Текст книги "При дворе Тишайшего. Авантюристка"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)

IV. В покое царевны

Царевна Елена Леонтьевна была еще молодая красивая женщина двадцати восьми лет. Невысокого роста, черноволосая, чернобровая, с белым тонким лицом и страстными, жгучими очами, она была полна очарования и прелести. Стоило ей поднять глаза, взмахнуть густыми длинными ресницами, как у всякого говорившего с ней грузина пробуждалось к ней восторженное и благоговейное чувство, как к красавице женщине и царевне. Царевна верно знала могучую силу и неотразимую власть своего взора, а потому редко кто удостаивался счастья лицезреть всю глубину ее темных очей.

Она была серьезна и молчалива; больше любила слушать, чем говорить; много читала, была очень образована по тогдашнему времени, и особенно по сравнению с русскими женщинами, из которых почти никто, даже царские сестры и царские дочери, не умели читать; грузинская царевна была очень религиозна и любила подолгу простаивать на молитве.

В длинном пышном платье, отороченном позументом, в темном парчевом казакине с кисейными рукавами от локтя, в башмачках из алого атласа без задков, но с каблучками, она двигалась не спеша и была так легка и воздушна, что, казалось, ее маленькие ноги еле прикасались к полу. На ее голове постоянно покоилась маленькая круглая шапочка из бархата, с длинной кисейной вуалью за спиной, и закрывала ей весь лоб. Вдоль лица, по обеим сторонам щек, черными змеями вились две толстые, перевитые жемчугом, косы. Маленькие белые руки, с пальцами, унизанными кольцами, перебирали дорогие кипарисовые четки.

Когда Леон Вахтангович и царевич Николай вошли в ее комнату, царевна внимательно читала книгу своего любимого поэта Шота Руставели. При виде сына она отложила книгу и низким грудным голосом спросила, где он был.

– Я был у князя Леона, мы разговаривали, – серьезно ответил мальчик, нежно целуя белые руки матери. – Ведь сегодня праздник, идти одному гулять нельзя, ты запретила… Народ пьян! – с презрительной гримасой прибавил он.

– Да, правда! – грустно вздохнув, промолвила царевна. – Это не у нас, где в праздник молодежь состязается в силе и ловкости, а старики пьют наше чудное родное вино, вспоминая битвы славных дней Грузии! Пьют и не пьянеют.

– Слабый народ… – подхватил князь Леон, поздоровавшись с царевной, приложив руку к сердцу и низко, но с достоинством ей поклонившись. – Одна слава только идет, что русские сильны. Выпьет две-три чарки иноземного вина – и голову потеряет. А от нашего и с одной под стол валится. Помнишь, царевна, боярина Буйносова, что к тебе от русского царя с указом приходил?

Царевна чуть усмехнулась, вспомнив, как сановитый, тучный боярин, выпив у нее рог поднесенного ему вина, вскоре засопел и тут же, на ее глазах, заснул и повалился на лавку.

– Да, такого душистого, чудного вина немного на свете! – проговорил Леон. – И куда русским, с их тяжелой брагой и сытовым медом, от которых только тошнит и голова болит, до нашего родного вина! Слабы они пить! – продолжал он. – Вот хоть бы сегодня… Выпил один молодец заморского вина, разбавленного, скверного… выпил, похвалил, да с третьей чарки и мысли его запутались… А крупный человек, видно, силачом здесь считается.

– Где же ты с ним пил? – сдвинув немного брови, спросила царевна. – Недавно обедня отошла только… Неужели во время обедни в духане побывал?

Князь Леон смутился и потупился. Он обмолвился, забыв, что царевна запретила во время обедни ходить в гости или по «духанам». Она была религиозна и того же требовала от сына и от всех своих приближенных.

– Ты разве не знаешь моего приказа, чтобы быть со всеми в церкви? – сурово проговорила царевна, и ее четки быстро замелькали между пальцев. – Какой же ты после этого наставник? И какой это пример моему сыну!

