Текст книги "При дворе Тишайшего. Авантюристка"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

XI. Горе ворожеи

Ворожея, как всегда, сидела над таганцем в своей лачужке. Она глядела на слабо теплившиеся уголья и так глубоко задумалась, что не слыхала, как отворилась и затворилась дверь; только когда защелкнулся засов, она вздрогнула и подняла наконец голову.

Перед нею в простом жильцовском кафтане стоял князь Пронский. Его суровое лицо похудело и побледнело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском.

Пристально взглянув на гадалку, он холодно усмехнулся и с презрением кинул ей на колени горсть корешков и несколько золотых, глухо проговорив:

– Твое зелье годится разве только псам!

Марфуша глядела на него своими выразительными глазами, в которых вдруг затеплилось какое-то нежное чувство.

– Оставь, князь, зелье; оно и взаправду тебе не поможет, – мягко произнесла она.

– Ты что же, ведьма, играть задумала со мною? – с бешенством сказал князь, тряся ее за плечи.

– Ты это говоришь мне? – грустно произнесла она, высвобождаясь из его рук и вставая. – Разве я для тебя пощадила свою девичью жизнь когда-то? Не из-за тебя я своей клятвы не исполнила?

– Ах, да что мне до жизни твоей и до клятвы? Пойми, что здесь, – указал Пронский на грудь, – здесь горит! Сердце словно когтями коршун разрывает, и нет моей душе покоя, нет места на этом свете без голубки, без любы моей. Придумай, как сломить мне красавицу; силой взять, если ласка не берет, или как?

– Оставь ее, оставь! – раскачиваясь, сказала ворожея. – Вижу одну беду тебе, неминучую беду.

– Молчи, ведьма! Хоть миг, да мой… понимаешь? – крикнул ей князь.

– Я не властна помочь тебе! – спокойно произнесла цыганка, подымаясь с пола.

– Врешь, дьяволово семя! – завопил Пронский.

– Когда-то не так обзывал.

– Молчи! Не вспоминай! А то убью!

– Убей, – холодно произнесла Марфуша, пристально глядя князю в глаза. – Убей, пожалуй, от твоей руки легче смерть будет, нежели на костре, где мне придется жизнь из-за тебя покончить.

– Что болтаешь? – угрюмо проговорил князь, не поняв ее.

– Не болтаю я! Мало я за тебя грехов на душу взяла? Мало душ людских загубила? И в ответе я же одна буду за тебя… Крест смертный понесу… А царевна эта заморская – погибель твоя, и не сносить тебе головы своей буйной, если не забудешь ее…

– Ее забыть? Ума ты лишилась, баба? Мне отступиться от затеи своей? Да разве ты меня не знаешь? Скорее Москва-река вспять потечет, чем Борис Пронский от задуманного отступится. Нет, Мара, придумай что-либо другое!

На лице цыганки при последних словах ничего не отразилось. Она, казалось, застыла в своей позе и при всем желании не могла бы ничего сказать князю в утешение. Его угрозы не могли бы подействовать на нее. Слишком хорошо она знала, что ей грозит в будущем, когда ей придется наконец ответить за свое опасное ремесло.

– Поможешь, Мара? – насколько мог ласково повторил князь свой вопрос. – Дай мне зелья какого-либо посильнее.

Марфуша незаметно покачала головой. Она хорошо знала силу тех зелий, которые давала в те времена как любовные средства; она ничего не возразила князю, а молча порылась у себя на полке и, достав что-то, завернутое в тряпицу, молча и сурово подала князю.

– Всыплешь в кубок с вином, – произнесла она. – Но сам сперва пригуби, проведи губами по краю чаши.

– Поможет? – с надеждою спросил князь, пытливо заглядывая гадалке в лицо.

Та отвела от него глаза и нерешительно ответила:

– Если это не поможет, значит, зазноба твоя заколдована.

– Ну, спасибо. Поможет – озолочу, – пообещал князь цыганке. – Я знаю, ты верная мне слуга. Одолею царевну, уеду с нею на правление… в Иверскую землю и тебя с Таней прихвачу; довольно уж тебе ворожить тогда.

