Текст книги "При дворе Тишайшего. Авантюристка"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. В критическом положении

В обширном покое Пронского, самом нарядном и богатом, сидела Елена Дмитриевна, опершись локтями о стол, и так глубоко задумалась, что даже не слыхала, как вошел в покой хозяин.

Ему пришлось окликнуть ее.

– Здорово, боярыня! – приветствовал он ее низким поклоном. – Чем прикажешь потчевать? Вот хозяйка-то лежит у меня больная; некому, как подобает, гостью почетную встретить…

Холодный, враждебный взгляд молодой женщины остановил его речь.

– Многих ли гостей твоя хозяйка встречала? – насмешливо кинула Елена Дмитриевна.

Пронский с недоумением пожал плечами.

– Не уразумею, что ты сказать хочешь?

– Будто? Что это каким несмышленочком стал? С каких это пор завелось?

– Ты, боярыня, пришла надо мною издевки делать? Что-то храбрости понабралась? Откуда?

– Добро! – закусила губу боярыня. – Я пришла за делом, а не зря говорить с тобою. Тоже сласть не великая!

– Так говори дело, если оно есть.

Густые сумерки уже давно окутали комнату, так что разговаривавшие с трудом различали лица друг друга. Князь хлопнул в ладоши и приказал явившемуся холопу:

– Огня! Да живо!

Молодой холоп стремительно кинулся в угол, где на особых подставках стояли медные подсвечники, и, высекши огниво, зажег сальные свечки; они зачадили, мгновенно стали оплывать и пускать чад.

– Покури каким-либо ароматом. Есть ведь у нас, чай? Скорее полей на жаровню и убирайся! – приказал князь, видя, что его гостья в нетерпении встала со скамьи и, открыв окно, вдыхала теплый вечерний воздух.

Когда слуга поставил маленькую жаровеньку с «ароматами» на стол в угол, возле свечей, и бесшумно исчез из покоя, Елена Дмитриевна быстро обернулась и, подойдя в упор к Пронскому, резко спросила его:

– Ты знаешь ли, Борис Алексеевич, что дочь твоя слюбилась с грузинским князем Леоном Джаваховым?

Как ни был князь ошарашен этим вопросом, но хитрой женщине не удалось поймать его врасплох.

– Знаю! – невозмутимо ответил он.

Молодая женщина в изумлении отпрянула от него.

– Ды ты в уме ли? – едва слышно проговорила она. – Ведь ты же просватал ее? Что скажет жених? Люба ли будет такая невеста князю Черкасскому?

– Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.

– Ты этого не сделаешь! – гневно выкрикнула Хитрово.

– Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?… Сегодня же их и обручу.

Елена, как подкошенная, упала на скамью, закрыв лицо руками.

– Да ты-то чего так убиваешься? – ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. – Или люб тебе князь-чужанин, что ли?

Елена Дмитриевна молчала.

– А давно ли, – продолжал князь, – я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?

– Молчи, молчи, постылый! – грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.

– Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.

– Спасибо на добром слове, боярин, – поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, – теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобою вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…

– Да и ты, боярыня, поди, не друг мне? – усмехнулся Пронский.

– Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу. Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.

– Ну, что же это? Говори, в чем дело!

– Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.

– Вот оно что! – криво усмехнулся Пронский. – И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.

– Издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.

– Не грозись, боярыня, не страшлив я.

– Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, – упавшим голосом проговорила Хитрово и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.

Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.

Так же и Пронский, уже давно возненавидивший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала:

– Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом ведь князь не два века жить будет!

– А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? – спросил ее Пронский.

– Я другого нрава была, – ответила Елена, – а Ольга – тихая, покорливая, богомольная. Стерпится – слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, – жизнь не в жизнь.

– Да ведь он Ольгу любит, а не тебя; что же ты так распинаешься? – удивился Пронский.

Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах молодой женщины.

– Любит! – прошипела она. – Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну, и пожалел… вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.

– Не могу, боярыня, – твердо произнес князь. – Слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я тебе в угоду не дам на горькую жизнь.

– Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?

– Не одумаюсь.

– Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, – торжественно произнесла Хитрово, – добром мне не уступишь – силой тебя заставлю.

– Говорю, не пуглив я, – рассмеялся Пронский.

Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие глаза, она отчетливо проговорила:

– Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.

Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.

– По одному моему слову ее тело выроют из земли, и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.

– Что мне до польской княжны? – спросил Пронский.

– А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?

Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.

– Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!

– А также о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, – проговорил оправившийся князь.

Раскатистый смех боярыни был ему ответом.

– Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…

– Змея подлая, задушить тебя мало! – кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.

Хитрово спокойно встретила его бешенство.

– Задуши, – проговорила она, – мне все едино жизнь без него опостылела.

– А, провались ты с любовью своей! – крикнул князь и злобно хлопнул кулаком по столу.

– Что, небось не пужлив ты? – ядовито спросила боярыня.

– Известно, нет, а мало ли что взбредет бабе на язык, если пытать ее клещами да дыбой начнут.

– Покорись лучше мне! Отдай дочь за Черкасского, а я отдам тебе цыганку и тело княжны польской, и делу конец.

Пронский провел рукой по глазам. Ужас пытки и позорной казни ясно предстал перед ним; он знал, что за отраву да за сношения с ворожеей царь неумолимо накажет его; а тут еще скорая смерть жены, которая, конечно, возбудит у всех подозрения… И кто знает, чем все это кончится? Но вместе с тем пред ним, как живой, стоял чудный образ грузинской царевны и манил к себе своей чарующей красотой. Не исполнить ее просьбы, отказать ей – значит, отказаться самому от всех надежд на нее; а он все еще смутно надеялся.

Да и вообще в его душе было смятение, и он не мог разобраться в своих ощущениях. Образ за образом всплывал в этой душе, вызывая в ней то добрые, то злые чувства, которые боролись друг с другом. Вспомнилось ему и последнее свидание с умирающей женой и высокое чувство, нежданно-негаданно осенившее и просветившее его. Отвергнуть предложение этой коварной змеи Хитрово, подвергнуть свою жизнь опасности и боярскую честь позору… все равно ведь придется тогда отказаться от мечты обрести любовь царевны. И потом Ольга?

Тяжелое, гнетущее чувство заползло в душу Пронского. Он сознавал, что его преступная жизнь требовала теперь искупления. Настал этот суровый для него час. Зачем же искупительной жертвой будет его несчастная дочка? Бедная девочка, на миг было мелькнул в ее мечтах отрадный луч счастья и сейчас же должен будет угаснуть? Но иначе нельзя, все равно если бы он, Пронский, пожертвовал собой, то позор упал бы и на нее, и ее счастье было бы отравлено.

Так рассуждал князь и не знал, на что ему решиться.

– Ну, что же, княже? Придумал что? – спросила Хитрово.

– А если ты солгала и никого-то у тебя в руках нет?

– Пойдем в тюрьму, я покажу тебе ее, – спокойно возразила Хитрово.

Пронский опустил голову.

– Ну хорошо, – проговорил он, – ты пересилила меня, проклятая, но я раз навсегда хочу избавиться от тебя. Если я дочь отдам тебе на съедение, ты меня обманешь?

– Богом клянусь! В тот час, как Ольга будет стоять под венцом с Черкасским, я приведу тебе цыганку и сделаю, что повелишь!

– Добро! – утвердительно кивнул князь. – Грамотку пропускную ей от царя добудь…

– Когда повенчаешь дочь?

– Завтра, после всенощной.

– Помни же, князь: цыганку получишь из рук в руки, когда я своими глазами увижу княжну под венцом с Черкасским… А пока прощай!

– Прощай!

II. Похищение

Леон Джавахов шагал большими шагами по просторной кунацкой, а на тахте, подвернув ноги, в задумчивой позе сидел юный царевич Николай.

