Текст книги "Шпион по найму"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Глава девятая
Один на один

В пять тридцать утра, когда я садился в «Форд», Йоозепп Лагна, уже маялся на покрытых ночной изморосью грядках за палисадником. Упершись в черенок грабель ладонями, а на ладони положив подбородок, он успел, пока я запускал двигатель, высказаться относительно неопределенностей балтийской погоды. Поскольку челюсть его покоилась на граблях, когда он говорил, поднимался и опускался череп.

Из Синди я не стал звонить в Таллинн. Наверняка местная почта в такую рань закрыта. Уехал прямиком в Пярну.

Мне всегда нравился вид, открывающийся с высокого крыльца Пярнуского почтамта на мост через Саугу и дома в заречье. Ничего особенного, в общем-то. Обычные жилые коробки с водонапорной башней над крышами в форме кухонной толкушки. Но небо – высокое и просторное. Кучковатые облака плывут крутым подъемом вверх и все выше. И теперь, серо-фиолетовые в предутренних сумерках, они неизменно тянулись прочь от грешной землицы.

Однажды, когда мы ехали из Таллинна в Синди сватать Марине первого эстонского мужа, я погнался за облачной тенью. Спидометр показал восемьдесят километров в час. Стремительные морские облака…

Сауга исходила туманом, который глушил крики чаек. Поверх тумана на реях пришвартованного парусника сверкали сосульки.

– Новости такие, – сказал Ефим по телефону. – Ночью прибыла группа сопровождения немецкого представителя на переговорах с генералом Бахметьевым. Размещение в Пярну, на госдаче в районе коттеджных застроек за городским пляжем. Из Таллиннского аэропорта группу отвезли в гостиницу местные, неофициально имелся Дубровин. Местные из Таллиннцев сразу уехали, передав опеку над немцами своим пярнусским, а Дубровин оставался до четырех утра. Он липучий, а если ещё угощение… Немцы деликатно предложили вариант «свои опекают своих».

– Так и бывает.

– Бывает, – сказал Шлайн и задышал в трубку, наверное, опять забегал по лавке. – Только вот что. Ты не обмолвился в Лейпциге относительно возможных неприятностей здесь для нас, а, стало быть, неминуемо и для них?

– Им-то что?

– Встреча Бахметьева с доверившимися немцами закрытая. Представляешь, что ждет их дома, если покушение состоится?

– Вчера пачками шла стрельба сначала в нас, а потом по кафе в центре Таллинна. Хотя бы одно сообщение появилось?

– По радио ни слова. Про газеты не могу сказать, ещё не видел. Но если молчит эфир, то и на бумаге ничего не найдем… Дело в том, что происшедшее – пока только эстонское дело. Русско-немецкое, будь спокоен, раздуют.

– Допустим, – сказал я, сообразив наконец, что Ефим или Марика по его поручению записывают разговор на магнитофон. Операция-то началась. Подлежали документированию все моменты, по которым Шлайну придется, возможно, оправдываться.

– Так что в Лейпциге? – повторил он вопрос.

– В Лейпциг я ездил за подтверждением, что встреча действительно готовится. Так? Вот и все… Не нервничай, Ефим, проснись. Я понимаю, ещё рано, едва рассвет… Вспомни, про анонимку относительно покушения ты заговорил со мной только в Таллинне. Если немцы что-то узнали, то либо от местных, либо сам знаешь от кого. От Дэ. Я – оправдался?

– Прости. Конечно.

Не легко ему выдавливать из себя такое при работающей записи.

– Вот что, Ефим, – сказал я, стараясь смягчить напор. – Я знаю, что терзает тебя. Не буду говорить, что именно. Слова теперь лишнее. Оставь мне решение. Забудь об ответственности. У нас нет времени. Мы ничего другого сделать не можем. И никто на нашем месте не смог бы.

– Это разговоры для тети, – оборвал он. – Ответственность моя. И только. Не ты меня, я тебя нанял! Так что давай не зарывайся!

Благородно, подумал я. Если все кончится успешно, озвучивание куска пленки с этими фразами станет основанием для повышения Ефима Шлайна в воинском звании и представления его к ордену за заслуги перед Отечеством.

