Текст книги "При дворе Тишайшего. Авантюристка"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

II

Утомленная, она легла спать, а когда проснулась, то девушка ее Акулина доложила ей, что ее желает видеть какой-то человек.

Она накинула на себя шлафрок и велела звать посетителя.

Это был цыган Алим.

Боже, как все это теперь было далеко, и какой непроницаемой завесой забвения было покрыто это далекое прошлое! Она почти перестала думать о цыгане, всячески тщательно скрывалась от него в Петербурге. Ни о чем не мечтала она так, как о том, чтобы навсегда вычеркнуть прошлое из своей памяти.

Да, собственно говоря, ничего и не оставалось от этого прошлого.

Стрешнев умер трагической смертью. Свидетельница и сообщница ее преступлений, Матришка, исчезла с лица земли. Наталья Глебовна, по дошедшим до нее сведениям, вышла замуж за Телепнева и поселилась с ним в далекой и глухой вотчине, вероятно, сделав все, чтобы забыть о ней. Историю с потопленным князем замяли, и во всяком случае о ней ничего не говорили в столице, хотя и ходили кое-какие темные слухи о его печальной кончине: но никто ничего определенного не знал, и Марья Даниловна жила спокойно.

Но вот единственный обломок прошлого – цыган Алим!

От него у нее не было средств отделаться.

Он преследовал ее в Петербурге, и она скрывалась от него, как могла. Через верного человека предлагала она ему деньги, много денег, от которых он с гордостью отказался.

В Петербурге труден был доступ к ней, и он наконец добился свидания в Петергофе.

В конце концов и она хотела этого свидания. Надо же было раз навсегда порешить с ним и узнать его намерения и притязания.

– А, это ты! – протянула она. – Что тебе от меня надо?

– Ты не знаешь, боярыня, что мне надо? – проговорил он, уставясь на нее своими черными, ярко горящими глазами.

– Не знаю.

– Забыла? – насмешливо проговорил он.

– Ничего не забыла! – со злобой ответила она. – Я тебе предлагала деньги. Тебе мало показалось? Я дам тебе больше. Я дам тебе все. Возьми все, что у меня есть, только оставь меня, забудь меня… Я для тебя умерла.

– Денег твоих мне не надо, – ответил он. – Ежели ты ничего не забыла, то вспомни, как я бросил твои деньги уже однажды в озеро. Дай мне в десять раз больше, чем у тебя есть, – я их выброшу в море. Не нужно мне ни твоих денег, ни твоего дома, ни всего, что у тебя есть.

– Так чего же нужно тебе?

– Тебя. Тебя одну.

– Многовато хочешь, как бы ничего не получил. Не по себе дерево валишь.

– Получу, – уверенно ответил цыган. – Вспомни наш уговор. Довольно ты издевалась, смеялась надо мною, обманывала меня! Я ждал, я терпеливо ждал. Да и какие твои деньги? Разве не я обокрал для тебя стрешневский дом? Разве не я передал тебе его деньги? Разве не я поджег, по уговору с тобой, усадьбу и погубил барина. Я больше ждать не хочу. Ты обещала сделаться моею и уйти со мною в табор.

– Ты ума рехнулся, – смеясь обидным, злым смехом, проговорила она. – Какая я тебе цыганка!.. – Она захохотала. – Опомнись, Алим, и не требуй от меня невозможного.

– Я требую по уговору. Ни больше, ни меньше. И ежели ты не согласна, я донесу на тебя.

Но Марья Даниловна, вскипев гневом, близко подступила к нему.

– Слушай, ты, цыган!.. – резко сказала она ему. – Слушай, что я скажу тебе нынче, в последний раз – и раз навсегда. Все, что ты говорил, правда. Все, что ты сделал, – для меня сделал. Но… ежели бы ты не любил меня – сделал ли бы ты это? Нет ведь?

– Нет.

– Вот видишь, значит, ты себя и тешил. Ну, а теперь другое. Ты говоришь, донесешь на меня. Кому? До царя и вельмож далеко, и тебя не допустят до них. И что ты будешь доносить? Кто тебе поверит, где у тебя свидетели, кто видел и слышал, что мы с тобой делали! Полно-ка. Возьмись за ум! Бери деньги и исчезай из Петербурга. Смотри, как бы и впрямь не вошла я в гнев и не приказала схватить тебя и заточить в крепость.

