Текст книги "Углич. Роман-хроника (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Вообще иконостас Крестовой комнаты был хранилищем домашней святыни, коя служила изобразителем внутренней благочестивой истории каждого лица, составлявшего в своей Крестовой иконостас – собственное моление.

Все более или менее важные события и случаи жизни сопровождались благословеньем или молением и призыванием Божьего милосердия и святых заступников и покровителей, коих иконописные лики благоговейно и вносились в хранилище домашнего моления.

Местные иконы, кроме золотых или серебряных окладов с каменьями, украшались различными привесами, то есть крестами, серьгами, перстнями, золотыми монетами и т.п. Икона Богородицы сверх того всегда почти украшалась убрусцом и жемчужными рясными. Внизу икон, особенно в праздники, подвешивались застенки или пелены, шелковые, шитые золотом, низанные жемчугом, убранные дробницами, то есть мелкими серебряными или золотыми иконами.

Само наименование Крестовой комнаты указывает, что в первоначальное время в ней главнейшим предметом поклонения и моления были кресты, то есть святыня, в собственном смысле, домашняя, комнатная, так сказать, обиходная, которая собиралась и накапливалась у каждого домохозяина сама собою, начиная с креста-тельника, получаемого при крещении, и оканчивая крестами благословенными, получаемые от разных лиц по случаю того же крещения и благословение от восприемников, от родителей и родственников, и при других житейских случаях. Таким образом, уже у младенца накапливалась немалая крестовая святыня, впоследствии очень для него дорогая, именно по памяти о родительском благословении или о благословении особо чтимого святителя и других почитаемых лиц. Вот почему эта святыня становилась для каждого как бы кровным, родным моленным сокровищем, перед коим всегда и исполнялась домашняя молитва.

Надо заметить, что выбор дорогих камней для украшения крестов (как и перстней) в то время сопровождался очень распространенными суеверными мнениями и чудодействующей силе иных камней. Почти на каждом кресте царицы можем увидеть камни червцы, то есть червленые или червчвтые яхонты (рубины), и яхонты синие и лазоревые, а три креста даже из целых сапфиров, то есть синих, василькового цвета, яхонтов.

В старых лечебниках, между прочим, значится, что «кто носит при себе яхонт червленый – снов страшных ни лихих не увидит», а «яхонт лазоревый кто носит при себе – тело умножает и благолепие лицу подает и похоти телесные смиряет и чинит человека быти чистым и добрым… а в перстне кто носит – чинит его спокойным и в людях честным, набожным, милостивым, духовным, а измены открывает, страхи отгоняет…»

Кроме крестов и икон в Крестовой сохранялись и разные другие священные предметы, приносимые из местных монастырей или от паломников в Святую землю и от приезжего иноземного, особенно греческого, духовенства¹¹⁹.

От святых мест сохранялись: змирно, ливан, меры Гроба Господни, свечи воску ярого, иногда выкрашенные зеленой краской и перевитые сусальным золотом, кои зажжены были от огня небесного (в Иерусалиме, в день Пасхи), погашены вскоре, дабы хранить их как святыню.

Из местных монастырей и некоторых храмов приносилась в Углицкий дворец так называемая праздничная святыня, то есть святая вода в вощанках (сосудах из воска) и иконы праздника, – во имя тех святых, в честь коих учреждены были монастыри или выстроены храмы, справлявшие свои годовые праздники, а также и освященные чудотворные монастырские меды.

Под иконами, по обычаю, теплились неугасимые лампады, а при совершении молитв и служб горели восковые свечи в больших и малых образных подсвечниках, или шандалах, литых, ввертных, кои ввертывались в иконостасе перед каждой иконой. В обыкновенное время свечи горели простые, а по праздникам, особенно на Святой, фигурные зеленые и красные, составляемые из окрашенного воска, или расписанные красками, обыкновенно киноварью и суриком, также густо вызолоченные или высеребренные.

Перед иконостасом стояли книжные налои для чтения, глухие или разгибные, украшенные резьбой, золоченьем и расписанные красками, глухие со скобками по бокам для подъема.

