стрельцами. Народ дивился.
– Чо звонницу-то окружили?
– Пошто под стражу?
– Нехристи!
На соборной паперти стояли окольничий Клешнин да крутицкий владыка Геласий. Тут же – стрелецкие сотники, приказный дьяк с подьячими, попы в сверкающих ризах.
Окольничий Клешнин ступил вперед. Дородный, вальяжный, в богатой долгополой ферязи158. Унимая гомон, стукнул о паперть посохом. Тотчас густо, утробно прокричал бирюч:
– Слу-ша-ай!
В кремле стало тихо. Клешнин повел оком по многолюдью, огладил пышную, до пупа, бороду и сердито изрек:
– Послан я к вам, людишки недостойные, самим государем и великим князем Федором Иванычем. Шибко гневается царь на вашу крамолу. Забыв о государе и Боге, поддавшись дьявольскому наваждению, вы, холопи мятежные, умертвили царевых посланников. То злодейство неслыханное!
– Врешь, боярин! То не царевы посланники, а Борискины прихлебатели и убивцы! – дерзко полыхнуло из толпы.
Клешнин загремел посохом.
– Стрельцы, сыскать вора!
Краснокафтанники с бердышами ринулись в многолюдье.
– От теремов кричал. Лови крамольника! – зло тряс бородой окольничий.
– Не сбегу, боярин. А ну, раздайся, люд православный!
Толпа ахнула: удал молодец. Кто ж таков? Да вот и он. Дюжий, крутоплечий мужик в холщовой рубахе. Узнали: Митяй Савельев из Кузнечной слободки.
– Башку смахнут! Ныряй в толпу, упрячем! – закричали посадские.
Но кузнец, не сводя горящих глаз с окольничего, упрямо продирался к паперти. Стал супротив.
Стрельцы поопешили: сам на рожон прет! Да и Клешнин не ожидал такой дерзости. Отважен бунтовщик!
– Врешь, боярин! – тряхнув льняным чубом, повторил Митяй. – Вины на Угличе нет. Вина на Годунове. Это по его наущению младого царевича загубили. Годунов – убийца! Углич же праведно стоял.
– Умолкни, вор! Умолкни богохульник! – взвился окольничий. – Царевич Дмитрий играл в тычку, и сам упал на нож. Падучая на царевича нашла. О том доподлинно сыскано!
– Кем сыскано, боярин? Борискиными лизоблюдами? – насмешливо проронил кузнец. – Ведали мы тех судей. То – христопродавцы! Неправедно суд вершили. Дмитрий убит на глазах царицы.
Клешнин огрел кузнеца посохом.
– Стрельцы, хватай вора! Вырвать поганый язык!
Служилые насели, скрутили Митяя веревками и поволокли к приказной избе, а окольничий в запале продолжал:
– Крамолу в Угличе выведу с корнем! То царское повеленье. Воры, уличенные в гибели государевых посланников, будут казнены лютой смертью!..
Окольничий говорил долго, зло и крикливо. Угличане, понурив головы, внимали страшным словам и тихо роптали.
– Владыка! – распростерся перед крутицким митрополитом старый убогий калика. – Помоги, святый отче. Видит Бог, нет на Угличе греха.
– Встань, сыне, – изронил Геласий. – Я не властен перед Всевышним. Все мы рабы Господни.
– Господу всегда покорны, владыка. Однако ж судей неправедных да убивцев нам нельзя терпеть! – отозвались из толпы.
– Сатанинский дух вселился в ваши души! – повысил голос Геласий. – Велик ваш грех перед Господом. Царевич Дмитрий ушел из сей бренной жизни своей смертью. Такова была Божия воля. Вы же угодили в тенета лукавого и содеяли смертоубийство слуг помазанника Божия. И позвал вас на тот тяжкий грех, сей колокол бунташный! – владыка ткнул перстом в сторону звонницы.
– Так ли, владыко? Ужель и сполох предался сатане?! – немало подивились угличане.
– Предался, братья. То не Христов голос звал вас на злодейство, а лукавый. А посему оный колокол Богу не угоден. На нем кровь мирская. Помазанник Божий, царь Федор Иоаннович, повелел предать сатанинский сполох казни.
