Текст книги "При дворе Тишайшего. Авантюристка"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

XVI

Никита Тихонович сильно разнемогся; Наталья Глебовна пробовала окружить его своими попечениями и ухаживать за ним, но больной был очень раздражителен, и новое преступление Марьи Даниловны не только не уменьшило его страсти к ней, но как будто разожгло еще больше.

Кормилица, стремянный, вся челядь усадебная и дворня уже давно считали боярина за порченого и ума решившегося.

Кажется, к этому убеждению в последнее время стала приходить даже и сама Наталья Глебовна. Так как муж ее упорно требовал к себе Марью Даниловну, то она наконец вовсе отстранилась от него.

Марья Даниловна являлась в комнату больного с видом отчаяния, слабою и разбитою случившимся несчастьем. Никита Тихонович утешал ее, как умел, и говорил, что, как только поправится, отправит Наталью Глебовну в монастырь, чтобы жениться на Марье Даниловне, которая содрогалась при этих словах, убеждая его не торопиться и обдумать свое намерение. Он выходил из себя, чувствуя ее тайное нежелание подчиниться его воле, и в одну из таких минут дал ей клятву, что это состоится во что бы то ни стало и что Марья никогда и никуда не уйдет из его усадьбы.

Между тем покинутая жена, окончательно потерявшая надежду на восстановление сносных отношений к себе мужа, все больше и больше сближалась душою с Телепневым.

Но и в этом стал упрекать ее Никита Тихонович, которому хотелось так или иначе оправдать себя самого перед людьми и собою.

Наконец, у него вышло неожиданное объяснение с Телепневым. Телепнев – натура прямая и честная – стал укорять Стрешнева за его отношения к жене, но был им резко остановлен.

– Молчи, Борис Романыч, – сказал он, – не тому судить меня, у кого на душе тоже есть свой грех.

– Какой? – резко спросил Телепнев.

И Стрешнев сказал ему, что он прекрасно видит, что его молодой гость любит боярыню. Телепнев не стал скрывать своих чувств, но сказал, что любовь его к Наталье Глебовне не имеет ничего похожего на преступную любовь Стрешнева к Марье Даниловне.

– Она еще преступнее, – возразил Стрешнев, – ты любишь чужую жену, а я – свободную женщину.

У них вышла ссора.

Марья Даниловна между тем не дремала. События назрели, ей надоело оставаться в неопределенном положении, и настало время действовать…

Она позвала к себе вскорости карлицу и велела ей привести ночью цыгана.

– Слушаю, королевна моя дорогая. Сюды его позвать, что ли?

– Нет, Матришка, в дом не зови, ныне это не без опаски. Черт Телепнев подозревает меня и выслеживает… Зови его сегодня же ввечеру в сад.

К вечеру собиралась гроза.

Небо потемнело, и из почти черных туч, из которых порой срывались крупные дождевые капли, сверкала молния.

Глухие раскаты грома раздавались вдали. Сад зашумел, вода на озере колыхалась, и под ветвями деревьев стало темно и жутко.

Но Марья Даниловна решила идти на свидание. Цыган нужен был ей, как слепое орудие в ее руках.

Цыган, уведомленный карлицей, пробирался к месту свидания, когда неожиданно привлекли его внимание голоса из беседки, мимо которой ему надлежало проходить.

Он остановился, со свойственным ему любопытством и с чутьем, что всякое обстоятельство может ему послужить на пользу.

В беседке сидели Наталья Глебовна и Телепнев.

Будучи убеждены, что в эту грозную ночь никто не может подслушать их и что они находятся в полной безопасности, они говорили довольно громко.