При молебных поклонах употреблялись также поклонные скамейки или поклонные колодочки, обитые красным сукном с позументом или червчатым кизылбашским бархатом. На эти скамейки и колодочки клались земные поклоны.

В Крестовой, в числе разных богомольных предметов, не последнее место занимали четки и лестовицы, лесенки, «по которым кладутся поклоны». Лестовицы были обыкновенно ременные, а иногда костяные, набранные по атласу. Четки также были ременные или снизывались из зерен деревянных, костяных, янтарных, каменных и т.п., на шелковых снурках или поцепках, с пронизками, промежками, прокладинами или прокладками из других мелких зерен и с кистями. Иногда они также набирались на атласе или бархате.

Изделием деревянных и костяных четок занимались дворцовые токари, и делали их большей частью из кости рыбьего зуба, моржовых клыков. Особенно знамениты были четки соловецкие и кирилловские, также троицкие, и некоторых других монастырей.

Много шелковых и деревянных четок привозили греческие старцы, отчего четки назывались греческими.

Когда оканчивались молитвы или служба, то иконы, особенно местные, задергивались тафтяными завесами на колечках, для сохранения от пыли и ради всякой чистоты и вообще из-за благочестивого приличия или благовония, не дозволявшего в жилой комнате в обыкновенное время, ввиду житейских дел, оставлять молебную святыню открытой.

Г л а в а 2

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Девушки, как и по всей Руси, на святую Троицу не работали. Оставив прялки и шитье, они сидели на лавках и, под присмотром жены приказчика, рассказывали по очереди сказки. Ульяна чутко бдила. Упаси Бог какое-нибудь непотребство в сказках услышать! Они ведь всякие бытуют: и озорные, и с любовными утехами и крамольные. Сказки-то чаще всего от черни исходят, и каких только прикрасок они не добавят!

Сенные девушки об этом ведали и рассказывали сказки хоть и веселые, но благопристойные.

Когда очередь дошла до Полинки, она молвила:

– Прости, Ульяна Даниловна, но я все сказки запамятовала.

– Да как же так, голубушка моя? В Рождество Христово ты три сказки нам поведала. А что же ныне?

– Не ведаю, Ульяна Даниловна. Запамятовала.

Ульяна все последние недели примечала: трудится Полинка всё также исправно, а в очах ее затаенная грусть. Украдкой вздохнула: никак по князю скучает.

Не обманулась Ульяна: Полинка очень скучала по своему Михайле Федоровичу. Еще в сечень заторопился из покоев и надолго пропал. Куда исчез и где он ныне – никто доподлинно не ведает. Всякое говорят, но всё больше про охоту. Но неужель столько времени можно в лесах охотиться? Что-то не верится. Всего скорее, забыл Михайла Федорович свою Полинку и умчал куда-нибудь в дальнюю сторонушку. И не только ее из головы выкинул, но и нашел себе новую забавницу.

Сумрачно на душе Полинки. Девки весело смеются, а ее никакая развеселая сказка не трогает. Надо бы в сад попроситься. Ульяна Даниловна, чай, не откажет: праздник всё же.

Из сеней по лесенке послышались шаги. Дверь распахнулась, и в светелку вошел Русин Егорыч.

Девушки поднялись с лавки, поклонились в пояс.

– С пресвятой Троицей вас, девки.

– И тебя с Троицей, Русин Егорыч.. Дай Бог тебе доброго здравия и многолетия, – ответила за девок старшая из них, Наталья.

Приказчик глянул на Полинку, поскреб перстами густую каштановую бороду и степенно произнес:

– Углицкие мастера дарят тебе, Полинка, за твои искусные изделия свою искусную работу.

Девки от удивления рты разинули. Даже Ульяна Даниловна ошарашенно посмотрела на супруга. Да что это деется, пресвятая Богородица! Чужие мужчины в девичьей светелке! Никак супруг умом тронулся.

Первым вошел в светлицу Андрейка с шандалом в руках. Он сразу узнал Полинку и так покраснел, как будто его лицо червленой краской вымазали. Он забыл обо всем на свете.