Цыган засмеялся на эту угрозу, и смех его вывел из себя Марью Даниловну.

Она побледнела…

– А, ты смеешься! – задыхаясь, сказала она. – Ты смеешься. Да что же ты, о двух головах? Что же ты не знаешь, что у меня есть такие покровители, которые заставят тебя молчать, ежели бы ты заговорил?

Она ударила несколько раз в ладоши, призывая своих слуг.

Но цыган быстро подскочил к ней и схватил ее за руки.

– Берегись, боярыня! Как полюбил, так возненавижу тебя!.. Страшна будет месть моя!

В комнату вошли люди.

– Возьмите этого человека! – приказала им Марья Даниловна. – Это убийца и вор. Он пришел ограбить меня.

– Проклятая! – вскрикнул в исступленной ярости цыган и выхватил кинжал из-за пояса.

К нему подскочили люди. Он замахнулся на них, и так как они были невооружены, то и отступили к двери в соседнюю комнату, в которую скрылась Марья Даниловна…

Цыган воспользовался замешательством челяди, подбежал к окну, высадил его плечом и скрылся в саду.

Марья Даниловна сидела, глубоко задумавшись…

Вспомнились ей последние дни усадебной жизни. Ей не было тогда другого выхода, как согласиться на план цыгана поджечь и обокрасть усадьбу, и она согласилась на это.

Неужели же никогда не кончатся ее тревога, ее расчеты с прошлым?

И вдруг, точно два призрака, встали перед нею обугленные трупы Никиты и карлицы, и она с ужасом закрыла глаза…

Нет, нет, лучше не думать о всех этих страшных вещах, не волновать себя по-пустому и приготовиться к свиданию с императрицей, которое одно только и занимало ее теперь… Цыгана, с помощью Меншикова и его офицера Экгофа, всегда можно будет убрать с ее пути.

Она понемногу успокоилась и привела себя в порядок.

Затем она стала торопливо разыскивать в маленьком сундучке платок, который когда-то подняла в мариенбургской таверне в ту минуту, когда Марта отбивалась от забиравших ее в плен солдат.

Наконец она нашла его.

– Вот он, – проговорила она– вот драгоценная лестница к моему могуществу!..

Ill

Императрица имела обыкновение рано вставать и после легкого завтрака тотчас же отправляться в парк на прогулку, иногда совершенно одна, что бывало, впрочем, редко, но чаще всего в сопровождении камер-фрейлины.

Но Петр вставал еще раньше… Он быстрой и деловитой походкой обходил дворцовый сад, останавливался на короткое время перед новыми или заканчивающимися сооружениями и фонтанами, говорил о своих предложениях строителям, одобрял их работы или делал какие-нибудь указания.

Доступ в сад посторонним лицам не был особенно затруднительным. Следовало пройти у входа в сад к дежурному караульному офицеру и объяснить ему более или менее удовлетворительно цель посещения сада.

Были лица, которым эти формальности казались совершенно лишними, потому что они имели раз навсегда постоянное разрешение от Меншикова, и к таким лицам принадлежала Марья Даниловна.

Как она ни думала, сколько ни решала о предстоящем свидании, ни до чего определенного не додумалась и, несколько смущенная, отправилась в парк, сама не зная, ни что она сделает, ни что скажет в случае встречи с кем-либо из высочайших особ.

Она шла долго по пустынным аллеям парка. Было еще довольно прохладно, и сырость поднималась в виде легкого невысокого тумана с лужаек и полянок сада.

В конце длинной, почти бесконечной аллеи увидела она высокую и статную фигуру гиганта-царя.

Он был в обычном своем темно-зеленом камзоле, в треуголке, в руке держал знаменитую «дубинку»…

Его сопровождал Меншиков.

Они шли навстречу Марье Даниловне.

Когда она поравнялась с ними, то остановилась в почтительно-склоненной позе, и на лице ее отразился восторг при виде царя.

И царь обратил на нее внимание.

