Текст книги "Шпион по найму"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Вы не имеете права называться интеллигентным человеком, – сказал он. Это звучало, как смертельное оскорбление.

– Наверное, ты прав, – сказал я, вытирая пальцы бумажной салфеткой, взятой из пластикового стакана на стойке. – Успокойся. Ну же, Тармо!

– Вас надо вышибить из бара и из этого города!

– Наверное, опять ты прав, парень…

Он предупреждающе округлил вдруг высохшие глаза. Кто-то входил за моей спиной в «Каролину».

– Глинтвейн и кофе, – сказал я.

И не смог подавить накатившее ожидание, что вот-вот всадят в затылок пулю. Во второй раз в этом баре я расклеивался до такой степени.

Не всадили, конечно. Что это со мной?

Если быть честным с собой: я сбежал в панике с репетиции завтрашней дуэли.

Когда одолевал страх, я наглел со слабыми. Подонок Тармо, может, не такой уж и подонок, во всяком случае, не хуже остальных подобных, да и меня самого, наверное. Может, следовало подходить к нему аккуратнее? Я был на взводе, а в таком состоянии – во всяком случае, человеку моего положения лучше на время запереться в туалете, сославшись на диарею.

Тармо подошел к моему столику стереть полотенцем несуществующие крошки.

– Вам не стыдно? – прошипел он. – Не стыдно? Свинья эдакая!

Тармо успокаивался, и теперь его мучило любопытство: что мне нужно?

В этом просматривалась возможность достойного примирения без излишних объяснений. Держал он себя, как равный, то есть полагал, наверное, что я один из таких же прихлебателей при фонде Марины.

Мне же нужно было на время, самое короткое время, закопаться, скажем так, в зыбучий песок. Стать песчинкой. Мне нужно было затеряться среди шпаны, среди сотен, а ещё лучше – тысяч таких, как Тармо, на которых не охотятся с дорогой оптической техникой. Мне нужно было, как речному угрю, нырнуть поглубже в грязь, куда чистоплюи из больших контор, властители жизней с престижными снайперскими винтовками, брезгуют опускаться. Раствориться среди тварей, подобных Тармо, в клоповниках городского дна, где хотя бы в ближайшие десять часов я смог бы остаться в живых.

– Когда ты сменяешься на боевом посту, дружище? – спросил я.

– Я вам не дружище… Через двадцать минут, – сказал он, успокаиваясь.

– Вот и отлично, дружище. Уедешь со мной… Один чернявый орелик должен был оставить ключи зажигания от машины для Шемякина, Бэзила Шемякина. Они ведь у тебя? И знаешь ли, этот Шемякин оказывается я и есть.

– И надолго?

– Что надолго?

– Я хотел сказать, уедем…

– Прогуляемся по музеям. Ты выйдешь на площадь, справа от входа на автостоянку, шагов сорок, стоит черный «Форд Эскорт». Сядешь в него.

– А если не приду и не сяду?

Ефим, конечно, прав. Мне не хватает вспомогательной агентуры. Вот и приходится брать на себя ещё и роль заградительного отряда, чтобы гнать, так сказать, на пулеметы этого духарика.

Я завернул руку под полу пиджака, достал «ЗИГ-Зауэр» и упер ствол парню в пах.

– Все-таки вы свинья навсегда, – сказал бармен. – Вы свинья навсегда. Я приду. По принуждению… Вы – свинья навсегда!

Наверное, это была какая-то переводная цитата, модная в «Le Milieu».

Глава десятая
«Момент Истины»

Усаживаясь в «Форд» на стоянке против «Каролины», я с беспричинным удовольствием опробовал, вдавившись спиной, жесткость алюминиевого щита, произведенного евросантехником Линьком Рэем.

Я почти не сомневался, что нападение совершат, скорее всего, из машины или с мотоцикла. Стоило бы, наверное, разжиться жилетом инкассаторского или дипломатического покроя. В Москве я видел один в продаже – марки «ИЖ-Тори-Р». Завод обещал защиту от девятимиллиметрового «Макарова». Но, вероятнее всего, охотники за моим скальпом просчитали и этот вариант. А про алюминиевый лист им могло быть известно от евросантехника. Стоило ли перегружаться боевыми веригами?

