Текст книги "При дворе Тишайшего. Авантюристка"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

XVI. Отвергнутая любовь

Несколько часов спустя после разговора с Джаваховым царевна Елена Леонтьевна сказала княжне Каркашвили:

– Нина, забудь своего Леона!

Девушка слушала царевну молча, по ее смуглым, чуть впалым щекам текли крупные слезы, бледные губы нервно вздрагивали, и грудь нервно вздымалась. Казалось, она вот-вот не выдержит и упадет на мутаки[23]23
  Подушки.


[Закрыть] или тахту[24]24
  Диван.


[Закрыть] в безумных рыданиях.

Царевна говорила тихо, ласково, пытливо посматривая на девушку и в душе гордясь ее стойкостью.

– Полно, не волнуйся! Не порти своих прекрасных глаз! Они еще не одному будут кружить голову. Мало разве у нас юношей, во много раз лучше твоего Леона? Ты забудешь его и полюбишь другого… Это судьба всех девушек, которые неудачно любят впервые.

Нина отрицательно покачала головой.

– Вот приедет царь Теймураз, и мы все вернемся в наши милые горы, увидим наше прекрасное небо. И ты забудешь Леона, как все мы забудем здешние снега и людей, которые еще холоднее снега.

– Я никогда не забуду Леона, – упрямо сказала Нина. – Разве ты не дочь наших гор и не знаешь, что мы любим только раз в жизни и на всю жизнь? Скажи лучше, кого любит Леон?

– Не все ли тебе равно? – грустно спросила царевна.

– Я хочу взглянуть на нее, – ответила Нина сквозь зубы, сумрачно сдвинув свои брови. – Скажи!

– Княжну Пронскую.

Нина закусила губу и на мгновение закрыла рукой глаза, но потом, справившись с собой, тихо проговорила:

– Княжну Пронскую? Эту бледную девушку, что живет против нас? Что он нашел в ней?

– Она очень несчастна, Нина, – с участием сказала царевна.

– Так для того, чтобы Леон любил, надо быть несчастной? А я разве счастлива? Впрочем, правда, в этой русской есть что-то жалкое, душу надрывающее. Но разве за это любят? – грустно усмехнулась Нина. – Ну, хорошо…

– Что ты задумала, дитя? – с тревогой спросила Елена.

– Ах, не знаю, ничего не знаю! – сжимая руками виски, ответила Нина. – Мне так больно, так больно!..

– Бедная, бедная! – ласково заговорила царевна, гладя черные волосы девушки.

В то же время дверь отворилась. Вошел нукер[25]25
  Стремянный слуга.


[Закрыть] и доложил, что князья Орбелиани и Пронский желают говорить с царевной.

– Пусть войдут, – ответила Елена Леонтьевна. – А ты, дитя, ступай, – обратилась она к Нине, когда нукер вышел, – иди к себе и помолись Пречистой Деве: Она утишит твои страдания! – и, поцеловав княжну, она отпустила ее.

В комнату вошли Орбелиани и Пронский.

– Царевна, – заговорил Орбелиани, низко кланяясь, в то время как Пронский снял шапку и рукой коснулся пола. – Вот князь желает с тобой иметь беседу.

– Я очень рада князю, – приветливо ответила царевна и пригласила гостя сесть.

Орбелиани, поклонившись, вышел.

Пронский пристально взглянул на молодую женщину и молча сел на указанное место; необычайная приветливость царевны смутила и взволновала его.

– Говори, князь, – сказала Елена Леонтьевна и, сложив руки на коленях, приготовилась его слушать.

– Царевна, я пришел сказать, – начал Пронский, исподлобья глядя на нее, – что наш великий государь Алексей Михайлович ждет приезда твоего свекра, царя Теймураза, и тогда решит, что ему сделать с Грузией.

– Это решают уже пятый год, – с горечью возразила царевна, – единоверная вам Грузия истекает кровью, а ваш царь все еще что-то решает.

– Что делать! Мы сами воюем то со шведами, то с литовцами, то с казаками. У нас у самих много народа полегло на ратном поле, – оправдывался Пронский.