– Таню Дубнов стрелец все охаживает, – поспешила заявить Марфуша.

– Ну, что ж, он парень неплохой, слыхал я.

– Да неужели ж Таньше твоей…

– Молчи, – насупился князь, – Дубнов молодец, и Таньке лучшего мужа не найти.

– Танюша красоты неописанной, и любой князь ее не постыдился бы в жены взять.

– Эка что придумала! Да ты никак очумела, баба? Князья-то на дороге не валяются про таких девок. Ну, будет мне с тобой калякать, прощай-ка пока!

– Постой! А свою дочь-то когда замуж выдаешь?

– Скоро: как царь на богомолье уедет.

– Смотри, потарапливайся! Девка– что одуванчик… Не досмотришь, в прах разлетится.

Князь нахлобучил на голову шапку и вышел.

Марфуша осталась одна и долго смотрела в крошечное слуховое оконце на князя, быстро шагавшего по рытвинам и кочкам узенькой тропы.

Когда он скрылся за высоким бурьяном, она нехотя подошла к таганцу, подкинула под него угольев и погрузилась в глубокое раздумье. Но долго размышлять ей не удалось: в дверь сердито постучались, и она пошла отворять.

Вошли две закутанные женщины, и одна из них тотчас же скинула платок с головы. Это была боярыня Хитрово.

Цыганка нисколько не удивилась и только почтительно поклонилась ей в пояс.

– Ты что ж, шутки шутить надо мной вздумала? – глухо спросила ее Елена Дмитриевна. – Издеваться надо мною хочешь?

– Богом клянусь, боярыня, не понимаю я тебя! – Марфуша глядела на боярыню, действительно не понимая ее волнения. – Скажи толком, за что укоряешь?

– Ты еще не узнала, кто моя разлучница?

Цыганка вздрогнула и потупилась.

– Не узнала, – ответила она нерешительно.

– Ты лжешь, змея ядовитая! – сжимая ей руку, прошептала боярыня. – Ты знаешь! Но если не скажешь, то пеняй на себя… Завтра же царю доложу о твоем колдовстве и тебя на срубе сожгут!

– Что ж, и приму свою смерть, – холодно возразила цыганка, складывая на груди руки. – Да, может, не одна я на сруб пойду. Ты, боярыня, как бы на плахе головы своей не сложила.

– Не смеешь ты грозить мне! – надменно крикнула боярыня. – Кто твоим словам веру даст?

– Князь Пронский ведает… – заикнулась было цыганка, но боярыня злобно рассмеялась.

– Князь Пронский?! Вот какого языка[16]16
  Доносчик.


[Закрыть] нашла. Да ведомо ли тебе, что князь Пронский против меня никогда не пойдет? Ну, да я не за тем к тебе шла, чтобы с тобой перекоряться. Скажешь ты мне, кто разлучница моя?

– Не ведаю я, боярыня!

Но с боярыней после этих слов Марфуши случилось нечто необыкновенное и неожиданное. Убедившись, что силой и злобой ничего не добьешься от ворожеи, она впала вдруг в отчаяние. Одна мысль, что она никогда без помощи Марфуши не узнает имени своей соперницы, взбудоражила ее душу. Тогда Елена Дмитриевна подошла к цыганке, ласково положила ей руку на плечо и со слезами в голосе умоляюще проговорила:

– Марфуша, родимая моя, голубушка! Не сердись на меня, ради Господа, за мой крутой нрав!… Скажи, скажи; ты знаешь, ты все знаешь. Вызволи, родимая! Сердце мое грызет тоска лютая, моченьки моей больше нет, головушку мою бесталанную пожалей! Марфуша, сестрицей своей богоданной назову, в золото тебя, парчу одену, только дай ты мне глянуть на мою злую змею-разлучницу, дай мне над нею понатешиться!… Марфуша, Марфуша!

Но цыганка с торжествующей улыбкой, без сожаления, смотрела на унижение своей красавицы-сестры.

