Текст книги "Углич. Роман-хроника (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Вот лжет, что сани трещат.

– Истинный крест – память отшибло, – окстился Епишка.

– А коль память отшибло – из целовальников прогоню! Я те не позволю в цареву казну грязную лапу запускать. Не позволю, Епишка!

И тут приказчика дернул за рукав кафтана Тимоха.

– Здорово жили, Русин Егорыч. Всё воюешь?

– Здорово, Тимоха. Да таким клятвоотступникам руки надо отсекать. Ты глянь в книжицу.

– Недосуг, Русин Егорыч. Князь Михайла Федорович тебя немешкотно к себе кличет.

– Выходит, охотой натешился? Сейчас я за отчетными книгами в приказ сбегаю.

– Потом с книгами, Русин Егорыч. Приказано тотчас прибыть.

Погрозив кулаком целовальнику, Русин Егорыч поспешил за Тимохой.

Нагого, хоть его и интересовало состояние дел в Угличе, пребывал в таком состоянии, что без всяких предисловий сразу же спросил о Полинке:

– Как там моя златошвейка? Всё ли слава Богу?

– В полном здравии, князь. Как и договаривались.

– Добро, Русин. Сегодня в твоем доме буду ночевать, но Полинки – ни слова. Приведешь ее, когда все сенные девки станут почивать.

– Как прикажешь, князь… Стол собирать?

– Обойдусь без снеди. А о делах утром потолкуем.

Полинка была в полудреме, когда ее тронул за плечо приказчик.

– Поднимайся, и пройдем в мои покои, – тихонько молвил Русин Егорыч.

– Что-нибудь случилось?

– Потолковать надо.

В полном недоумении Полинка надела на себя вишневый сарафан и пошла за приказчиком. Перед дверью своей опочивальни, над коими висела икона Богоматери, Русин Егорыч молвил:

– Войдешь первой.

– Да почему? – не переставала удивляться девушка, но приказчик тотчас закрыл за ней дверь.

Покои были ярко освещены всеми настенными и настольными шандалами о трех свечах. Перед красиво убранным ложем стоял… князь Михайла Федорович.

– Мишенька! Любый мой! – радостно воскликнула Полинка и кинулась в жаркие объятия князя.

«Выходит, не забыла», – отрадно подумал Михайла Федорович, осыпая девушку страстными поцелуями.

То была сладкая, хмельная ночь…

Г л а в а 4

БОЯРИН ШЕРЕМЕТЬЕВ

Хоромы боярина Петра Никитича Шереметьева стояли на Житницкой улице московского Кремля, коя начиналась от Никольских ворот, и тянулись к Троицкому подворью и Троицким воротам. Справа от них, от угловой кремлевской Собакиной башни до средней Глухой башни Кремля, был возведен длинный ряд городских житниц, впереди коих, по самой их середине, выходя на улицу, возвышались хоромы и двор боярина Григория Васильевича Годунова, двоюродного брата Бориса, заслужившего добрую память за то, что держал себя перед правителем независимо, не одобрял его злодейских козней.

(Позднее Григорий Васильевич не явился на тайный совет, на коем Борис Годунов замышлял план убийства царевича Дмитрия. Есть свидетельство, что Борис отравил брата в тот же год, как умер царь Федор Иванович, у коего он был любимым ближним боярином, исполняя должность дворецкого еще со времен Ивана Грозного).

Слева от хором Шереметьева стоял двор кравчего¹²³ Бориса Михайловича Лыкова, также недоброхота правителя Годунова. В юности он был рындой, что говорило о красивой наружности молодого Лыкова, так как в рынды избирались стольники дворяне, обладавшие именно этим качеством. Борис Лыков был женат на сестре Федора (Филарета) Никитича Романова, Анастасии Никитичне, что было явно не по душе Годунову.

Правитель называл Житницкую улицу «мятежным скопищем» и ждал удобного случая, чтобы его уничтожить.

Михайла Федорович явился к Петру Шереметьеву (как и к Милославскому) под видом калики.

– Ни за что бы, не признал тебя, князь, на улице, – рассмеялся Шереметьев.

– В таких-то лохмотьях? Вот до чего довел родовитых людей Бориска.

– Скажи спасибо, сродник, что в живых остался. Сколь именитых бояр отравлено, задушено и растянуто на дыбе – несть числа.

– Истинно, Петр Никитич.