Но, в общем, я преодолевал страх. Страусиный синдром выпаривался. Способность вытянуть голову из песка, оглядеться и принять трезвое решение восстанавливалась. Я перетрусил от затянувшейся неопределенности. Невидимый противник вел наблюдение, заранее зная, судя по всему, где я могу оказаться. С первого дня, в вечер моего появления в лохусальском пансионате, и до последнего, когда час с небольшим назад я приметил блик оптики на крыше шестиэтажки.

На душе кислило. И основательно. Выходило, что я не предусмотрел какой-то неизвестный в моей практике вариант противоохоты, развернутой Чико или кем-то, кто обеспечивал, если это так, прикрытие его операции. Обещанной Шлайну стопроцентной страховки от непредвиденных вводных не получалось.

Списывать обозначившийся неуспех на отсутствие прикрытия тоже не приходилось. Из плена, в который я попал в сосновом бору на вилле Гаргантюа Пантагрюэлича, меня выручали, по сути, две команды. Первая – по неволе, в силу обстоятельств – самого Ге-Пе, то есть Прока и евросантехник Линьк Рэй. Вторая – по своей инициативе – ребята с белесыми бакенбардами, которые то появлялись, то исчезали. Я допускал, что они присматривали за мной не только по поручению Марины Бургер.

В сущности, происходил провал.

Отчего Ефим Шлайн затеял ни с того, ни с сего посещение варьете? Получил информацию о готовящемся нападении и под благовидным предлогом встал, если говорить выспренно, плечом к плечу рядом?

Действительно, спортсмен на роликовой доске стрелял в меня, а не в нас со Шлайном. Автомат, даже «Уивер», бьет вразброс, а огонь пришлось вести с неустойчивой платформы, прыгающей по средневековой брусчатке. Стрелок осторожничал, опасаясь задеть Ефима, поэтому плохо попал и в меня. Если бы заказывалось иное, скосить двоих из «Уивера» ничего не стоило даже из положения «стоя на голове».

Стрельба по кафе на Ратушной площади показала, что уничтожение стрелявшего в меня и Шлайна составляло следующий пункт плана оперативных действий противника. Приезжавшие в «Вольво» типы в цигейковых куртках заранее проинструктировали группу констеблей-ликвидаторов и в кафе лишь проверяли их готовность.

Сойди у охотников за моим трупом все по плану, Ефиму Шлайну только и оставалось бы три-четыре дня поизображать приезжего из Москвы эксперта в области общественных отношений. А труп с «ЗИГ-Зауэром» постигла бы та же участь, если, конечно, она у трупов бывает, что и труп с «Уивером». Наемники не существуют, если выходят наружу. Они становятся неопознанными трупами или лицами, пропавшими без вести.

Лично я не собирался пропадать даже с вестями.

И первый вопрос: кто? Кто отдал приказ обстрелять меня из «Уивера»?

Второй вопрос тоже: кто? Кто посадил в ста метрах от моей засады наблюдателя-кукушку, обеспечив ему точную наводку по месту и времени, а поскольку это был стрелок-кукушка, то и указал мишень на поражение?

Предположение, что все это были меры предосторожности, предпринятые Чико Тургеневым ради свободы рук в финальный момент всего дела, казалось пока поспешным.

Вероятно, Ге-Пе, начальник парочки с белесыми бакенбардами, Дубровин да, возможно, и Ефим Шлайн владели на этот счет каждый собственной информацией. Ефим, возможно, играл одновременно с нашей общей какую-то и свою серьезную параллельную игру, которую я упустил из виду.

Я проворонил все и всех.