Леон стоял потупившись и чувствовал, что если уж он проболтался, как женщина, то теперь обязан рассказать все, что привело его в корчму с молодым стрельцом.

– Царевна, выслушай! – пробормотал он. – Дело важнее, чем питье вина во время обедни…

– Как? Что? Какие слова произносишь ты, безбожник? – потеряв свою обычную сдержанность, выкрикнула царевна. – Есть какие-то дела поважнее обедни? Да ты здесь совсем головы лишился, если смеешь мне такие слова говорить…

Леон стоял растерянный, не зная, как выпутаться из неловкого положения. Царевна, всегда такая ровная, выдержанная, в минуты гнева была положительно неузнаваема, и только один царевич имел возможность успокоительно на нее подействовать. И теперь, детским инстинктом почуяв, что князь Леон не так виноват, как думает разгневанная мать, он тихо подошел к ней, ласково обнял рукою за шею и твердо шепнул ей:

– Мама, выслушай его, а потом брани! Князь Леон был очень встревожен, когда я зашел к нему в комнату. Я редко видел его таким. Выслушай же его…

Царевна понемногу успокоилась, ее четки задвигались медленнее, а белые пальцы ровнее стали перебирать кипарисовые зерна.

– Ну, говори, что с тобой случилось! – наконец сказала она, не глядя на Леона и опустив по обыкновению глаза; только легкое вздрагивание ресниц доказывало, что ее волнение еще не улеглось и готово ежеминутно вспыхнуть.

– Я не хотел говорить кому бы то ни было о том, что приключилось со мной в это утро, но, раз уж так вышло, тебе, царевна, скажу.

– А мне уйти? – скромно произнес царевич, но в его черных глазах горели любопытство и мольба, чтобы ему позволили слушать.

– Нет, царевич, останься. Ты вступился за меня, ты знаешь уже, что я не был у обедни, и ты видел… мои пустые ножны! – глухо проговорил Леон и отвернулся от пытливого взгляда мальчика.

– А, так это из-за них!… – радостно догадался царевич. – Я так и знал, что ты их не отдал в починку.

– Да, я хотел скрыть…

– От Бога ничего нельзя скрыть! – назидательно заметила царевна.

– Но теперь, царевна, если я скажу, то с условием, что ты и царевич никому не расскажите услышанного вами.

– Вот тебе моя рука. Я буду нем, как Эльбрус! – торжественно произнес мальчик.

– Благодарю тебя. Я знаю, ты – славный мальчик! – пожимая ему руку, ответил Леон и вопросительно посмотрел на царевну.

– Говори, – сказала она, и Леон начал свой рассказ.

Когда он дошел до того места, как боярин на него замахнулся, царевич, все время жадно слушавший его, сидя неподвижно, вдруг вскочил и, бледный и весь трясясь от гнева, вскрикнул:

– Он смел замахнуться на грузина! И ты не положил его на месте?

Мать с восторгом следила, каким гордым негодованием горело личико ее любимца и, улыбаясь, заметила:

– Тише, тише, дитя… дай слушать. Разве ты забыл, что сам видел пустые ножны у князя Леона?

Царевич радостно взвизгнул и захлопал в ладоши. Потом, усевшись на место и устремив глаза на Леона, попросил его продолжать.

Быстро, волнуясь и захлебываясь от переживаемого чувства, Джавахов кончил рассказ и спросил, был ли он виноват? Мог ли он, свободный сын гор, видеть, как унижают человека, попирая его права, и не вступиться за него?

Царевна молча протянула князю руку; он с жаром поцеловал ее, поняв, что царевна простила его и даже раскаивалась теперь в своем гневе.

Царевич с восторгом обнял его и вскрикнул:

– О, я рад, что ты всадил нож в этого русского боярина. Сметь оскорбить грузина! Ты такой же князь, как и он, даже выше его родом. Ведь Грузия древнее злой России!

– Тише! – с легким испугом остановила его мать. – Разве можно отзываться так о стране, у которой мы просим защиты? Что сказал бы дедушка Теймураз, если бы услышал твои слова? Он так дорожит расположением русского царя.