Я тоже когда-то радовался, как дитятко погремушке, получая капральскую нашивку.

– Я допустил ошибку.

– Что-о-о?! – заорал он в трубку. – И ты пускаешься в рассуждения теперь, когда, как говорил один мягкотелый гигант, процесс пошел?!

– Остынь, – ответил я. – Ты уж совсем напуганный. Я забыл про штатив или хотя бы опорную ногу под фотокамеру. Только это я и хотел сказать. Мне придется снимать телеобъективом и, стало быть, с большой выдержкой.

– Уф, придурок, – сказал Ефим. – В десять открываются магазины. В десять тридцать можешь подобрать штатив здесь, либо привезет Марика куда скажешь.

– В десять тридцать у бара «Каролина». Я коррумпирую её за это чашечкой кофе. Ведь другого она не пьет.

– Ладно, коррумпируй… Она же передаст программу пребывания генерала и его переговоров с немцами. Остальное, что появится к тому времени, тоже. Генерал едет со своими людьми от Нарвы. До связи.

– До связи, – сказал я, нажал на рычажок, опустил новый жетончик и набрал номер, названный вчера вечером его превосходительством в пивном ресторане.

– Ну? – ответил Прока. – Чего?

– Дебил и есть, – сказал я ему. – Не в подводной лодке проснулся, это не сигнал продуть кингстоны для подъема по нужде!

– Еще нет семи, откуда я знал, думал с дуру кто…

– Есть новости? – спросил я.

– Есть. Толстый Рэй передает для вас, что кавказская орава на трех машинах выгрузилась на континент с парома, прибывшего с острова Сааремаа. Около десятка. Сообщил капитан причала. Неизвестно пока, куда выруливают на Таллинн или на Пярну. Когда минуют развилку, Толстому сообщат. Точные новости будут в семь.

Я повесил трубку. И в огромное окно почтамта узрел знакомый пикап «Рено». Из распахнутых створок сзади торчала лестница с красным надувным шариком вместо флажка. Водитель и второй, сидевший рядом, вертели сотовый телефон и что-то обсуждали.

На крыльце продувало. До повторной связи с Прокой оставалось двадцать минут, и я пожалел, что не курю. Торчал на виду без повода. Поднял воротник.

Итак, Чико отсиживался на острове Сааремаа. Там дождался информации о въезде генерала в Нарву. Путь его теперь – в Таллинн, где он получит от Дубровина детальную, по минутам, программу пребывания и переговоров с немцами генерала Бахметьева и российскую схему обеспечения безопасности. Дубровин, судя по тону Ефима, не испытывает удовольствия от варианта «свои отвечают за своих», потому что не сможет снабдить Чико такой же немецкой схемой. Немцы не обязаны его информировать, каждый работает по собственному плану, каждый сам за себя.

Но почему – Сааремаа, глухомань, в которую Тургенева в обычной обстановке не затащишь? Встреча с заказчиком или его представителем для поправок в плане действий? Возможно… Но почему вдруг Сааремаа? Случайность? Расчет Чико пришпилить меня к генеральскому трупу сорвался. Продавилась и поддержка Толстого Рэя. С поездкой на Сааремаа Дубровин мог обернуться быстро, и там, не привлекая внимания, вдали от глаз людских, обсудить с Чико дальнейшие действия… Выглядело логично. Но оставалось не подтвержденным. Поэтому допустимо, что в обстановке появилась дополнительная вводная. Скажем, в действие ввели неизвестного Шлайну и мне фигуранта в дополнение к Чико или, что называется, достали из загашника его дублера, настоящего, не таскающегося на виду у всех в свите гагринского армянина… Такого, который и является настоящим стрелком.

По общепринятому правилу, если операция предположительно может забуксовать по причине выявления противником её деталей или исполнителей, все немедленно меняется по запасному варианту. Внутри же и вне структуры продолжают симулировать активность по первоначальному плану с расчетом на предателя. Обнаруженный противником настоящий след, таким образом, превращается в ложный. На шершавом профессиональном языке это называется успешным отрывом.