– Зачем же тогда сразу было не сказать, а обнадеживать? Мы не жили бы здесь столь напрасно, царь Теймураз не ехал бы за помощью, в которой ему все равно откажут. Мы давно обратились бы за помощью к другим, пусть то будут даже не христиане!

– Царевна! – сказал ей князь. – Потерпи еще малое время, приедет царь Теймураз, и, может быть, все повернется еще в вашу сторону.

Елена Леонтьевна с сомнением покачала головой и грустно усмехнулась, после чего спросила Пронского:

– Еще что имеешь ты мне сказать?

– Хотел просить твою милость… Не откажи, царевна, посети мой убогий домишко!

Елена Леонтьевна с изумлением взглянула на него.

– К тебе? Я? Зачем?

– Со свитой, с царевичем, – все больше смущаясь под ее взглядом, заговорил князь. – Свадьба, вишь, у меня затевается…

– Ах, да, да! – вспомнила вдруг царевна. – Ты выдаешь свою дочь замуж. Ты говорил, да. За старого князя Черкасского… И тебе не жаль отдавать свою юную дочку старику"?

– Что ж, царевна, у нас это в обычае.

– Странный у вас обычай. А если она не любит твоего старика?

– Стерпится – слюбится.

– Ну… а если она другого кого-нибудь любит?

Князь сурово сдвинул свои брови.

– Никогда этого быть не может! Не смеет девка без разрешения родителей никого любить.

– Ты думаешь? – насмешливо спросила царевна.

– Конечно, всякое бывает, царевна, а только в нашем роду этого еще не бывало, – надменно ответил Пронский. – Кого отец прикажет, того дочка и любит.

– Странные же у вас дочки, князь! Видно, у них сердца нет, что ли?

– Нашим бабам сердце и не нужно.

– Это ты так думаешь, князь, а они, уверена я, по-иному судят, и я вот знаю, что твоя дочь любит, да только не того, кого ты ей назначил, и не по твоему указу!

– А по чьему? – угрюмо спросил князь.

– По указу своего сердца. Кого сердце ей указало.

– Да что она жаловаться к тебе, что ли, приходила, царевна? – И холодные, как сталь, глаза князя подозрительно оглядели царевну.

Царевна чувствовала, как ее покидала решимость говорить перед этим мрачным, влюбленным в нее человеком, но, вспомнив убитое горем лицо Леона, стряхнула с себя робость и даже коснулась кончиками пальцев руки князя.

– Послушай, боярин, – мягко начала она, – твоя дочь не любит князя Черкасского. Не мешай ее счастью, согласись на ее брак с моим родственником, князем Леоном Джаваховым. Он не так богат, как Черкасский, но молод, силен и умен, может быть хорошим слугой твоему царю, тебя же он вечно будет благословлять за это доброе дело.

– Царевна, ты просишь? – начиная смягчаться, спросил Пронский.

– Я умоляю тебя, князь, откажи Черкасскому и дай согласие моему Леону.

– Царевна, ты хочешь от меня многого! Я должен изменить своему слову, должен потворствовать дурости моей девки, мне, князю Пронскому, должно назвать своим зятем бедного юношу. За что же я должен сделать все это?

– Леон– не простой юноша, – гордо ответила Елена. – Он такой же князь, как и ты, даже древнее тебя родом.

– Может статься! Да ведь он иноземец, а это у нас не в счету. Слушай меня, царевна! Не думал, не гадал я, идучи сюда, что ты услуги у меня просить будешь. Давно решил я свою дочь за князя Черкасского отдать, ну а если ты просишь– будь по-твоему. Даю свое согласие. Но не даром даю его тебе, царевна, и выкуп потребую.

– Выкуп? Какой выкуп?

– А вот какой: если дорог тебе князь Джавахов и заботишься ты о благе его, то, значит, себя ради него не пожалеешь. Вдовеешь ты давно, потому что муж твой без вести пропал, а я… я тоже скоро вдовый буду…

– Разве княгиня очень больна?