– Наталья Глебовна, – говорил Телепнев, – ведомо тебе, что я сызмалолетства любил тебя. Кабы не родители твои – царство им небесное! – быть бы тебе теперь моей, а не Никитиной женой. Недоброе дело сделали они с тобою, выдав тебя за него. Какую жизнь ты познала с ним? Распутный боярин слюбился с этой девкой, которая заколдовала его. У нас вышел с ним намеднись разговор… Наташа, – вдруг с чувством сказал он, – задумала ты идти в обитель. Что тебе, молодой, делать в обители со старыми, изжившими жизнь инокинями? Жизнь не клином сошлась, и, ежели, как я думаю, ты имеешь ко мне доброе чувство, брось усадьбу. Уедем с тобою… Боярин не вечен, да и болен к тому же, да и Машка сия скоро в конец изведет его…

– Что говоришь ты, Борис Романыч! – голосом, полным укора, возражала ему молодая женщина. – Неразлучимо то, что соединено Богом навеки. Я не могу покинуть его, окромя как уйдя в обитель. Тебя я люблю, что греха таить, любила с детства и никогда не переставала любить, ты это знаешь. Но не можно мне бежать, как воровке, с тобою из дома моего мужа. Полно, друг, грех и помыслить об этом! Ты должен скоро ехать в войско к царю. Забудь же меня, доброе дело сделаешь и мне, и себе.

И Наталья Глебовна с мольбой взглянула на своего собеседника.

– Грех-то грех… – сказал Телепнев. – И сам знаю я это, Наташа, а только не могу я без жалости смотреть на твою жизнь бездольную. Так это мучит меня, что и сказать не можно. Не уеду отсюда, не увидя тебя счастливою.

– Невозможно это, Борис Романыч.

– Никому не могу уступить тебя, окромя твоего мужа. Ну, хочешь, Наташа, я тебе верну боярина? Тяжело это будет мне, и сердце мое больно страдать будет, но я это сделаю для твоей светлой совести.

– Невозможно это, – уныло проговорила она.

– Можно, – твердо сказал Телепнев.

– Как?

– Да вот. Та злая девка, разлучница твоя, много грехов и преступлений таит на своей совести. Князь исчез – это дело ее рук; ребенок утонул – это тоже ее дело. Да и многое другое, о чем наслышан я, в ее прошлом… Открою я все это Никите, авось увидит он ясными очами, какую змею пригрел на своем сердце, в своем доме.

– Втуне будешь говорить ему, Борис Романыч, – возразила она. – Неужто ты не видишь, что Марья околдовала его и что он как бы порченый стал? Не даст он тебе веры и внимания. Хуже выйдет, помяни мое слово.

– Ну, так вот что. Остается одно. Донесу я на Марью великому царю нашему. Строг он к таким злодействам. Изымут ее от вас и предадут казни; тогда Никита, погоревав, вновь вернется к тебе… Вот как я люблю тебя, Наташа! То, что пришло мне на ум, разлучит меня навеки с тобою, но иного придумать не могу, чтобы вернуть тебе счастье…

Наталья Глебовна поколебалась…

Слезы, крупные, как жемчуг, текли из ее глаз, давно уже наплаканных и уставших от слез. Долг жены, обязанной какими бы ни было путями избавить мужа от ужасной женщины, боролся в ней с личным чувством, с чувством оскорбленной в своих лучших движениях женщины, с чувством любви к этому другу ее детства, отлученному от нее волей суровых родителей.

Сколько добра, ласки и горячего участия проявил он к ней и как сильно любил он ее, когда решился пожертвовать своим чувством ради успокоения ее совести!

С каким страстным порывом бросилась бы она к нему на шею и с каким искренним чувством крикнула бы она:

«Уведи, уведи меня! Уведи, потому что я устала страдать и потому что я люблю, я люблю тебя».

Но она сказала только сквозь слезы:

– Делай, Боря, что знаешь.

Он обнял ее, и она склонила свою голову на его грудь.

– Прощай же, Наташа! – тихо говорил он. – Бедная, скорбная! Завтра уеду, проберусь прямо к царю. А пока жди, ни на что не решайся. А ежели он силой заставит тебя в обитель идти, перед престолом Господнем скажи, что ты не желаешь. Жди же меня с добрыми вестями. Бог не без милости, и для тебя придут ясные дни, выглянет красное солнышко. Прощай, голубка моя, прощай. Но… чу! Я слышу чьи-то шаги.

Он бросился вон из беседки.

Цыган мгновенно растянулся на земле под кустом и затаил дыхание.

Телепнев не увидел его.

– Уйдем, Наташа, ночь становится грозная, я провожу тебя до дому. Никого не было у беседки. Должно, птица шарахнулась… Гляди, как сверкает молния.

Они направились к дому.