– Вот как, боярыня? – проговорила она. – Ты, гордая да властная, чуть не в ногах моих смердных валяешься, милости у меня молишь! И могла бы я милость тебе сделать, и разлучницу указать, и со света ее, злую змею, изжить, и мила дружка тебе к сердцу вернуть… да не сделаю я всего этого! Потому не сделаю, что сама ты мне горше змеи всякой; потому, что не забыть мне, как батюшка твой мою мать, почти мертвую, из дома гнал ради жены молодой, твоей матери. Не забыть мне, как велел отец наш ради тебя тело моей матери без покаяния и христианского обряда у дороги бросить; не забыть мне проклятий матушки, никогда не забыть! Заклятье она мне такое дала, чтобы всему роду вашему, пока я жива буду, мстить. И, кажется, свою клятву я сдержала: лютее того, что ты моей милости вымаливаешь, а я тебе не даю ее – трудно придумать. Ступай от меня, боярское отродье! – И она оттолкнула от себя огорошенную боярыню.

Та, наверное, упала бы на земляной пол избушки, если бы ее вовремя не подхватила под руки присутствовавшая здесь Марковна.

– Сомлела никак? – тревожно зашептала последняя, чувствуя, как в ее руках дрожало тело ее питомицы.

Цыганка молчала, любуясь своим торжеством.

Но Елена Дмитриевна скоро оправилась; отвела руки мамушки от своих плеч, натянула на бледное, как у покойницы, лицо платок и, задыхаясь, проговорила:

– Ну, злодейка! Попомнишь же ты меня, боярыню Хитрово! Прощай!.. Свижусь с тобою у сруба!

С этими словами она быстро вышла, а Марковна, плюнув три раза в сторону цыганки, кинулась за нею.

Марфуша долго стояла, не трогаясь с места. Улыбка торжествующей мести уже давно сбежала с ее лица, ее глаза смотрели вдаль тускло и бессмысленно. Но вдруг глухой стон вырвался из ее груди, она покачнулась и упала на пол.

– Матушка, матушка! Я отомстила, я исполнила волю твою; я себя и Танюшу свою загубила! – зарыдала несчастная.

XII. Две соперницы

Елена Дмитриевна только что вернулась от царицы. На ней был дорогой парчовый сарафан, а на голове красовался великолепный кокошник, из-под которого ниспадали по вискам до самых плеч рясы[17]17
  Нити, подвески.


[Закрыть] из жемчуга и камней; на лоб свешивалась «поднизь» – золотая сетка, низанная жемчугом, совершенно скрывавшая ее белокурые волосы и лоб.

Боярыня подошла к зеркалу и долго смотрела в него.

– Неужели же есть краше меня кто на свете? – прошептали ее побелевшие губы. – Я с тела спала, и кровь у меня с лица ушла, а все же еще хороша! Да нет, не красой она взяла его, не красою! Причаровала, приколдовала! А, Марфушка, Марфушка!… И какую казнь придумать мне для нее.

Она опустилась на скамью и положила голову на стол, охватив ее руками.

Вошла сенная девушка и в нерешительности остановилась на пороге. Боярыня подняла голову и сурово сдвинула брови.

– Там… в светелке княжна… княжна Пронская. Очень просится боярыню повидать.

– Что ей от меня надо? Скажи, что я устала, что мне неможется.

– Очень уж плачет! Индо жалко смотреть.

– А жалко, так не смотри. Ступай себе! А впрочем, стой! – что-то вдруг поразмыслив, проговорила Хитрово. – Проведи, пожалуй, княжну.

Девушка поспешно юркнула за дверь и через минуту, вернулась, ведя за собой княжну Ольгу.

Та шла, трепетная, взволнованная, с красными от слез веками. Она от смущения опустила свои лучистые глаза перед грозным взором боярыни.

Елена Дмитриевна встретила ее довольно холодно и приветствовала одним наклонением головы.

– Садись, гостьей будешь, – указала она на другой конец скамейки. – Угощать чем прикажешь?

– Спасибо! – робко ответила княжна. – Я не за угощением пришла к тебе.

– Что же, батюшка прислал? Или, может, княгиня? – усмехнулась боярыня, знавшая, что княгиня Пронская всегда презирала ее и не любила.