В конце концов, снова и снова убеждаешься в простой до идиотизма истине: за шпионами и террористами гоняются шпионы же и террористы. И, соответственно, наоборот. За антикиллером – киллер. Пусть все эти люди называются детективами, сыщиками, следователями, специалистами по профилактике правонарушений, с одной стороны, киллерами, бандитами, шпионами, наемниками, с другой. Методы и приемы, грубая сила и предательская изворотливость у всех одинаковы. В этом сражении всех против всякого и всякого против всех нет правых и неправых, «наших» и «ваших». Мораль во взаимоотношениях такого рода, назовем их взаимопожиранием в гадюшнике, изначально ущербна. Склонность доверять атрофируется, её лучше вообще заранее ампутировать в собственной душе самому, вроде того, как поступают с изувеченной загнивающей конечностью – во избежание гангрены бойцовского духа в целом. Успех и личная безопасность напрямую зависят от скрытности и непредсказуемости намерений. Обычно гнуснейших.

Чико не далась скрытность. Не далась и мне. Здесь пока мы расходились, как говорится, по нулям.

Третий вопрос: когда «они» начали меня пасти?

И ещё тревожней – четвертый: а если Чико демонстративно выставлялся, чтобы вытащить меня из скорлупы? Да и Чико ли? Куклу под Чико я ведь уже видел возле исторического музея…

Я проигрывал партию. Неведомо кому. Мне оставалась круговая оборона. Защищаться же всюду – значит не защитить ничего.

В конце концов, снова убеждаешься и в другой простой до идиотизма истине: продуманный с академической скрупулезностью расчет рано или поздно взламывается нарушением секретности. Ясно, что мой план в определенной части, если не полностью, противнику известен. Во всяком случае, намерения выявлены.

Такое, впрочем, случается во всякой операции. Движение от контакта к контакту – пересечение минного поля. Предатель или ловушка всюду. Только затаились и ждут. От них не спасешься, и, обнаружив их, расчет уже делаешь на то, чтобы противник не успел поменять расстановку и баланс сил в свою пользу.

Кто же он и когда сел мне на плечи?

Дедуктивные методы выявления исключались в силу временного фактора. Генерал Бахметьев въехал в Эстонию. Уже полчаса, как я должен бы звонить Шлайну, чтобы узнать расписание переговоров и встреч. Моя собственная драгоценная жизнь могла завершиться до начала переговоров. А я транжирил минуты на колебания.

И тут в окно постучал пальцем Тармо. Когда он сел, в машине потянуло сладковато-приторным ароматом какого-то лекарства. Ну да, бармен двигался на валидоловом подсосе.

– И что? – спросил он. – Куда?

– Прогуляешься по музею истории родного города.

В отличие от Чико с компанией нам пришлось метров триста идти пешком ко входу в музей, оставив «Форд» на парковке. У крыльца старинного особняка я сунул в руку Тармо карманный вариант прибора, именуемого в некоторых конторах «Си-Си-Икс-тысяча».

– Зайди в туалет музея, запрись и открой эту чертежную готовальню. Потом плавненько поворачивай ручку визира по часовой стрелке. Если стрелка дрогнет, продолжай, пока она не займет крайнее правое положение насколько возможно. Запомнил? Крайнее правое положение насколько возможно!

– Крайнее правое положение насколько возможно, – повторил Тармо.

– Молодец, – сказал я. – Запомни цифру на шкале, которую стрелка покажет в момент наибольшего отклонения вправо. Запиши эту цифру на клочке бумаги. Не запоминай, именно запиши. После этого закрой прибор, спрячь в карман поглубже, пошумнее спусти воду, не забудь помыть руки, пожурчи из крана и, выйдя из музея, пройдись один до машины. Понял меня?

«Си-Си-Икс-тысяча» реагировал электронными датчиками-снифферами на испарение, испускаемое взрывчаткой.

Тармо кивнул.

– Давайте деньги, – сказал он.

– Какие деньги? – рявкнул я.

– На входной билет. А что, я должен из своих платить?

– Ты настоящий европеоид, – сказал я. – Не забудь потом для моей бухгалтерии корешок входного билета. Отчетность прежде всего!