Он зорко своим пронизывающим орлиным взором всмотрелся в ее красивое лицо, мало стесняясь, громко спросил у Меншикова:

– Кто сия зело великолепная дама?

Меншиков хмуро взглянул на Марью Даниловну и поклонился ей. Он был в этот день не в духе и еще помнил свою неудачу на ассамблее у неприступной для него красавицы.

– Марья Даниловна Гамильтон, ваше величество, – ответил он вполголоса, без всяких дальнейших объяснений.

Но Марья Даниловна взглянула на него таким многообещающим взглядом и так мило и ласково улыбнулась ему, что светлейший мгновенно смягчился и еще сказал несколько слов царю, которых Гамильтон не могла расслышать.

При звуке чужеземного имени царь насторожился.

– Иноземка? – спросил он у Марьи Даниловны.

– Рождена таковою, но я сама – подданная вашего величества.

– Так. А с какою примерно целью пожаловали вы в наш сад?

– Имела неудержимое желание видеть государя.

Петр улыбнулся простоте и искренности ответа.

– Любопытство, государыня моя, считалось большим грехом у всех людей и у всех наций, одначе я апробою оный человеческий недостаток, поелику сам весьма любопытен. Того ради любопытства и я спрошу вас: како показался вам царь? – засмеялся он.

– Весьма велик, – ответила она и улыбнулась самой очаровательной улыбкой.

Царь громко рассмеялся.

– Сие имеет двоякое знамение. О величии ли роста намекаете вы?

– Нет, государь. Великая душа не может обитать в тщедушном теле. И такой взгляд не может быть отражением мелкой души, – с деланным восторгом проговорила она.

– Ваши замечания весьма для меня лестны, государыня моя, и я вижу, что вы весьма остры умом и находчивостью. А для чего, ежели вы знакомы с Александром Даниловичем, не представил он вас ко двору нашему? Императрице, полагаю, такая дама была бы очень кстати.

Сердце Марьи Даниловны радостно, но вместе с тем тревожно забилось.

– Государь! – страстно сказала она. – Это мечта всей моей жизни! Но светлейший…

Она не договорила, так как Меншиков нагнулся к царю и что-то тихо сказал ему.

– Пустое, Александр, – ответил царь, – что из того, что штаты полны. Для любезной и светской дамы всегда отыщется место. Наш двор не так богат образованными женщинами. Я поговорю с царицей.

– О, государь!.. – только и могла промолвить в избытке чувств Марья Даниловна.

Царь наклонил голову, и свидание кончилось.

Она пошла дальше.

Следует ли ей теперь встречаться с царицей? Или пойти домой и ожидать следствия разговора с царем? Но ежели она будет представлена императрице без предварительного свидания с нею, не будет ли ей тогда худо? И не восстанет ли императрица Екатерина против нее? Ведь ее влияние на царя до сих пор еще очень сильно.

Эти вопросы, на которые она не могла найти в себе разрешения, хотя задавала их неоднократно, волновали ее.

Между тем какая-то неведомая сила толкала ее вперед, и она шла, почти машинально подчиняясь этой странной силе.

На повороте одной аллеи она очутилась лицом к лицу с Екатериной.

Эта встреча была до того неожиданной, что Марья Даниловна сильно смутилась, оробела и хотела повернуть назад.

Но деваться было некуда, и она склонилась перед императрицей, сильно покраснев и сдерживая биение своего сердца рукою.

Она взглянула на Екатерину.

Да, это была Марта Рабе, та молодая женщина, с которой она свиделась впервые в таверне Мариенбурга, те же глаза, тот же цвет лица, только она стала теперь несколько дороднее, и в осанке ее появилась величественность, а в выражении глаз что-то властное, чуть-чуть гордое.

«Как высокое положение меняет людей», – подумала Марья Даниловна с мучительной завистью.

Все смущение ее вдруг прошло, и, подняв голову, она смело и прямо посмотрела Екатерине в глаза.

Царица узнала ее в ту же минуту– так она сильно вздрогнула. И Марья Даниловна поняла, что она– узнала…

Но Екатерина смутилась лишь на мгновение. Она быстро пришла в себя и спокойным голосом, в котором звучала нота повелительности, сказала Марье Даниловне, окинув ее равнодушным и скользящим взглядом.