– Матушка… матушка, – прерывающимся голосом проговорила девушка, – почитай, умирает… не сегодня-завтра ее не станет. Матушка не пустила бы меня к тебе, она гордая.

– Да, я знаю ее гордыню, – глумясь, подтвердила боярыня.

– Не вини моей матушки, боярыня! – сказала Ольга, и боярыня увидела в ее чудных глазах всю ее чистую и невинную душу. – У матушки только и было сладкого в жизни, что гордость. Ее гордость отнять никто у нее не смог.

– Отчего умирает княгиня? – спросила Хитрово. – Князь о ее болести никому не сказывал. Ходит ли к вам лекарь?

Нежное личико княжны покрылось слабым румянцем, но она ничего не ответила на этот вопрос. Боярыня поняла ее и, невольно замолчав, тоже поникла головою.

Наступило продолжительное молчание. Елена Дмитриевна первая нарушила его.

– Так, значит, ты без ведома матери пришла ко мне? – спросила она. – Какое ж такое у тебя ко мне дело?

– Ты из большой беды меня вызволить можешь, – едва слышно проговорила княжна.

– Из беды… тебя? Что же с тобой приключилося?

– Тебе ведомо, что меня за князя Черкасского сватают? – спросила княжна.

– Слыхивала. Не люб он тебе, что ли?

– Лучше смерть, чем за него идти!

– Сговор-то был?

– Был, – пролепетала княжна. – А теперь батюшка свадьбой торопит, боится, что матушка не доживет… Обещали меня к царю свести, вот он и торопит. Боярыня, попроси царя за меня, сироту горькую, бесталанную, вступиться! – опускаясь перед Еленой Дмитриевной на колени, взмолилась Ольга.

– Встань, встань, что это ты! – поднимая ее с пола, проговорила растроганная боярыня. – Я сделаю, что могу.

Княжна с трудом поднялась с пола, и, продолжая неутешно рыдать, села на скамью возле боярыни.

– Так очень не люб тебе князь Черкасский? – спросила Хитрово. – А разве ты знаешь кого иного слаще?

Ольга с испугом отшатнулась от нее.

– Да ты не бойся! Ведь я, наверное, не знаю его, – пошутила Елена Дмитриевна. – Так ты любишь, плутовка! Вот почему тебе и Черкасский-то не люб?

– Нет, нет, что ты, что ты, боярыня!.. Никто мне не люб! – испуганно залепетала княжна. – Я в монастырь, в монастырь хочу пойти.

– Полно, не пугайся, дитя! – грустно улыбнулась Елена Дмитриевна. – Я не отниму от тебя твоего любого; мне он не нужен, у меня свой есть, и его я не отдам никому, ни вовеки веков! Ах, да разве ты знаешь, что значит взаправду любить? – страстно зашептала боярыня, заламывая свои руки. – Что значат ночи безумные, когда подушка пуховая жжет твои плечи и щеки румяные, когда губы ищут таких же объятий, когда жизнь тебе без милого не в жизнь! Ревность разве ведома тебе? Злая тоска-разлучница разве грызет твою грудь? Разве гложет сердце твое месть-ехидница? Ах, девушка, девушка, ничего-то этого тебе не ведомо!

Ольга молчала, пораженная; слушала она речь боярыни и любовалась ею, безотчетно завидуя ее красоте.

«И он чуть было не полюбил ее! – подумала она. – По нем она, значит, тоскует, его любит, а как узнает, что он-то и есть мой суженый»…

При этой мысли дрожь пробежала по телу Ольги, и она невольно закрыла глаза:

Но боярыня уже успокоилась и проговорила:

– Не тревожься же, милая, ты такой любви не познаешь; другая ты… ну, а от Черкасского я тебя вызволю. Пойдем ко мне в опочивальню: хочется мне чем тебя одарить. – И боярыня повела княжну в свою опочивальню.

Ольга, привыкшая дома к суровой простоте, с восхищением осматривала затейливую и нарядную спальню боярыни, как вдруг ее глаза почти с ужасом остановились на чем-то, висевшем на стене, против большой и высокой кровати. А Елена Дмитриевна в это время доставала из маленького кованого ларца нитку дорогого жемчуга, а потом, подойдя к девушке, стоявшей точно в столбняке, проговорила:

– Вот тебе мой свадебный подарок, носи на память обо мне!…

Княжна молчала.