Я представил, какие деньги оказываются задействованными в этом деле, вспомнил, что и Шлайн, вопреки обыкновению, не торговался со мной. Прибалтийская возня вокруг генерала Бахметьева, вне сомнения, оплачивается не только из бюджета правительственных спецслужб, отощавших в последние годы, и тем более не частными структурами вроде «Балтпродинвеста» или «Экзохимпэкса». Расходы на обеих сторонах покрываются из специальных фондов. Может, и государственных. Да и две ли только стороны в этом деле?

Тревога шевелилась в душе. По Сеньке ли шапка?

Ребята наконец-то разобрались с радиотелефоном. Водитель ткнул кулаком второго в плечо, оба рассмеялись. Они включили музыку. Боковое стекло «Рено» было приспущено, и я расслышал гершвинского «Американца в Париже».

С высокого крыльца я проследил, как «Рено» круто взял за мостом через Саугу в направлении кооперативной верфи.

– Прока, говори новости, – велел я бывшей гордости дважды краснознаменного балтийского флота, когда, вернувшись в зал почтамта, позвонил второй раз. – Отчаянно некогда. Давай!

– Значит, так… Заправлялись в Лихула. Едут, стало быть, в Таллинн.

– Когда заправлялись?

– Думаю, с полчаса назад.

– Приезжай через час-полтора на своем «Пассате» на площадь Выру и постарайся встать ближе к бару «Каролина», на горушке, знаешь?

– Знаю. Буду. Только доложу Толстому Рэю.

– Доложи. А мне доложи, кому ты отдал компакт-диск с Гершвином.

– Сказал, другу. Ну? Потерпеть не можете?

Я дал отбой.

В гонке на Таллинн Чико имел преимущество в один час.

Ефим перехватил мой «Форд» на Пярнуском шоссе на въезде в Таллинн. Он стоял на обочине, ветер забрасывал мягкий воротник кашемирового бушлата ему на затылок. Волосатая ручища, высунувшаяся из рукава почти до локтя, придерживала картуз в стиле Жириновского, чтобы не сдуло. В этих местах солнечно только при ветре.

Шлайн нервничал потому, что не обрел уверенности в правильности принятого решения, и не очень-то надеялся, что я отработаю операцию четко. Таким в поле я его ещё никогда не видел. Это расстраивало.

Он начал с упреков, что я втравил его в интриги против Дубровина и, таким образом, раздробил силы, что я погряз в индивидуализме, присущем людям моих, как он сказал, занятий, что навязанный мною ковбойский стиль работы не вяжется с методами конторы, что нас ничтожно мало, что у нас нет агентов для черновой работы, связников, дублеров, что… что… что…

Бюрократическая демагогия, на которую не оставалось времени. Думаю, он и явился-то на Пярнуское шоссе, чтобы, изнервничавшись сверх меры, излить свою желчь. Может, раскаивался в опрометчивом заявлении о своей ответственности. Слово все-таки не воробей. И тем не менее Ефим не был подонком, он был чем угодно – бюрократом, суетным, грубым, наглым, перестраховщиком, даже лжецом при необходимости, но только не подонком.

– Ефим Шлайн, – сказал я ему в конце концов, перейдя на официальный тон, – я получил ваше указание завершить подготовку к начинающейся операции. План покушения, утвержденный лично вами, в сложившихся обстоятельствах – единственный, который сработает. На совещаниях в «Балтпродинвесте», названием которого прикрывается «Экзохимпэкс», я допускаю, предлагались десятки иных, может быть, более блестящих разработок. Я вполне уверен в их никчемности, потому что любой план, кроме моего, утвержденного вами, Ефим Шлайн, развалится от первой же дополнительной вводной.

– Не орите! – перешел на «вы» и Ефим. – Вы орете на офицера, Шемякин!

– Сейчас все держится на нитке. Да, операцией руководите вы. Расходы утверждаете вы. Но если вы, Ефим Шлайн, скажете мне сейчас – «остановись», вы думаете, я сделаю это? Не я, подонки должны быть остановлены. Они должны быть остановлены независимо от любых политических или денежных игр. Готовится преступление. Преступление! И мы, если мы – люди, обязаны видеть в этом преступление, а не политику, в которой цель оправдывает средства!