Стоявший обок Богдашка, подтолкнул друга локтем, и тот опомнился, вспоминая слова, кои он должен сказать:

– Прими сей скромный дар, златошвейка Полина, от мастеров углицких..

Полинка недоуменно глянула на русокудрого молодца, поклонилась и приняла шандал, сразу же залюбовавшись превосходной работой.

– Благодарствую, – и вновь поклонилась.

– А теперь в мои покои, ребятушки, – тотчас молвил приказчик.

Парни потянулись к дверям. Андрейка не удержался, оглянулся и окинул ласковым взглядом Полинку. Теперь уже подтолкнул его хозяин. От цепких, всевидящих глаз Русина Ракова не остался без внимания откровенный взгляд гончара.

Приказчик шел по сеням, освещенным слюдяными фонарями, и думал:

«Ишь, как златошвейка гончару приглянулась. Но то – не беда. Больше он ее никогда не увидит. А вот сам он зело сгодится».

В покоях, как и положено рачительному хозяину, Русин Егорыч приказал холопу принести умельцам по ковшу медовухи.

– Угощайтесь, ребятушки.

«Ребятушки», выдерживая обычай, выпили. Андрейка осушил хмельное в первый раз, и голова его приятно закружилась.

– Наслышан о тебе, Андрей, сын Шарапа, а посему хочу дельце предложить. Не поставишь ли мне в покоях новую изразцовую печь?

Андрейка обрадовался (он будет рядом с Полинкой!), но постарался виду не показывать.

– Спасибо за честь, Русин Егорыч, – степенно начал он, хотя глаза его были веселей веселого, – но допрежь надо у бати отпроситься. Без его родительского благословения я заказы не принимаю.

– Похвально, – одобрил приказчик. – Почитать родителей – первая сыновья заповедь. Думаю, что отец твой мне не откажет.

Шарап отнесся к словам Андрейки с подозрением.

– Что-то глаза у тебя блестят. И чую, не из-за почетного заказа, а из-за Полинки, коя сидит в хоромах приказчика. Аль не правду сказываю?

– Да ты что, батя? Русин Андреич и за версту к Полинке не допустит. Тебе-то лучше меня об этом ведомо.

Старый мастер ничего не знал о походе в приказчиков дом Андрейки и Богдашки. Парни же договорились никому ничего не рассказывать.

– Ведом-то ведомо, но любовную дурь верстами не измеришь. Выкинь сию девку из головы и про всякую любовь забудь.

– Прости, батя, лучше не иметь сердца, чем в нем не иметь любви.

– Вона, как Златоуст заговорил. Родительскому слову поперек. Недаром говорят: сонного добудишься, ленивого доколотишься, упрямого никогда.

– Да и вовсе не поперек, батя! Ведай, никогда я не пойду против твоей воли. Я и сам знаю, что мне Полинки не видать. А коль не хочешь, чтобы я приказчику печь ставил, так я и не буду.

– Ну ладно, ладно, – омягчил голос отец. – Ступай к Ракову, но цену держи. Русин Егорыч, поди, мудреную печь задумал.

– Да уж смекну, батя.

На душе Андрейки бушевала радость.

– Какую печь прикажешь ставить, Русин Егорыч?

– А ты, про какие печи ведаешь? – испытующе спросил приказчик.

– Смотря кому ставить, Русин Егорыч. В простой посадской избе печь битая, в хоромах же – изразцовые или образчатые, ценинные¹²⁰ из синих образцов и муравленые из израцов зеленых. Печи ставятся четырехугольные, крцглые или сырчатые из кирпича сырца особой формы – на ножках, с колонками, с корзинами и городками наверху. А посму и форма образцов будет различна. Они либо плоские, либо круглые. По месту, кое они занимают в кладке, их назыавают подзорными, свесами, уступами, валиками, наугольными, свислыми, городками, исподниками и прочими. На образцах надобно изобразитиь травы, цветы, людей, животных и разные узоры. Швы между образцов прописать суриком или покрыть красками под узор изразцов. Это уже по желанию заказчика.

Русин Егорыч слушал умельца с явным удовольствием. Не зря в Угличе нахваливают этого гончара.