Наставник и ученик изредка перекидывались незначительными словами. Один был, видимо, чем-то сильно взволнован, а другой мечтательно глядел в открытое окно на синевшее вдали небо, медленно заволакивавшееся тучами.

– Должно быть, гроза будет, – проговорил царевич. – Тихо так стало; смотри, и деревья не шелохнутся, птички уже спрятались в свои гнезда. Но здешняя гроза похожа на девичьи слезы, не правда ли, друг? Такая же слабая, нежная, не такая, как наша? Леон, ты помнишь еще нашу грозу в горах, когда раскаты грома потрясают вершины гор, когда молния ослепляет зрение, и кажется, что небо разверзается над твоей головой, когда ветер бушует с таким неистовством, что гнутся и ломаются вековые деревья, а дождь пронизывает тебя до костей? Леон, слышишыли ты меня?

– Мечтай, мечтай, мой мальчик, пока у тебя нет еще никакого горя на сердце.

– А что есть у тебя, Леон? И почему ты не поделишься своим горем со мною? Я, правда, юн еще, но уже далеко не мальчик и мог бы тебе быть хорошим товарищем.

– Спасибо, царевич, спасибо, – произнес растроганный Леон, – но сейчас твоя помощь не нужна мне.

– А ты заметил, как стала печальна и бледна моя мать? – продолжал мальчик. – Ее тоже грызет какое-то тайное горе.

– Ее беспокоят государственные дела. Скоро приезжает твой дед и потребует у нее и у всех нас отчета, что мы сделали, – рассеянно ответил Леон.

– Я скажу, что мы обеднели, подкупая здешних бояр, – пылко возразил юноша.

– Не говори этого, – остановил его Леон, – это может когда-нибудь дойти до них и испортить все наше дело.

– Скорей бы уехать! – мечтательно и грустно произнес царевич.

– Теперь это уже недолго, – ответил Леон. – Что это, никак дождь пошел? – заглянул он в открытое окно. – И то идет, – озабоченно прибавил Джавахов.

– Да что тревожит тебя так, Леон? Ведь я вижу, – улыбнулся Николай. – Зачем ты хочешь скрыть от меня свою тревогу? Скажи мне, поведай все! Ведь и я могу тебе на что-нибудь пригодиться!

В эту минуту в дверь постучали и, когда царевич приветливо откликнулся, в комнату вошел стрелец Дубнов. Он снял шапку и, истово перекрестившись на образа, поклонился в пояс царевичу.

– Здоров буде, царевич, – проговорил он, – князю нижайший! – отвесил он поклон Джавахову.

– Ну что, ну что, готово? – торопливо спросил его Леон, не обращая внимания на царевича, глаза которого загорелись, как два угля, от любопытства.

– Готово, все готово, – весело ответил Дубнов. – И оборудуем же мы с тобой, князь, это дельце – черти и те обрадуются!

– А дождь-то, дождь не помешает?

– Какое мешает, нам на руку гроза! Чем темнее, тем нам и сподручнее. А что, княжна-то согласилась? – понизив голос, спросил стрелец.

Грузин молча опустил на грудь голову.

– Эх, дела-то! – почесав за ухом, проговорил Дубнов. – Ну, да это ничего! Не кручинься, князь, пожалуй, оно и лучше, а то в последний час заартачилась бы и всему делу помеху сотворила бы. Теперь, значит, как выйдет она к тебе к частоколу-то, я с Еремкой и хвать-похвать ее! Эх, жаль, не захватил еще молодца! Справимся ли втроем?..

– Возьмите меня! – вытянулся во весь свой тонкий, гибкий стан юный царевич.

Леон и стрелец испуганно переглянулись, они совсем забыли о присутствии молодого человека, жаждавшего приключений и понявшего, что они отправляются на какое-то рискованное предприятие.

– Что ты, что ты, царевич! – остановил его Леон. – Забудь о том, что ты сейчас здесь слышал.

– Возьмите меня! – уже упрямо и настойчиво повторил мальчик, стискивая свой кинжал и сверкнув глазами.

