Текст книги "Шпион по найму"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава седьмая
Живец

С грохотом и воплями орда молодцов и девиц на роликовых досках ссыпалась по брусчатке вихляющей под уклон улочки Ратаскаэву. Свет фонарей выхватывал разгоряченные лица, пестрые нейлоновые куртки и заляпанные грязью кроссовки.

Ефим Шлайн, переждав регочущее стадо под висячим кованым светильником, отлепился от стены и спросил:

– Ты видел, какие жердины у этой… которая ехала в середине? Ого-го! Эх, нам бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!

В раздевалке варьете он только накинул на плечи свое пальто свиной кожи, запахнув полы перекрестьем обезьяньих запястий. Ни дать ни взять Наполеон при Аустерлице или Прейсиш-Эйлау. Впрочем, вымученность моего сравнения объяснялась маркой бренди, которое мы потребляли: силуэт императора весь вечер маячил перед нами на этикетке.

Выпили крепко, первый раз в истории наших взаимоотношений, и мне почему-то казалось, что Ефим пошел на это не нарочито, а от одиночества.

Расслабившись, я признался, перекрикивая оркестр, что с этого вечера не считаю его бюрократом. В ответ он коснулся деталей поведения кордебалета, казавшегося молодым и привлекательным. Девочки задиристо вскидывали ножки за спиной поп-певицы, ухитрившейся уронить микрофон, что не повлияло на звучание, наверное, вообще не её голоса. Примадонна раскрывала рот под фонограмму и изображала телодвижениями, по мнению Ефима Шлайна, целку-одиночку.

Мы брели наугад по городу-шкатулке, в котором потеплело, стаял грязноватый снег и пахло морем. Дела наши обстояли, как и положено на начальном этапе операции со многими неизвестными, неудовлетворительно, если не плохо. Это не стоило обсуждать, потому что радости при наших занятиях так же редки, как и успехи.

– Когда дела идут совсем плохо, – сказал глубокомысленно Ефим, – это верный признак, что наступает улучшение.

– Да-а-а, – ответил я, стараясь придать голосу оттенок философского раздумья.

Минуты три мы молчаливо смаковали свою причастность к избранному кругу ценителей изысканных мыслей. Пьяные умники.

– Ты изменял когда-нибудь жене, Бэзил? – спросил вдруг Ефим.

– Может, перейдем от слов к делу? Было когда-то одно местечко на бывшей Ломоносова…

– Да не об этом… Всерьез изменял, с другой, серьезной женщиной?

– Тебя, что же, посетило чувство? – спросил я выспренно. Вполне искренне при этом. Действительно, мы перебрали, наверное.

– Еще не уверен, – торжественно провозгласил он.

– Ну, тогда вот что я скажу… вернее, повторю слова одного человека…

– Повтори! Из тебя, Бэзил, если и выдавливаются собственные, то исключительно насчет деньжат. Жажда наживы – твоя всепоглощающая страсть…

Неплохо бы, подумал я, и сказал:

– Мне это нравится… То есть, эта всепоглощающая страсть нравится… И потом, мне кажется, что деньги – не вещь, а нечто одушевленное. Как верные слуги. Приходиться только отслеживать их поведение, чтобы они не произвели большевистский переворот и ты стал им не нужен…

– Ну, хватит, хватит про это… Что ты там собирался цитировать?

Я подумал, что ничего не знаю о семейном положении Шлайна – какая у него жена, есть ли дети, в какой квартире живет и имеется ли дача, собственная или казенная?

– Настоящий мужик, – изрек я, придержав шаг во имя значимости философемы, – изменяет любовнице с женой. И если жена это понимает, все в порядке, вы – великая пара!

– А если жена изменяет со мной любовнику? Звание великой пары сохраняется?

– Оппортунистическая мысль, – сказал я. – В данном варианте в позиции жены, мне кажется, можно усмотреть отсутствие партнерской этики.

– Вот именно. Контора так и поступает, неэтично – с досадой вдруг выдал Ефим. – И мне это не кажется, а именно так и есть.

– Вот тебе раз… При чем здесь контора?

Я потихоньку глубоко вдохнул и выдохнул, чтобы выветрить хмель.