– Если бы дедушка знал, – упрямо продолжал царевич, – что русский царь до сих пор еще даже не принял тебя!

Царевна вспыхнула и еще ниже опустила свою голову с тяжелыми косами. Удар сына попал в цель.

Она страшно страдала от неделикатности Алексея Михайловича, который в продолжение нескольких лет, проведенных ею в Москве, до сих пор не удостоил принять ее. Конечно, ни она, ни сметливый царевич не знали, как мало виноват был в этом русский царь и как много была виновата сама гордая царевна, не сумевшая расположить в свою пользу бояр, которые старались помешать ее свиданию с царем.

С некоторого времени к ней часто стал заходить князь Пронский, которого привел в ее хоромы боярин Буйносов, сильно полюбивший «заморское» вино грузинских гостей. Пронский был статным брюнетом с бледным лицом, на котором мрачно горели серо-синие глаза, иногда казавшиеся совсем черными; его тонкие красивые губы были всегда плотно сжаты, а в углах рта лежала жесткая складка, портившая несомненно мужественное и красивое лицо князя. Он носил окладистую бороду и гладко подстриженные волосы, которые были очень черны, но без блеска. Его высокий лоб прорезывали две глубокие морщины; на висках несколько седые волосы, что делало его старее его сорока четырех лет…

Пронский был женат и имел дочь, но ни жены, ни дочери никто никогда не видал; они жили где-то в подмосковном имении князя, очень уединенно и замкнуто. Много боярынь и боярышен заглядывались на статного красавца с оригинальным взглядом, но он не обращал ни на кого ни малейшего внимания. Много былей и небылиц ходило по Москве о Пронском, но он отвечал на них презрением и по-прежнему гордо и надменно держал свою львиную голову на широких плечах. Его имя было окружено таинственностью и нередко произносилось со страхом и трепетом.

Царевну Елену Леонтьевну Пронский видел раза два, в церкви Василия Блаженного, потом с Буйносовым попросился ее проведать и делу ее «дать помощь». Но, придя, он просидел битый час и, ни слова не говоря, так и ушел. Потом он еще много раз приходил, но никогда – один, и все молчал, только пристально жутко смотря на прекрасное лицо царевны.

Елена Леонтьевна, чувствуя на себе взгляд своего странного, мрачного гостя, старалась еще ниже опустить глаза, еще плотнее прижать к груди свои четки, с которыми она не расставалась. Она принимала его, потому что ей сказали, будто он имеет влияние при дворе; будто боярыня Хитрово очень любила его и его покойницу мать, а кого боярыня Хитрово брала под свое покровительство, тому было все возможно. И царевна Елена терпела молчаливого посетителя, хотя его посещения были ей подчас невыносимо тяжелы.

– Сказали, князь Пронский уладит наше дело! – говорил царевич, – а он ходит да молчит. Буйносов же пьет и засыпает. Советчики царя, нечего сказать!

– Пронский обещал сегодня привезти сестер царя. Разве тебе этого мало? – спросила мальчика царевна.

– И боярыня Хитрово будет? – спросил Леон.

Царевна пожала плечами – она этого не знала.

В это время к воротам подкатило несколько саней-розвальней и из них стали вылезать закутанные женские фигуры.

Царевич Николай первый заметил гостей и сказал об этом матери. Царевна и Леон заволновались. Вбежал грузинский слуга и доложил, что пожаловали русские царевны, Татьяна Михайловна и Анна Михайловна, с боярыней Хитрово и князем Пронским, и спросил, где прикажут принять их. Царевна распорядилась, чтобы гостей провели в приемную и, нервным движением поправив свои косы, медленным и величественным шагом пошла вслед за слугою. Леон и царевич шли за нею слегка взволнованые, так как ждали от этого свидания с царскими сестрами многого для той миссии, с которой они сюда прибыли четыре года тому назад.