А в это время у зеленого пруда, свидетеля стольких печальных событий, сидела Марья Даниловна на скамье и поджидала цыгана.

Он долго не шел, и она начинала волноваться и выходить из себя. Глупый цыган думал, что она увлекается им и потому зовет на свидание. Уж не угадал ли он ее игру с ним? Эти мысли терзали ее теперь, и ей даже становилось жутко в эту грозную ночь, одной в безлюдном и глухом саду, на берегу этого страшного озера, подернутого, точно зеленым саваном, густою порослью и сделавшегося могилой двух отправленных ею на смерть людей. Может быть, в первый раз в ее жизни дрогнуло ее неробкое, дерзкое сердце.

Но вот послышался шорох осторожно раздвигаемых ветвей, и в тьме ненастной ночи вырос перед нею цыган.

– Ты что ж не приходишь? – гневным, дрожащим голосом сказала она, сверкнув на него глазами.

Но он не мог видеть злобного выражения ее лица, потому что у озера было совершенно темно.

Он принял ее окрик за выражение нетерпения.

– Здесь я, боярыня, здесь… Аль заждалась, сударушка?

И он сильно обнял ее, но она оттолкнула его от себя таким могучим движением, что он чуть не свалился в озеро.

Тогда он пришел в бешенство.

– Так-то ты! – заговорил он, подходя к ней и еле произнося слова от душившей его злобы. – Так-то ты! Что ж, играешь ты со мною, боярыня? Ну, со мной игры плохи. Ежели ты не любишь меня, а только шутишь, то не жить ни тебе, ни мне в эту ночь.

Он говорил на своем гортанном наречии, с трудом подбирая слова, и, опьяняясь ими, вдруг пришел в неистовую ярость и выхватил из-за пояса короткий кинжал.

Лезвие его блеснуло при свете молнии, и Марья Даниловна сообразила тотчас же, что дело ее будет проиграно безвозвратно, если она тут же не сумеет успокоить его.

– Алим, – сказала она, падая перед ним на колени,– Алим, спрячь кинжал! Ты ошибаешься… Я рассердилась, потому что ты не шел ко мне, я заждалась тебя.

При первых же звуках ее слов, сказанных нежным, любовным голосом, гнев его утих. Он был сыном степей, настоящее дитя природы, быстро, по малейшему даже поводу приходивший в радость и в гнев.

– Алим! – продолжала она, видя, что он спрятал кинжал. – Освободи меня отсюда, и я… Я дам тебе много, много денег. Да вот, – подымаясь с земли, вдруг сказала она, – на, возьми, на первый случай…

Цыган выхватил из ее рук протянутые ему деньги, повернулся лицом к озеру и с силой швырнул их в воду.

– Вот твои деньги, – проговорил он. – Пусть их заклюют рыбы. Не деньги мне твои нужны, а любовь, одна лишь любовь!

– Освободи меня отсюда, и я буду… твоя.

Он бросился к ней и снова обнял ее.

Но она тихо, настойчиво высвободилась из его объятий.

– Нет, нет, – сказала она твердо. – Нет, не теперь, не раньше, как я уйду отсюда.

– И пойдешь со мной в табор?

– Пойду.

– И будешь жить с нами в таборе?

– Буду… хоть на краю света.

– Правду говоришь или издеваешься над бедным цыганом?

– Правду, Алим.

– Ну, так слушай, что я скажу тебе.

И он быстро рассказал ей подслушанный им в беседке разговор.

Она, слушая его, дрожала. Итак, скоро предстоит донос, потом ее увезут и казнят.

– Ты видишь, – заговорила она, захлебываясь от страха, – ты видишь, надо бежать. Возьми меня, делай со мной, что хочешь, только бежим отсюда, бежим так, чтобы никто никогда не узнал меня.

Они стали составлять план бегства.

Цыган советовал обокрасть Никиту в эту же ночь, потому что деньги могут им пригодиться. Он уже забыл свою величественную выходку с предложенными ему деньгами. Но Марье Даниловне было мало так просто расстаться с усадьбой. Душа ее кипела жаждой мести.

Ей хотелось отомстить Телепневу, Никите, Наталье, словом, всем этим людям, которых она яростно ненавидела.