– А и впрямь возьмем молодца, – заступился за юношу Дубнов, – чем он нам несподручен? Чем не товарищ? Смел он и ловок, да и годами уже вышел…

– Нельзя, нельзя этого, – решительно произнес Леон.

– Если ты не возьмешь меня, то не выйдешь отсюда! – еще решительнее проговорил царевич и выхватил кинжал из ножен.

– Тыс ума сошел, что ли? – крикнул Леон.

– Стой, – остановил его Дубнов, – аль ты сам ума решился? Спор затеяли, а время идет; княжна подождет, подождет да и уйдет! Такого другого вечера и не отыщешь, все готово, а ты спор затеял! Идем царевич, бери свою шапку и гайда!

– Да не может он, не смею я его в такое дело с собой взять, – в отчаянии воскликнул Леон.

– Я сам за себя отвечу, – гордо произнес царственный юноша, – тебе нечего будет бояться.

– А царевна, твоя мать?

– Да не слушай ты его, – прикрикнул на Леона стрелец, – малый скоро вернется, и никто в доме знать не будет, что он нам подсоблял… Ну, ребята, в дорогу!

Все трое вышли из комнаты.

Леон успел по дороге накинуть на плечи себе и царевичу черные бурки, за что Дубнов похвалил его.

– Все не так видно будет, – заметил он.

На улице была темень; гроза разыгрывалась все сильнее, свинцовые тучи нависли над городом, и только молния освещала дорогу заговорщикам и давала им возможность не сбиться с пути.

– Должно быть, никого не встретим у изгороди, – проговорил Дубнов, – ишь, как дождь хлещет!

– Что ж тогда делать? – взволнованно спросил Леон.

– Возьмем гикнем по-соловьиному… знаешь, как у нас, на Руси, Соловей-разбойник гикал?

– Слышал что-то, – рассеянно ответил Леон, внимательно всматриваясь в дорогу, чтобы не свалиться в овраг. – Боюсь, как бы гиканьем таким не испугать всего терема.

Трое молодых людей прошли до дома князя Пронского и завернули за угол, пробираясь к запущенному углу сада, где у тына часто встречались Леон с Ольгой.

Дом Пронского был ярко освещен и в нем были заметны какое-то необычайное движение и суета. Слуги бегали взад и вперед, слышались крик и сдержанный смех; к воротам подъезжали то в рыдванах, то в розвальнях, то на конях.

– Смотри-ка, – указал Дубнов на женскую половину терема, – что-то бабы будто всколыхнулись – словно пчелы в пчельнике… Неспроста, поди! Уж не скончалась ли, грехом, княгиня? Надо узнать. Постой-ка, пойду посмотрю, ждет ли с рыдваном Еремка наш, – озабоченно проговорил стрелец, – я сбегаю за угол, а вы спрячьтесь пока под липой. Княжна, поди, не ждет тебя? – кинул он Леону.

– Если бы ничего не приключилось, может, вышла бы, – печально ответил Леон.

– Погоди, все узнаем, – проговорил Дубнов и, юркнув в сторону, исчез во мраке.

Леон и царевич встали под густую липу, куда дождь совершенно не проникал через листву, так что они могли стоять некоторое время под этой надежной защитой.

Стрелец скоро вернулся с известием, что рыдван с Ерем кой стоит в укромном месте.

– Теперь ты, князь, сходи к тому месту, где встречался с княжной, – проговорил Дубнов, – может, она девку какую-нибудь выслала к тебе, если сама не смогла выйти.

Леон послушно прошел к заветному тыну, где с княжною коротал душистые весенние ночи, и взглянул на высокую стройную яблоню, молчаливую свидетельницу их минувшего счастья. Под ее ветвями теперь никого не было видно, возле ее ствола не белело ничье светлое платье, и кругом было неуютно и уныло в эту ненастную ночь. Леон грустно поник головой.

Вдруг в кустах что-то зашуршало, и Леон уловил ухом чьи-то крадущиеся, робкие шаги. Он встрепенулся и стал вглядываться в; темноту.