– Добро, Андрей, сын Шарапов. О печах ты изрядно ведаешь.

– Отец вразумил, – скромно отозвался Андрейка. – Ему довелось подновить печи в княжеском дворце, а там несколько печей и все разные. Вот он и высмотрел.

– И какая же печь ему больше всего понравилась?

– Муравленая, круглая, на ножках, с городками наверху, узорами расписанная. А главное, дров требует не столь уж и много, а тепла, даже любой зимой, почитай, на два дня в покоях хватает.

– А мне такую сможешь? – загорелся приказчик.

– Смогу, Русин Егорыч. Было бы из чего мастерить.

– За этим дело не встанет… Дам тебе хорошие деньги. Рубль с полтиной.

Отец еще заранее предупредил. Русин Раков за любую работу называет цену в три, четыре раза дешевле, поэтому приказал сыну твердо стоять на истинной цене.

– Маловато, Русин Егорыч. Пять рублей – и не меньше.

– Свихнулся, печник! – осерчал приказчик. – Эк цену заломил.

– Цена настоящая, я же с двумя подручными буду. С ними тоже надо поделиться.

– Рубль с полтиной!

– Пойду я, Русин Егорыч.

Андрейка поклонился и пошел было к низкой сводчатой двери, но его остановил голос приказчика:

– Погодь, парень. Быть по-твоему. Но чтобы печь была не хуже, чем во дворце.

* * *

Андрейка с подручными целый день разбирал старую печь. Приказчик просил разбирать «легонько», дабы не расколоть синие образцы. Но Андрейку и предупреждать не надо: старые изразцы можно еще пустить в дело.

Обедать домой не ходили. По давно заведенному в Угличе порядку печников (как и пастухов) нанимали с «поденным кормом». Русин Егорыч хоть и скуповат, но снеди на печников не жалел: боялся худой огласки. Голодом-де морил мастеров! Нет, он не такой уж дуросвят, чтобы о нем плохо судачили. Да и мастера стоили того, чтобы о них позаботиться. А главное, торчать подле них не надо. Свою работу изрядно ведают. А в городе дел – тьма тьмущая. То там, то тут надо побывать, объезжих людей подстегнуть, целовальников проверить. Последние хоть и крест целовали, но плут на плуте сидит и плутом подгоняет. А сколь догляду надо за тайными корчмами, где курили вино и втихую его продавали. Воистину не перечесть забот у городового приказчика!

На другое утро Русин Егорыч собрал у своих хором объезжих людей, а затем поехал пот слободам посада. Андрейка слышал его речь, ибо оконца, дабы проветривать покои от печной пыли, были распахнуты настежь.

– Народишко, кой царев указ рушит и таем вино курит, привык нас встречать по ночам, а мы ноне с утра нагрянем, и до позднего вечера будем вылавливать ослушников.

Подручные Семка и Устинка усмехнулись?

– Народишко не объегоришь. На любую уловку тотчас свою скумекают. Тяжко с вином бороться.

Тяжко!

Еще шестьдесят лет тому назад русским людям, за исключением немногих дней в году, запрещалось пить мед и пиво и только одним телохранителям государя, проживавшим в слободе за Москвой-рекой, представлялась «полная свобода пить». Действительно, царь разрешал черным посадским людям и крестьянам варить для себя «особое пивцо» и мед только в определенные «указные» дни, четыре раза в году, но боярам и богатым купцам позволялось варить и «курить» вино у себя дома без ограничения.

В середине ХУ1 века Иван Грозный внес изменение в прежний порядок. В Москве на «Балчуге» (на топи), а затем и в других местах были открыты царевы кабаки¹²¹, где черным посадским людям, крестьянам и приезжим свободно разрешалось покупать и пить водку.

У старинных застав, где русские люди при расставании по обычаю, любили выпит вина, появились кабаки, известные в народной массе под названием «расстаней». В старину кабак заменял заменял до известной степени клуб, где для привлечения пьющих имелись разные игры.

Продажа вина в кабаках стала важным источником доходов царской казны. Торговцы принимали на себя обязательства приумножать доходы кабаков, в чем целовали крест, почему и назывались «целовальниками».