– Почти померла, можно сказать.

– Как же свадьбу ты хотел справлять?

– Вот почему со свадьбой и торопился, – усмехнулся Пронский, и по спине царевны от этой улыбки пробежала дрожь. – А после свадьбы непременно она помрет…

– Ты так спокойно говоришь о смерти своей жены?

– Постыла она мне, – мрачно ответил Борис Алексеевич.

– Все же она жена твоя.

– Ведь нас обвенчали тоже не спросясь, хотим ли мы того, любы ли мы друг другу или нет. Но ты, царевна, все перебиваешь меня… А мне речь свою надобно кончить; так вот, когда моя жена умрет, дай слово, что ты войдешь в мой дом желанною хозяйкой!

Елена Леонтьевна встала, пораженная, с тахты.

– Опомнись, князь! Какие речи ты повел? – гордо окидывая его взглядом, проговорила она.

Пронский тоже поднялся, и его серые глаза мрачно устремились на вспыхнувшее гневом лицо молодой женщины.

– Что ж, иль не люб я тебе? – глухо произнес он, и недобрая улыбка скривила его побледневшие губы.

– Князь, нам с тобой не следует говорить о любви! Где бы ни был мой муж, пока своими глазами не увижу его бренного тела, я жена его! А твоя жена тоже еще жива и ты не вдовец, а муж. Что же говорить об этом? Истинно дивлюсь я тебе, князь!

– А если я тело твоего мужа добуду, – задыхаясь проговорил Пронский, не зная, что придумать в свое оправдание, – да жена моя Богу душу отдаст, согласишься ли быть моей женою?

– Безумные речи ведешь ты, князь!.. – с ледяной холодностью ответила царевна Елена. – Тела моего мужа ты не добудешь: может быть, горные орлы давно исклевали его или волны размыли его царские кости! А я все-таки останусь его женой, пока мы с ним не встретимся – здесь ли, на земле, или там, на небе! – подняла она руку. – И твоей женой я никогда не буду.

Пронский, не владея собою, сделал к ней шаг и, опустившись на колени, старался поймать ее руки. Его красивое лицо побледнело, и нервная судорога искривила его правильные, тонкие черты; глаза горели такой любовью и мукой, что гордое, холодное лицо грузинки невольно дрогнуло при виде такой безумной страсти.

– Красавица дивная, прости! – задыхаясь, заговорил измученный Пронский. – Вели казнить, убей сама – я умираючи благословлю твое имя, но не гони меня от себя! Если бы ты знала, какая мука в моей душе, какая лютая тоска сосет мое сердце, когда не вижу тебя, не слышу голоса твоего ласкового, речей твоих величавых и гордых! Лучше бы света мне не видать, лучше живым в могилу улечься, нежели без тебя, лебеди моей белой, жизнь постылую маячить! Скажи, чтобы головой в Москву-реку кинуться мне с моста – слова не вымолвлю; сложу я свою головушку буйную, бесталанную, погибну смертью бесславною. Но жить без тебя, касатки моей, мне невмоготу… Смилуйся!

Царевна, точно завороженная, слушала эту страстную речь; она видела у своих ног богатырскую фигуру русского витязя, молва о витязе таком еще в юности туманила ее голову и заставляла волноваться ее девичье сердце.

Елена Леонтьевна давно почувствовала, что князь любит ее, и старалась избегать всякой встречи с ним. Но слухи о его необычайно порочной жизни, даже о преступлениях, помимо ее желания, доходили до нее и волновали, и томили ее. Чем реже она виделась с Пронским, тем больше думала о нем, и чем преступнее он казался окружающим, тем более ныло ее сердце и тем несчастнее он казался ей. Она жалела его и объясняла свое участие к нему этой жалостью.

Соглашаясь, по просьбе Леона, говорить с князем, она никак не могла предвидеть такой исход, и, одевшись в броню надменности, думала, что их разговор не примет нежелательного для нее направления. И вдруг эта страстная речь, эти нежные слова, эти горячие поцелуи и эта слабость человека, которого она считала олицетворением силы, гордости и даже жестокости!