Михайла Федорович поднялся из кресла и ступил к лавке, на коей лежала его каличья сума.

– С подарком я к тебе, боярин. От царицы Марии Федоровны.

Нагой вытянул из сумы темно-зеленый ларец и протянул его Шереметьеву.

– Тяжеленький. Да как же ты, сродник, не побоялся пронести сей дар? Всюду стрельцы да ярыжки рыскают. Смел же ты.

– Да никакой смелости не надо. Калик по древнему обычаю не обыскивают, да и не безопасно: не проклял бы со зла… Вскрывай, Петр Никитич.

– А это не подарок Ивану Грозному? – пошутил Шереметьев.

– Нашел чего вспомнить.

В 1581 году, во время Ливонской войны, в Кремль, во дворец государя прибыл гонец Моллер от польских воевод для переговоров. Он привез с собой в подарок изящный, художественно отделанный ларец, кой представлял собой довольно большой, увесистый ящик.

– Отчего такой тяжелый? – спросил Иван Васильевич.

– Ларец наполнен золотом, – ответил Моллер.

Подозрительный царь отнесся к подарку с осторожностью.

– Что-то ваши жадные ляхи на сей раз не поскупились, – насмешливо произнес Грозный.

– Добрый мир – дороже пуда золота, ваше величество, – поклонившись, сладкозвучно проговорил Моллер.

Иван Васильевич со всех сторон оглядел ларец и приказал:

– Позовите мне Кириллку Данилова.

(Источники именуют Кириллку «ларцы отпирающим»). Мастер, обследовав ящик, молвил:

– Хитрая штуковина… Ты бы вышел, великий государь.

Впервые в жизни Иван Грозный без раздумий выполнил совет холопа.

Кириллка с превеликой осторожностью умело снял крышку и изумился. В ящике лежал пуд зелья (пороха) и 24 фитильных ружья. Каждое ружье было заряжено, к крышке же приделано было особое приспособление – колесо с кремневым устройством. Достаточно было поднять крышку с «подарка», чтобы вступил в действие кремень, взорвался порох, и разрядились ружья.

Великого государя всея Руси не стало бы за три года до его смерти.

Моллер поспешил скрыться, но из Москвы он не успел уйти. Его сумела настигнуть государева охрана. Гонец был предан лютой казни, на коей присутствовал сам Иван Васильевич…

– Вскрывай, вскрывай, Петр Никитич. У Марии Федоровны нет надобности тебя убивать.

– Но она прислала орудие убийства, – вынув из ларца пистоль, произнес Шереметьев, залюбовавшись отделкой огнестрельного изделия.

– Хорош, хоть и с явным намеком. Ну и Мария Федоровна… И ты думаешь, Федор Михайлович, что этот пистоль может пригодиться?

– Изрядно подумать надо, Петр Никитич. Не ведаю, как ты, но я готов растерзать Бориску! – с запалом проговорил Нагой.

– Верю тебе, князь. Борис всю вашу семью унизил. Но убить его не просто¹²⁴. Годунов наводнил Москву своими соглядниками. В каждом боярском доме есть его человек.

– Даже в твоем?

– А то, как же. За каждым недоброхотом Годунова доглядывает один из его дворовых. У меня десятки холопов и я наверняка ведаю, что один из них куплен Бориской.

– Не догадываешься?

Шереметьев отрицательно покрутил головой.

– Все они одним миром мазаны. На Москве редкость, чтобы холопы были преданы своему господину. Мыслишь, у тебя в Угличе лучше?

– Ране было урядливо, о каких-либо доглядчиках и разговору не заходило. Ныне же в Угличе появился ставленник Годунова, дьяк Битяговский. Зверь-мужик, всё вынюхивает да выискивает, в дела Углицкого двора свой нос сует.

– А тебе не кажется, Федор Михайлович, что сей дьяк тебя спохватился?

– Поди, спохватился, но я хоть и в опале, но волен разъезжать по всему Углицкому княжеству.

– Волен-то, волен, но я хорошо ведаю сего дьяка. Хитрого да лукавого на кривой не обойдешь. Битяговский может тайный сыск учинить.

– Пока он сыск ведет, на троне может царевич Дмитрий оказаться.

– Так быстро?

– Ты знаешь, Петр Никитич, коль за эти дни ничего не придумаем, то я сам убью Бориску.

– Каким образом?