Боярыня остановилась, заметив странное выражение лица княжны, и, проследив за ее глазами, увидела, что они были устремлены на джианури.

– Что с тобой, девушка? – спросила Елена Дмитриевна, и ее голос заметно дрогнул.

Ольга мгновенно пришла в себя, провела рукой по лицу, но отвести взор от инструмента уже не могла.

– Что с тобою? – уже сурово повторила боярыня, у которой вдруг мелькнула какая-то тайная мысль.

– Ни-ничего! Прощай, боярыня! – обрывающимся голосом пролепетала княжна и кинулась к дверям.

– Стой! – властно схватив за руку, остановила ее Хитрово и пристально впилась взором в лицо молодой девушки. – Говори, зачем хотела бежать отсюда?

– Пусти меня! – простонала княжна, вырываясь из ее рук.

– Нет, ты мне скажешь! Ты знаешь, чья это игра?

Девушка молчала, но яркий румянец, вспыхнувший на ее щеках, выдал ее тайну.

Искушенная опытом боярыня сразу догадалась обо всем. В ее сознании сверкнула мысль, что перед нею стоит ее соперница, именно та, которую она так давно и тщетно искала. Но это было только предположение, а она хотела удостовериться в этом без всякой тени сомнения. Поэтому она сорвала с гвоздя инструмент и, выразив на лице обворожительную улыбку, побежала к девушке.

– Смотри, это – его подарок, его – понимаешь? Моего любого, моего желанного! Сам меня на нем играть учил… А какие песни пел! Какие слова говорил! Век меня одну любить клялся. И, я верю, он любит меня одну, одну меня, и будет любить до могилы! А какие ночи мы с ним проводили, как ласкал, миловал он меня! Еще вчера он так горячо целовал меня и такие ласковые слова говорил…

Она приблизила свое пылающее лицо к побелевшему лицу девушки и ждала, что та на это скажет.

Княжна не вынесла и, сильно оттолкнув от себя свою соперницу, глухо произнесла:

– Ты лжешь, лжешь, боярыня! Не был он у тебя и не люба ты ему, не люба!

Дикий, безумный хохот огласил опочивальню. Княжна, взглянув на боярыню, остолбенела от ужаса: красивое лицо Елены было искажено такой злобой, такой неистовой яростью, что его трудно было теперь узнать.

– Так это он тебя любит? – хрипло проговорила наконец Елена Дмитриевна, перестав вдруг смеяться. – Тебя – такую лядащую, такую мерзкую? Меня променял на тебя! И ты думала, что боярыня Елена Хитрово уступит своего любого такой лядащей девчонке, как ты?

Княжна взглянула на нее своими скорбными глазами и еле слышно, но твердо ответила:

– Он не твой любый и никогда им не был!

– И твоим никогда не будет! – яростно крикнула Елена. – Я лучше своими руками задушу его.

– Боярыня! – твердо произнесла девушка, – отпусти меня! Зазорно мне слушать такие речи твои…

– А не зазорно молодых чужеземцев привораживать? Не зазорно княжне, девушке, на свиданье к чужеземцу бегать?

– Я – невеста его, – гордо произнесла Ольга и пошла к двери.

– Не пущу! – рванула ее за рукав Елена Дмитриевна. – Не пущу, пока от Леона не отречешься.

– Ни в жизнь! – страстно ответила княжна.

– А! Ну, так хорошо же: я оклевещу твоего Леона, и он на плахе сложит свою голову!

Княжна побледнела и зашаталась.

– Не посмеешь ты это сделать! Не допустит тебя до этого совесть твоя да Бог праведный, – торжественно произнесла девушка.

Боярыня ответила ей таким мрачным взглядом, что та затрепетала, как лист в осеннюю бурю.

– Так добром не отдашь? – повторила Елена.

