Текст книги "При дворе Тишайшего. Авантюристка"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 38 страниц)

Послесловие

Валериан Яковлевич Светлов (1860—1934) находился еще в начале своего творческого пути, когда удостоился высокой чести– его портрет поместили в вышедшей в 1911 году книге «Галерея русских писателей» (от Екатерины II до М. Горького)… На фотоснимке Светлов «в штатском», но явно это портрет недавнего офицера, как бы наконец решившего, что форма привычной ему одежды более оправдана в кавалерии, чем в литературе.

Впрочем, прежде чем стать кавалеристом, Ивченко («Светлов» – его литературный псевдоним) получил разностороннее образование: привилегированные (военные) гимназия и училище, уроки у профессоров, прекрасная домашняя библиотека… Род Ивченко, к которому принадлежал Валериан Яковлевич и которым он всю жизнь гордился, был не просто дворянским, но и весьма богатым. Между тем однополчане не раз слышали от него замечания о «цене времени» и… видели между тем, что он это, свободное от службы, время тратил на поездки по станицам, на пустопорожние, как они считали, разговоры со стариками, на переписывание в толстые тетради записанных им на казачьих празднествах песен… Армейских будней для этого офицера будто не существовало, наоборот, служба его, протекая на Кавказе, столь волновавшем многих русских писателей, еще более усиливала давние литературные устремления…

И когда в 1887 году были опубликованы «Очерки станичной жизни В. Светлова», многих поразила литературная профессиональность совсем неизвестного дотоле автора. С этого времени его произведения печатаются в лучших журналах: «Русская мысль», «Вестник Европы», «Родина», «Артист»…

…Наконец Ивченко выходит в отставку, чтобы стать «всецело Светловым».

Нет, не социальные проблемы в центре романов, повестей, многочисленных новелл Валериана Светлова на темы современной ему жизни… Отношения Мужчины и Женщины, духовное содержание любви, собственные, достаточно смелые для его времени утверждения о семейной нравственности… Вот что пишет Светлов-критик: «Мы смотрим на живопись и на литературу как на проповедь, требуем от художественных произведений тенденции и «пользы для народа»… и до сих пор «Арестанты на этапе» действуют на нашего зрителя импонирующим образом, а обнаженная женщина, как бы она хорошо ни была написана, оставляет зрителя холодным и безучастным, за исключением двух-трех порнографов».

Кстати, и потому уже не случайно его пожизненное увлечение балетом… Хотя подобные увлечения в конце прошлого века противоречили убеждению многих интеллигентов в «чуждой народу аристократичности этого искусства» (так что задним числом отказывали даже Пушкину «наслаждаться красотой, пластикой, формой, грацией, ритмом танцев и линиями человеческого тела» – из книги В. Светлова «Терпсихора»), а также и мнению служителей Церкви, видевших в публичном обнажении танцоров «язычество плоти» и «попрание духа».

…Сейчас, наверное, уже не стоит доказывать невозможность исключения из нашей, мирской, жизни такого искусства, как балет. О самом же Валериане Яковлевиче Светлове знали уже тогда: это был христианин– судя не только по неукоснительно соблюдаемым им обрядам, но и по духу. Да, именно своими «духовными повестями», такими замечательными, как, например, «Дева Мария» и «Сказание о хитоне Господнем», увлекал он в «область Божественного» многих, даже и не столь верующих читателей.

В начале века, по мере приближения знаменательной в истории нашего Отечества даты– трехсотлетия Дома

Романовых, опять вырос среди писателей интерес к работе над исторической беллетристикой. Взялся за перо и Светлов… Успел написать на темы из отечественной истории два вошедших в настоящий сборник романа. А мог бы, явно уже увлекшись этим жанром, написать и еще не один роман…

Но разразившиеся тогда войны, мировая и гражданская, слишком многое остановили в России… Хотя на войну с Германией Ивченко-Светлов откликнулся как дворянин: в пятьдесят пять лет опять надел кавалерийскую форму и был признан как один из самых отважных офицеров Дикой дивизии.

Но когда началась война другая… годы и раны сказались. Послереволюционное в родном Отечестве братоубийство что-то надломило в душе писателя…

В Париже, где затем Валериан Яковлевич жил до конца своих дней, хватало у него сил писать лишь о балете. Писал и печатал он там больше на французском, однако эти статьи иногда переводили и для английских и для немецких изданий.

А потому было бы только справедливо издать тепері> труды первого русского балетоведа на его родине. То есть это первенство Светлова было признано еще до революции и не только в России, но и во Франции… Известна его роль в успехе «русских сезонов» балетной труппы Дягилева в качестве члена ее Художественного совета. Например, европейская культура обязана Валериану Светлову в открытии им новаторского искусства Михаила Фокина и Анны Павловой.