Она уже стала излагать цыгану свой план, как вдруг их свидание было прервано старухой, матерью цыгана. Она следила давно за своим сыном и проникла за ним по пятам в сад.

Теперь она стояла перед ними, точно выросшая из-под земли, и говорила им торопливо:

– Бегите, бегите отсюда! Вас выследили. Молодой боярин с челядью спешат сюда.

Марья Даниловна, пользуясь темнотой грозовой ночи и знанием дорожек, быстро скрылась во тьме.

Молния раза два осветила голубоватым пламенем ее темный силуэт, который вскоре исчез, словно сгинул, за кустами.

Но Алиму бежать не удалось.

Застигнутый Телепневым, пришедшим сюда в сопровождении стремянного и челяди, цыган расстерялся и встретил их, стоя и сверкая своими черными глазами на врагов.

– Зачем ты забрался ночью сюда, в боярский сад? – грозно спросил его Телепнев.

Но цыган молчал.

– Ответишь ты мне или нет?

– Не отвечу.

– Почему?

– Не твой сад, не тебе и спрашивать. И не мне ответ держать перед тобою.

Он сделал быстрое движение, чтобы выхватить кинжал, но двое из холопов кинулись на него и обезоружили его.

– А, так вот ты какими воровскими делами занимаешься! – вскрикнул взбешенный Телепнев. – Ну-ка, ребята, проучите-ка вора-цыгана еще раз, дабы ему неповадно было таскаться сюда из своего табора.

Арапники свистнули в воздухе.

Слуги повалили цыгана и стали бить его.

Старуха стонала и выла.

– Пощадите, – умоляла она, – пощадите!

Но ее никто не слушал, и тогда она перестала выть, подошла к Телепневу и твердо проговорила:

– Милостивый боярин! Не красть он пришел сюда. Не красть! Я скажу тебе, зачем он пришел сюда, только прикажи, чтобы они перестали его бить.

Но Алим, изнывая от боли, грозно крикнул ей:

– Молчи, мать! Если скажешь хоть слово, не видать тебе меня больше!

Телепнев приказал прекратить наказание и связать цыгана.

Цыганка подошла еще ближе к молодому боярину и тихо сказала ему:

– Боярин, отпусти цыгана! Отпусти его с миром… Коли отпустишь, хорошо тебе будет… Счастье в жизни будет… Любишь ты, и тебя любят. Ох, как тебя любят! Муж мешает. Отпустишь цыгана– все хорошо будет, навеки твоя будет…

Телепнев, пораженный этим предсказанием, молчал и колебался.

Но потом он вдруг отдал приказание освободить Алима.

Его развязали, и он быстро скрылся со старухой из сада под ливнем начавшегося дождя, при свете яростно сверкавшей молнии и при громе грозно раскатывавшегося грома.

Уходя, он погрозил Телепневу кулаком, и боярин бросился на него, но старуха его остановила, подняв руку и сказав ему:

– Оставь его, боярин милостивый! Тебе с твоей голубкой нечего бояться когтей злого ястреба…

XVII

Ввиду всех этих событий Телепнев не уехал на другое утро, решив остаться еще на некоторое время в усадьбе, пока он не будет иметь полной возможности убедиться в безопасности Натальи Глебовны.

Что-то подсказывало ему, что цыган не оставит так происшествия прошлой ночи, да и от Марьи Даниловны он не ждал ничего доброго.

Он решил пожить, присмотреться…

Наступил вечер. Гроза к утру прошла, и день был веселый, светлый и теплый. Вечер выдался тоже прекрасный. Все мирно дремало в усадьбе, и никому не могло бы придти в голову, что под крышей притихшего боярского дома новые готовятся бури и грозы.

Никита Тихонович дремал в своей опочивальне. Здоровье его ничуть не поправлялось, и лихорадка не покидала его ни днем, ни ночью. Голова его горела, как в огне, глаза глубоко ввалились и точно налиты были свинцом. Ноги его не двигались, словно окостенели, и о том, чтобы встать с постели, нечего было и думать.

Он ворчал на Наталью Глебовну, которая никак не могла угодить ему, и неотступно требовал к себе Марью Даниловну. Но явившаяся к нему карлица объявила, что Марья Даниловна чувствует себя не в своем здоровье и просила ее не беспокоить.