– Не орите, – повторил менее жестко Ефим.

– Да я и оторался. Не хочу извиняться, вы без формы. Я вас в ней, между прочим, и не видел, кажется… Забудем про нервы и все такое. План безупречен с профессиональной точки зрения. Скажите самому себе «да», вот и все! На этом и кончим…

– С этого начнем, – сказал он.

Мне кажется, я орал больше для того, чтобы подавить собственные сомнения.

Тут мы и увидели Марику на горушке, у одной из позеленевших каменных ваз перед замызганным входом в «Каролину». Девушка тяжело опиралась на трость. Чехол со штативом висел на плече. Я подумал, что ни разу ещё не видел её вне лавки. Она казалась юной и привлекательной под солнцем в клетчатом жакете и черном берете, оттенявшем тяжелые белокурые волосы.

На лестнице к «Каролине» я оглянулся, чтобы сверху выявить проковский «Фольксваген Пассат». Дечибал, на этот раз в пальто и при галстуке, осторожно кивнул из-за приспущенного бокового стекла.

Все были на рабочих местах.

– Ладно, – сказал шедший следом Ефим, пока Марика ещё не могла его слышать. – По-российски не можем без свары. Я сказал и себе, и тебе «да». А тебе ещё говорю: заруби на носу, я не вправе дать санкцию на убийство. Даже если я прикажу – «убивай» – при десяти свидетелях и они потом подтвердят это, отвечать будешь ты, и только ты. Будет считаться, что я пошел на превышение полномочий не вполне в здравом уме. Я предупредил тебя, Бэзил Шемякин!

– А, иди ты, – сказал я ему и призывно махнул Марике, чтобы она поспешила навстречу. Вспомнил про её протезы и, прыгая через две ступеньки, побежал к ней сам.

– Марика, – сказал я девушке, выхватывая штатив, – у меня ни секунды, я убегаю, передайте Ефиму, вон он идет за мной… мы не успели договорить с ним… что я позвоню в представительство «Балтпродинвеста» или вам через полтора-два часа. Мне нужно знать расписание по часам и минутам на все маршруты и остановки генерала. Пожалуйста! «Форд» оставлю здесь, на площади. Потом подберет Прока…

И неожиданно для себя чмокнул её в губы.

Краснеть она начала из-под берета. Сначала лоб, потом щеки. Дошло ли до подбородка с легкой ложбинкой, я не видел. Побежал назад к стоянке.

Не знаю, что уж там подумал Ефим.

Догадливый Прока, подъезжая к лестнице, распахнул дверь «Фольксвагена Пассата», и именно ту, которую нужно, – заднюю.

Когда мы, едва протиснувшись через несколько пробок, продавились, наконец, к «Паласу», мышиного цвета шестисотый «Мерседес» стоял у главного подъезда, там, где стоять не разрешалось. Двое кавказцев из свиты Чико, в просторных кремовых пальто, без головных уборов, курили возле машины, посверкивая массивными перстнями.

Только в таком месте и мог завтракать Чико. Я сориентировался верно, и, слава богу, не опоздал. Правда, на случай непредвиденной задержки имелся вариант: подкараулить Тургенева у городского музея, куда он по моему плану его покушения направится после завтрака в «Паласе». Однако, случись заминка, первый пункт плана пришлось бы перепрыгивать и сходу переходить ко второму, а я впадал в расстройство, если ритм начинавшейся операции сбивался даже слегка. Накладок и позже набирается предостаточно.

На коленях я держал зачехленный штатив для фотокамеры. Дечибал Прока вообразил, что это снайперская винтовка. Косился на чехол через зеркало заднего вида.

– Прока, – спросил я, – видишь шестисотый «мерс» с двумя кавказцами?

– Позавчерашние?

– Они знают тебя в лицо?

– Нет, не думаю.

– А твою машину?

– Нет, не думаю.