– По пятницам Бориска ходит молиться в собор. Я, как нищий, приду на паперть, а когда Годунов выйдет из храма, я выстрелю в него из пистоля. Выстрелю наверняка, в грудь. Подойду к нему за подаянием и сражу его наповал. Я изготовил заряд, кой и медведя свалит.

– Но ведь и тебе тогда конец, князь.

– Да черт с ним! Ради будущего царя Дмитрия я готов и голову сложить, – горячо произнес Михайла Федорович.

– Однако ж зело мужественный и неукротимый ты человек, дорогой мой сродник. Но сей подвиг я не одобряю.

– Да почему?!

– Успокойся, Михайла Федорович. Митрополит Иов, кой приглашен Бориской из Ростова Великого на место Дионисия, готов Годунова на руках носить. Погоди, придет время, и Бориска соберет духовных пастырей и возведет своего доброхота в первые русские патриархи. Уже сейчас идет такой слушок. А посему Иов сотворит из убиенного раба Божия Бориса великомученика и возведет его в святые. Со всех амвонов Руси понесется аллилуйя¹²⁵ Борису. Народ же наш любит страдальцев и тотчас забудет все грехи Годунова. Воспрянут его сторонники и вместо одного Бориски мы получим десятки новых, кои, упоенные богатством и властью, и не подумают о царевиче Дмитрии.

– И это говорит недруг Годунова? – не скрывая обиды, проговорил Михайла Федорович. – Что ж теперь всем недоброхотам Бориски руки сложить и безмятежно взирать, как он одного за другим устраняет неугодных ему бояр?

– Да ты не серчай, Михайла Федорович. Сложа руки, мы сидеть не будем.

– Не понимаю тебя, Петр Никитич.

– Повторю: открыто убирать Бориску не резон. Он должен погибнуть как бы случайно, тогда и отцы церкви замешкают, а народ вновь заговорит о царевиче Дмитрии.

– Случайно? Но Бориска и шагу не ступит без усиленной охраны.

– Надо потолковать и с Борисом Лыковым, и с другими неприятелями Годунова. Придумать предлог и где-то всем собраться, да так, чтобы холопы ничего не ведали. Вкупе что-нибудь придумаем, Михайла Федорович.

Г л а в а 5

ЦАРСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Незадолго до своей кончины, словно предвидя свою неизбежную смерть, Иван Грозный позвал к себе одного из ближайших дьяков, Савватея Фролова, и молвил:

– Чую, всякое может статься с Федором. Слаб он и убог. Пиши, Савватей, завещание на случай его смерти. Но хочу тебя упредить, дабы ни одна душа не изведала об оном письме, ибо, кто его заранее прочтет, тот прольет реки крови, и поднимется смута небывалая.

– Никто не изведает, великий государь, – заверил дьяк.

– Клянись и целуй крест.

Были в покоях вдвоем, но слух о дополнительном завещании Ивана Грозного каким-то образом просочился в народ.

* * *

«Конюшему боярину, наместнику царств Казанского и Астраханского, правителю всей земли Русской, Борису Федоровичу Годунову от холопишка Михайлы Битяговского», – строчил гусиным пером дьяк.

В своей грамоте он доносил о пропаже из Углича князя Михайлы Федоровича Нагого, кой, «доподлинно известно на тебя, боярин Борис Федорович, злой умысел имеет».

Не забыл Битяговский приписать и о том, что князь Нагой с января по май месяцы пропадал неведомо где, засим вернулся неизвестно откуда в Углич, пробыл три дня и вновь куда-то отбыл за пределы города.

Поведение старшего брата Нагих показалось Битяговскому странным и подозрительным, и он решил отправить грамоту в Москву, надеясь, что боярин Годунов проявит интерес к опальному князю.

Так и получилось. Борис Федорович незамедлительно принял гонца Битяговского и, прочтя грамоту, пришел в беспокойство. Семейство Нагих было для Годунова самым опасным среди бояр. Жена Ивана Грозного жива, царевич Дмитрий подрастал, а здоровье царя Федора Ивановича было крайне слабым. Всё это не могли не учитывать Нагие.

Годунов долго размышлял, кого послать в Углич надзирать за опасным семейством, но так ни на ком и не остановился. Один – казался ему недалеким и простоватым, другой – продажным, третий – любителем «зеленого змия» и падким на женщин.