Карлицу сменил Телепнев, который вошел в опочивальню Никиты Тихоновича взволнованный и бледный.

– Никита, я знаю, ты болен, но могу ли я сказать тебе об одном важном деле два слова?

– Ужо как-нибудь… – ответил больной. – Не в себе я теперь.

– Но этого нельзя отложить, – настойчиво возразил Телепнев, и Никита Тихонович понял, что ему от него не отделаться.

– Говори! – сумрачно произнес он, взглянув на него исподлобья. – Чует сердце мое, ничего доброго мне не скажешь.

– Ты правду говоришь, Никита Тихоныч. Злое дело совершено в твоей усадьбе.

– Что еще?

– Ты знаешь, я давно разыскиваю тело князя, сгинувшего так бесследно отсюда. Для того я и остался у тебя в усадьбе.

– Для того ли? – насмешливо проговорил больной.

– Для того, Никита, – твердо глядя ему в глаза, сказал Телепнев.

– Ну, так что же? – нетерпеливо спросил Никита Тихонович.

– Сегодня, незадолго до вечера, тело князя найдено. Оно найдено на дне озера, обвязано веревками, и к нему привязан тяжелый камень. Ребята обшарили озеро и вытащили его баграми.

Стрешнев молчал, как будто его нисколько не поразило это известие. Телепнев удивился этому.

– Никита, старый друг мой! – торжественно заговорил он. – Всегда я тебя знал за доброго и совестного человека, воина и боярина. Ты видишь, совершено злое дело над князем. Кто сие учинил? И то тебе ведомо. Прикажи учинить сыск и накажи виновницу сего злого подлого дела.

Но Стрешнев вдруг рассердился.

– Не смей называть меня другом! – сипло крикнул он, насколько у него хватило сил. – Ворог ты мне, а не друг, лютый ворог. Кто тебе сказал, что сие злое дело учинила она? Поклялись вы, что ли, с Натальей погубить ее? Так врешь, не дам ее вам в обиду. Ступай от меня! Ты видишь, я болен. Прикажи-ка лучше без шуму предать тело князя земле. Ступай, ступай же, не докучай мне!

И он заметался на кровати.

Телепнев, пожав плечами, мрачно вышел из его опочивальни и пошел в сад.

Здесь встретился он с побледневшей и осунувшейся Натальей Глебовной и передал ей разговор свой с ее мужем.

Они уселись в саду на скамье. Наталья Глебовна была рада, что Телепнев не уехал и решил еще остаться на время в усадьбе. Тяжелое предчувствие угнетало ее в последнее время, предчувствие чего-то страшного, грозного…

Они долго так сидели и беседовали, когда вдруг Телепнев поднял голову. Темное небо окрасилось розовым цветом.

– Что это? – сказал он тревожно. – Ты не чувствуешь? Гарью пахнет! – И вдруг он вскочил со скамьи. – И то, – крикнул он. – Это зарево, Наташа, зарево пожара! Усадьба горит!

Они бегом пустились по направлению к барскому дому…

Дом был объят пламенем и пылал, как лучина. Очевидно, его давно уже подожгли с заднего фасада, и теперь огненные языки лизали крышу, которая рухнула с треском в одном месте.

– Ах, – вскрикнула Наталья Глебовна, – это над опочивальней Никиты. – С ней едва не сделалось дурно, но она взяла себя в руки и не подчинилась мгновенной слабости. – Спаси, спаси его! – бросилась она к Телепневу.

Но дом пылал. С грохотом обрушивались балки, вздымая к темному небу огненные языки и тучи ярких, красных искр. Со всех сторон к дому сбегалась челядь.

Дружными общими усилиями принялись тушить пожар, и кое-как, после долгого времени, удалось прекратить его. Вода была далеко, и ее приходилось носить к месту пожарища.