На эту встречу Шлайн, как и в прошлый раз, явился по моему вызову.

После ареста Чико и его группы я позвонил на явку. Ответила Марика. Я попросил устроить встречу с Ефимом. Когда перезвонил спустя полчаса, трубку взял уже папаша Велле. Он и передал, что Шлайн встретится со мной у варьете.

Ефим не прокомментировал арест прогулочной группы Тургенева. Лишь задал уточняющий вопрос – какого цвета был «Лендровер», в который впихнули Чико со товарищи, и носили ли агенты форму? «Лендровер» мне показался темно-синим, брали группу люди в форме констеблей и спецназовцев вперемешку. Ефим спросил номер машины, я его назвал. Больше события до варьете не обсуждались…

Он ускорил шаги, на ходу втискиваясь в рукава пальто. Если разгоняется, подумал я, значит переходим к разговорам по существу. Так и получилось.

– Что ты думаешь об аресте банды? – спросил Ефим.

– Чико спрятали от меня.

– От нас, – сказал Ефим.

– От меня…

Удивительно, но он не возразил.

Орда парней и девиц, возвращаясь к старту на горушке, обтекала нас, возбужденно обсуждая колдобины Ратаскаэву. Цветные картузики смотрели лакированными козырьками у кого назад, у кого вбок. Роликовые доски они несли в охапку.

Ефим, задрав полу, достал из кармана брюк пластиковый цилиндрик, отвинтил крышку и вытряс на ладонь белую таблетку.

– Будешь? Протрезвляет…

Я помотал головой.

– Зачем же выпивали? Жалко денег, истраченных на выпивку.

– Опять деньги, – поморщился он.

– Нет, не деньги, – сказал я. – Здоровье. Эти штуковины действуют на сердце или печень.

Ефим подбросил таблетку и, поддев носком ботинка, отфутболил в темноту.

– Так что же – контора? – напомнил я.

– Мой источник здесь сообщает, что в результате прочесывания в городе в сети угодили две фигуры из пророссийского подполья, связанные с калининградскими структурами. Они не уголовники. И криминальная полиция препроводила ореликов в полицию безопасности, то есть контрразведку. Контрразведку же здесь натаскивают британцы. Такова традиция с довоенных времен… Но эстонцы, учившиеся у англичан, пока ещё сопляки в сравнении с теми, кто получил московскую и ленинградскую выучку. И поэтому англичане в серьезных случаях ни на тех, ни на других не полагаются. Работают через свою агентуру…

– Ты причастен к этому направлению?

– Не здесь – в Москве, и постольку поскольку, как говорится. Калининградцев ведет Марта Воинова под руководством Дубровина. Во всяком случае, документированная информация поступает в центр через него… А он не поставил меня в известность о захваченной парочке.

– Мне-то зачем об этом знать?

– Для ориентировки. В Калининградском анклаве легально существует партия Балтийской республики. Сторонников у неё много, на последних выборах – треть голосовавших. Жаждут самоопределения и превращения в подобие Гонконга…

– О господи, сколько дури на земле твоей, и все ради денег, – сказал я.

– Теперь про деньги ты верно приметил.

Мимо опять прогрохотала орда на роликовых досках. Ефим выждал, пока она скатится под уклон.

– Балтийских партийцев подогревают, – сказал он. – Делают это в основном придурки из экстремистского крыла. Бывшие офицеры, которым не светило возвращение из западных гарнизонов в российскую беспросветность. Полные отморозки… Анонимка о покушении на Бахметьева в стиле и духе их мелочной суетности. Как что не заладится, сразу за доносы. Но сие лишь предположение. Этим ребятам Чико здесь, а тем более с большой оравой, совсем не нужен, как не нужен он и всем остальным, кто от Таллинна до Риги греет руки на скандинавской и польской контрабанде… Впрочем, мне кажется, что и появление тут подпольных «балтийцев», и приезд Чико – части одного замысла. Но какого?

– Какого? – повторил я иронично.