И все, что еще было мягкого в ее душе по отношению к этому человеку, вдруг очерствело: жалость сменилась ледяной холодностью, участие – жестокостью. На ее лице появилась презрительная улыбка.

Однако, прежде чем она успела принять какое-нибудь решение и согнать с лица эту предательскую улыбку, Пронский уже заметил ее, но, конечно, не понял. В одно мгновение он уже был на ногах, схватил гибкий стан царевны и, прижав его к своей груди, стал покрывать ее лицо поцелуями, прерываемыми страстными словами:

– Любишь, любишь, царевна! Умчу я тебя на край света, буду лелеять пуще глаза, пуще сердца, родная, желанная, жизнь, жизнь моя, моя любушка!

Он целовал закрытые глаза, похолодевшие губы, растрепавшиеся волосы царевны, а она, без движения, застывшая в своей оскорбленной гордости, даже не делала попыток освободиться из его рук.

Наконец князь оторвал свои губы от ее лица и пристально вгляделся в него– только тут он увидел ее неестественную неподвижность, понял ее презрительную улыбку и, испуганный своим безумным порывом, осторожно опустил ее на тахту.

Царевна не шелохнулась– ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес ее к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.

– Уйди! – сурово произнесла она.

– Скажи, тогда уйду и голову свою в Литве сложу. Любишь?

– Уйди! Уйди! – молила царевна. – Непристойно мне речи твои слушать.

– Я все сделаю, как сказал, – уже мрачно проговорил Пронский, – одно слово у меня, не два. Сегодня же твоего Леона повенчаю с Ольгой, всю дворню распущу, всем вольную раздам. Только скажи… ну, не сейчас, а когда-либо дальше – выйдешь ли за меня?

– А дочь выдашь за Джавахова?

– Богом клянусь! – искренне произнес Пронский.

– Смотри же, ты поклялся Богом! – проговорила наконец царевна, наслаждаясь своей властью над этим мрачным, свирепым и сильным человеком. Пронский опять было придвинулся к ней, но царевна оттолкнула его от себя и, гордо выпрямившись, произнесла дрожащим от гнева голосом: – Уйди – или я кликну людей!

Пронский схватил свою шапку и, как шальной, выбежал из комнаты. А царевна долго безмолвно смотрела ему вслед, потом заломила руки, и, упав на колени перед киотом, дала волю слезам.

XVII. Счастливые минуты

Вернувшись к себе, Пронский принялся ходить быстрым шагом по своему большому саду. На его лице играла теперь хмурая, загадочная улыбка, его глаза горели, и в. них была какая-то затаенная мысль. Наконец он пошел в терем, где жили его жена и дочь, все вокруг него погрузилось в удручающую тишину, но он ничего не чувствовал, обуреваемый мрачными думами.

Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами, у широко раскрытого окна, в которое еще врывались багрово-красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а перед ним – скамья-диван, с ковром по сиденью; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный расшитым полотенцем, – вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.

Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным, ее прекрасные, лучистые глаза, единственное украшение всего ее лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.

– Сказывают, – тянула та, – у князя-то, женишка твоего, зерен бурмицких видимо-невидимо, а оксамить-то он будто в ступе толчет и свиньям в корм дает. Богатеющий князь! И ты, дитятко, у него, как у Христа за пазухой, будешь жить; ублажит он женку свою, что и говорить! Только ты, дитятко, – вдруг перешла она на шепот, – сразу же власть над старым возьми, чтобы он не вздумал куражиться над молодостью-то твоей. И вот тебе еще мой совет, дитятко: как только переступишь порог княжьего дома– сейчас же вон из хором эту ведьму Матренку-то, домоправительницу. Она на что тебе? Ты только волю сперва мужу не больно давай, дело-то и пойдет ладком да мирком. Ты слышишь меня, Олюша?

– Слышу, мамушка, слышу! – рассеянно ответила княжна, видимо, уловившая ухом только самые последние слова.

– Ну, ин ладно, если слышишь. А вот еще сказывают, царь скоро колдунов на огне палить будет: сильно он, батюшка, ворожей да волшебников не любит!