V. Боярыня Хитрово

Сестры царя Алексея Михайловича были хорошенькие девушки, хохотуньи и проказницы. Старшая, Анна Михайловна, очень походила на отца Михаила Федоровича, была такая же круглолицая, с мягкими карими глазами, приземистая и румяная. Татьяна Михайловна вышла в мать – в родню Стрешневых, высокая, статная, с темнорусой косой и серыми властными глазами: она любила, как и сестры, посмеяться и пошутить, но в общем была гораздо серьезнее их.

Сам Алексей Михайлович страстно любил своих сестер, которые были старше его и, когда он был маленьким, сильно баловали будущего царя. За это ли, или вообще по любвеобильному сердцу, «Тишайший» любил сестер не меньше, чем своих детей, и даже часто советовался с ними о государственных делах.

Царевны были избалованы вниманием и потворством сперва отца, потом брата и упорно отказывались идти замуж, хотя годы быстро проходили, и они уже приближались к возрасту перезрелых дев. Но, видно, это мало заботило их, и жить под любящим крылом брата было приятнее, чем под тяжелой рукой любого мужа.

Они наслушались всевозможных рассказов от пришлых иноземцев, которые еще при Михаиле Федоровиче стали охотно посещать Москву и знакомиться с русским бытом. Чужеземцы не стеснялись говорить о жизни Запада, о том, что там женщины уже давно покинули свою затворническую жизнь и стали понемногу равняться с мужчинами. Конечно, русским женщинам еще и думать было нечего о той свободе, которою пользовались их западные сестры, но все-таки и они стали понемногу пытаться разорвать путы, много веков сковывавшие их волю и самостоятельность. Царевны первые, пользуясь слабым авторитетом брата, решились сделать начальный шаг к давно и всеми страстно желанной, жданной свободе. Они первые вышли из терема с открытым лицом и встали возле царя в церкви, не прячась от людских глаз, гордо и открыто смотря всем в лицо. Они первые пришли на пир к брату и сели рядом с ним, сдерживая своим присутствием грубую и разнузданную веселость бояр.

Конечно, это новшество крайне не понравилось боярам, и они изо всех сил выбивались, чтобы восстановить царя против его сестер. Добродушный, слабый Алексей Михайлович, сознавая в душе, что требование бояр справедливо, что сестры поступают противно обычаям старины и этим дают зазорный пример народу, пытался было образумить своенравных девушек; но те подняли вой и плач, сопровождавшиеся душераздирающими сценами, просьбами, угрозами и попреками… Они просили, чтобы царь лучше заточил их в монастырь, чем им нести теперь такой всенародный срам и спрятаться снова в терем, откуда они только что выглянули на Божий свет.

Алексей Михайлович колебался, страдал и не знал, как поступить, а характера у него не хватало, чтобы настоять на своем. Бояре нашептывали, наговаривали, грозили даже смутой, которая непременно-де подымется, потому что «срамное поведение» царевен смущает христианский народ и даже в состоянии поколебать религию. Царь уже начинал видимо сдаваться… упрямым царевнам грозил монашеский клобук или кика да терем с крепким затвором, но им на подмогу неожиданно явилась Хитрово…

Елена Дмитриевна Хитрово была из рода князей Хованских, богатая и знатная, когда ее, молоденькой девушкой, выдали замуж за старого, постылого ей боярина Хитрово. Он запер ее в терем, ревновал, подозревал во всевозможных преступлениях: и колдунья-то она, и на жизнь-то его покушалась, и чего-чего не выдумывал старый, влюбленный в свою красавицу жену боярин.

А боярыня была действительно красавица на диво: высокого роста, полногрудая, с белой шеей и руками, румяная да свежая, с ясными голубыми очами, с приветливой улыбкой, всегда порхавшей на ее алых губах, открывавших ряд зубов, мелких как бисер, и белых, как перламутр. Она очень любила голубой цвет и всегда носила голубую кику, из-под которой выбивались вьющиеся густые пряди ее белокурых волос; над ее тонким прямым носом расходились черной дугой красивые «соболиные» брови. Походка у Елены Дмитриевны была плавная, величавая; голову с тяжелой косой, по-бабьему скрученной на темени и спрятанной под кикой, она держала немного горделиво, откинув назад, голос имела мягкий, нежный, чуть-чуть нараспев, нрава была властного, самолюбивого и гордого, с людьми умела ладить, и никто не мог разгадать, какие мысли роятся под белым невысоким лбом боярыни; знали только все, что боярыня Елена Дмитриевна ума не бабьего, то что называется – ума палата.