– Молодец… Проедешь до угла и высадишь меня так, чтобы кавказцы меня не приметили. Там постоишь, не выключая мотора, и уже один засветишься. Знаешь, что такое засветиться? Знаешь… Потом появится их босс. Как двинутся, садись им на хвост. Нагло и бездумно.

– Шестисотому-то на хвост с «Пассатом»? Хэ!

– Шестисотому – и на хвост с «Пассатом», вот именно. Они протащат тебя по старому городу, там преимущество в мощности ничего не дает, потом выскочат на бульвары и сбросят тебя рывком. Не давай им сделать это быстро. Насилуй мотор! Заставь их подумать, что нервничаешь, злишься, дай им, первое, запомнить твою машину и, второе, порадоваться победе над тобой. Стукни в отчаянии по рулю руками так, чтобы приметили. Шевели губами, будто материшься. Но впритык не клейся. Ты брюнет и заросший, я сивый и бритый. Не давай себя разглядеть!

– Что скажет на это Толстый Рэй?

– С ним согласовано, – соврал я.

Мы подъехали к месту высадки.

– А потом?

– Потом вернешься на стоянку, пересядешь в «Форд» и, перед тем как на нем укатишь, ключи от «Пассата» оставишь бармену в «Каролине». Патлатый, в очках, цвиркает зубом, на пальце перстень, как у рокера, стальной, с черепом. Скажи, для Бэзила Шемякина. Он догадливый. Зовут Тармо… И дальше жди приказов от Толстого Рэя. С Богом!

– И вам с Богом! – сказал воспитанный Прока.

Пусть это будет в последний раз, сказал я себе. В сто первый и последний раз я выхожу на огневой рубеж. По крайней мере, с такой тяжестью на душе.

В реальной практике перехват киллеров на завершающем этапе операции вырождается в охоту на загнанного одиночку, преданного подельщиками, или подловатое выжидание в засаде. Метод – охота с преследованием или засада с расстановкой ловушек – навязывают обстоятельства. Отчеты, в особенности в расходной части, этого, конечно, не отражают. Не отражают они и того, что многое складывается в зависимости от темперамента, технической вооруженности, связей, денежных средств и профессиональных навыков обеих сторон. Факторов субъективных.

Девяносто процентов денег клиента и больше половины собственных усилий и времени, даже когда рискуешь, растрачиваются не так, как предполагалось, – в сущности, впустую. Удача приходит не там и тогда, где и когда её планировали. А неудача в плане вообще не предусматривается. Ее субститутом, выражаясь научно, является тот пункт контракта, в котором определяется страховочное вознаграждение семье после потери кормильца.

А если так, то предпочтительнее выбирать стиль и методы, к которым, как говорится, лежит сердце. Жизнь, во всяком случае в её земной ипостаси, и в бою, если до боя дошло, интереснее прожить всласть. При прочих равных условиях раскованность дает преимущество над противником.

Охотничий стиль, конечно, более агрессивен. Собственные навыки, физическая и психическая устойчивость, выживаемость, ловкость и многое остальное, включая настроение партнерши в постели, в жесткой игре становятся картами, которые поистине сдает только судьба. Ставкой на кон пусть не сразу, но неизбежно – ложится личная безопасность. А это особый азарт. И когда выиграешь, вкус риска и вкус победы вместе дают гремучую смесь, которой отравляешься до конца жизни. Это действительно отрава оправдавшийся риск и первая, да и последующие победы.

Подумать только! Ты переиграл невидимку, у которого была мощная фора продуманный план, тщательно выбранные рубеж и время атаки, внезапность. И никакой морали. Термину «киллер» соответствует русское слово «мочила». Такой не предлагает дуэль. Подставившийся под его пулю или усевшийся на триста граммов тротила ничего уже не узнает – ни кто и из чего стрелял, ни как устроена бомба. Угроза обнаруживается, если обнаруживается, всегда случайно. Деморализованный, переполненный страхом клиент является с догадками и предположениями. Начинаешь с этого.