Надумал посоветоваться с дядей Дмитрием Ивановичем, кой долгие годы пребывал не только Постельничим государя, но и ведал Сыскным приказом.

Подумав, дядя посоветовал племяннику послать в Углич дьяка Поместного приказа Михайлу Битяговского.

– Этот не подведет. Он тот человек, кой нам и нужен. Михайла не только будет неустанно следить за Нагими, но и выполнит любой приказ.

– Любой? – переспросил Годунов.

Дмитрий Иванович хорошо ведал, что означал вопрос племянника и ответил на него утвердительно:

– Любой. Выждет удобный час и выполнит.

Борис Иванович дважды перечитал письмо Битяговского и надолго задумался. Где может пропадать князь Нагой? На охоте? Но ни в одном селе Михайлу никто не видел. Выходит, он выехал за пределы удела. Но куда? В какой-нибудь соседний удел? Но это ему запрещено, да и что в чужом уделе Михайле делать? Местные воеводы тотчас доложат в Москву о пребывании опального князя в его городе… Куда же ездит Нагой? Не в Москву же? Но для этого надо быть совсем сумасшедшим. Еще ни один опальный боярин или князь не приходил по доброй воле в стольный град. Он сразу же был бы схвачен и кинут в застенок. Нет, Нагой в Москву не прибудет, он отлично ведает, что его здесь ждет. Лишь самый отчаянный человек, с какой-нибудь безрассудной, навязчивой и неотложной мыслью может наведаться в Москву.

И вдруг Годунова осенило. Именно таков Михайла Нагой: горячий, отчаянный, с дерзкой, чудовищной целью. Цель же у него одна – убить его, Бориса Годунова. Он может явиться в другой личине и исполнить свой зловещий план. Только смерть шурина царя Федора открывает путь царевичу Дмитрию на престол. Федор долго не протянет.

Годунова (он никогда не был храбрым человеком) охватил ужас. Нагой в Москве, в Москве! Его надо немешкотно разыскать. Он должен быть уничтожен. Сегодня же он, Годунов, вновь переговорит с дядей, а тот перетряхнет всю Москву, дабы изловить лиходея.

Врагам не будет пощады. Он, Борис Годунов, расправился даже с самым именитым князем Мстиславским, в чьих хоромах замышлялся гнусный заговор. Не выгорело, Иван Федорович! Не помогли тебе и торговые люди под началом Федора Нагая. Федька, а с ним еще шесть человек были казнены в Москве. «На Пожаре (Красной площади), перед торговыми рядами, главы им отсекоша».

Расправился Годунов и с другими заговорщиками. Вначале схватили князей Шуйских и кинули их в узилища¹²⁶, а с ними дворян Татевых, Колычевых и многих других.

Иван Петрович Шуйский был сослан в свое имение, а потом на Белоозеро и там удавлен. Сын Андрей Иванович – отправлен в Каргополь и также удавлен. Другие, менее значительные крамольники, были сосланы по дальним городам и посажены в темницы «на вечное жительство».

Митрополит Дионисий и Крутицкий архиепископ, видя такое изгнание бояр и многие убийства, принялись обличать Годунова и говорить царю Федору о его неправдах. За это обличители лишились своих санов и были сосланы в заточение в новгородские монастыри, где и скончались.

Годунов на некоторое время успокоился, но тут он вспомнил о сыновьях отравленного Никиты Романова – Федора Никитича с братьями. С ними на первое время надо было поступить умеючи, поелику, это был род очень грозный для всякого соискателя царского трона, именно по своему родству с самим царем Федором. (Оставшиеся Романовы доводились государю двоюродными братьями).

Борис вначале умиротворял их теми же способами, как и Мстиславского: ублажал, держал их в любви и даже клятву дал, что «будут они братья ему и помогатели царствию», а впоследствии рассеял их точно так же, как рассеял и разметал бояр Шуйских.

Годуновское время, в сущности, было продолжением царствования Ивана Грозного. Настало прямое и сильное правление Бориса под именем убогого царя Федора Ивановича. Борис шел к своей цели очень твердыми и глубоко обдуманными шагами. Вероятно, эту цель он наметил еще при жизни Ивана Четвертого. «Он с малолетства безотступно находился при царских пресветлых очах грозного царя и потому навык от премудрого царского разума государственным, царственным чинам и царскому достоянию».