Недолго боярыня была замужем за старым Хитрово… Выпил он как-то после горяченькой баньки кваску холодненького и через денька три и Богу душу отдал.

Пошепталась дворня, покручинилась родня; не слабого сложения был старый боярин, не раз холодного кваску испивал, да жив оставался, а тут, накось, после баньки и помер… Но пойти с жалобой на боярыню никто не посмел.

Знали уже, что она ко двору во дворце пришлась, что ее прочат в нянюшки маленькой царевне, как только от той мамушка отойдет; знали и то, что царь Алексей Михайлович подолгу беседует с нею о делах мирских и государевых и даже ее совету часто следует. Знали и то, что есть у нее заступник, боярин Матвеев, царский любимец, против которого и самой царице Марии Ильинишне не пойти.

Как овдовела Елена Дмитриевна, так тотчас же и перешла жить во дворец, поступив нянюшкой к маленькой царевне и овладев любовью не только маленьких царевен и сестер царя, но даже и сердцем самой царицы…

Действительно, она приобрела доверенность царицы – и так укрепилась в ее мнении, что ничьи наговоры, ничьи предупреждения не могли поколебать ее симпатии к боярыне Хитрово. Ленивая по природе, привыкшая к теремной, замкнутой и праздной жизни, царица была очень рада свалить всю заботу о детях на чужие плечи, а боярыня Хитрово была энергичная, живая и подвижная натура, умевшая потакать царицыному сонному лежанью с грызеньем семечек, хохоту и пересудам старших царевен и шалостям маленьких девочек. Даже царя боярыня сумела подчинить своей воле, и раз данное ей слово царь исполнял свято, как бы после этого ни тянули его в разные стороны.

Правда, матушки, нянюшки и весь придворный женский штат при имени боярыни Хитрово поджимали губы и многозначительно переглядывались, но вслух-то никто своих предположений не выкладывал, зная, что за это последует очень жестокое наказание. Все еще помнили, как было поступлено с боярыней Кикиной, которая, осерчав на Хитрово за дружбу с царевнами и царицей, непочтительно отозвалась о ней, приплетя заодно и царя к своему злому навету. За это она была сечена кнутом и сослана в Сибирь со всеми своими родичами.

VI. Близкие люди

Значение Хитрово поднялось еще более, когда она, приняв на себя хлопоты царевен о разрешении им свободного житья, вступила в борьбу с боярами…

Боярыня, сама изведавшая теремную жизнь, суровую опеку отца, тяжелую руку мужа, читавшая переводы с иностранных писателей, знакомая с Гвидоном Мессинским и его знаменитой «Троянской Историей», увлекавшаяся многими польскими рыцарскими романами, называвшимися «потешными книгами», и знавшая на память басни Эзопа, – конечно, всею душою симпатизировала желанию царевен расправить крылышки, тем более что, помогая им, она и себе расчищала путь к свободе.

Алексей Михайлович не имел сил отказать статной голубоокой красавице, когда она явилась к нему и со своей приветливой, ласковой улыбкой и нежным голосом стала просить разрешить царевнам свободный выход из терема и дать острастку боярам. Царь, робея и не глядя на молодую вдову, дал свое обещание. Но красавице этого было мало; она заставила его немедленно созвать всех придворных бояр и поведать им свою царскую волю. Царь послушно исполнил это требование и, словно находясь под влиянием ее ясных очей, обошелся с боярами круто и сурово; делать было нечего, и они покорно склонили свои головы.

Царевны вздохнули свободно и тотчас же широко воспользовались разрешением; с этих пор они стали боготворить боярыню, а бояре стали побаиваться ее и подобострастно гнуть перед нею свои гибкие спины.