Действия же из засады более безопасны, а по началу вообще похожи на расстановку капканов. Академическая, поддающаяся планированию работа, в которой сосредотачиваешься на выявлении слабых сторон киллера или террориста. Они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Скажем, Чико Тургенев желает и в сортире выглядеть стильно. Он обеспокоен тем, как смотрится со стороны, потому что считает себя штучным героем, он псих, неуправляемый даже обстоятельствами, он ненормален, и его судьба – его характер. Он инстинктивно окружает себя телохранителями и помощниками, как избалованный чемпион массажистами, ассистентами и прихлебателями.

Выслеживание Чико я и повел с расчетом на слабости, на стиль его поступков и настроений, неизменный и постоянный в поведении Тургенева. Имей мы достаточно времени, единственной заботой Ефима было бы, образно говоря, поставить капканы в местах, где Тургенев, прорываясь к цели, неминуемо даст пижонскую слабину. Там, где я теперь поджидал Тургенева, и было такое место.

Правительственные конторы, официально занятые обеспечением безопасности, вынуждены придерживаться второго варианта. Варианта засады. Не от святости, конечно. Чиновники, осознавая свою неприкосновенность, спокойно бы охотились на уничтожение, поскольку «нет человека – нет проблемы». Да какое правительство, какой министр или другое должностное даст заранее санкцию на уничтожение и потом подтвердит это? Дают, конечно. Но не подтверждают.

Охотник, упреждающий киллера, готовится отнять жизнь ещё у невиновного. Конечно, мочила уже заработал свою репутацию, и все же никто, помимо суда, не вправе вынести приговор, да ещё без свидетелей. Трупа нет, нет и убийства. Отказаться от этой божьей истины – значит оправдывать самосуд, расстрел на месте, чрезвычайные тройки и гестапо. Кто имеет право распоряжаться жизнью любого человека до того, как закон приговорил его?

Имелся и другой существенный момент, заставивший меня минувшей ночью поворочаться под верблюжьим одеялом в доме на тихой улочке Вяйке-Карья в Синди.

По поведению Шлайна и Дубровина, по другим, едва уловимым, но явным признакам, я ощущал, что стоящие за ними люди разных настроений и полномочий одновременно и хотят остановить покушение, и надеются, что оно удастся, и ещё высчитывают, что выгоднее.

Византийские аппаратные игры неизвестных авторитетов тормозили принятие даже рутинных полицейских мер. Старики, вроде Дубровина, верны лени и сибаритству, а молодые, вроде Воиновой, из-за отсутствия навыков и достойных учителей, из-за провинциальной жажды карьеры – суетны в мыслях, усердствуют без умения, иногда аморальны и уподобляются зайцам, у которых задние ноги бегут впереди передних.

Кто же я среди всего этого?

Гаргантюа Пантагрюэлевич, контрабандист, затраханный, в сущности, всеми – Дубровиным, береговой стражей, полицией, таможней, Шлайном, мафией, возможно, террористами в лице физика Вайсиддинова и юриста Махмадова и кем там еще, включая меня самого, – и тот посмотрел на дело просто и ясно. Готовится преступление. Убийство. Человека, мужа, отца, сына стареющих беспомощных родителей, такого же, как все мы…

Что значит – мы?

…Где и поразмышлять, как не в засаде?

Мои швейцарские «Раймон Вэйл» показывали тринадцать ноль-ноль. Музей, вход в который, как на ладони, просматривался в этот солнечный день с третьего этажа поставленного на ремонт дома, через час закрывался на обеденный перерыв. А Тургенев не появлялся.

Я пощекотал Мурку, успевшую родить в устроенном мною тайнике четырех черных котят. Она исхудала. Слепыши высасывали её. Она даже не мурлыкнула.

– Потерпи, киска, – сказал я роженице. – Все у тебя будет. Скоро.

Семейка возлежала на моем шарфе, на котором я и перенес котят подальше от пролома, чтобы не затоптать во время фотосъемки и подготовки к выстрелу.

«Яшиха» удобно и плотно стояла на треноге. Я сделал контрольные снимки музейных створчатых дверей, квадратного окошка туалетной комнаты и пластикового козырька над таксофоном напротив музея.