Мы прекратили разговор, выжидая, когда отгрохочет на роликовой доске одинокий молодец, поспевающий вдогонку проскочившей группе…

Я собирался высказаться в том смысле, что появление в Таллинне калининградцев и Чико, в особенности двух азериков, да ещё с московского кладбища, в хвосте этой яркой кометы, несомненно имеет геополитическое значение. Напрашивались аналогии про путь из варяг в греки. От Балтики до Каспия. Да не успел подобрать слова…

Шлайн подсечкой опрокинул меня на спину и, падая на колени, вырвал из-под пальто свой огромный пистолет. Его два или три выстрела слились с автоматной очередью трассирующими. Пули сорвали подошву с моего правого сапога, вырвали клок из плечевого вкладыша пальто и обожгли мочку уха.

Грохот роликов по брусчатке затихал внизу улицы.

Ефим простонал.

– Ранен? – спросил я.

– Да нет. Разбил коленку, – сказал он с раздражением.

– Спасибо, – сказал я. – Вовремя помог прилечь.

– Мудаки мы… Рассиропились. Но я его достал… Я знаю, что достал… Ты слышал его пальбу? Я – нет…

– Машинка палила скорострельно, – сказал я. – Не чета твоей пищали, которая перезаряжается с дула…

Ефим пользовался, оказывается, старинным «Стечкиным».

– Какую выдали, – буркнул Шлайн. – В сейфе держу. Прихватил, как говорится, на всякий случай… Ты-то свой… как его… «зигзаг» этот и достать не успел, хе-хе…

Радовался, словно ребенок, что оказался проворнее.

– «ЗИГ-Зауэр», – сказал я.

– Херауэр… Что стряслось-то с твоим ухом? Отстрелил?

– Мочку обожгло, легкая контузия, гудит в голове. Высплюсь и забуду.

Не сговариваясь, мы резко повернули назад и быстро пошли вверх по безлюдной Ратаскаэву. Свернули в первый же проулок. Я припадал на одну ногу из-за потерянного каблука.

– Расскажи про Дубровина, – попросил я. – Он контролирует явку в музыкальной лавке?

– Это его страна. Он резидент. Как иначе?

– Никак, конечно.

Я старался сдержать злобу, которая захлестывала меня. Игра становилась смертельно опасной. Марина вычисляла верно. В поисках киллера упрутся в меня. И вот, выходит, что уперлись и принимают меры. Убирают превентивно?

– Как ты думаешь, – сказал Ефим, – кто-то должен явиться теперь посмотреть, что с нами стало?

– Кто? – спросил я.

– Не Дубровин же! – буркнул Ефим.

Мне показалось, что в этот момент его и осенило. Информативно ведь только самое непредсказуемое.

Любая структура, в том числе и решающая вопросы безопасности, допускает в своей организационной идеологии хотя бы минимальную степень взаимного личного доверия сотрудников всех уровней подчинения. Иначе организация не будет дееспособной. Презумпция лояльности всех в отношении всех. Но эти все допускают, конечно, что предательство кого-то в отношении кого-то или всей структуры в целом когда-нибудь да случится.

Однако рожденные предавать не предают, если не возникнет возможности или, лучше сказать, выгодного повода для предательства. А когда повод возникнет, предаст любой, что бы там не говорили. Вроде того, как переходят из одного клуба в другой футболисты. Приверженность честной игре достоинство в глазах зрителя, а не игроков. Для профессионалов смысл игры не победа, а материальный выигрыш. Зачем иначе, как ни ради куска хлеба, становятся профессионалами?

Дубровин был профессионалом. Как и Ефим. Как, возможно, и я.

– Смотри, – сказал я Шлайну. – Эстонцам, в сущности, наплевать, геройски умрет или геройски продолжит свой боевой и жизненный путь генерал Бахметьев. Так? Так. По собственной инициативе нейтрализовать Чико Тургенева они не стали бы. То есть, я хочу сказать, кто-то им его сдал. С расчетом, что эстонцы поступят так, как они и поступили, – засадят его и бригаду. Кто же мог сдать Чико? Кому это выгодно… А выгодно Дубровину. Потому что этим он возвращает доверие местных, без которого не доделает карьеры и, стало быть, не вернется в Москву за повышением… Дальше. Как могла криминальная полиция в ходе рутинной, вялой и затяжной операции по прочесыванию, от которой разве что ленивый не отвертелся, захватить две фигуры из подполья? Настоящего подполья! Да ещё связанного с калининградскими сепаратистами! Да еще, как ты говоришь, из числа армейских или каких там ещё отморозков, то есть профессионалов, к тому же озлобившихся, а стало быть, особенно скрытных и настороженных. А? Их определенно, как и Чико, брали по наводке. Причем, брал спецназ…

– Может быть, случайность?