Царица равнодушно приняла весть об эмансипации царевен и победе боярыни Хитрово, а царь стал все чаще искать случая встретиться с красавицей боярыней.

Елена Дмитриевна еще при муже познакомилась с князем Пронским; из-за него-то муж сильно колотил ее, и она много слез пролила за это знакомство. Овдовев, она стала принимать князя сначала тайком, а потом, когда завоевала при дворе положение и свободу, то уже и не стеснялась, звала его в торжественных случаях в свои покои и даже в покои царевен.

Странные отношения установились между Пронским и Еленой Дмитриевной. Вот уже несколько лет, как эти отношения можно было считать чрезвычайно близкими; казалось, эти два красавца безумно любят друг друга – по крайней мере князь никогда не пропускал часа свидания, а Елена Дмитриевна жарко обнимала его белыми руками и крепко целовала его в уста. Но их речи всегда были полны не нежных, любовных слов и ласковых признаний, а язвительных насмешек, желчных укоров. Князь Борис Алексеевич Пронский был не речист, и при свиданиях больше говорила Елена Дмитриевна, а он слушал, любуясь ее красотой.

Оба властные, оба сильные, они очень подходили друг к другу и как бы подкрепляли один другого, но на самом деле каждый из них таил в себе свои мысли и планы. Боярыня говорила своему другу только то, что находила нужным, зато о нем знала всю подноготную, что подчас сильно сердило гордого и строптивого князя. Почти от всех скрыл он свою бурную приключениями и темными делами жизнь, только от боярыни Хитрово не укрылось ни одно из его деяний. Откуда узнала она, что он с Родионом Стрешневым разбойничал на Дмитровке да с Юрием Ромодановским учинил убийство старосты? Кто сказал ей, что за подгородное имение он позволил боярину Кикину растлить бедную сиротку, поповскую дочь, а сам избег беды, заставив одного Кикина поплатиться? Кто сказал ей, наконец, что он искалечил жену и держит ее взаперти в подмосковной, где он делает и медные деньги и оттого так непомерно богат? Откуда узнала она, что в подвале его московского дома томятся его враги? Все это знала Хитрово и не раз давала понять князю, что он весь в ее сильных руках, но что ей пока нет никакой нужды пользоваться этим.

Как-то раз князь предложил ей выйти за него замуж. Боярыня, засмеявшись, сказала:

– Каков жених выискался! От живой-то жены да сватать вздумал? В уме ли ты, боярин, или вовсе его лишился?

Пронский мрачно взглянул исподлобья на красавицу.

– Я еще не хочу помирать, – продолжала Хитрово, – а ты, я знаю, за тем и хочешь жениться, чтобы меня какой ни на есть казни предать?

Она шутливо рассмеялась, но князь понял, что она разгадала его, и больше не возобновлял речи об этом.

Хитрово продолжала быть с ним по-прежнему ласковой, горячо целовала и миловала его, но князь чувствовал, что эти маленькие белые руки цепко обвились вокруг его шеи и малейшее его неосторожное движение или желание высвободиться из-под этих нежных, но крепких рук будет стоить ему жизни.

Но не таков был князь Борис Алексеевич, чтобы так легко отдать свою свободу и не суметь умненько выскользнуть из бабьих рук. Елена Дмитриевна была умна и горазда на выдумки, а князь Пронский, пожалуй, и того умнее и хитрее. И, когда ручки боярыни уж очень ласково сжали его шею, он придумал, как ему от этой ласки женской неприметно уйти…

И привела его эта думушка к тому, что уговорил он боярыню Хитрово и царевен ради любопытства посетить царевну грузинскую.

Долго боярыня упорствовала, а князь разжигал любопытство царевен взглянуть на чужеземную властительницу и на ее житье-бытье. Наконец смекнула ли боярыня сама что либо или ревность в ней заговорила, как услышала она, что Елена Леонтьевна молода и даже красива, или же просто она царевнам угодить хотела, но только дала она свое согласие на это посещение – ив праздник, за четыре дня до Рождества Христова, приехала с царевнами и самим Пронским к грузинской царевне на поклон.