– Разве в моей воле отдать его или нет? Боярыня! – сложила княжна с мольбою руки. – Смени гнев на милость! Ты такая красивая, такая могучая, сам царь… тебя слушается, все в твоей воле, а я… ты сама сказала, я – лядащая, бедная, бессильная девушка. И за что он меня полюбил – про то мне неведомо; видно, за судьбу мою горькую.

Слезы помешали Ольге закончить свою речь, и она закрыла лицо руками, глухо разрыдавшись.

Боярыня тем временем успела уже немного успокоиться; ее гнев утих, и только бешеная, неукротимая ревность все еще бушевала в ее груди.

– Завтра твоему отцу все поведаю – пусть свадьбой поторопит, – сказала она. – А теперь ступай!

Княжна, как раненая лань, за которою гонятся злые охотники, бросилась к дверям опочивальни и исчезла за ними. А боярыня сорвала с головы кокошник, отшвырнула его от себя и, рыдая, упала на кровать.

XIII. Крестинный пир

На «верху» только что окрестили новорожденную царевну, назвав ее Софьей, в память прабабушки, Софьи Палеолог.

Царица чувствовала себя хорошо, только грусть все еще не покидала ее. Она срастно хотела иметь мальчика, а вот родилась опять девочка, хотя и крепкая, сильная девочка, кричавшая громче и голосистее всякого мальчика, но все же это не была надежда, подпора старости; к тому же царевич Алексей становился день ото дня все хилее и хилее, и уже теперь предвиделось, что он будет плохим заместителем отца, плохою опорою для трона. И царица, взглянув на новорожденную, невольно подавила в своей груди тяжелый, скорбный вздох.

Царь старался по возможности успокоить ее:

– Не печалься, Марьюшка, не кручинься, милая! Мы еще молоды, времени впереди много; сколько еще молодчиков можешь нарожать.

– А куда девок-то девать? Ведь замуж повыдать надо, а где женихов найдем? Вон царевны-сестрицы… все ведь еще в девках сидят.

– И на их долю кто-либо найдется, – спокойно возразил царь.

– Сколько заплатил митрополиту за крестины-то? – хозяйственным тоном осведомилась царица.

– Триста золотых; архиепископам – по два ста, а епископам – по ста.

– К чему такую уймищу? – всплеснула руками царица.

– Ну, Марьюшка, не обеднеем мы от этого!

Царь поцеловал супругу и вышел.

В отдельных покоях, так называемых «потешных хоромах», уже ожидала царя компания бояр– самых приближенных, самых любимых. Пир был уже в разгаре, и подгулявшие, подвыпившие бояре поджидали царя, чтобы снова всласть отдаться разгулу.

Человеку, для восстановления и уравновешения его сил, конечно, необходимо иногда покидать будничные занятия и переноситься в иной мир, развлекая обычное состояние духа; для человека образованного, которому открыто широкое многообразие Божьего мира и человеческой деятельности, эти переходы легки и естественны; но для человека, постоянно замкнутого среди немногих явлений бедной и унылой жизни, они трудны; таким людям является обыкновенно на помощь стремление искусственными средствами переходить в возбужденное, праздничное и веселое настроение, переноситься в другой, фантастический мир, словом отрешаться от действительности и забываться в мире несбыточных грез.

Сам благочестивый и высоконравственный, царь Алексей Михайлович не был исключением из этого общего человеческого правила; только он всегда выискивал к тому какой-нибудь повод, более или менее торжественный, как, например, именины свои или жены, родины, крестины, приезд иностранных послов и даже панихиды по знатным усопшим. А так, «без случая», не любил он предаваться веселью и вел скромный, тихий, замкнутый образ жизни. Теперь выпал как раз отличный случай задать боярам веселую пирушку с преизрядной выпивкой, и царь созвал большое число приглашенных, приказав своим кравчим не жалеть ни вина, ни браги, ни яств.