– Ефим!

– Ты хочешь сказать, и их сдали?

– Сдали всех. Вчера. Сдали Чико с бандой и затем подпольщиков, связанных с калининградскими сепаратистами. Их – под арест. А меня только что – под расстрел на Ратаскаэву… Подготовились со знанием обстановки. Даже ликвидатора запустили на роликах, поскольку предполагали, что мы будем шляться после представления по этим излюбленным катальщиками горках… Знали, что ты поведешь меня в варьете. Знали и твою привычку гулять и разговаривать. Легко было предвидеть маршрут прогулки, верно?

– Куда ты гнешь, Бэзил?

– Еще не до конца загнул… Чико и подпольщиков, конечно, выпустят, формально против них здесь ничего нет. Тебя трогать нельзя, хотя нашу связь давно засекли… Выручать тебя, в случае чего, немедленно прискачет группа московских художников-пейзажистов, назовем их так… А это совсем не в интересах местных и, конечно, Дубровина… Дубровину мешает только один человек. И этот человек – я, Ефим!

– Потому что продолжение твоих действий приведет к тому, что тайное станет явным и конец его карьере, ты это хочешь сказать?

– Это ты все хочешь и хочешь чего-то сказать! А сам уже сказал… Я вот только хотел бы теперь знать – кто сдал Чико Дубровину? Кто мог сообщить киллеру, куда ты собрался со мной, где и с каким прикидом нас перехватывать? Кому ты говорил о затеянном культпоходе? Только одному человеку. Тому же самому…

Голова разболелась зверски. Определенно контузия, подумал я.

С возрастом все чаще случается то, что уже случалось. Полтора десятка лет назад сорвавшаяся переборка ударила меня в затылок, когда «Фокке-Вульф» бирманской авиалинии, обстрелянный партизанами, промахнулся с посадкой у Пагана и ухнул в коричневую Иравади. Пачки купюр в моем саквояже были запаяны в пластик и, слава богу, не подпортились. Крокодилов, торпедами выскакивавших из-под коряг, отогнали выстрелами спасатели.

В Пагане я отлеживался в гостинице, обкладывая голову льдом, завернутым в полотенце. «Почту» я сдал и мог не торопиться домой в Бангкок. Наслаждался бездельем.

Теперь, в Таллинне, работа едва началась, до покушения оставалось меньше двух суток, а меня уже достали.

Будь проклят день и час, когда, вопреки собственным незыблемым правилам, я из чистой корысти согласился на оперативную работу! Я попрал клятву, которую дал на отпевании отца: умереть не раньше тех, чье благополучие и судьба зависели от моей живучести, тех, заботу о которых он передал мне.

– Давай зайдем в какой-нибудь кохвик, – предложил я Ефиму. – Хоть отковырну второй каблук. Невозможно глупо…

Выйдя из какого-то переулка, мы оказались на Ратушной площади возле старой аптеки. Напротив магазина антикварных книг светилось ночное кафе. Три столика из четырех занимали констебли. Они держали на коленях штурмовые автоматы.

– Вот нам и охрана, – сказал Ефим.

Они замолчали, наблюдая, как мы садимся.

– Два двойных ликера «Старый Таллинн» и два кофе, пожалуйста, – сказал я буфетчику.

– Что ты собираешься теперь делать? – спросил Ефим.

В широкое окно было видно, как с площади в переулок втиснулся «Вольво-640» с полицейской раскраской на бортах. Двое в цигейковых куртках неторопливо выбрались с заднего сиденья и, толкнув стеклянную дверь, вошли в заведение. Я инстинктивно почувствовал, как что-то словно дернулось внутри того, кто входил первым. Он слишком старался не смотреть на меня и Ефима, когда с порога обшаривал глазами помещение.

Констебли задвигали стульями, поднимаясь.