И еще… Независимо, к какой конфессии – православной, католической или протестантской принадлежат издательства, выпускающие христианскую литературу, так теперь была бы ко времени публикация хотя бы одним из них замечательных «духовных повестей» В. Я. Светлова!

Читатель, конечно, заметил, что в романе, давшем название всему сборнику, путь к своему позорному концу человека, преступные деяния которого волнуют нас до сих пор, изображается несколько другим, чем тот, который «указан» Петром Первым… Отличается этот «путь» в романе и от широко распространенных толков о связях «Гамильтон» и с императором, и с его денщиком. Действительно: слетали в то время с плеч головы и поважнее денщицкой – и чтобы решился последний на столь опасное «родство»?.. Страх наверняка «заморозил» бы денщика Ивана Орлова, даже если бы любовница императора и призналась ему в своей любви – в то время как это признание – о ее любви к другому – столь коварным способом выманил из нее сам император. Не правда ли, замечательно дано в романе пиршество в доме Зотова, во время которого произошел этот последний их разговор, – именно к нему автор стянул все нити своего повествования… Не желая тем самым подтверждать официальную версию о денщике – как об отце будто бы троих, погубленных матерью детей (кстати: очевидно для современников было только одно ее убийство). Недаром «после разбирательства» денщик Орлов был не только не наказан, но и возвращен к прежним обязанностям. Но это уже вне романа.

Хотя, раз уж Светлов поднял здесь свою излюбленную тему отношений мужчины и женщины, стоит подумать о том, почему эта тема и в отношениях царя Петра с героиней подлинной истории и с другими женщинами (разумеется, речь здесь не о случайных «встречах») имела «национальную окраску».

В светловском жизнеописании всеизвестной преступницы этот вопрос, поставленный было сначала ради остроты сюжета, затем, как бы сам собой, свелся к пониманию, что она – русская.

Однако героиня подлинной истории представилась Двору, скажем так, не совсем русской… Она знала, что делала. Ибо – не могла она не знать о боярыне Евдокии Матвеевой… Нет, конечно же, любовью– в том смысле слова, о котором у нас речь, чувство Петра к Матвеевой назвать нельзя, для этого ко времени их знакомства была она слишком пожилой. Но не она ли, эта первая Гамильтон, стала прообразом «его женщины» в молодых?..

…Дом Артамона Матвеева, в который вошла хозяйкой «девица Гамильтон», стал одним из самых «европеизированных» русских домов Москвы. В нем воспитывалась – а потом, уже будучи царицей, так часто ездила в него – Наталья Кирилловна… И очень любил юный Петр бывать в нем с матерью. Обычно столь непоседливый, во все глаза смотрел он, как непривычно для боярских русских домов эта красивая женщина одета была у себя дома, жадно слушал, что в последнее время прочитала она в «немецких книгах», улыбался даже, когда вольно и весело подшучивала она над интересом его батюшки – будто бы большим, чем к управлению своим «царством-государством» – к иконописи и росписи дворцовых палат…Зело непохожа была эта бывшая Гамильтон на других, скучных, по его мнению, боярынь, и еще – удивляла она Петра, радовала многими в своем доме иноземными диковинами.

Так что потом интерес молодого царя Петра к Анне Моне и ее немецкому дому возник не случайно. В этой связи любопытны в романе Светлова детали: как бы на смену Анны Моне фаворит Петра Меншиков просит «воюещего Прибалтику» Шереметева прислать девушку-иноземку. Ставшую затем императрицей! И фрейлина-преступница размышляет о причинах блистательного успеха этой своей знакомой из Магдебурга, а также – чем привлекла и так долго удерживала около себя царя Анна Моне… Уж, наверное, после такого «изучения» говорила она Петру о своем, пусть и очень дальнем, родстве с Гамильтон и даже не с одной, а с двумя «девицами Гамильтон». Бывшими «таковыми» до того, как породнился с ними думный дворянин Артамон Матвеев…

Весьма любопытно «провидение» этим дворянином-чиновником значения родства с россиянами иноземного происхождения: именно на детей таких браков с особенной уверенностью опирался потом Петр в борьбе с «боярской Русью». Племянницу своей жены, тоже в девичестве «Евдокию» Гамильтон, Матвеев отдал в жены Федору Нарышкину, а племянницу последнего, Наталью, взял к себе в дом (при жизни-то ее родителей!..), воспитав Наталью Кирилловну для своего друга-царя Алексея Михайловича (когда очевидно стало для всех нездоровье первой жены государя). Так что «не по дружбе» с царем, а по родству с ним стал Артамон Матвеев сначала окольничим, а затем, собственно, боярином… А его сын, Андрей, – одним из руководителей при Петре всей внешней политики России.