Впрочем, в народе целовальник слыл под кличкой «Ермак».

Московское правительство указывало продавцам: «питухов от кабаков не отгонять» и ради увеличения прибыли действовать «бесстрашно», ожидая за то государевой милости.

Все эти меры привели к тому, что пьянство на Руси заметно усилилось. Случалось, что пропивали не только заработанные деньги, но и всю свою одежду. Чтобы противодействовать этому злу, кабаки были заменены кружечными дворами, где водка не отпускалась малыми порциями, а только целыми кружками или штофами. Однако эта мера не привела к заметному ослаблению пьянства, так как несколько человек могли купить штоф водки в складчину и разделить ее между собой.

Людям, падким на вино, автор «Домостороя» давал предостерегающий совет: «Если ты зван на свадьбу, не напивайся, не то до дому не дойдешь, на пути уснешь – снимут с тебя платье и оберут начисто». Свои наставления «Домострой» завершал строгим напоминанием: «Пьяницы царствия божия не наследуют»

Полезный совет для пьющих вино звучал и в некоторых надписях на старинных чарках, например: «Первая чарка крепит, вторая веселит, третья морит». Или: «Чару пити – здраву быти, другую пити – ум обвеселити, утроите – ум устроити, учетверить – ум погубити, много пити – без ума быти». В обеих надписях разумным пределом считались три чарки. Впрочем, на некоторых чарках надписи не заключали в себе никакого нравоучения, в них просто говорилось: «А кто из нее пьет, тому на здравие», или давалось заманчивое обещание: «Воззри, человече, на братину сея, откроешь тайну свою».

Олеарий, неоднократно приезжавший на Русь, упрекал русских людей в большой склонности к вину и писал, что «порок пьянства распространен у русского народа одинаково во всех состояниях, между духовными и светскими, высшими и низшими сословиями до такой степени, что если видишь по улицам там и сям пьяных, валяющихся в грязи, то не обращаешь на них внимания, как на явление обычное. Попадет извозчик на такого пьяного, валяющегося на улице и ему знакомого, взвалит его на телегу и отвезет домой, где получает плату за благополучную доставку. Русские никогда не пропускают удобного случая выпить или опохмелиться чем бы то ни было, но большею частью просто водкой. Они считают за великую честь, если кто в гостях им поднесет чарку водки, а простой народ, холопы или крестьяне так ценят эту честь, что если какой-нибудь знатный боярин поднесет им из собственных рук несколько чарок, то они все будут пить, из опасения оскорбить отказом, до тех пор, пока не свалятся на месте… И не только простой народ, но и знатные бояре, даже царские великие послы не знают никакой меры в употреблении предлагаемых им крепких напитков».

Из русской летописи известно о том, как киевский князь Владимир (Х век) заявил чужеземным послам, что «Руси есть веселье пити, не можем без того быти».

Действительными притонами пьянства и распущенности являлись в городах тайные корчмы, где курили вино и продавали его тайно. Но подобные притоны в Угличе, как и в других городах, преследовались со всей суровостью.

Вот по таким притонам и отбыл городовой приказчик Русин Раков.

* * *

После обеда Андрейка прошелся по богатым покоям, остановился у одного из оконцев, выходящего в сад, и замер. Господи, да кто же это?

Сердце Андрейки дрогнуло. По саду медленно прохаживалась Полинка! И, кажись, одна. Как же ее жена приказчика от себя отпустила?

В древней Руси полагался непременный послеобеденный сон. Все спали – от царя до последнего бедняка; даже лавки закрывались, и всякая торговля прекращалась, пока не отдохнет хозяин со своими домочадцами. Нарушение этого обычая вызывало всеобщее осуждение, как проявление неуважения к заветам предков.

Войди иноземец в Углич – и его удивление будет беспредельным. Полное безлюдье на улицах и странная, кладбищенская тишина. Весь город будто вымер. Углич спит…

Русин Егорыч, по-видимому, прилег в избе объезжего головы, подручные же печника прикорнули на лавках, а Андрейка стоял у окна и, наблюдая за девушкой, мучительно раздумывал:

«Выйти или не выйти? Другого случая может и не подвернутся. Надо же ей рассказать о своих чувствах. Пусть наконец-то изведает, что в нее по уши влюблен парень из Гончарной слободки. Пора, Андрейка, давно пора!».