Пластмасса козырька в видоискателе зеркальной камеры показалась мне замутненной, хотя через мощный телеобъектив различались цифры на кнопках набора номера. Можно было, конечно, спуститься и протереть козырек, но появления Чико со свитой я ожидал в любую минуту, да и не стоило привлекать внимание хождением взад-вперед из пустующего дома.

Я подумал, что следует зайти в магазин спецодежды и экипироваться под строителя.

Затвор камеры работал мягко и бесшумно. Беспокоило, что механизм подачи пленки слегка жужжал. Муркины ушки топорщились. Однако, вряд ли выносило звук на улицу.

Бинокль я повесил на груди под пальто.

Великолепная «Галил» покоилась на сошках.

«ЗИГ-Зауэр» привычно упирался рукоятью в спину, стволом в левую ягодицу. Однажды подобрав, я не менял манеры носить оружие. И спросонья правая рука инстинктивно бросалась за спину, за брючный ремень.

Несколько гангстерский стиль, городской, что ли, но родился он в джунглях. Я так и не привык к кобуре, любой. А запасную обойму держал в нагрудном кармане сорочки. Хотя уверен: не понадобится. Исход моих боев наступал до того, как я растрачивал первую. Иначе я бы не знал, как эти бои закончились.

Мурка насторожилась первой. Она лакала воду, которую я налил для неё из фляжки в крышку от объектива за неимением другой посуды. Трехцветная исхудавшая мордочка поднялась, ворсистые ушки развернулись к затылку.

– Умница, – похвалил я мамашу, пробуя бинокль на машине, которая появилась на улице, обычно закрытой для автомобильного движения.

Прохожие без особой готовности сторонились, уступая мышиного цвета шестисотому «мерсу» с затемненными стеклами, который шуршал шинами по антикварной Таллиннской брусчатке. Машина остановилась против входа в музей, прикрыв от меня пластмассовый козырек таксофона. Задняя дверь мягко хлопнула, кто-то вышел к телефону. Я занервничал, но, приметив отражение на лакированном корпусе «мерса» кремового пальто кого-то из свитских, успокоился. Человек набирал номер на таксофоне.

Я протер вспотевшие ладони бумажной салфеткой. Сходилось! Чико не воспользовался радиотелефоном в «мерсе». Они пробовали именно ту связь с бомбой, которую я и предназначал для этой цели в своем плане. Это значило, что меры предосторожности приняты самые жесткие. Вряд ли эстонцы перехватывали беседы тургеневской оравы по мобильникам. В конце концов, для таких разговоров можно заказывать спутниковое кодирование. Но само по себе это кодирование – тревожный сигнал.

Двери музея открывала старушка-смотрительница. Сразу две створки. Не отрываясь от видоискателя, я вдавливал головку тросика, ввинченного в затворное устройство «Яшихи». О господи, механизм подачи пленки жужжал… Теперь на крыльце появился приличный господин со шкиперской бородкой и в горчичном блейзере. К старушке, вставшей за спиной приличного господина, присоединился заспанный тип, по виду – истопник или что-то в этом роде. Силы общественной поддержки. Получилась комиссия по встрече важного гостя.

Важным гостем оказался, однако, не Чико.

Внешне, конечно, это был Чико. Пальто черное, а не кремовое, то есть особая одежка босса. Подзаросшие щеки. Усы. Рост его. Но только не жест, которым он, вытянув руку, принял красиво упакованный сверток, протянутый из машины. И не походка, которой пересек улицу и поднимался по ступеням. И не торжественный кивок на приглашающий жест.

Заспанный тип, выслушав что-то от приличного господина, ввинтился перед квази-Чико в двери и исчез в них впереди гостя.

Гость, прежде чем войти в распахнутые двери, полуобернулся и едва приметно кивнул кому-то в машине. Отражение в кремовом пальто повесило трубку таксофона и вернулось в «мерс». Сигнал приняли: телефон, номер которого набрал кремовый, прозвонил, директор приказал заспанному снять трубку, квази-Чико кивком подтвердил, что связь таксофон – телефонный аппарат в холле музея опробована, трубку таксофона следует повесить.