В «потешных хоромах» были накрыты столы, убранные по-праздничному скатертями и подскатертниками. Ножей не клали; вилки встречались редко, и то двузубые; ложки были только серебряные, и то их было «дюже немного». Вилку и нож клали только послам, а их свита обходилась естественной пятерней. Для более почетных гостей ставили «тарелки» – оловянные или серебряные, и они не переменялись. Остальные ели из «мис» и блюд– каждое на несколько человек. Были и другие «судки» – каменные и деревянные, блюда гусиные, утиные, лебяжьи и другие, рассольницы, солоницы, уксусницы, перечницы и всякая другая посуда, наполненная всевозможной снедью.

Чего-чего только не было наставлено на столе! Тут были и разные холодные заливные, и студни, и «горячее», или «ушное», щи, уха, супы с пряностями, рассолы или солянка, взвары, или соусы; в особенности же стол отличался жаркими, а именно: бараниной, свининой, курами и гусями, которых подпекали на «рожнах»[18]18
  Вертела.


[Закрыть] и выносили разукрашенными на серебряных и золотых блюдах в столовую служки, высоко держа их над головами. Таким же образом разукрашивали и жарили всякую дичь; и ели ее с уксусом, перцем и лимоном; но все это не так «уважали», как лебедя в сметане.

Конечно, больше всего «столы ломились» от сосудов для питья. Ими наполнялся весь «поставец» – так назывался буфет в виде пирамидальной этажерки, у которой стоял дворецкий или буфетчик во все время пира, разрезая и отведывая кушанья, отпускаемые ключником из поварни. На этом поставце было немало больших вместилищ – ендовы, ведра с носками, четвертины[19]19
  Сосуд, вмещавший четверть ведра жидкости.


[Закрыть], кувшины, братины с крышками, из всех них добывали вино черпальцами, «судами» или ковшами. Но в особенном изобилии на поставце красовались сулеи[20]20
  Бутылки.


[Закрыть], корцы, кружки во восьмую ведра, чаши, кубки, бокалы, чарки, «достаканы» – обыкновенные и огромные, так называемые «стопы».

Когда царь вошел в столовую, его гости были уже более чем в веселом настроении, позабыв о своем «местничестве».

В одном конце стола думный дьяк Плещеев обнял князя Хованского, кичливого, гордого боярина, считавшего себя потомком Гедимина, и нашептывал ему что-то очень забавное, что, видимо, очень смешило князя, потому что тот громко хохотал и шлепал боярина по плечу, совершенно забыв, что потомку Гедимина не след брататься с худородным боярином – дьяком. В другом конце Воротынский и Трубецкой старались подпоить чудовского архимандрита и все подливали в его чарку то романеи, то мальвазии. Архимандрит пил, но старался внушить своим собеседникам, что не мешало бы родовитым князьям «обогатить нужды смиренной братии». А там юный князь Василий Васильевич Голицын, будущий знаменитый дипломат и возлюбленный царевны Софьи, чьи крестины он теперь справлял, склонив свою голову на плечо молодого князя Ромодановского, будущего сподвижника Петра Великого, несвязно лепетал:

– Послушай, Федор Юрьевич, помоги мне красавицу выкрасть. Неужто такая свинья будешь, что не поможешь?

Черные ястребиные глаза будущего вершителя человеческих жизней, неукротимого в жестокости князя-кесаря, блеснули удалью, и, стукнув чаркой по стакану, он сказал:

– А что ж, думаешь не могу? Покажи только девку!

Двое уже допились до бесчувствия и лежали под лавками; это были толстый князь Черкасский и думный дьяк Василий Семенов; слуги тщетно старались привести их в сознание.

Князь Пронский почти не пил или, вернее, не пьянел. Сидя с боярином Ртищевым, он молча слушал его, изредка вставляя несколько слов в плавную речь боярина.

– Посмотрю-ка я, как живут за морем, да посравню с нами, таково-то тоскливо мне сделается на сердце! – говорил Ртищев. – Земля наша обширна и могуча, а что толку? Справиться мы с нею не можем, людей у нас нет! Нет, пожалуй, и люди есть, да не о пользе государства они пекутся, а лишь о животе своем!.. А то вот такие еще, как ты, князь: и голова у тебя хорошая, и рода ты знатного, и служить бы тебе да служить царю и государству своему, а ты вот… тучи, тучи мрачнее. Какие недохваты у тебя, князь?