Полинка же вышла в сад украдкой. После обеда Ульяна Даниловна легла спать вместе с сенными девками и вскоре сладко захрапела. Сморил сон и служанок. Одна лишь Полинка не могла уснуть. В ее глазах стоял большой, чернокудрый, кареглазый Михайла Нагой. Щедрый, горячий в ласках. И зачем только она его полюбила? Простолюдинка – князя. Надо, было, как следует подумать, прежде чем идти к этому пылкому человеку в постель. Но сердцу не прикажешь. И вот теперь страдай, мучайся, зная, что Михайла Федорович где-то ласкает уже другую девушку. Господи, как это тяжело пережить!

Полинка посмотрела на Ульяну Даниловну, на спящих рукодельниц, затем встала с лавки, надела голубой сарафан, сунула ноги в легкие сафьяновые башмаки и тихонько вышла из светлицы.

Тенистый благоухающий сад успокаивал, уводил от грустных мыслей. Здесь она проведет полчасика, а затем, также потихоньку вернется в светлицу.

Вот тебе и «потихоньку». Попалась! За ней идет кто-то из дворовых людей приказчика. Теперь жди беды. Русин Егорыч хоть и добр к ней, но за нарушение древнего обычая не простит… Боже! Это не дворовый, а молодой мастер, кой вручил ей подарок в день пресвятой Троицы. Что ему понадобилось?

– Здравствуй, Полина Лукьяновна, – смущенным, взволнованным голосом произнес Андрейка.

– Здравствуй…

– Андрейкой меня кличут.

– Как ты здесь очутился, Андрейка? Уходи поскорее, а то, не дай Бог, Русин Егорыч увидит. Строг он.

– Ведаю, Полина Лукьяновна. Приказчик на весь день по городским делам уехал. А я ему новую печь ставлю.

– Всё равно уходи. Мало ли кто увидит.

– Да все спят, как убитые… Да ты не пугайся, Полинушка. Надо мне тебе слово молвить.

Полинка пожала плечами: то по отчеству, как знатную женщину повеличал, то вдруг Полинушкой назвал задушевным голосом.

Она внимательно посмотрела на мастера: молодой, высокий, ладный собой, синие глаза, как у девушки, русые кудри, кольцами спадающие на лоб, перетянуты узким кожаным ремешком.

– Говори, Андрейка, да только побыстрей.

И тут умелец застыл, будто воды в рот набрал. Он смотрел на Полинку влюбленными глазами и не мог вымолвить ни слова.

– Ну же. А то я сейчас уйду.

– Сейчас, Полинушка, – осекшимся голосом начал Андрейка. – Ты не удивляйся, но я… я давно думаю о тебе… Давно люба ты мне, Полинушка. Ночами не сплю, и все мысли только о тебе.

Полинка выслушала парня с немалым изумлением. Ей и во сне не могло привидеться, что в нее влюблен какой-то молодой мастер из Гончарной слободы. Выходит, не зря у него были такие ласковые глаза (даже девки заметили) в день Троицы…Ах, если бы знать об этом молодце пораньше! По всему видно – человек он добрый, глаза у него ясные и честные, а главное, он такой же простолюдин, как и она.

– Сейчас я не прошу от тебя ответа, Полинушка. Просто, чтоб ты ведала… А там, как сердце тебе подскажет.

– Спасибо тебе за добрые слова, Андрейка… А сейчас ступай к своей печи. Да и мне пора.

Г л а в а 3

ВО ДВОРЦЕ И ХОРОМАХ ПРИКАЗЧИКА

С возвращением Михайлы, Мария Федоровна собрала в своих хоромах братьев – Григория и Андрея.

Михайла долго и подробно рассказывал о своем пребывании в Москве, и чем больше он говорил, тем сумрачней становилось лицо сродников.