Комнаты Никиты Стрешнева и Марьи Даниловны выгорели целиком. Когда пожару прекратился, то среди обломков обгоревшей усадьбы, тлевших бревен и тканей отыскали обуглившийся труп боярина Стрешнева и еще два трупа, до такой степени обуглившихся, что распознать их было невозможно. Впрочем, в одном из них все-таки удалось узнать по уцелевшему, хотя сильно обгоревшему, козловому башмаку труп карлицы, а относительно другого общим голосом решено было, что это Марья Даниловна…

Наутро по большой дороге тянулся по направлению к Москве цыганский табор. Около одной из повозок, закрытой цветными тряпками, плелась старуха-цыганка со своим сыном Алимом, который, весело сверкая своими темными глазами, поминутно отодвигал цветные тряпки и заглядывал в глубь повозки, заботливо опрашивая сидевшего там таинственного седока.

А по другой дороге, в иную сторону, ехал целый поезд боярина Телепнева, в сопровождении стрешневской челяди.

Добрая молодая боярыня Стрешнева в темных вдовьих одеждах пробиралась на житье в свою отдаленную вотчину. Горе и грусть лежали на ее бледном, измученном личике, но в ее заплаканных и красных глазах сверкали порою искорки радости, которую она тщетно старалась заглушить в себе, считая это радостное чувство грешным в настоящих обстоятельствах ее жизни. Но мечта об обители теперь была так же далека от нее, как когда-то мечта о возможном для нее счастье. Телепнев ехал верхом рядом с экипажем.

– Правду ведь сказала старая цыганка… – задумчиво шептал он.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Немезида

I

В 1711 году неподалеку от своей новой столицы царь Петр Алексеевич стал возводить здания, дотоле на Руси невиданные, по образцу Версальских дворцов…

Это было началом Петергофа, быстро развившимся на этом месте, возвышенном над морем и спускавшемся к нему уступами, вследствие чего оказавшемся очень удобным для возведения и устройства фонтанов, которые царь очень любил.

Он вызвал для работ мастеровых из внутренних губерний России, и они с быстротою, которую требовал от них всегда и во всем стремительный царь, выстроили Монплезир и Монбижу[44]44
  Впоследствии – Марли.


[Закрыть], а также Нагорный дворец[45]45
  Средняя часть нынешнего Большого дворца.


[Закрыть]… Петергоф стал уже значительной слободкой, с обширными парками, хотя не вполне еще разработанными, но все же настолько, что по ним охотно совершались прогулки и катания.

Не все еще фонтаны Петергофа были окончены и приведены в порядок, но тем не менее многие уже били в известные часы по известным дням – и приводили в восторг царя, увлекавшегося всяким новшеством и всяким достигнутым им техническим успехом.

Стояло чудное, почти жаркое лето.

Царь и его двор имели уже пребывание в Петергофе, и в нем же, на одной из больших дач, недалеко от морского берега, жила Марья Даниловна Гамильтон.

Она не так давно прибыла в столицу, прожила в ней конец зимы и весну и переехала вслед за двором в Петергоф. Ее всегда тянуло туда, где пребывал двор, и, покончив со своим мрачным и тяжелым прошлым, вырвавшись на своббду, в блеске своей молодости и чарующей красоты, она питала в душе честолюбивые и, может быть, даже ей самой казавшиеся безумными надежды. Но честолюбие и тщеславие были всегда рычагами ее жизни, тем опасным ветром, который гнал ее по волнам жизни и часто приводил к крушениям и авариям. Но она оправлялась быстро, имея счастливую способность еще быстрее забывать промчавшиеся над ней невзгоды и грозы и смело и дерзко плыть дальше, в надежде, что когда-нибудь ветер прибьет утлую ладью ее жизни не к тихой пристани, нет! – а к волшебному царству с дворцами, окруженными великолепными садами и населенными знатными и блестящими людьми.

Теперь ее мечты почти осуществились. Быть может, осталось сделать еще несколько шагов, правда, самых решительных и трудных и она будет считать, что ею достигнуто все, о чем ей грезилось когда-то в скромной таверне и в унылой забытой усадьбе Стрешнева, о которой она не могла вспоминать без содрогания и ужаса.

В Петербурге богатая и красивая женщина с иностранной фамилией сразу приобрела большой успех. Все иностранное, в подражание царю, обожавшему иноземщину, имело тогда успех в новой столице с новыми людьми и новыми нравами. Да и как не могла бы его иметь Марья Даниловна– эта красавица, сразу поведшая широкий и веселый образ жизни и сразу же сумевшая окружить себя самыми выдающимися людьми своего времени?