– Именно, – сказал он и поплелся к старинной створчатой двери.

Я отошел под пластмассовый козырек таксофона, по которому часа полтора назад звонила кремовая тень, выдавившаяся из одной двери «Мерседеса», пока из другой вылезал квази-Чико, живая кукла Барби под Чико, с неизвестным подношением музею.

Когда Ефим Шлайн снял трубку телефона у Велле, я инстинктивно почувствовал, что он уже знает – со мной не все ладно. Ефим ответил, едва отзвенел первый сигнал вызова. И заорал:

– Где ты болтаешься?! Ты опаздываешь со звонком на сорок минут! Известный тебе гость, обрати внимание, пробыл в городе два часа и уже минут двадцать как выехал из Таллинна. Мне следует быть где-то поближе к нему, а не поджидать, когда ты соизволишь объявиться.

– Куда он поехал?

– В Пярну. На двух машинах. Предварительные консультации днем и вечером на уровне помощников или секретарей в скромной гостинице «Каякас». Немецкие гости остановятся там. По крайней мере, переночуют. Завтра утром консультации помощников продолжатся, а генерал…

– Осмотрит исторический музей и пройдется с ознакомительной экскурсией по городу, – сказал я. – Верно?

– Да, действительно так.

– Ну, кто был прав? Я был прав. Минут через пятнадцать у меня появится инструментальное подтверждение того, что мы предусматривали в плане-проекте в отношении будущего твоего известного гостя. Все случится в музее. Именно там.

– Ладно, доктринер, пока по-твоему. Но ведь у тебя проблемы сейчас?

– Почему так решил?

– Сорок минут опоздания со связью.

– Ефим, встречаемся через три с половиной часа в доме, законсервированном на ремонт, напротив исторического музея. Такой там один. Дверь будет открыта. Входи и – все. Поднимешься на третий этаж. Осторожней, это развалины.

Я вдавил рычажок отбоя и набрал номер Марины в Пирита.

– Алло, алло! Я вас слушаю, – ответил почему-то по-русски Рауль Бургер.

– Рауль, как дела? – бодро спросил я.

– Вот пропащая душа! – сказал он, повышая голос так, будто плоховато слышал меня.

– Ты извини, – стараясь звучать не слишком заискивающе и лицемерно, сказал я. – Звоню из автомата. Попроси к телефону Марину на пару слов, пожалуйста.

– Ее нет. И не будет, наверное, до завтра.

Он сделал паузу, прокашлялся и добавил:

– Откровенно говоря, я полагал, что вы… э-э-э… предпринимаете какие-то совместные шаги. Разве нет?

Мне показалось, что он действительно волнуется.

Я провел ногтем по мембране, симулируя помехи, затем, стараясь придать голосу оттенок раздражения, крикнул пару раз «алло!» и разъединился.

Оглядев улицу в оба конца, я юркнул за дверь полуразрушенного дома. Тяжелую, резного дерева створку со множеством заклепок на тронутых ржавчиной петлях я оставлял с отодвинутым засовом.

На лестничной площадке бывшего третьего этажа трехцветная скотинка муркнула и изогнула в истоме белое брюшко, в которое тыкались лоснящиеся тушки котят. Воду из крышки от объектива она выпила. Я поставил рядом прихваченное из «Каролины» блюдечко из-под чашки с кофе, нацедил из пакета молоко и подсунул под розоватый носик. В крышку от объектива насыпал кошачьего корма, купленного в лавке возле «Каролины».

– А где же сама гадишь? – спросил я роженицу, которая закусила молоко каплей какашки из-под слепыша.

Она выгнула спинку и рухнула к котятам снова.

– Что, ведьма, нарожала чертей? – проворчал я. – Разводишь безотцовщину? Потаскушка! И не стыдно? Ай-яй-яй…

Мне не хватало того, что называется бытом. Который бы меня немного заел. Полторы недели мотания по городам и весям, в самолетах и на машине, бездомность, питание кое-как, да ещё передряги, связанные с личной безопасностью, – все это не лучшее времяпрепровождение. И ещё меня беспокоил желудок. Проблема надвигалась неумолимо, как судьба.