– Мама, оставь, помолчи малость, – остановила женщину княжна, болезненно поморщившись. – Голову чего-то ломит. – И она дотронулась пальцами до висков.

– Ну, помолчу, если велишь, – проговорила мамушка и, покорно сложив руки и закрыв глаза, вскоре задремала.

Ольга бросила работу, охватила голову руками и вдруг беспомощно заплакала, спрятав лицо в пяльцы. Но долго предаваться горю ей не удалось: в сенях раздались шаги князя Пронского, и, едва девушка успела торопливо вытереть глаза платочком, а матушка пугливо открыть глаза, дверь распахнулась, и в комнату вошел отец.

– Здорово, дочка! – приветствовал он вставшую Ольгу, чуть вздрагивавшую от обычного страха, всегда нападавшего на нее в присутствии отца. – Что невесело глядишь?

Ольга ничего не ответила, а лишь с ужасом прислушивалась к необычайно веселым звукам в голосе отца.

– Посмотри, девица, ласково на отца, я чай – желанный гость тебе? – продолжал он шутливо, а затем, сев в кресло и поглаживая черную бороду, обратился к мамушке: – Ты выдь, старая! Мне есть о чем поведать дочери.

Мамушка, кланяясь до земли и пятясь к дверям, наконец вышла из комнаты.

Они остались вдвоем. Ольга едва держалась на ногах, и, казалось, вот-вот упадет к ногам отца.

Пронский молча глядел на дочь, и обычный недружелюбный огонек блеснул в его строго глядевших глазах, когда он произнес:

– Ай да княжна Пронская! За отцовской спиной, без ведома, можно сказать, родителей, слюбилась с молодчиком чужанином.

– Матушка знала, матушка благословила! – в первый раз поднимая на отца взор, проговорила Ольга.

– Хороша и потатчица – твоя матушка! – злобно усмехнулся Пронский. – Погоди, ужо всех разберу…

– Не вини матушки, меня одну вини, отец! – падая ему в ноги, взмолилась Ольга. – Вспомни, матушка– не жилица уже на этом свете.

– И то долго зажилась!

Ольга в уже отшатнулась от отца и с тяжким укором простонала, закрывая лицо руками.

– Отец!

– Что – отец? Думаешь, и впрямь зверь – отец-то? А вот хочу я твою и матери твоей докуку рассеять… Так очень люб тебе этот князек-чужанин?

– Отец, вели в монастырь мне уйти, век буду за тебя Бога молить, только не неволь меня за постылого князя замуж выходить!

– Да ты ответь, люб ли тебе грузинский князь?

– Люб, батюшка, сильно люб, – тихо ответила княжна, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем, – больше жизни люб, вот как!

– Больше чести девичьей?

– Я девичьей чести не позорила. Люб он мне, люба и я ему, а видались мы в церкви. Очи его в душу мою заглянули, и там его взоры навеки остались. Разве вина моя в том?

– Вина твоя, что от отца утаилась.

– Матушке все поведала, – робко сказала девушка, – пред очи твои грозные явиться не смела.

– Явиться не смела, а за углом с пареньком этим любовь заводить посмела?

– Батюшка родимый! – страстно произнесла княжна, и ее красивые глаза засияли, как звезды, а голос зазвучал полно и твердо. – Разве вольны мы в сердце своем? Разве можно сказать ему, кого любить, кого ненавидеть? Сердце заныло, затосковало по нем, и нет мне жизни без него, и на свет-то очи мои не глядели бы!

– А если я тебя за такие слова да в монастырь заточу? – спросил Пронский.

– Воля твоя, батюшка!

– Ну, полно! – вдруг услышала Ольга ласковый голос отца, и руки его коснулись ее плеч. – Вставай! Уж заступница-то у тебя с ним очень хорошая.

– Боярыня? – радостно изумилась Ольга, подымаясь с колен. – Елена Дмитриевна?

– А она тут при чем? – спросил Пронский.