Так, в числе ее страстных поклонников считались тогда сам светлейший Меншиков и некий молодой офицер, также, как и она, чужеземного происхождения, Людвиг Экгоф, родом швед.

Но Марья Даниловна, ни на шаг не отступая от своей программы, давно уже намеченной ею, играла их любовью, придерживала их на всякий случай, но держала себя неприступно, не отвечая на высказываемые ими чувства.

Она метила выше и смотрела на этих нужных и увлеченных ею людей, как на ступени, ведущие к той высоте, на которой одной она могла себя чувствовать хорошо.

В этот вечер на ее петергофской даче была ассамблея…

Было людно и весело; собралась к ней вся знать, имевшая здесь пребывание, но среди гостей не было ни одной женщины.

Это всегда действовало на Марью Даниловну раздражающим образом, потому что она, несмотря на все свои героические усилия, никак не могла завязать сношений с семейными домами и с женами тех мужчин, которые у ней охотно бывали.

Она была не в духе в этот вечер еще и потому, что ждала Меншикова, который обещал приехать, но до сих пор почему-то медлил.

Было уже достаточно поздно, и хотя она знала, что придворные дела всегда могли задержать светлейшего, тем не менее была очень встревожена и даже внутренне упрекала себя за слишком смелое, резкое, порой дерзкое и неподатливое обращение с знаменитым сановником.

В разговорах с Меншиковым она пропускала мимо ушей все его восторги по отношению к себе, все его уверения в пламенной любви и интересовалась больше всего царем, о котором и расспрашивала его…

Она узнала интересовавшие ее подробности: оказывается, царь давно, еще в Москве, повадился в Немецкую слободу, где очаровался дочерью виноторговца Анной Моне, привыкшей к мужскому обществу…

Слушала она и рассказы о том, какого нрава был царь…

Меншиков рассказывал, что он часто раздражался, и припомнил случай, когда на пиру у Лефорта, не без подначки последнего, начал браниться с Шеиным, потом выбежал вон, чтобы справиться, сколько тот за деньги произвел в офицерские чины… Вернулся царь в ярости, выхватил шпагу, ударил ею по столу: «Вот точно так забью я и сих твоих офицеров!»

Но Алексея Семеновича Шеина, героя азовских походов, царь любил… А потому, хотя и не совсем беспричинно было его обвинение в адрес первого российского генералиссимуса (который в России был также и последним, кого он возвел в боярский чин), вскоре-таки успокоился, отошел сердцем…

Все это с жгучим любопытством выслушивала Марья Даниловна – и точными, верными красками рисовала себе портрет царя. В особенности ее интересовала давняя уже история с Анной Моне – и многое говорило здесь ее воображению…

Она уже отчаялась в прибытии Меншикова и ходила мрачнее тучи, когда вдруг все взволновались: приехал светлейший.

Но время уже было позднее, и догадливые гости стали расходиться…

Меншиков обладал замечательной наружностью.

Он был высокого роста, хорошо сложен, несколько худощав, обладал недурными чертами лица и живыми глазами.

Одевался он великолепно и очень опрятно, что весьма поражало иностранцев, потому что это было редкостью среди русских того времени.

Он был очень ловким и сильным человеком, умевшим тонко обделывать свои дела и делишки; искусно выбирал людей, мыслил ясно, говорил дельно и отчетливо.

Но, несмотря на все эти внутренние и внешние качества, единственно чего он не мог– это пленить Марьи Даниловны.

– Что больно замешкался, князь? – спросила она его.

– Вышел такой случай… – ответил Меншиков. – Не гневись и не кори меня. Я, Марья Даниловна, слуга своему царю и не всегда волен поступать по-своему. Намеднись царь зело опалился на меня и закричал гласом великим: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние! Чем ты был прежде? Вон!»– и вытолкал меня из покоя.

– Ну, и что же ты сделал?

– Я обратился к царице… – ответил Меншиков. – Она одна в состоянии в такие минуты развеселить царя. А сам я добыл кузов с пирогами и явился с ним нынче к самому…

Марья Даниловна рассмеялась.