– Он в подвале теперь, собирается переодеться, – сказал злобно вошедший первым. – Когда закончите, отвезите к себе, нам в центральной он не нужен, оформляйте самостоятельно. Это просто псих…

– Выспаться, – сказал я Ефиму. – А перед этим пообещаешь выполнить две мои просьбы?

Констебли и штатские исчезли, «Вольво» укатил.

– Какие?

Буфетчик равнодушно наблюдал, как я снимаю сапог, достаю складной нож, открываю лезвие-пилку и отделяю каблук у неповрежденного сапога.

– Ефим, сделай так, чтобы все работающие по делу Бахметьева убрались с дороги Чико. Это – первая. И чтобы они убрались с моей дороги. Вторая. Тогда и только в этом случае появится шанс, что Тургенев лично и в то время, когда мы ждем, и в том месте, где мы устроим засаду, выйдет на линию огня. Я перейду ему дорогу. Я знаю как, я знаю где и знаю когда… Если Чико не освободить из-под опеки, он заляжет на дно и будет доставать генерала через дублеров, которые нам неизвестны. Ситуация уйдет из-под контроля. Единственный способ сохранить Чико в поле зрения – дать ему возможность работать всласть. И устранить физически за секунду до покушения… Но до начала второй половины этой секунды никто не должен трогать и меня!

– Такие дела квалифицируются как убийство. Ты хочешь на него санкцию? Это парадокс!

Дверь снова открылась. Вошли двое. Круглолицый парень без шляпы и в сером пальто услужливо поддерживал под локоток старушку в очках с оправой, выполненной в виде птичьих крыльев.

– Хорошо. Я сделаю это не за секунду, а за полсекунды до того, как Чико нажмет кнопку электронного взрывателя, – сказал я. – Самооборона в чистом виде.

– Так мало достойных молодых людей, – вещала по-английски старушка. Они не хотят наслаждаться окружающей средой, не понимают радостей жизни… Они не видят прекрасного города. Все, что им требуется, это хаотичные извивы в дискотеках и пустая болтовня в кафе!

– Конечно, мэм, блестящее наблюдение! – сказал круглолицый. – Хотите кофе? А себе я попрошу пиво, если не возражаете.

– У нас нет пива, – сказал буфетчик. Он дергал желваками на скулах, вызывающе, в упор, разглядывая жиголо, нанятого божьим одуванчиком. В буфетчике кипела злоба из-за того, что констебли не заплатили. Оставленные ими пустые чашки из-под кофе, некоторые с окурками, в беспорядке стояли на трех из шести столов кохвика. Мытья посуды не оберешься…

Но секунду спустя это уже не имело никакого значения. На седые букли сыпались осколки люстры, за стойкой оседала срезанная автоматной очередью зеркальная полка, лицо бармена разлеталось серо-розовыми ошметками, а из игрального автомата струей потекли монетки.

Старуху снесло прямым попаданием, а жиголо, кажется, оставался ещё живым, когда мы валились под столик. Думаю, эти двое и послужили нам прикрытием.

Ефим, ерзая на боку, волосатыми руками, вылезшими из манжет, с которых отскакивали пуговицы, выставлял свой нелепый «Стечкин». И во время. От дверей, вприсядку, на нас пятился парень в цветном студенческом картузике и с роликовой доской, закинутой на ремне за спину. Дергая обтянутой джинсами задницей и локтями в замшевых налокотниках на рукавах фуфайки, он бил трассирующими – подумать только! – из настоящего американского «Уивера» в сторону букинистического магазина, откуда, по всей вероятности, и прошивали кафе из штурмовых автоматов констебли. Такая удача для парочки в цигейковых куртках: одним ударом два шара в лузе – загнать моего ликвидатора-неудачника в кохвик, где меня им Бог послал, и огнем констеблей уничтожить обоих… Мой труп списывается под перестрелку с сумасшедшим.

Слава богу, Ефим вспомнил про предохранитель после того, как два или три раза безуспешно вдавил спусковой крючок своего монстра. Парень тихо поник, словно присел на ступенях забегаловки, прислонившись в задумчивости картузиком к рекламе «херши-колы». Мой «ЗИГ-Зауэр» я и сам не услышал, такая шла пальба с улицы.