– Здравствуйте. Вам что-либо нужно?

Марья Даниловна вспыхнула…

Она была оскорблена и этим тоном, и этим взглядом, и очевидным нежеланием императрицы вспоминать прошлое.

Но она все-таки почтительно и даже подобострастно ответила ей:

– Да, ваше величество, я бы хотела изложить просьбу вам одной.

Екатерина недовольно нахмурилась и сделала сопровождавшей ее придворной даме знак удалиться.

Оставшись вдвоем, царица разрешила:

– Говорите.

Она выражалась свободно по-русски, хотя с заметным акцентом.

– Говорите же, что вы желаете. Но ежели дело идет о просьбе, то вам следует подать ее светлейшему князю Меншикову. Как ваше имя?

Это оскорбление Марья Даниловна снести не могла, и тут же в душе ее созрел далекий план мести. Вся жизнь ее, очевидно, складывалась так, что ей нужно было кому-нибудь мстить…

Но она ничем не выдала волновавших ее чувств, а по-прежнему почтительно ответила:

– Я бы желала, ваше величество, поступить к вам в услужение, быть при дворе. Зовут меня Марьей Даниловной Гамильтон. Имея счастье встретить вас, государыня, здесь, в саду, я льстила себя надеждой, что удостоите узнать меня…

– Я вас вовсе не знаю и имя ваше слышу в первый раз, почему нахожу вашу просьбу неисполнимою, – твердо проговорила императрица, очевидно, запрещая ей говорить о прошлом.

Но Марья Даниловна была не из пугливых и принадлежала к тем редким женским натурам, которые нелегко отказываются от раз намеченной себе цели и которые только сильнее возбуждаются, когда возникают препятствия к достижению этой цели. Кроме того, в эту минуту гнев оскорбленного самолюбия владел ею…

Еле сдерживая себя, чтобы не наговорить царице в первое же свидание лишнего, она ледяным тоном ответила ей:

– Прошу милости вашей, государыня, дабы вы выслушали мою просьбу до конца.

– Вашу просьбу исполнить невозможно, – повторила Екатерина, – по крайней мере в настоящее время. Я вас не знаю, а незнакомых мне лиц я не могу приближать к себе.

Марья Даниловна кипела от злости. Она видела, что свидание это тягостно для императрицы и что Екатерина, проговорив последние слова, сделала решительное движение удалиться и повелительно взглянула на просительницу, как бы приказывая ей дать дорогу.

– Ваше величество, – делая последние попытки и как бы не замечая желания императрицы прекратить свидание, сказала она, – меня хорошо знает князь Меншиков.

– А… – протянула Екатерина.

– Благоволите справиться обо мне у его светлости.

– Хорошо, когда в том настанет надобность…

Но Марью Даниловну раздражал ее ледяной тон, и она все больше и больше выходила из своей сдержанности…

– Наконец меня знает и его величество, – сказала она.

– Вот как! – подняв удивленно брови, проговорила Екатерина и настойчиво сделала несколько шагов вперед, так что Марья Даниловна должна была волей-неволей посторониться.

– И, наконец, лучше их всех знаете меня вы! – крикнула Марья Даниловна уже вне себя. – Да,– решительно и твердо проговорила она, ставя всю свою ставку на карту, решив или все выиграть, или все проиграть, – да, вы меня знаете, как и я вас. Я та женщина, которую вы приютили у себя в последнюю ночь Мариенбурга. О, да, вы отлично знаете меня, потому что это было в ту ночь, когда убили вашего жениха или, вернее, мужа, в ту ночь, когда русские солдаты забрали нас в плен… и если вы обо всем этом забыли… в чем я очень сомневаюсь, то я это помню и напоминаю вам…

Екатерина молча выслушала ее, с удивительной ясностью взглянула ей прямо в глаза и спокойно проговорила:

– Я все это помню, вы правы. И я не имею никаких причин скрывать мое прошлое, которое знают царь и вся Россия. В этом прошлом не было ничего, что следовало бы скрывать. Но вы забыли одно, что, как я не знала вас тогда, в ту ночь, когда вы вбежали к нам, так я не знаю вас и теперь. Я помню ваши смутные речи в полудреме – но это все, что я слышала тогда. Надеюсь, сейчас больше вы ничего не имеете сказать мне?