Кто-то тихо-тихо кашлянул. Молодой грузин чуть слышно ответил таким же кашлем и осторожно прошептал:

– Княжна!

Тогда возле него, словно из-под земли, вынырнула закутанная женская фигура и схватила его за руку. Не видя в темноте ее лица, спрятанного под суконный охабень, накинутый на голову, Джавахов охватил женщину руками и прижал к своей груди.

– Пусти, пусти! – раздался из-под охабня заглушенный, незнакомый ему голос, полуиспуганный, полусмеющийся. – Вот скажу княжне, что девок обнимаешь.

– Кто ты? – отшатнувшись, спросил Леон.

– Не бойся! Меня княжна прислала…

– А, она!.. Что с нею? Она здорова? Почему не пришла, непогода помешала?

– Здорова она, да… беда у нас, князь, беда!

– Что же приключилось? – заторопил девушку Леон.

– Вишь, князь Борис Алексеевич спервоначалу дал княжне согласие с тобой обвенчаться… Ну, наша княжна малиновкой запела, да, видно, горе уж ее такое, судьба ее злосчастная – приехала боярыня Хитрово, о чем-то покалякала с князем, и вышел приказ…

Девушка остановилась, видимо, будучи не в силах нанести удар, который, она знала, разобьет сердце юноши.

– Говори же, говори, не томи ты меня! – простонал Леон.

– Княжну сейчас обвенчают с Черкасским, – быстро выговорила девушка и вздрогнула от страшного крика, вырвавшегося из груди несчастного. – Тише, или ты очумел? Смерти моей хочешь? – остановила она его.

Но дождь и ветер относили звуки их голосов в противоположную сторону от дома, и никто не слыхал безумного крика отчаяния, кроме терпеливо ожидавших под липой стрельца и молодого царевича, и они с быстротою молнии кинулись на этот крик.

– Княжна прислала меня сказать тебе, князь, чтобы ты забыл ее; видно, такова воля Божья. Прости ее, князь! – И девушка, низко поклонившись Леону, двинулась было идти.

Леон стоял, как заколдованный, не шевелясь и не произнося ни слова; казалось, он не слыхал последних слов посланницы и бессмысленно смотрел ей в лицо, едва белевшее в ночной темноте.

– Или ничего и не скажешь? – спросила девушка, не поняв его молчания. – Осерчал, что ли? Что ж, княжна не виновата! Ай! – вдруг взвизгнула девушка и от перепуга присела на землю, прикрывшись охабнем.

Возле Леона появились Дубнов и царевич Николай.

– Что случилось, князь, ты не своим голосом крикнул? – спросил Дубнов.

– Леон, да отвечай же! – тронул наставника царевич.

Леон очнулся и схватился за голову.

– Кончено, все кончено! – глухо, прерывающимся голосом произнес он.

– Кто тут ворошится? – спросил Дубнов, поднимая охабень. – Никак по голосу Машутка?

– А хотя бы и Машутка, тебе-то что за дело? – задорно ответила девушка. – Пусти! Не время мне с тобой бобы разводить.

– Куда так спешишь? – Дубнов крепко держал ее за рукав охабня. – Подождешь!

– Пусти ее, Пров! – грустно произнес Леон. – Зачем она нам? Все кончено. Княжна сегодня венчается с Черкасским.

– Не может того быть! – проговорил пораженный стрелец и выпустил рукав девушки.

Она быстро шмыгнула от него в сторону и исчезла в кустах.

– Так я скажу боярышне, – раздался из-за кустов ее шепот, – что ты ей счастья желаешь…

– Скажи, – ответил Леон, – скажи, чтобы завтра она выглянула из оконца терема.

– Что ж она увидит? – с любопытством спросила девушка.

– Мы клялись вместе умереть… Если она свою клятву нарушила, я ее не нарушу! – страстно произнес Леон.

– Царевич, – тихо шепнул стрелец Николаю, с любопытством следившему за всей этой сценой, – теперь нам пора и за дело браться, потому что наш молодец совсем голову потерял… Эй, слушай, Машутка, погоди маленько!.. Стрекача-то всегда успеешь задать.