– Уходим, – сказал я Шлайну, – за бар и через подсобку…

Он кивнул.

– Мы достали его!

– Ты уже доставал его полчаса назад… Если быть точным, достал его я, пока ты вспоминал про предохранитель, – осадил я Ефима. – Слава богу, что ещё не достали меня…

– Нас!

– Так куется боевое братство, – съехидничал я.

Мы перескочили через стойку и вышибли закрытую на ключ дверь в подсобное помещение. Без второго каблука двигаться было легко.

– Парня сделали, – сказал Ефим, оглядывая помещение. – Дурачок был крайним от того, кто заказал ему нас на сегодняшний вечер. Констебли орудие ликвидации ликвидатора…

– Ты, как всегда, прозорлив!

Мы не торопились. Полицейская стрельба по трупам не ослабевала.

В подсобке на разделочном столе коробился кусок ватмана с надписью по-русски фломастером: «Срочно и дешево полдома в центре Лампешциемса, в Латвии. Соседей нет. Телефон – Тукумс 24 544, с 26 по 29 ноября звонить или спрашивать здесь».

– Рождество не за горами, декабрь приближается, – сказал я. – Вот бы купить… Не знаешь, хорошо там зимой?

– Иди ты с этим Тукумсом или как там, мать его…

– По-моему, у них кончаются казенные боеприпасы, пальба затихает, как считаешь? – спросил я.

– Каждый труп в зале трижды убили, наверное… Согласен, пора, сказал Ефим.

Выстрелом я погасил жужжавшую лампу дневного света, приоткрыл дверь черного хода. Она выводила в узкий дворик, где к каменному забору приткнулся трехколесный грузовичок. Ефим двигался за мной, пятясь, прикрывал.

Железные ворота поверху опутывала колючая проволока, кованый засов намертво приржавел к висячему замку. С кузова грузовичка мы перелезли на ограду, утыканную бутылочными осколками, и спрыгнули.

Опять двор! С мусорных контейнеров пришлось забираться на грохочущую крышу амбара и уже с неё скатываться на улицу.

Свет в окнах обыватели притушили. Гангстерское представление удобнее просматривалось из темных комнат.

– Связь по запасному варианту, – сказал Шлайн.

– Сдержи обещание, Ефим Шлайн! Свободу Тургеневу!

И мы разошлись.

Когда я садился в «Форд», носки были мокрыми насквозь, в сапогах хлюпало. Где взять среди ночи ботинки?

Голова разламывалась.

Но оставалось ещё одно дельце. Доведу до конца рабочий день и высплюсь, подумал я, включая зажигание. Высплюсь. А утро, тем более солнечное, бог даст, окажется мудренее вечера.

Управление разведывательными операциями начинается с ясного, исключающего двусмысленность определения цели – что именно и к какому сроку требуется сделать или разузнать.

А затем разверзается хаос.

Считается, что оперативные действия ведутся или данные собираются по намеченной схеме, но это внешне, а на деле продуманная система немедленно разлаживается. Работа попадает в зависимость от сложившихся агентурных и иных источников, внутриконторских интриг, привычек, в том числе вредных, капризов и дури младшего персонала, а главное – от чувствительности бюджета. Половина информации тормозится в приемном отстойнике, где свирепствуют случайности в виде недо – или перепроявленных фотокопий документов, стертых компьютерных дискет или халтурных действий при дешифровке. Руководство, как правило, заигрывает с оперативниками, сколько бы ни вуалировалось это разносами, указаниями или приказами. Постепенно задача самоприспосабливается под окружающую среду. То есть цель подгоняют под возможности конторы. Как следствие, заказчику навязывают ненужный товар, и складывается обстановка, когда, как говорится, хвост виляет собакой.

Рутинная бюрократическая псевдожизнь.

Какой суп варили Шлайн, Дубровин, Воинова и группа, приехавшая из Москвы под предлогом обустройства представительства петербургской фирмы, мне было неведомо. Но в том, что на московской кухне творится то же, что и на всякой другой аналогичной, я не сомневался. К тому же «исходное сырье» варева – Чико со свитой, Гаргантюа Пантагрюэлевич, калининградские сепаратисты, местное пророссийское подполье и все остальное представлялось аморфным и непредсказуемым. Кривая могла, конечно, вывезти, только – куда?