– Годунов заимел громадную силу, и пока он жив, царевичу Дмитрию не видать трона, – заключил Михайла.

– Это твое твердое уверение, брат? – спросила Мария Федоровна.

– Твердое, сестра.

– Какой же выход?

В покоях царицы установилась безмолвная тишина. У всех вертелась в голове одна и та же мысль, но никто не решался высказать ее вслух.

– Я понимаю, о чем вы все думаете. Этого Бориску, коего ненавидит весь народ, надо устранить.

– От власти? – спросил Григорий.

– От жизни, Гриша, от жизни!

– Но затея убить Бориску на пиру Милославского провалилась, – сказал Андрей.

– У Милославского слишком много болтливых людей, а сам он – мямля, – резко произнес Михайла.

– Надо было действовать более тонко.

– Ты прав, Андрей. Я много передумал за дорогу и решил обратиться к моему родственнику.

– К Клешнину? – удивилась царица.

Окольничий и думный дворянин Андрей Петрович Клешнин был зятем Михайлы Нагого. Сам Михайла женился рано, в шестнадцать лет. Жена принесла ему дочь Анфису, коя и стала потом юной супругой Клешнина. Жена же Михайлы Нагого прожила с ним всего десять лет: тяжело застудилась, да так и не могли поднять ее лекари на ноги. Вначале Клешнин был желанным гостем Нагих, но когда тех сослали в Углич, окольничий не только переметнулся к Борису Годунову, но и стал его одним из ближних советников. Нагие разорвали всякие отношения с Клешниным и зачислили его в стан своих врагов.

– Шутишь, сестра. Мой зятек оказался подлым человеком. Его лизоблюдство к Бориске всей Москве ведомо. Это он неустанно нашептывает в уши Годунова, что царевич Дмитрий – опасный соперник шурину государя. Я ненавижу Клешнина!

– Тогда к какому родственнику ты надумал обратиться?

– К боярину Шереметьеву.

– К Петру Никитичу Шереметеву?¹²² – вскинула черные бархатные брови царица. Ее двоюродная сестра была замужем за московским боярином.

– Я несколько раз встречалась за Петром Никтичием. Человек изрядной храбрости и отменного ума. Еще при Иване Васильевиче он открыто недолюбливал Годунова. Говорила ему: «Смотри, Петр Никитич, Бориска в любимцах Грозного ходит. Отрубит тебе царь голову». А Петр посмеивается: «Смерти бояться – на свете не жить, но лизоблюдом Бориски я никогда не буду». И не стал. Гордый боярин. Чего ж ты, Михайла, раньше о Шереметьеве не подумал?

– Понадеялся на Мстиславского. Бориска же на пир к Петру Никитичу не пошел. Враг с врагом лишь на брань сходятся.

– И какие же твои задумки на сей раз? – спросил Григорий. – В открытую на Москве не появишься.

– Войду на Москву тем же нищебродом, затем как-нибудь с Шереметьевым повидаюсь. Он боярин смекалистый. Однако новые деньги понадобятся и немалые.

– Аль всю калиту растряс? – недовольно покачала головой Мария Федоровна.

– Растряс! – почему-то зло выкрикнул Михайла. – Москва, как тебе известно, царица-матушка, бьет с носка. Там волокита с растратой под ручку ходят.

– Да уж ведаю… Ради благого дела дам тебе денег, но учти, Михайла, это в последний раз. Казна наша с приездом Битяговского тает на глазах. Сей дьяк, присланный Годуновым из Москвы, нещадно прижимает нас во всех наших денежных делах, и всюду сует свой нос.

– Уберу Бориску, дьяка на дыбу подвешу. Он за все унижения нам сполна ответит.

Поговорив еще некоторое время, Михайла Федорович распрощался с сестрой и отправился в мыльню. Как он мечтал сбросить с себя дорожную грязь в дворцовой мыленке! Она была необыкновенно хороша и находилась на одном ярусе с жилыми комнатами, отделяясь от них небольшим переходом и одними сенями. В этих сенях у стен были лавки, и стоял стол, накрытый красным сукном, на коем клали мовную стряпню, то есть мовное платье, в том числе колпак и разные другие вещи, кои надобились во время мытья, например, простыни, опахала, тафтяные или бумажные, коими обмахивались когда, после паренья, становилось очень жарко.