Минут через двадцать я увидел в оконный пролом, как Тармо, выйдя из музея, медлит и озирается, хотя было приказано сразу же идти к машине. Осматривался он долго. И потащился на автостоянку походкой человека, готового в любой момент повернуть куда-нибудь еще. Так он и сделал. Потоптался у таксофона и вдруг переместился под его пластиковый козырек.

Я схватил бинокль. Набор цифр, который делал Тармо, повторял телефонный номер, по которому несколько минут назад звонил и я. Бармен получил, очевидно, тот же ответ от Рауля.

Нарушение инструкции требовало воспитательного воздействия.

Я нагнал Тармо почти у «Форда».

Он протянул клочок туалетной бумаги, на котором значились дикие, на мой взгляд, цифры. Чико заложил под сливным бачком едва ли не меньше ста граммов тротила. Принимая во внимание толщину стен старинного дома, взрыв мог поразить только того, кто находился бы в туалете. А как можно заранее предполагать, что генерал Бахметьев изъявит желание воспользоваться им? Они что, специально накормят его накануне простоквашей с картошкой? Четыреста граммов тротила, ещё лучше пятьсот, наверняка достали бы заказанную фигуру – хотя бы тем, что её придавят рухнувшие стропила или стены. Сто граммов! Всего сто! Потрясающая расчетливость…

– Ты верно списал показания прибора?

– Фирма веников не вяжет, а если вяжет, то фирменные, – сказал Тармо развязно. – Я свободен?

– Ты звонил сейчас? – спросил я.

– Звонил, – сказал он. – Знакомой.

– И она подтвердила обещание отдаться со скидкой двадцать процентов?

– Тридцать… Вам-то что?

Я влепил ему затрещину. И, предвидя, что он бросится бежать, одновременно сделал подсечку. Смотритель стоянки решительно, убыстряя шаг, направился ко мне.

Я приподнял Тармо за воротник, резко и незаметно боднул в нос так, чтобы пустить кровь, и положил на асфальт.

– Что тут происходит? – спросил смотритель. В узко поставленных глазах светилось извечное желание дурака видеть во всем и везде порядок.

– Приятель подвыпил, дома не ночевал, перенапрягся, пошла кровь из носа… Думаю, давление не в норме. Его жена просила найти и доставить домой. Всегда так. Извините, я сейчас его увезу.

– Как не стыдно, молодой человек!

Тармо захлебывался кровью. От боли он почти потерял сознание.

– Вот видите, – сказал я смотрителю. – Сейчас увезу. Не надо историй, пожалуйста.

Я не хотел, чтобы бармена увидели в моей машине. В мой новый личный план входило намерение оставаться в ближайшее время в полном одиночестве. По крайней мере, внешне. И потому место Тармо – в багажнике «Форда».

Смотритель, не удивившись просьбе, помог перевалить обмякшего парня в багажник. Я сунул блюстителю порядка десятку.

– Вот что, сукин сын, – сказал я, наклонившись над Тармо. – Лежи тихо. Бока останутся целыми, если примешь позу зародыша в материнской утробе…

Обивку багажника жаль, конечно. Помимо крови, на серый ворс стекала грязь с корейских кроссовок Тармо.

Он пришел в себя.

– Что вы хотите? Ну, что вы теперь хотите?

– Тармо, кому ты звонил из таксофона?

Я хотел, чтобы он назвал Марину. Ответ превратит его в предателя. Если не полностью, то хотя бы наполовину этот компромат подчинит его мне. Кроме того, Тармо считался неплохим фотографом в маринином «Le Milieu». Он выставлял в галереях и печатал в журналах полупорнографические сюжеты. С моделями расплачивался наркотиками. Отсюда, наверное, и новаторство в его композициях, о которых столько болтали. Для меня же это значило только одно: для работы с моделями на наркоподогреве Тармо должен располагать где-то в Таллинне скрытым помещением, то есть собственной подпольной студией и фотолабораторией. Лучшей берлоги с лучшим оборудованием, нужными мне, трудно представить.