– Я… я… – замялась девушка, боясь сознаться, что уже делала попытку помешать отцовским затеям. – Я думала…

– Что ты, несуразная, думала? – пристально глядя на дочь, произнес князь.

– Ни-че-го! Так, попритчилось, что, может быть, она подмогла нам…

– Вздор мелешь! – сурово крикнул на нее Пронский. – Однако вот что: ступай, скажи мамушкам своим да матери, что сегодня же повенчаю тебя с грузинским князьком. Пошли-ка за ним да мать предуведомь, что сейчас к ней иду.

– Сейчас, батюшка! Сейчас, милый! – со слезами воскликнула Ольга, и, поцеловав отцу руку, опрометью кинулась бежать.

Через мгновение Пронский уже услышал, как ее всегда тихий голосок звонко раздавался теперь на весь терем и громко созывал мамушек и нянюшек.

Пронский усмехнулся, погладил бороду и погрузился в размышления. Потом отправился к себе, переодел кафтан и пошел к жене.

Княгиня уже давно слегла в постель, подтачиваемая тайным недугом, и походила скорее на труп, чем на живого человека. Вытянув свое исхудалое тело на постели, она лежала целыми часами, сложив на груди руки, устремив взор и шепча молитвы. Только приход Ольги выводил ее из этого состояния, и она, погладив дочь по голове, усаживала ее за чтение Псалтыри. Так проводили они вдвоем много часов, точно отрешенные от мира.

Когда Ольга вбежала к матери, вся раскрасневшаяся, с радостно сияющими глазами, с необычным, шумливым смехом и говором, княгиня испуганно посмотрела на нее и начала незаметно креститься.

– Что с тобой, моя Олюшка? – слабо раздался ее голос, когда княжна припала к ее лицу.

– Матушка, матушка! Все пройдет, ты выздоровеешь, и мы все заживем теперь по-хорошему, – захлебываясь от счастья, заговорила девушка. – Отец, батюшка…

Безумный испуг отразился в глазах больной.

– Что, что с Борисом? – дрожа, спросила она.

– Да, ты не бойся, матушка! Батюшка здоров, и ничего с ним не случилось.

Больная облегченно вздохнула полной грудью и, откинув голову на подушки, закрыла глаза.

– Батюшка здоров, – повторила Ольга, – и сейчас будет к тебе. Он согласился отдать меня замуж за Леона.

– Будет у меня сейчас? – заволновалась княгиня, видимо, не слушая того, что сообщала ей дочь.

– Матушка, слышишь ли ты меня? – тоже волнуясь, прошептала княжна, плотнее прижимаясь к матери. – Он позволил Мне за Леона замуж идти!

– Поправь мне волосы, – не слушая ее, распорядилась Анастасия Дмитриевна, – дай чистую рубаху мою, праздничную, кисейную, с шитьем.

Ольга торопливо достала из сундука белую рубашку и стала надевать ее на больную. Но слабое, изможденное тело бессильно упало на подушку, и Ольге пришлось позвать себе на помощь сенную девушку.

– Оправь одеяло, – проговорила княгиня, когда ее, причесанную и приодетую, положили на взбитые подушки.

Только что все было исполнено, как вбежала девушка с докладом, что князь жалует. Вскоре вошел и Пронский, истово перекрестился на образа, поцеловал жену в бледный, влажный лоб и сел в пододвинутое ему деревянное кресло. Сенная девушка незаметно юркнула из опочивальни; Ольга стояла перед отцом, как всегда, потупившись.

– Слышала, чай? – мотнув на дочь головой, проговорил Пронский, обращаясь к жене.

– Я не успела матушке еще сказать о том, – вмешалась Ольга, поняв по растерянному взгляду матери, что она так и не слыхала ее сообщения о нежданной радости.

Пронский подозрительно окинул обеих взором.

– Выдь-ка, поди, – приказал он дочери.

Ольга, поцеловав его руку, скользнула из опочивального покоя, ободрительно кивнув матери головой.

– Я князю Черкасскому отказ ныне послал, – начал Пронский, оставшись с женою вдвоем, – а Ольгу выдам за ее суженого. Ты слышишь ли меня, Анастасия?