В углу мыленки стояла большая изразцовая печь с каменкой, наполненной «полевым круглым серым каменьем», крупным, кой назывался спорником, и мелким – конопляным. Камень раскаливался посредством топки внизу каменки, коя, как и топка, закрывались железными заслонами.

От печи по стене, до другого угла, стоял полок с несколькими широкими ступенями для входа. Далее по стенам до самой двери тянулись обычные лавки.

Мыленка освещалась двумя или тремя красными окнами со слюдяными оконцами, а место на полке – волоковыми.

Обыкновенный наряд мыленки был такой же, как и в других комнатах. Двери и окна обивались красным сукном по полстям или войлоку, с употреблением по надобности красного сафьяна и зеленых ремней для обивки двери. Оконный и дверной прибор был железный луженый. Окна завешивались суконными или тафтяными завесами. В переднем углу мыленки всегда стояла икона и поклонный крест.

Когда мыльня топилась, то посреди не ставили две липовые площадки (род чанов или кадей ушата), из коих в одной держали горячую, в другой – холодную воду. Воду носили в липовых изварах (род небольших ушатцев или бадей), в ведрах и шайках, наливали в них медными лужеными ковшами и кунганами, щелок же держали в медных же луженых тазах.

Квас, коим обливались, когда начинали париться, держали в туесах – больших берестяных бураках. Иногда квасом же поддавали пару, то есть плескали его в каменку на раскаленный спорник. Нередко для того же употреблялось и ячное пиво.

Мылись на свежем душистом сене, кое покрывали, для удобства, полотном и даже набивали им подушку и тюфяки. Кроме того, на лавках, на полках и других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник – можжевельник, что всё вместе издавало весьма духмяный запах.

Веники составляли также одну из самых необходимых вещей в мыленках: поэтому на всех крестьян углицкого удела положен был оброк вениками. В течение года углицкие крестьяне должны были доставить во дворец не менее тысячи веников.

Для отдыха после мытья и парки в мыленке стояли скамьи с подголовками, а на лавках клались мовные постели из лебяжьего и гусиного пуха в желтой камчатой наволоке.

В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями. Для стока из мыленки ненужной воды проводились желоба, а если мыльня находилась в верхнем ярусе хором, то пол в ней и по стенам до лавок выстилали свинцовыми досками, кои по швам спаивались.

После мыленки, разомлевший и посвежевший Михайла Федорович, отдохнул малость на ложе и вдруг вспомнил о златошвейке. Давненько не видел. И тотчас на Михайлу накатилась горячая волна, та самая, коя воспламеняла в нем всепоглощающий огонь. Полинка! Большеглазая, белокурая Полинка с ласковым голосом, нежными руками и юным, гибким телом, кое приводило князя в сладострастный трепет.

Михайла подошел к столу и звякнул в серебряный колокольчик. Дверь приоткрылась, и в покои просунул голову дежурный холоп.

– Чего прикажешь, князь?

– Кличь Тимоху!

Когда Бабай вошел, Нагой повелел:

– Разыщи городового приказчика. И чтоб шел ко мне немешкотно!

По жарким, возбужденным глазам князя Тимоха сразу понял: к девке потянуло. Да и как не потянуть, коль, почитай, четыре месяца не ведал женской утехи. Зело изголодался князь!

Русина Ракова отыскал в кабацкой избе у целовальника. Приказчик тыкал длинным перстом в замусоленную книжицу, облаченную кожаным переплетом с медными застежками, и осерчало говорил:

– Тебе отпущено было тридцать ведер водки и сорок ведер браги. Цифирь зришь? Зришь. А что в калите от питухов оказалось? Разве такая должна цифирь? Воруешь государеву казну, Епишка. Нещадно воруешь!

– Побойся Бога, Русин Егорыч. Я еще не всю цифирь в книжицу внес. Запамятовал с этими бражниками. Ишь, как галдят.