Тармо не хотел разговаривать. Скрючился, отвернувшись, спиной ко мне.

– Где твоя студия? – спросил я его.

Он назвал адрес, который невозможно было ни повторить, ни, тем более, запомнить. В восточной части кольцевой магистрали. Как я понял, в районе пересечения Тартуского и Нарвского шоссе.

– Заруби на носу, Тармо, друг! – сказал я. – Шаг в сторону и даже прыжок вверх от восторга будут наказываться физическим воздействием. Оплеуху ты получил за несанкционированный телефонный звонок. Следующая зарубка на носу, если понадобится, окажется намного серьезней. Вник?

– Вы законченная свинья, – сказал он, вызывая невольное уважение верностью принципиальным представлениям о человеческой порядочности. – Вы свинья, вы должны это знать. Вы меня бьете. Без видимых причин. Я уступаю животной скотской силе. Ну, что же вам нужно от меня? Ну что? Удовлетворить инстинкт к избиениям? Вы законченная свинья навсегда…

– Аппаратура твоя на ходу? Проявители разлиты по ванночкам?

– Ну?

– Ну – да или ну – нет?

– Да.

– Вот бумажка, напиши адресок печатными буквами, мне тяжело давалось учение… Ты совершенно прав, я не интеллигентный человек. И потом полежи, наберись сил в багажнике, пока я буду рулить. Предстоит работенка. И я тебе за неё заплачу.

– Я не работаю дешево.

Он вывел печатными буквами адрес, испачкав кровью блокнот и сделав липким мой шариковый «Паркер».

– Представь, другие тоже, – сказал я и захлопнул багажник, чувствуя, как поднимается в моих глазах рейтинг бармена после обмена мнениями относительно исключительно рыночного подхода к стоимости наших услуг.

Устраиваясь за рулем, я опробовал рычажок пуска дымовой завесы. До кольцевой перехвата можно ждать где угодно, а где точно, я представления не имел.

Добрались мы, однако, без приключений. Я проверялся каждые два-три километра, меняя направления, останавливаясь и заезжая во дворы.

Логово Тармо располагалось в полуподвале школы, в которой, судя по вывеске, преподавание велось на русском и уходило теперь само по себе в небытие. Спрос на великий и могучий пропал, и верхние этажи отошли в наем частным конторам, а нижнее помещение Тармо прибрал под студию.

В двух просторных залах с узкими окошками под низким потолком тянулись бельевые веревки. Сотни фотопленок, подвешенных на прищепках, раскачивал сквозняк. Залы были смежными, и в конце второго имелись ещё две комнаты: светлая – съемочная и кабинет одновременно, и темная – лаборатория для проявки и печати. В съемочной-кабинете громоздились светильники и треноги с камерами, вдоль стены впритык стояли четыре разнокалиберных дивана. В беспорядке валялись разноцветные подушки, валики и комки постельного белья вперемежку с пучками пластмассовых цветов, пестрыми телефонными аппаратами без проводов и мягкими игрушками. Детский велосипед вверх колесами был приклеен скотчем к накаченному из его насоса, стоявшего здесь же, бутафорскому презервативу с надписью «Скажи СПИДу «нет» ради будущего».

В конторе имелась галерея образцов предлагаемой продукции.

На огромной фотографии престарелая римская матрона со скучным лицом отдавалась в позе «опрометчивой собачки» черному рабу, чей лоб и подбородок бороздили морщины, схожие со свисающими складками живота партнерши. Название, выведенное фломастером, оповещало: «Когда Цезарь за Дунаем Момент Истины». Далее заросший седым волосом орангутан давил тушей побледневшую нимфетку. Ее разбросанные в стороны ножонки и ручонки казались лепестками растерзанного цветка. Название: «Возвращение Европе невинности» И тому подобное. И так далее.