Грамоты свидетельствуют, что Иван Грозный взял в свои царские палаты Бориса и его сестру Ирину малолетними, и питал их от своего царского стола, причем Ирину назначил в невесты сыну Федору.

После кончины Ивана Грозного, Годунов в два-три года расчистил поле для своего владычества, усмирил духовную власть в лице митрополита Дионисия, осилил первостепенное боярство и укротил московских купцов.

Но если во дворце страхом и лестью легко было водворить молчание и послушание, зато для полного усмирения и привлечения на свою сторону посада, Годунову требовались всё новые и новые воздействия. Но среди черни широко загулял еще один слух:

– Бориска – изувер и вор! Он от Боярской думы и народа царское завещание упрятал!

* * *

Летом бояре, по издревле заведенному порядку, отъезжали в свои вотчины: надо осмотреть поля, приглядеть за мужиками, дотошно расспросить старост и тиуна, наказать нерадивых, оглядеть рыбные ловы и сенокосные угодья, изведать, как идут дела у бортников, собиравших мед, не забыть проверить мосты через речушки, не сгнили ли, не требуют ли подновы… Уйма всяких дел!

Когда бояре разъезжались по вотчинам, на душе Бориса Годунова становилось спокойней: чем дальше недруги от Москвы, тем тише становилась жизнь в стольном граде.

Михайла Нагой, Борис Лыков, Василий Шуйский и некоторые другие, оставшиеся в живых сыновья опальных бояр, договорились встретиться в имении Петра Никитича Шереметьева. И день выбрали удачный – на святых апостолов Петра и Павла.

Пропустив по первой чарке за первоверховных апостолов, Петр Никитич приказал слугам удалиться.

– За них я ручаюсь. Верны и надежны. За вторую чару примемся тогда, когда обговорим наше дело, ибо хмельная голова рассудка не имеет. Не дивитесь, что Михайла Федорович Нагой явился ко мне в таком убогом облачении. Думаю, причину пояснять не надобно. А теперь прошу, бояре, высказать свои задумки.

Все глянули на Василия Шуйского. Ныне он, после убийства знаменитейшего отца, первенствовал среди боярства. Но Василий Иванович, подслеповатый, неказистый видом, хитрый и осторожный, нарушил обычай:

– Допрежь хочу других послушать.

Каждый выдвинул своё предложение, но почти все они были отвергнуты благоразумным Петром Шереметьевым. Остановились на двух, на что Василий Шуйский утвердительно кивнул головой:

– Кажись, лучшего и не придумать.

Бояре потянулись, было, за второй чаркой, но Петр Никитич остановил их движением руки:

– План встречи с дьяком Фроловым недурен. Но все мы ведаем Савватея. Режь его на куски, но тайну царского завещания он не выдаст, а поэтому все потуги наши окажутся тщетными. Остается последнее предложение. Оно самое надежное.

* * *

Михайле Федоровичу не спалось. Рядом похрапывал Тимоха Бабай, а на полатях посвистывал носом хозяин избы Гришка. Это он, еще в первый день прихода, сообщил Нагому весть, коя прокатился по всей Москве.

– Народишко вовсю толкует, что царь Иван Васильевич написал еще одно завещание. В первом-то об опекунах Федора. О том все ведают. А о другом – недавно заговорили. В большой тайне завещание держалось, и кто первым о нем пронюхал – один Бог ведает.

– Тайна – та же сеть: ниточка порвется – вся расползется. Вот так-то, Гришка.

– Так-то оно так, но токмо доподлинно никто ничего не ведает. Знай, на крестцах кричат, что ежели царь Федор помрет, а супруга его бесплодна, то новым государем Дмитрий царевич станет. О том-де Иван Васильевич и в завещании своем прописал. Молва-то, бывает, и сбывается.

– Твоими бы устами, Гришка…

На совете бояр Михайла Федорович хоть и согласился только с одним, наиболее выполнимом предложении, но мысль о завещании не давала ему покоя. Изведать, что было в письме Грозного – самый скорый путь к разгадке тайны. А что, если Иван Васильевич назвал наследником трона своего последнего сына, царевича Дмитрия? Тогда разом всё меняется. Царица Ирина не чадородна, и тогда Нагие могут смело ехать в Москву. Ехать с царским завещанием, на коем приложена красная печать Ивана Грозного. Народ ударит в колокола и встретит царевича хлебом и солью. Надо во чтобы-то ни стало добыть грамоту, коя хранится у дьяка Савватея Фролова.. Конечно, из него тяжело выбить тайну, но если к нему явится сам Нагой, родной дядя Дмитрия, то едва ли Савватей будет скрывать имя наследника, тем более, он в немалой обиде на Бориса Годунова, кой, после смерти Грозного, не позвал ближнего царева дьяка на службу к Федору.