– Имею.

– Так говорите же.

– Знает ли государь, как вы любили вашего убитого мужа?

Екатерина вспыхнула.

– Я вам много позволила, – гневно проговорила она, – но вы становитесь дерзіки, сударыня Гамильтон, и я повелеваю вам замолчать.

Тогда, видя, что все мечты ее рушатся, Марья Даниловна прибегла к последнему средству.

Она сделала опечаленное лицо, и в голосе ее задрожали слезы.

– Простите мой неловкий вопрос, ваше величество! Я сейчас покину вас и вы никогда не увидите меня больше, потому что вы не позволяете мне служить вам и любить вас… Да, любить вас, потому что та страшная ночь навсегда связала для меня ваше ныне священное имя с чувством глубокой благодарности и любви. Но что делать! Почести и высокое положение меняют людей, и люди, вознесенные судьбой на верхние ступени жизни, презирают тех, кто остался по воле той же судьбы внизу, на площадке. Прощайте же, ваше величество, но я не хотела бы расстаться с вами, не сделав вам драгоценного подарка…

Царица была уже размягчена трогательною речью Марьи Даниловны.

Екатерина вообще быстро переходила из одного настроения в другое, и порою эти скачки бывали поразительны.

Теперь она уже глядела добрыми глазами на Марью Даниловну и не знала, как бы загладить свои суровые слова.

– О каком подарке вы говорите? Мне ничего не нужно, уверяю вас. Благодарю вас за эти добрые слова. И, если я обидела вас, простите меня и расстанемся друзьями.

Марья Даниловна быстро вынула платок, на котором были еще следы темно-коричневого цвета от запекшейся крови.

– Возьмите его! – сказала она, протягивая платок Екатерине. – Вы обронили его во время борьбы с солдатами, а я подняла его и сохранила как святыню, помня, что он вам был дорог. Я хранила его, не имея надежды когда-либо встретиться с вами и даже не зная, ни где вы, ни чем вы сделались. Но я все-таки хранила его, потому что надо же было кому-нибудь хранить память о молодом, безвременно погибшем любящем сердце.

Екатерина была расстроена нахлынувшими на нее при виде окровавленного платка воспоминаниями. Каждое слово, произносимое Марьей Даниловной, точно удар молота, било ее по сердцу.

Давно, казалось, зажившая рана раскрылась и мучительно заныла. Вся ее прошлая скорбная жизнь встала мгновенно перед ее глазами, и глаза эти затуманились слезами…

Она протянула дрожащую руку к платку…

Марья Даниловна отдала платок и поцеловала протянутую руку.

– Благодарю вас, – чуть слышно проговорила царица.

IV

В это время на аллее показался Петр.

Увидя двух женщин, царь остановился, и улыбка промелькнула на его губах.

Екатерина, при виде приближающегося царя, быстро спрятала платок и поздоровалась с Петром.

– Свела знакомство с сей прелюбезной дамой? – спросил он супругу. – Она имеет желание поступить на службу к нам при дворе. Устрой ее, коли тебе не претит это.

– Хорошо, – наклонив голову, тихим голосом сказала царица и, обратившись к сопровождающему царя князю Меншикову, прибавила – Данилыч, прикажи завтра изготовить указ и поднести его к подписанию государя.

Меншиков мельком взглянул на Марью Даниловну, и в его взоре мелькнуло недовольство. Как у всякого фаворита, случайно выведенного капризом властелина в люди, у него промелькнуло в душе ревнивое и опасливое чувство, испытываемое им каждый раз при таком же внезапном возвышении другого человека.

И в эту минуту Марья Даниловна показалась ему серьезным и опасным соперником, с удивительной ловкостью сумевшим воспользоваться случаем.

Царица вернулась к себе.

После обеда она прошла в свою опочивальню, стала у киота на колени и помолилась Богу за упокой души «раба Божия Феликса», потом достала платок, омочила его слезами, прижала к губам и спрятала в шкафик, стоявший у изголовья ее кровати.

Тут же на шкафике увидела она грифельную доску и грифель.