– Роскошное искусство, верно? – спросил я парня. – Высокое… Матисс, то есть Ренуар, Ле Корбюзье, Кьеркегор, Лосский и стиль вампир… Новое искусство на службе нового народа! Ван Гог и Мопассан кануна третьего тысячелетия и заката христианской этики… Фальшивых банкнот, случаем, не выпускаете? Я бы приобрел мешочек…

Глаза Тармо округлились и зажмурились, будто я замахнулся.

– Что вы городите? Что вы городите? Какие фальшивые банкноты!

– Тебя задело, а? Да не бойся…

– Давайте материал, – сказал он, от злости ещё больше гнусавя в распухший нос. – Мопассан – это классик литературы, а не живописи!

– Тармо, дружок, ты злишься и ненавидишь меня. Это нехорошо, потому что может сказаться на качестве твоей услуги, а если ты испортишь полкадра, последствия трудно представить. Тебе ведь не хочется лишиться всего того, что есть в этой студии, а? Вдруг сгорит по причине замыкания в электросистеме софитов? Обгорелый скелет не позволит экспертизе определить, насколько ты был пьян, сотворив аварию, да и вообще – принадлежат ли обуглившиеся кости тебе, твоей собачке или твоей модели… А?

– Пятьсот крон, – сказал он.

Я протянул ему пленку.

– Двести пятьдесят. Ты только проявляешь ролик. Печатать я буду сам. Расчет после работы. Предоплаты не делаю.

Зазвонил телефон.

– Ты здесь не один, говорить долго не можешь! – приказал я.

Он вдруг всхлипнул.

– Прекрати разводить сырость! – прикрикнул я. – Ты что, голубой, что ли?

Тармо всхлипнул вторично. Кивнул.

– Но это не имеет отношения… Звонок этот иное, не личное. Это контрольный звонок. Я не явился на свидание, – сказал он. – Деловое.

– К Марине Бургер?

– К Марине Бургер.

Ну вот, слава богу, слова сказаны.

– Не бойся, я не выдам даме… что ты голубой. Ха! Сними трубку и скажи, что у тебя случился понос. Пошлый понос. Давай!

– Нас могли видеть… как я садился в машину.

– Никто нас не видел… И прекрати шептать! Подслушивать некому… А если и видели, объяснишь, что возникла скупая мужская любовь и нам приспичило удалиться под сень твоей студии.

Телефон звонил.

– Сними же трубку, любимый!

– Алло, – сказал убитым голосом Тармо. Марина на другом конце провода, наверное, подумала, что её агент разговаривает под дулом пистолета. – Я был в туалете… Желудок. Внезапно… Нет, он не заходил, я не видел этого господина… И этот не появлялся в баре… Пожалуйста, извините. Я хотел бы перенести встречу… Спасибо.

Он повесил трубку и посмотрел на меня в упор.

Я подмигнул ему:

– Спрашивала обо мне, так?

– И ещё о другом. Поменьше ростом, чернявый, в картузе «под Жириновского». Мне, кажется, она подозревает… Что будет, если правда выйдет наружу? Что со мной будет? Она убьет меня!

– Что будет? Останешься в живых и будешь получать ежемесячно триста, а может, и четыреста крон, когда я уеду. Фактически ни за что. Нужны всего лишь копии всего того, что передаешь мадам Бургер. Возможно, к тебе за ними вообще никто не явится. Всех и дел-то! Двойная игра. Не ты первый, не ты последний.

– А как же я буду получать деньги?

– Это деловой подход… Сообщат номер счета. Кроме того, я разрешаю тебе рассказать мадам Бургер про новую сердечную привязанность и попросить за откровенность прибавку. Она непременно заплатит… Вот твой второй выигрыш… Мы помирились, а? Пошли работать!

Пленку после проявки я просушивал сам. Попросил наладить увеличитель, сделать свежие растворы, приготовить бумагу большого формата и, выпроводив Тармо из лаборатории, велев ему сидеть у двери на случай техпомощи, остался один. Начал с завершающих кадров.