– Вот, вот, – продолжал Меншиков, – засмеялся и царь, когда увидал меня и сказал: «Слушай, Александр! Перестань бездельничать или хуже будешь пирожника». Гнев его прошел совершенно, но я пошел за царицею и кричал: «Пироги подовые!»– А царь вслед мне смеялся и говорил: «Помни, Александр!»– Помню, ваше величество, и не забуду. «Пироги подовые, пироги подовые!..»

– Нужно хорошо знать царя, чтобы ведать, какое обращение вести с ним… – задумчиво проговорила Марья Даниловна.

– Так вот, красавица моя, и не мог я прибыть к тебе в нужное время, доколе не освободился от своего кузова. Ну, а ты, скажешь ли ты что-нибудь доброе? Когда же разрешишь меня, красавица? Будешь ты любить меня? Позволишь ли любить себя?

– Нет, князь… – твердо проговорила она.

Меншиков удивился.

– Отчего? – спросил он.

– Ты мне не нравишься, – просто ответила Марья Даниловна.

– Чем же?

– Глаза твои не такие, как мне нужно, и нос не такой, и кошель у тебя туго завязан.

– Я развяжу его для тебя, – ответил Меншиков, отличавшийся скупостью.

Марья Даниловна недоверчиво улыбнулась и возразила:

– Но глаза-то ты не переменишь! Другого носа себе не приставишь? Нет, нет… Я не люблю тебя. Да и что ты сделал такого, чтобы я могла полюбить тебя? Сколько времени прошу ко двору меня представить, а ты что?.. Вряд ли и думаешь об этом!

– Надобно ждать случая. Дело нелегкое и так оно просто не делается, – ответил Меншиков, насупившись и злобно блеснув на нее глазами, так как его всегда очень обижали эти разговоры Марьи Даниловны о его наружности.

Он помолчал немного и потом, как бы нехотя, заговорил:

– Я несколько раз пытался. Но тщетно. Царица уклоняется.

– Царица! – вскрикнула Марья Даниловна. – Много слышала я о царице, но толку добиться не могла. Расскажи, князь, правду – кто она, как попала к тебе, как сделалась царицей?

– Изволь. Это очень просто случилось. Видишь ли, фельдмаршал привез ее из Мариенбурга, где взял ее в плен. Увидал ее у меня царь, и зело понравилась она ему миловидной наружностью и веселым нравом.

Во время этого рассказа Марья Даниловна то бледнела, то краснела и выражала очевидное волнение.

– Что с тобою? – с удивлением глядя на Гамильтон, спросил Меншиков.

– Ничего, ничего… – торопливо ответила она. – Так ты сказываешь, что ее привезли из Мариенбурга?

– Так.

– А как же ее имя-то настоящее было?

– Марта.

Марья Даниловна чуть не вскрикнула и прислонилась головою о высокую спинку кресла.

– Марта, – чуть слышно прошептала она, – так это – Марта!..

И вдруг, неожиданно переменив тон и придя в себя, она спросила князя:

– А скажи мне, можно ли где-нибудь видеть царицу?

– Она гуляет часто в парке, по утрам. Итак, Марья Даниловна, это твое последнее слово?.. – спросил Ментиков, собираясь уходить.

– Какое мое слово? – машинально, как бы не понимая вопроса, проговорила она.

Но он строго сказал:

– Смотри, Марья Даниловна, я человек сильный и ссориться со мной негоже…

– Не сердись же, князь, и ты на меня. Я сегодня не в себе. Поговорим как-нибудь ужо…

Оставшись одна, она принялась раздумывать о том, что он сказал ей об императрице.

Итак, это– Марта! Та Марта, бедная девушка из таверны, которая приютила ее когда-то, в ужасную ночь штурма Мариенбурга!

И она стала припоминать обстоятельства своего плена. Как судьба играет людьми! Она попала к этому Стрешневу, похоронившему ее в глухой усадьбе и погубившему ее молодые, хорошие годы! О, как хорошо, как справедливо, что он так дорого заплатил ей за все это!

Она не спала всю ночь, обдумывая план свидания с императрицей.

Порой казалось ей, что ее старинное знакомство с ней должно ей облегчить это свидание, но потом она начинала сомневаться в этом.

Но будь что будет! Она решила искать этого свидания и добиться его.