Савватей, как сказали на совете у боярина Шереметьева, живет на Троицкой улочке Кремля. Попасть туда зело тяжко. Ныне Бориска настолько боится народа, что в Кремль простолюдинам дорога заказана. И всё же проникнуть в Кремль можно. Гришка сказывал, что царь Федор страсть любит калик перехожих, только их и пропускают стрельцы… Ну что ж, придется вдругорядь использовать этот путь. Больше ждать и томиться нечего. Завтра же он войдет в дом Савватея.

Дьяк встретил его недоуменными глазами.

– Как же тебя сторож пропустил?

– Прости, дьяче, но калик даже к царям пропускают.

– Что тебе угодно в моем доме, калика?

Михайла Федорович, опираясь на рябиновый посошок, сел на лавку и снял с головы облезлый войлочный колпак.

– Признаешь, Савватей Дормидонтович? Мы ведь с тобой, в бытность государя Ивана Васильевича, не раз в сенях сталкивались.

– Нагой! – ахнул дьяк. – Князь Михайла Федорович Нагой… Да как же ты посмел в Москву явиться?

– Каликой, Савватей Дормидонтович. Удивлен? Не ожидал такого гостя?

Дьяк был настолько поражен появлением опального князя, что долго не мог прийти в себя.

– Смел же ты, Михайла Федорович, – наконец проговорил он. – И все-таки, зачем ты у меня появился?

– Не люблю ходить вокруг да около. Ты уже наверняка догадался, зачем я к тебе пришел. Мне, дяде царевича Дмитрия, нужно завещание Ивана Грозного.

– Зря старался, Михайла Федорович. Ни о каком завещании Ивана Васильевича я не ведаю.

Нагой вплотную подошел к дьяку и, смотря ему в глаза, как можно спокойней произнес:

– Не надо лукавить, Савватей Дормидонтович. Бояре доподлинно ведают, что сие завещание находится у тебя.

– У меня, князь, – не выдержав пристального взгляда Нагого, глухо признался дьяк.

– Вот и добро, Савватей Дормидонтович, – с облегчением вымолвил Михайла Федорович. – Я знал, что ты откроешься Нагим. Для других же сие завещание – тайна за семью печатями. Ведь в письме сказано о Дмитрии, сыне Марии. Не так ли?

– Я ничего тебе не скажу о чем написано в завещании, князь. То будет объявлено на Боярской думе после кончины царя Федора Ивановича.

Михайла Федорович полез в лохмотья и извлек из них калиту.

– Здесь тысяча рублей. Этих денег хватит тебе и твоим внукам, коль они у тебя есть, на всю жизнь. Ты будешь богатым человеком.

Глаза дьяка стали суровыми и отчужденными.

– Спрячь, князь. Богатство – вода: пришла и ушла. Мздоимством я никогда не занимался. А теперь ступай с Богом.

– Так и не покажешь завещание?

– Забудь о нем, князь. Я царю крест целовал.

– А если я тебя сейчас зашибу до смерти и завещание сам найду?

Дьяк взял со стола нож и протянул его Нагому.

– Убивай, князь, но завещание тебе всё равно не сыскать. Убивай!

Савватей Дормидонтович был настроен весьма решительно, он был готов умереть.

Михайла Федорович помрачнел. Тотчас всплыли слова боярина Шереметьева: «Режь его на куски, но тайну царского завещания не откроет». Прав ты оказался, Петр Никитич.

– Прощай, дьяк.

Г л а в а 6

БЛАГОДЕТЕЛЬ

Юшка Шарапов дождался-таки своего часа. К вечеру возле ямской избы остановился крытый летний возок какого-то путника в сопровождении трех оружных людей с самопалами.

– Встречай, ямщик, знатного человека, окольничего Нила Силантьевича Тулупова, кой едет в Углич по царевой надобности. Место найдется? – проговорил один из оружных людей.