Хорошо, размышлял я, пока срабатывал проявитель, хорошо, что они – кто бы они ни были – все ещё собираются меня убить. Хорошо, что не предпринимают попытку перекупить. Это означает две вещи: первое – что я по-прежнему главное препятствие на их пути к цели и второе – что они продолжают следовать своему изначальному плану.

Сквозь темно-янтарный раствор со дна белой ванночки на меня смотрел мой будущий убийца.

Я промыл фотографию и прикрепил её зажимом к бельевой веревке. Определенность повышает настроение. Было приятно, что в красноватом сумраке, пока я печатаю остальные снимки, меня рассматривает через оптический прицел лицо кавказской национальности. Складка на щеке, прижатой к прикладу снайперки, напоминала складки на телах героев в творении Тармо о задунайском отсутствии Цезаря.

Я усмехнулся. Надо же придумать – «Момент Истины»!

На отдельном столике в темной комнате стоял параллельный телефонный аппарат. Я вытер руки полотенцем и набрал номер лавочки Велле.

– Слушаю, – сказал Ефим. – Ну, что?

– То, что хотели. Можешь приезжать. Меняем, однако, место встречи…

Я продиктовал с бумажки, вытащенной из кармана, адрес Тармо.

– Гениальный ход, – сказал я себе негромко, повесив трубку.

И вдруг почувствовал страшную усталость. Глаза смыкались.

Я подумал, что как только отпечатаю последнюю фотографию, завалюсь на один из четырех секс-диванов Тармо вздремнуть.

Развесив влажные снимки и включив сушильную установку, я запер темную комнату на ключ, отобранный у Тармо. Бармену я велел погулять часа два. Он ушел с удовольствием, сунув в задний карман узких джинсов двести пятьдесят крон наличными из бюджета Ефима Шлайна. Появления самого донора следовало ожидать не ранее, чем через полчаса, и я ухнул, не снимая ботинок, в мягкие валики и подушки на диван.

Дремалось плохо, грезился филиппинский госпиталь, сестры, делавшие отцу обезболивающие уколы и склонявшиеся над ним словно бы только для того, чтобы продемонстрировать горчичные ляжки. Как и все мои сны, этот был очередным повторением, и, очнувшись от стука во входную дверь студии, я бы мог в деталях рассказать его продолжение…

…Отец сел в постели, подтянувшись на ручке вроде трамвайной, свисавшей со штанги над кроватью, и, обратившись ко мне в последний раз в этой жизни, четко произнес: «Не хочу!»

Так было в моем сне, и во сне же я представил собственную смерть, такую же, в общем, приличную, в госпитале, в окружении сестер милосердия с горчичными ляжками, выглядывающими из-под мини-юбок, часов в пять утра, посреди огромного загазованного тропического города…

На самом-то деле отец кончил счеты с жизнью неудачным выстрелом в сердце. После него, как сказал врач на вскрытии, он ещё дышал двое суток… Один, в своем номере.

Маме он оставил достаточно на пять-шесть лет жизни на её счете в новозеландском банке. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке: «Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь».

Болезнь угнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, в Манилу? Позже я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив бумаги, не дрогнуть. А во-вторых, чтобы поближе ко мне оказалась поддержка Владимира Владимировича Делла, бывшего харбинского балалаечника и последнего белого плантатора, торговца каучуком, друга отца…

В Маниле стояла сорокоградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании «Пепси-Лусон» о поставке одной тонны льда. Партиями каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую – со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.

Старый деревянный гест-хаус «Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн» возле аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником. Мотель тоже умирал.

В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, совершенно один, если не считать появлений служащих «Пепси-Лусон». Позже пришли Делл и священник, оказавшийся австралийским аборигеном, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану «столичной», бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял потом, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный храм.

Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сровняли и покрыли армоцементными плитами на зло бунтовщикам, а поверху разместили вертолетное «крыло» военно-морских сил.