Эта доска всегда лежала на столике, и она записывала на ней привидившиеся ей ночью сны, которые должны были ей быть объяснены днем состоявшими на жалованье при дворе особыми толковательницами.

Она взяла доску и прочла на ней записанный накануне ее свиданья с Марьей Даниловной сон.

Она видела во сне, что боролась с огромной и опасной змеей.

Правда, эта борьба окончилась для нее благополучно. Змея обвилась вокруг ее шеи и готова была ужалить ее в горло; но она схватила ее, с силой отстранив ее от себя, и хотела ее удушить. Змея стала ее одолевать, она слабела, как вдруг в комнату вошел великан, вооруженный топором и отрубил змее голову.

Екатерина проснулась в смертельном страхе и тотчас же записала сон.

Теперь она с суеверным страхом припоминала подробности сна, и образ Марьи Даниловны вставал перед нею…

– Уж не она ли – то чудовище? – спрашивала она себя. – Положим, я ее ныне победила, но все-таки пришлось вынести большую борьбу, и она чуть-чуть не ужалила меня…

Через два дня после этого Меншиков приехал к Марье Даниловне и привез ей подписанный царем указ о назначении ее ко двору «ближней прислужницей» императрицы.

Марья Даниловна торжествовала, и это ясно отражалось на ее лице.

– Ты очень ловко повела дело, – сказал ей князь с недовольной миной.

– Ловчее, чем ты, который хлопотал обо мне, – насмешливо ответила она ему. – Что делать, князь! Кто поможет бедной женщине, как не она сама себе? Ты, видимо, ничего обо мне не говорил царице, потому что она даже не упомянула, что просьба моя ей ведома, когда я просила ее о месте.

– Царицу о многих просят, и не может она упомнить о всех. Да стоит ли говорить теперь об этом? Назначена ты ко двору, ну и ладно! А лучше скажи ты мне, Машенька, – вдруг переменив тон и впадая в слащавую речь, сказал князь, – доколе будешь держать меня в неопределенности?

– Это относительно чего же?

Князь вместо ответа подошел и обнял ее, прошептав ей на ухо…

– Оставь меня, – сказала она, – никогда того не будет.

– Как – никогда? – вскипел князь.

– Никогда, говорю тебе, князь, никогда! – твердо проговорила она.

Он стал увещевать ее, заговорил о своей любви, и о том, что он готов принести ей всякие жертвы, но она слушала его рассеянно, молча, очевидно, думая свою думу и не обращая на его слова никакого внимания.

И вдруг, среди самых пылких его слов и пламенных уверений, она вполне спокойно прервала его и спросила:

– А давно ли был у вас Экгоф? Я что-то не вижу его в последнее время.

Меншиков знал, – по крайней мере так ему передавали добрые люди, – что Экгоф был первым и притом счастливым его соперником по прибытии Марьи Даниловны в столицу. Но вскоре она отклонила и любовь Экгофа, занявшись осуществлением своего плана.

Меншиков счел эти слова за личное оскорбление, тем более что они сказаны были вызывающим и насмешливым тоном.

Он не переносил прекословия и насмешек. Надменный и гордый, он никому не позволял шуток над собою и так же скоро ненавидел, как влюблялся.

Бледный, с отвисшей и дрожащей нижней губой, с перекосившимися от гнева глазами, он тотчас же встал и взял свой головной убор со стула.

– Ежели я уйду, Марья Даниловна, теперь, – сказал он ей, – то я больше не приду сюда. А я не хожу только к врагам.

– Ты меня не испугаешь этим, князь. Уходи, коли охота. Насильно я тебя держать не властна.

– Так прощай же, но знай, что Меншиков врагам своим не прощает.

– Я не боюсь твоих угроз, князь. Я ничего тебе не сделала дурного. А ежели будешь преследовать меня, я так и скажу царице, что отвергла твои нечистые предложения, за то, мол, он и преследует меня. А царица не поможет, буду бить челом царю.

Меншиков в бессильной ярости заскрипел зубами. Марья Даниловна посмотрела на него с торжеством.

Он понял, что на ее стороне пока сила, потому что со свойственной ему проницательностью увидел, что Петру понравилась эта женщина.

Он вышел от нее смертельным врагом.