– Сам знаешь, свадебное дело спешное… Да что надо-то?

– А вот что! Скажи ты княжне: если она сей же час не выйдет сюда, беда приключится!

– Да ты, никак, ума лишился? – взволнованно проговорила девушка. – Невесту к венцу обряжают, а она к милому дружку выбежит… да в такую непогодь!

– Твое дело пойти сказать. Если княжна не выйдет в чем есть, мы в терем сами придем и срам всему дому княжескому учиним. Беги-ка, девка, да скажи, что велят.

Девушка юркнула в кусты и мгновенно исчезла во тьме.

Молодые люди остались одни; ветер крепчал, дождь лил бесконечно, и эта ночь показалась удрученному горем князю последней ночью его жизни.

Между тем на женской половине княжеского дома шла невообразимая суетня. Девушки, женщины, мамушки и нянюшки метались по горницам, сновали взад и вперед без нужды и толка, видимо, совершенно потеряв головы.

В высокой светелке сидела княжна Ольга, покорно позволив двум почтенным боярыням обряжать себя к венцу. Белый атласный сарафан, унизанный жемчугом, еще сильнее оттенял ужасающую бледность ее худенького личика; глаза потускнели и, обведенные теперь синими кругами, глядели перед собой бессмысленно, тупо, как бы не различая предметов.

– Что же, девушки, песен не поете? Сейчас косу девичью убирать будем, – обратилась одна из боярынь к молча толпившимся у притолоки сенным девушкам.

– Какие тут песни? – ворчливо произнесла мамушка, горячо любившая княжну. – Небось не по воле под венец-то, голубонька наша идет. До песен ли тут.

– Что ж, матушка, – глубоко вздохнув, произнесла вторая боярыня, ловко пряча густые косы княжны под дорогой кокошник. – И все мы неволей под венец-то шли, а песни все же девки всем нам пели. Затягивайте-ка, девушки! Таков уж наш обычай. Нельзя без обычая!

Девушки вяло и нерешительно затянули:

Не сырой дуб к земле клонится,

Не листочки расстилаются,

Расстилается дочка перед батюшкой…

– Эка что затеяли! – остановила певиц боярыня. – Разве это свадебная песня? Веселое спойте!

– Ой, боярыня, на душе-то у нас невесело, ну и песни веселые на ум не идут, – проговорила одна из девушек.

– Невеста-то, невеста… краше в гроб кладут! – жалостно произнесла другая.

– Ну, вот и готова красавица наша! – радостно перебила первая боярыня, охорашивая Ольгу. – Давайте фату-то!

Ей подали тонкую, прозрачную индийскую кисею, боярыня накинула ее на невесту поверх кокошника, и фата, закрыв ей лицо, спустилась до пола мягкими складками.

– Ну, встань-ка, Олюша! Помогите, девки!

Две девушки подняли под локти княжну со скамьи, на которой она все время безмолвно просидела, и поставили на пол, словно куклу. Но Ольга ничего не слышала и не видела.

– Олюша, надо бы перед образом помолиться! – предложила мамушка, у которой из глаз неудержимо текли слезы. – Помолись, дитятко, авось полегчает тебе, на душеньке твоей покойнее станет.

Но Ольга и этого увещания не слыхала; ее пришлось насильно опустить на колена и прочитать над ней молитву.

Когда ее подняли с колен, в светелку прибежала Машутка и стала что-то шептать девушкам. С ее темного охабня ручьями текла вода, волосы были мокрые, говорила она что-то торопливо и озабоченно.

– Да нельзя, слышь ты, непутевая! – сказала ей нянюшка Панкратьевна. – Что за разговоры с боярышней? Смотри, ты мокрая совсем, неравно замараешь венчальный-то наряд…

– Не замараю, Панкратьевна, ей-Богу, не замараю! – молила Машутка. – Не замараю… Дело до княжны!..