Из машины не могли меня видеть. Я поднял «Галил» с навинченным английским глушителем «Эл-Е-один», прозванным «гробовая тишина», и, стараясь не отдавить хвост Мурке, отиравшейся о мои брюки, сменил угол прицела. Слегка выдвинувшись к оконному пролому, я вполне доставал человека, появись он снова под пластмассовым козырьком таксофона.

Я надул щеки и сделал губами «паф».

Минут пятнадцать спустя я отснял вторую серию о важном визитере трогательное прощание квази-Чико с дирекцией музея.

Я особо сделал снимок приличного господина. Потом – квази-Тургенева, когда он развернулся, откланявшись на крыльце, как говорят фотографы, в фас. Я взял крупно лицо, а в рост только до пояса. Квази-Тургенев сдвинулся к машине, и её блестевшая крыша отрезала ему в объективе ноги. Но со спины и в профиль он остался в полный рост и в одном кадре с директором музея. Разумеется, большого значения, есть ноги или нет, не имело, однако мне нравились стопроцентные попадания. Я всегда считал, что успешный результат – свидетельство качественной подготовки.

И здесь начались накладки…

С крыши шестиэтажки, возвышавшейся над островерхими черепичными кровлями в ста – ста двадцати метрах от моего логова, на меня наводили либо оптический прицел, либо телеобъектив. Кто-то работал против солнца, и оптику выдал блик.

Я наклонился, будто поднимал что-то с пола, встал на колени, потом лег и отполз, насколько позволяла замусоренная лестничная площадка над провалом внутри дома. Я дотянулся до треноги и подтянул к себе. Несколько раз, словно отстреливался, вдавил тросик затвора. Великолепный видоискатель зеркальной «Яшихи» показал мне через телеобъектив, словно сунул изображение прямо под нос, припавшую к оптическому прицелу, смятую о приклад заросшую щеку.

Господи, помолился я, сделай так, чтобы он не узнал, что я заметил его.

Внизу прошуршали шины отъезжающего шестисотого «мерса».

Бармен Тармо разливал коктейли в дневные часы. Утром он изучал философию в университете, а ночью дудел в саксофон в джазовом кафе для интеллигентов у яхт-клуба на Пирита. Во всех трех местах он служил Марине передвижным почтовым ящиком, в который её осведомители, кучка никудышников, выламывающихся под франкофилов и называвших себя «Le Milieu», то бишь кругом избранных, сбрасывала сообщения. Заказы и приказы к отребью поступали, как и полагается в приличном подполье, по другим каналам.

– Привет, Тармо, – сказал я ему.

Бесцветные бровки философа и джазмена полезли наверх. Много лет назад Марина познакомила нас, он помнил меня, я чувствовал это, если в «Каролине» обслуживал Тармо, но поздоровался я с ним в баре первый раз в жизни. Из этого следовало только одно: на рассвете Эстония стала французским департаментом, и его, Тармо, рассекретили.

– Я вас не припоминаю.

– Ну, значит, – сказал я, – ты это не ты.

– Что значит, не я?

– Не ты отпускаешь из-под прилавка марихуану. Не ты держишь сумку с экстази на паях в женском туалете дискотеки «Мэрилин». Не ты сдаешь гараж с ямой на Ломоносова для перебивки номеров калининградских тачек. Не ты…

– Ну, хватит, – сказал он, сглотнув. Кадык на его шее покатился вверх, а потом вниз. – Вы старая паршивая свинья. Свинья! Свинья! Что вы себе позволяете? А? Что вы себе позволяете? Я вышвырну вас сейчас!

Он довольно лживо изобразил поиск по карманам газового баллончика.

– Ладно, – сказал я и, потянувшись через стойку, сдавил грязными пальцами, немытыми после отхода из засады, его щеки. – Ну, все, все. Квиты, квиты… Успокойся.

Тармо заплакал. Слезы ползли вдоль набухавшего носа, мутнели и, оставляя борозды, скапливались в уголках рта, полуоткрытого между сдавленными щеками. Он, наверное, употреблял косметику. Которую слизал вместе со слезами, едва я отпустил его.