– Жизнь, боярин, опостылела!

– Эка, ведь что сказал! – отмахнулся Ртищев. – В твои-то годы, да и жизнь опостылела? Это все от безделья, князь! Займись делом – и тоски не будет.

– Каким делом-то? – уныло спросил Пронский.

– В послы просись! Вот мы никак с Яком Казимиром столковаться не можем, а ты в Польше уже бывал, язык, обычаи и свычаи знаешь.

– Так-то оно так, да не по душе мне Польша, – явно смутившись, возразил Пронский. – Мне хотелось бы Иверскую страну увидать – дюже любопытная, да и дело-то по душе.

Ртищев усмехнулся в бороду и, прихлебывая вино, шутя проговорил:

– Сказывают, грузинки больно хороши? Посмотревши на царевну, и впрямь скажешь– красавицы. Только спесивы!

Пронский молчал потупившись.

– Стало быть, это ты привел тех грузин? – кивнул Ртищев головой на князя Джавахова и Орбелиани, важно сидевших на противоположной стороне стола.

Лицо Леона Вахтанговича было бледно, глаза мрачно сверкали, то и дело останавливаясь на Пронском. Он просил царевну, чтобы она выхлопотала ему доступ на ужин к царскому столу, где, думалось ему, удастся поговорить с Пронским, а в случае чего и просить у самого царя за себя и за княжну. Но Пронский встретил его холодно и надменно и сел далеко от грузин. Некоторые из бояр подходили к грузинам, дружески заговаривали с ними, чокались и отходили; они оставались опять одни вдвоем и терпеливо ожидали выхода царя.

– Нет, не я, – ответил Ртищеву удивленный Пронский и, посмотрев на грузин, встретил злобный взгляд Леона. Но тотчас же он обратился к боярину: – Что ж, устроишь меня послом в Грузию?

– Что ж я? Я что ж? Намедни, кажись, говорил я тебе, что не ко времени нам валандаться с иверцами этими, – уклонился от прямого ответа Ртищев.

– То зимой было… зимой туда действительно опасно, а теперь как раз… в самую пору.

– Да я что ж? Как царь, – замялся боярин, но затем тотчас добавил: – А ведомо ли тебе, что царь их, Теймураз, сам на Москву двинулся?

Пронский с изумлением отшатнулся от говорившего.

– Впервые слышу!.. Зачем же он едет?

– Думает, сам лучше переговорит; на царево сердце, видно, надеется. Дескать, пожалеет царь его, старика. Ну вот, обо всем переговорят и восвояси двинутся… Должно быть, и царевна-красавица с ним пойдет, – невинно докончил боярин.

Пронский смотрел на него опечаленными глазами, не будучи в силах произнести ни слова.

Их беседу прервали страшный шум и поднявшийся в зале крик. Ртищев повернулся и увидал, что князь Леон, стоя перед пьяным Черкасским, громко требовал вернуть ему его кинжал, который, блестя дорогой оправой, висел на княжеском поясе и о котором Черкасский пьяным языком рассказывал своим собутыльникам.

– Отдай, слышишь ли, князь, отдай кинжал! Он не твой, и ты должен возвратить его мне! – взволнованно говорил Леон.

– А, так это ты – мой убивец? – заревел пьяным голосом Черкасский.

– Я тебя не убивал, – загорячился Леон. – Я только ответил на твое оскорбление. Отдай мой кинжал!

– Вот, погоди, придет царь, пожалуюсь я ему, что убийцы у него не только на свободе рыщут, но еще и на вечери зовутся.

– Отдай кинжал, – горячился Леон.

Вокруг них столпились все присутствующие; одни взяли сторону Черкасского, другие– молодого грузина.

– Отдай, что те связываться с чужою вещью! – кричал один голос.

– Кинжал не твой, ну и отдай, – горланил другой.

– Связался черт с младенцем! – шипел по адресу Черкасского чей-то озлобленный голос. – Такого, как тебя, убьешь небось!

Перебранка начинала принимать угрожающие размеры, когда в столовую вбежал рында[21]21
  Почетный царский стражник.


[Закрыть] с криком, что царь сейчас жалует.