Вот и в светловском романе не говорится (наверное, потому, что писался он перед упомянутыми торжествами) о том, что любовница Петра Мария Гамильтон (сама она приветствовала, когда ее называли «Мэри») стала первой в истории Российского императорского Двора камер-фрейлиной!

…И как же все, после того, как Петр приказал «взять эту женщину» (но уже не в романе, а в подлинной ее истории), повернулось с этим ее «иноземством»! Уже сам «штиль» указа Петра о казни матери-детоубийцы говорит о низвержении вчерашней камер-фрейлины, человека действительно хотя и дальнего, но-таки шотландского происхождения, в ее нынешнюю, «коренную» теперь национальность: «…девка Гамонтова», «…жила в блуде» с денщиком Иваном Орловым, «была от того брюхата трижды»… И так далее.

Но что характерно для тогдашних настроений самого «коренного» народа, так это его убежденность: в царевой кунсткамере, в банке со спиртом, находится голова не «указанной девки Гамонтовой», а «…Гамильтон, немки, прислужницы немки ж, занявшей место жены его законной, данной ему, царю, Богом».

Не в подобном ли настроении когда-то, начав смуту, стрельцы-староверы растерзали первым именно Артамона Матвеева– того, кто первым связал возвышение своего рода с этой иноземной фамилией? Все, как говорится, вернулось на круги своя…

Нет, конечно: народ свой, отечество свое Петр Первый любил. Но любил как бы лишь для будущего, с «варварством» старины поступая по-варварски – во имя того будущего, которое строил и в котором русская, выстраданная народом со времен татаро-монгольского нашествия государственная идея должна была, по нему, найти свое великое, имперское (!..) воплощение.

Те, кто воспринимают отечественную историю как затянувшееся на века духовное возвращение русских из «Татарии», в которой-де растворились мы вместе со своими поработителями, могут сказать, что повествование в романе «При дворе Тишайшего» о грузинском посольстве напоминает роман И. Лажечникова «Басурман» с его описанием несчастной судьбы иноземца в «полуазиатской» России…

Но в то же время и вопрос: почему иноземцев всегда тянуло в «такую» Россию? Немцы, итальянцы, французы, датчане, шведы… становились здесь всемирно известными учеными, ювелирами, архитекторами, художниками, балетными постановщиками, композиторами… Костелы и кирхи открывались для иностранцев почти во всех крупных российских городах, но их потомки все почти перешли в православие, став здесь в том числе и священнослужителями и даже святыми.

Что же касается столь настойчиво «проявленной» в светловском романе нерешительности царя Алексея Михайловича в ответ на просьбу другого народа о присоединении к России… Теперь, с получением многими народами бывшей Российской империи независимости в мире, значительно уже отошедшем от волчьих законов прошлого, когда спасались в «тюрьме народов» (как назвал свое Отечество известный всем деятель) от нашествий соседей, подчас просто от геноцида, их историки пишут, что подобные присоединения и сами войны, которые вела Россия… подчас вдали от своих границ, «были продиктованы интересами этой империи». Да уж!

…Десятки, нет, за века русско-турецких войн – сотни тысяч медных солдатских крестиков, растворившихся вместе с их владельцами в «христианских землях» той же Грузии, Армении, Молдавии, Румынии, Болгарии! Милые, родные вы наши «империалисты»!..

Запечатлено в истории то «сокрушение сердца», с каким еврей-меняла из Перекопа, пораженный тем, как день за днем гонят татары людей на крымские, известные от Алжира до Индии невольничьи рынки, воскликнул:

– Господи! Неужели еще остались люди на Украине?

Что ж… Русь, разделенная трехвековым, с трех сторон, чужеплеменным удушьем на три народа, должна тогда была воссоединена быть.

А раскаяние русского автора в конце своего романа за печальный исход грузинского посольства в Москве – это восприятие тогда происходящего… человеком более позднего времени, человеком Российской империи, величием которой так хотел Петр заставить его– не обязательно русского по национальности – гордиться в будущем…Величайшей в истории человечества империей своей, в которой каждый россиянин– в том числе потом и грузин – был и рабом и императором одновременно.

…Сражаться же с персами и турками тогда, когда даже еще не был отвоеван захваченный три века назад литовцами и поляками Смоленск? Непонимание и укор здесь… от любви. Поистине русской боли-любви автора к народу, который-таки, после долгих еще страданий, вошел в Россию. И с доблестными сынами которого он потом вместе за нее сражался в составе знаменитой Дикой дивизии…

Ю. СЕНЧУРОВ