На Алексеевских курсах надежность источников классифицировалась латинской алфавитной последовательностью – А, В, С и так далее. Качество поступавших сведений обозначали цифрами от единицы и выше, при этом «единица» означала проверенные и подтвержденные данные, а «тройка» возможно достоверные.

Мои сведения о Чико Тургеневе я бы оценил А-2.

Соображения о Дубровине стоило классифицировать А-1, хотя они были лишены подтверждающей информации и практически основывались на сопоставлении косвенных фактов и интуитивной догадке.

Каким бы продуктом бюрократической системы Ефим Шлайн не являлся, он со своим опытом работы мог бы, имей достаточно времени, докопаться до предательства Дубровина. Или Марты Воиновой. Или и Дубровина, и Воиновой. Или оправдать обоих и покаяться в душе перед ними.

Обычно составляется повременная карта с анализом сведений и оценкой их достоверности о том или ином периоде жизни проверяемого. Временные куски, сведения о которых оцениваются низко, проверяются ещё раз по результатам операций, к которым подозреваемый привлекался. Такие сопоставления выявляют самые сомнительные периоды в жизни человека. По этим периодам далее проводят углубленную проверку. К предателю, таким образом, подбираются, может быть, не столь быстро, как хотелось бы, но неотвратимо.

Это грязная работа. Охотник за предателями превращается в параноика, становится ущербной личностью. Одаренные достигают совершенства в искусстве ладить со всеми, выставляться искренними и откровенными. На деле же самый одаренный в силу этой одаренности и подозревает абсолютно всех. День ото дня, не жалея сил и времени, он превращает себя в законченного мерзавца. Если разведка просто грязное ремесло, то контрразведка – ещё и гниющая помойка, где завоняют любые святые мощи.

Шлайн мог оказаться предателем. А Дубровин – героем. Хотя пока все представлялось ровно наоборот. Что в этом особенного? Круги, доверяющие или не доверяющие Дубровину, поручили ему одну часть игры в отношении Бахметьева, а Ефиму Шлайну, которому они тоже доверяют или не доверяют, другую часть той же игры. Это и есть подвох, с мрачными предчувствиями из-за которого Шлайн явился на встречу со мной в Банном переулке. Только и всего.

Такие вот мысли на исходе дня и перед решающим, как говорится, сражением.

…Я бы многое отдал за перемену обувки. Сапоги я снял, включил обогрев в салоне «Форда» на полную мощность и направил струю теплого воздуха на ступни в мокрых носках. Господи, не хватало ещё простудиться. Впору разуть прохожего.

Я попытался рассмотреть в зеркало заднего вида кончик своего горевшего уха. Комок запекшейся крови висел на мочке серьгой.

Подвальные окна пансионата светились, когда я парковался на стоянке, где не оказалось ни одной машины. «Форд» одиноко торчал на площадке, освещаемой оранжевым фонарем с выгнутого дугой столба. Задубевшие остатки сапог мне едва удалось натянуть на влажные носки.

Я проверил «ЗИГ-Зауэр», переложил запасную обойму в нагрудный кармашек сорочки под пиджаком.

Дежурная в вестибюле смотрела телевизор и не обратила внимания на мою обувку.

Спускаясь в теплую влажную котельную, ещё на узкой лестнице я услышал голоса. Из каморки Линька Рэя какая-то женщина визгливо кричала по-русски:

– Нет, нет, раз он такой эстонец, пусть сыграет теперь «Вильяндисского лодочника»! Вот пусть сыграет! Вот тогда и посмотрим, какой он эстонец!

– И сыграю…

Квадратная голова Линька Рэя торчала над сверкающим перламутровым аккордеоном, размером с поставленное на попа пианино. Рэй смотрел красными, в темных кругах, глазами на дверь, которую я открыл, и меня не видел. Шевелил толстыми губами, припоминая то ли мотив, то ли слова заказанной музыкальной пьесы. Или песни?

Тощая женщина в черной кружевной кофточке с просвечивающим малиновым бюстгальтером одной жилистой рукой удерживала на весу стакан с бренди, а другой, скрытой столешницей, возможно, шарила у Рэя в штанах.