– Слышу! – раздался в ответ тихий голос больной.

– Что же ты скажешь?

– Доброте твоей дивлюся, князь! Откуда такая милость к нам? Я ли в твоих ногах не валялась, дочь пожалеть просила? Ты даже не слушал меня, а теперь вдруг и князю отказ, и за милого Оленьку отдаешь… В толк не возьму, как так твое лютое сердце смягчилось?

Пронский угрюмо встретил ее вопрос.

– А ты, и умираючи, все жалить будешь, ровно голодная оса? – злобно проговорил он.

Две крупные слезы скатились из глаз княгини.

– Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, – ласково шепнула княгиня.

– Что ты плетешь, безумная? – вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.

– Нагнись-ка ко мне, – позвала его Анастасия Дмитриевна, – мне надо… кое-что тебе поведать…

– Так говори, что ли!

– О Господи! – простонала несчастная. – Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?

Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.

– Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…

– Еще что придумала!

– И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелье, и выпила, а вот с той поры…

Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.

– Я не виню тебя, – продолжала княгиня, – сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог– спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что нехотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… – Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впились в когда-то любимое лицо мужа. – Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда перед ликом Всевышнего и смело буду молить Его за тебя, и скажу Ему: «Отпусти грехи ему, грешному: любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, с любовью сердечною, безо всякой злобы и ненависти.

Князь сидел понурившись, не смея взглянуть на свою безропотную жену, так жестоко принесенную им в жертву своему крутому нраву.

– Что же, или и этой моей последней просьбы не исполнишь? – услышал он. – За все мои муки, за жизнь угрюмую…

И князь почувствовал вдруг, как его застывшее сердце дрогнуло, как что-то теплое пролилось в нем. Это ощущение было таким неожиданным для него, что он испуганно встрепенулся и прислушался к пробуждавшемуся, почти уже вымершему чувству. И он не ошибся! Да, это было новое, светлое, радостное, великое чувство, чувство любви к человеку!

– Прости меня, Настя, прости своего злодея! – стонущим криком вырвалось из его груди, и он, опустившись на колени возле кровати, спрятал голову свою в одеяло.

Лицо больной осветилось счастливой улыбкой, она положила свои слабые руки на голову мужа и разбирала исхудалыми пальцами пряди его волнистых черных волос. Она видела, что в эту минуту его раскаяние горячо и искренне, и это доставило исстрадавшейся душе такое блаженство, что ее сердце колотилось о бессильную грудь, как птица, которая хочет выпорхнуть из неволи.

– Полно, родимый мой, полно! Бог простит! – заговорила она. – А я… я счастлива теперь… Бог грехам терпит… И я ведь виновата: силушки моей не было от тебя уйти – вот ты и покарал; ты – хозяин и над телом, и над душой моей. Что захотел, то и сделал! Дай только умереть мне мирно, благочестиво, покойно… да Олюшки не дай в обиду…

– Я спасу тебя, Настя! Я лекарю скажу, какой извел тебя отравой, он знает все, он и вызволит тебя… И не будет у меня тяжкого греха на душе, – прерывающимся голосом воскликнул князь.

– Нет, родной, конец мой скоро, все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать перед лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь, видно, ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!

– Ты – святая, Настя, а я… – целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, – а мне, видно, и прощения не будет за мои преступления.

– А ты – несчастный, – возразила она. – Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав-то нам дается! Кому хороший дается – тот счастливый, кому худой – тот несчастливый.

За дверью послышался шорох.

– Олюша, ты? – тихо крикнул Пронский.

– Я, батюшка, – ответила княжна. – Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.

– Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! – И Пронский еще раз крепко поцеловал жену.

– Послушай меня, Борис, – робко попросила Анастасия Дмитриевна, – прими мой совет: не водись ты с этой боярыней: сердце у нее жестокое.

– Да я давно с боярыней покончил, – виновато ответил Пронский. – По делу она теперь, поди, какому-либо.

– Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!

– Прости! – низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.