– Завсегда рад услужить государевым людям. В избе у меня, правда, тесновато, десяток торговых людей заночует, но окольничего я в своей горенке размещу.

Из возка, потихоньку охая, с помощью холопов выбрался Нил Силантьевич, тучный, широколобый человек, с усталыми изнеможенными глазами и каштановой, лопатистой бородой.

– Грудная жаба, никак, прихватывает, милок… Как звать тебя?

– Юшка Шарапов, боярин.

Юшка хоть и ведал, что чин окольничего ниже боярского, но решил польстить высокому гостю, а тот его и не поправил.

– Ничего, ничего, боярин. Настоя из пользительной травки попьешь – и полегчает.

– Аль есть у тебя?

– Запасся, боярин. У самого сердчишко нет-нет, да и заноет. Пустырника да кошачьего корня¹²⁷ насушил и пью помаленьку. Помогает.

– А меня лекарь-немчин всё порошками пичкает, но проку мало.

– Народишко, боярин, иноземных порошков не ведает, лечится просто и живет лет до ста, – затейливо вывернул Юшка.

– Пожалуй, ты и прав, милейший. Мы всё на Европы оглядываемся, а то, что под носом – и видеть не хотим.

Окольничий (на редкость) оказался не чванлив и разговорчив, и это понравилось Юшке. Перед сном он принес Нилу Силантьевичу скляницу настоя из целебных трав и деревянную чарку с наперсток.

– Надо пить по сей чарке три раза на день, боярин.

Окольничий, ведая, что порой творится в ямских избах, глянул на одного из холопов.

– Опрастай, Митька.

Митька (видимо, был ближним холопом) выпил, а окольничий, всё так же потихоньку охая, лег на спальную лавку, покрытую тюфяком.

– С утра начну пить твое зелье, ямщик.

– Как тебе будет угодно, боярин. Но токмо напрасно моего настоя чураешься, – с долей обиды произнес Юшка.

– Не чураюсь, ямщик. Все добрые дела начинаются с утра.

– С утра? Аль обождать решил, боярин?

– Порастрясло меня в возке-то. Дороги-то наши – не скатерть самобраная, ухабы да колдобины. А в грудях прытко ломит. Поотлежаться надо бы денька два.

– Почивай с Богом, боярин.

Юшка поклонился окольничему и пошел на конюшню задавать лошадям овса. С усмешкой подумал:

«Живуча боярская подозрительность. Испокон веку первую чарку выпивает холоп. Все отравного зелья побаиваются. Но он, Юшка, не дурак, чтобы подавать зелье при холопах. Настой-то и в самом деле пользительный».

Юшка в пользительных травах не разбирался, но когда в его голове созрела мысль о заезжем, недужном путнике, ему невольно пришлось о них подумать. Разобраться в целебных травах помог ему один из торговых людей, остановившийся в ямской избе.

– Ты покажи их мне, ради Христа. Меня, бывает, разные хвори одолевают. Я тебе хорошо заплачу.

– Ради святого дела денег не берут. Ныне самая цветень. Пройдемся-ка по лугам, подборьям¹²⁸ да по лесу. В экую пору самое время травки собирать…

Насобирал и насушил всякой травки Юшка, приготовил настоя и настойки от всяких недугов, отнес их в погребок, дабы не испортились, и ждал подходящего случая. Дождался-таки, как на блюдце преподнесли. Боярин плох, с первого взгляда видно. Теперь же – расположить к себе, а затем «подсобить», отправить его на тот свет. Но делать надо всё умненько да хитренько, дабы комар носу не подточил.

На другое утро, спросив, здоров ли Митька, окольничий принялся за леченье.

– Горька, боярин? А ты водицей на меду запей, одно другому не повредит.

Митьке же Юшка с глазу на глаз сердобольно сказал:

– Я хоть и не лекарь, но боярин твой долго не протянет.

– Чего ж ты тогда за исцеление его взялся?

– Жаль мне боярина. Хворь его по всему застарелая.

– Да уж, почитай, года три грудной жабой мается.

– Вот и я о том. Травки мои хоть на какое-то время жизнь боярина облегчат. Токмо хочу упредить тебя, Митрий. Не сказывай о нашем разговоре Нилу Силантьевичу, иначе совсем сникнет.

– Чай, сам понимаю.

– Вот и добро. А я уж постараюсь оттянуть кончину боярина.