Вполоборота к двери восседал, судя по оранжевому комбинезону, напарник Линька в засаленной пилотке с кокардой советской армии. Он впихивал маринованный гриб в пасть коричневой собачки, извивавшейся на его коленях.

– Не станет Мукки жрать твой деликатес, парень, – сказал я.

Услышав кличку, Мукки повел влажным носом в мою сторону, шевеля крупитчатыми ноздрями. Я угадал. Это он мотался под ногами, когда я выходил из Домского собора, чтобы увидеть как подсаживают в «Лендровер» Чико. И сказал женщине, приоткрывавшей от удивления рот в размазанной губной помаде:

– Здравствуйте, мадам. Кто бы мог подумать, такая богомолка – и вот на тебе: пьянка с мужиками. Ай-яй-яй! Опрометчивое поведение, крайне! Я могу наябедничать кюре…

Меха аккордеона сжались, издав рев и шипение.

– Господин Шемякин? Вот нежданный гость-то… Заходите. Мы ваш коньяк испытываем. На женщине! Ха-ха! Действует!

Тощая выдернула руку из-под стола.

Я сделал указательный палец крючком и поманил котельщика.

– Поговорить нужно.

– Можно, отчего же…

Он поставил аккордеон на табуретку. «Пассионата» – значилось латиницей на перламутровом корпусе.

– Вы тоже, – сказал я женщине.

– Я вас первый раз вижу.

– В котельной, – ответил я. – А в Таллинне вы рассматривали меня часа три, последний раз в Домском соборе, не далее как вчера. Не припоминаете?

– Ерунду-то не городи! Глаза налил?

– Вставай и пошли, – сказал я ей.

Линьк разбирался с рукавами засаленной дубленки.

– Оденьтесь, – приказал я тощей. – Прогуляемся через бор.

– К брату? – спросил Линьк.

Я кивнул. Показал пальцем на свою обувку.

– Сними ботинки и отдай господину, – приказал Линьк напарнику.

Второй котельщик расшнуровал и стащил с ног армейские говнодавы. Лягнув одной, потом второй ногой, я сбросил свои опорки. Ботинки подошли.

В эту ночь сосновый бор стоял тихо.

Луна высвечивала коричневые прогалины, усыпанные прошлогодними иголками. Мукки, с которым хозяйка, наверное, не расставалась никогда, тянул поводок и норовил задрать лапку на пеньки.

Нас ждали. Огни виллы вовсю горели за соснами. Определенно, Линьк мигнул напарнику, и упреждение о моем приходе поступило.

– Господин Шемякин, здравствуйте, – сказал Гаргантюа Пантагрюэлевич, спускаясь к крыльца и протягивая руку. – Приятно иметь дело с людьми, которые блюдут финансовые обязательства. Деньги передали. Чем могу быть полезным еще?

– Многим, – сказал я, пытаясь определить, сколько человек находится у него в доме.

Мукки, натянув поводок, становился на дыбки, сучил лапками в воздухе, снова опускался на землю и внюхивался в штанины спортивного костюма с не застегнутыми молниями на икрах и белые, казавшиеся грязными даже ночью, кроссовки Ге-Пе. На плечи толстяк накинул плед, свисавший, как бабий платок.

– Смотрите-ка, – сказал Ге-Пе, – она меня так обнюхивает…

– Проверяет, не тебя ли произвела на свет божий, – сказал я.

– Вы хотите сказать, что…

– Что ты – сукин сын, ваше превосходительство.

– Смело!

– А куда деваться? Я дал тебе пять штук зелеными. Ты показал Тургенева, а когда я взял след, ты умышленно пугнул его. Сдал через нашего общего знакомого полиции и упрятал, таким образом, в изолятор, где мне его не достать. А потом побеспокоился и обо мне. Во что тебе обошелся парень с «Уивером» и роликовой доской, а? Посчитал, что он грохнет меня, а его грохнет полиция, которой ты его и меня сдал через того же нашего общего знакомого? А? Удивительно, что ты ещё разговариваешь со мной. Ведь я, по твоим расчетам, покойник. Так?