– Да нельзя тебе говорить, вишь, она молится. Откуда тебя черти принесли?

– Боярышня! – вдруг отчаянно выкрикнула Машутка. – Дозволь Машутке слово молвить.

Ольга вздрогнула, откинула вуаль, широко открыла глаза и, слабо вскрикнув, рванулась к пришедшей девушке.

– Что, что? Жив? Говори! – хватая Машутку за ее мокрый рукав, задыхаясь, шептала княжна.

– Постой, нельзя, услышат! – пугливо шепнула Машутка и, отведя немного в сторону Ольгу, проговорила: – Велел сказать, если ты не выйдешь тот же час проститься, войдет он в терем и позор учинит князю-батюшке твоему, а жениха убьет. «Пусть, – говорит, – потом меня лютой казнью казнят, а то исполню, что сказал».

Ольга, слабо простонав, закрыла лицо руками. Все сейчас же обступили их с любопытными вопросами. Но Ольга, собрав все свои силы, постаралась улыбнуться.

– Ничего, боярыни-голубушки, ничего, мамушка, – едва слышно проговорила она. – Машутка ходила по моему указу… ну, и… и весть мне одну принесла.

Ольга, видимо, путалась, не зная, что сказать.

Ее невольно выручила одна из боярынь. Лукаво улыбнувшись и погрозив девушке пальцем, она спросила:

– Небось к ворожее посылала узнать-проведать про судьбу-то свою?

Ольга радостно схватилась за эту мысль:

– Да, да… к ворожее посылала!

– Ну и что ж она сказала? – спросили все со жгучим любопытством.

В это время вбежала еще одна девушка с вестью, что приехала боярыня Хитрово с подарками от царя и что князь торопит скорее выйти княжну: жених, мол, уже в церкви и с нетерпением ждет свою невесту.

Все засуетились и заметались из стороны в сторону. Пользуясь суматохой и тем, что на минуту все забыли о княжне, Машутка шепнула на ухо:

– Вышли всех, скажи, что хочешь одна помолиться, потом вон тою дверью выбеги в сени, я ждать тебя там буду с кафтаном… Поди, простись, а то, неровен час, он свою угрозу исполнит! На минутку выбеги, что ли!

Ольга жадно слушала ее; на ее бледных щеках чуть вспыхнул слабый румянец, но тотчас же потух.

Когда Машутка исчезла, княжна подняла голову и вдруг решительно и твердо произнесла:

– Я хотела бы на минутку одна остаться… помолиться Пресвятой Богородице. Заступнице всех скорбящих… Потом я к матушке пройду за благословеньем. Скажите батюшке, что скоро выйду.

Боярыня и все женщины низко поклонились ей, не найдя, что возразить, и пошли из комнаты.

Когда дверь за последней женщиной затворилась, Ольга упала на колена перед образом и страстно начала молиться, потом она вскочила и заметалась по горнице, несвязно бормоча:

– Господи, прости!.. Грешница я, великая грешница. Одним глазком взгляну, и всего… и всего только! И назад обернусь на муки вечные… Матушка, прости меня, грешницу!

– Скоро ли? – шепнула Машутка, просовывая голову в дверь, выходившую в узенькие, темные сени. – Выходи скорее, накинь платок, а вот тебе и кафтан, и матушкины коты[26]26
  Теплая обувь.


[Закрыть] для грязи.

Ольга машинально накинула поверх кокошника платок, завернулась в темный кафтан, надела на ноги коты, шмыгнула в сени, а затем, не оглядываясь, словно опасаясь погони, обе выбежали в темный сад.

Дождь перестал, но ветер с неимоверной силой гнул деревья и нагонял новые и новые страшные тучи, так что небо ни на мгновение не прояснялось; обеим девушкам пришлось бежать по мокрым тропинкам, не разбирая огромных луж.

Вот они уже и у заветного тына.

Тихий, сдержанный шепот, слабый вскрик нарушил вдруг ночную тишину. Через мгновение все смолкло под большой, развесистой яблоней…