Юшка соврал холопу. Боярин хоть и страдает грудной жабой, но он может протянуть еще несколько лет, поелику жизнь каждого человека определяет Всевышний. Но ныне Юшка своего случая не упустит.

Вернувшись к Нилу Силантьевичу, он застал его в добром расположение духа.

– Отпустило, ямщик. Кажись, и впрямь твой настой зело пользителен, будто живой воды испил.

– Рад за тебя, боярин. Кабы пожил у меня недельку, совсем бы про недуг забыл.

– Недельку? Хотелось бы, да дела в Угличе ждут.

Окольничий Тулупов был послан в Углич Борисом Годуновым.

– Битяговский шлет мне разные грамоты, но всего в них не скажешь. Потолкуй, Нил Силантьевич, с дьяком. Изведай всё до мельчайших подробностей – и вспять.

«И дел-то», – подумал Тулупов. Норовил сказать о своем недуге (лекарь-немчин просил о всяких дорогах напрочь забыть), но промолчал. Откажешься – Годунов Бог весть что подумает. Охладеет, от царева двора отлучит, а то и в Дикое Поле¹²⁹ сошлет воеводишкой на Засечную черту¹³⁰. Так и снарядился в дальнюю дорогу недужным. Уж подумывал, что не добраться живым до Углича, да тут ямщик с целительными настоями подвернулся. Добрый, знать, мужик.

– Дела можно и отложить, боярин. Здоровье всему голова. Подлечишься – и дале поезжай.

– Ох, не ведаю, как и быть, Юшка. Дело не комар, от него не отмахнешься. Ну да погляжу денек, другой… Ты как в ямщики-то угодил?

– От нищеты, боярин. Жил ране в убогой деревушке. Семья была – шестеро мальцов-огальцов. Голодовали шибко. Трое ребятишек примерли, остальных вкупе с женой моровая язва прибрала. Горькой сиротой остался. Норовил в люди выбиться, но из дуги оглобли не сделаешь. А тут прослышал я, что царь-государь кличет охочих людей в ямщики. Но я человек подневольный, пожилое¹³¹господину своему задолжал. Как уйдешь? В бега? Но я привык по правде жить. Беглый человек – тот же воровской человек.

– Истинно, Юшка. Ну и как же тебе удалось из кабалы выбиться?

– Пришел на двор своего господина и честно сказал: «Денег у меня нет, высеки меня батогами, а потом на волю отпусти». Барин вначале посмеялся, а затем молвил: «Легко хочешь от кабалы уйти, Юшка. У мужика кожа дубленная, от батогов оклемается. Высеку я тебя, потом с моим медведем подерись».

-Жесток же твой барин. Экая на тебя беда навалилась, – с осуждающим сочувствием покачал головой окольничий.

– Жесток, но куда денешься? Беда не дуда: поиграв, не кинешь. Вот и пришлось мне согласиться. Крепко высекли меня холопы барские, водой отливали. Два дня на соломе в подклете отлеживался, одним квасом да ломтем хлеба потчевали.

– Жесток! – вновь покачал головой Нил Силантьевич.

– На третий день встал. Пришел барин, и ковш хмельного меду поднес. «Выпей, – сказывает, – и на косолапого». Повели меня холопы в клеть, рогатину в руку сунули, и дверь за собой замкнули. Клеть фонарем освещается, а верх закрыт решеткой дубовой. Встал на нее барин и сказывает: «Прости, Михайла Потапыч, давно тебя не кормил, зато ныне сыт будешь. Разорви на части этого смерда!».

Нил Силантьевич схватился за сердце.

– Экие страсти, Юшка! Да как же ты, мил человек, живу остался?

– Никак Бог помог, да злость невиданная. Медведь поднялся на задние лапы и со страшным ревом на меня ринулся, а я собрал все силы – и рогатиной зверю в брюхо. Глубоко вонзил. Медведь поначалу на мне повис, плечи ободрал, а затем рухнул.

– Какой же ты молодец, Юшка. И впрямь тебе Бог помог. Барин твой, небось, тотчас на волю отпустил.

– Какое там, – отмахнулся ямщик. – Озлился, ногами затопал. «Ты, смерд, моего лучшего медведя загубил. Плетьми, нечестивца!». Едва не до смерти запороли. А барин: «С глаз моих прочь!». Мне же на ноги не подняться. Ползком добирался до ворот. Вот так я волюшку себе добыл, боярин.