Текст книги "Шпион по найму"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Женщина оттащила Мукки, Линьк Рэй растворился в темноте.

– Не переигрывайте, господин иностранец, – сказал тихо Ге-Пе. – Вы заплатили за показ. Вам и показали. Об остальном не договаривались.

– Не договаривались, что стукнешь на Чико Дубровину? – спросил я, доставая «ЗИГ-Зауэр» и напирая на Ге-Пе, пятившегося к черной яме пустого бассейна. – Что по заказу Дубровина ты устроишь, чтобы меня грохнули из «Уивера»?

На крыльце зажгли галогенный прожектор. Толстяк вытягивал меня на свет. Выставлял перед окном для кого-то за шторой?

– Что ж, не тогда, так теперь, – сказал он ещё тише. – Вам конец теперь и сейчас.

– Это не страшно, – сказал я. – Всего лишь перейти, поэтически говоря, на другой берег, обменявшись улыбкой со встречным. В данном случае, к несчастью, с тобой, твое превосходительство… Это стихи из букваря, по которому меня учили. «Ода к скелетообразной даме накануне покоса». Кажется, такое название… И на другой берег ты отправишься вместе со мной, падаль.

– Что вы хотите, господин Шемякин?

– Назови человека, через которого ты сдал Чико полиции.

– Так необходимо?

– Это избавит нас обоих от преждевременной кончины, – сказал я. – Твое сообщение дает шанс на существование, это – раз, возродит наши союзнические узы, два, и будет способствовать дальнейшему обогащению наших высоких предающих друг друга сторон.

– На том свете, разве что…

Он блефовал, конечно.

– Кто прикрывает Чико? Кто прикрывает Чико? – рявкнул я, схватил Ге-Пе за плед и притянул на дуло «ЗИГ-Зауэра».

Я чувствовал: если удастся остаться для всех загадкой, ликвидацию мою отложат.

Расчет Ефима Шлайна, притащившего меня в Таллинн, срабатывал. Этот толстяк, Дубровин, Чико, блондины с белесыми бакенбардами, местная полиция и все остальные, интересовавшиеся теперь мною, – представления не имели из какого резерва меня вытащили и кто я такой.

Могли изувечить, конечно. Но это – издержки ремесла. Жаловаться на такое все равно, что подавать прокурору донос на парикмахера за испорченную шевелюру.

Так и случилось. Удар я получил сзади…

Очнулся я, вероятно, в подвале, поскольку окон в помещении не обнаруживалось. Голова перестала болеть, возможно, я её просто не чувствовал. Лежал на ковре, без плаща, не связанный. Под затылком нечто похожее на толстый альбом. Ге-Пе и Линьк Рэй играли в нарды на кожаном диване. Два молодца у двери смотрели по телевизору хоккейный матч из Швеции.

Обойма из кармашка сорочки исчезла. Ствол «ЗИГ-Зауэра» торчал из кармана спортивной куртки Ге-Пе. Бумажника с французским паспортом и деньгами я, наверное, тоже не досчитаюсь.

– Выпить в этом плену дадут? – спросил я.

– Отчего же, – сказал Ге-Пе. – И неплохая компания найдется. Уж извините, грубовато получилось с приглашением… Вы сами, господин Шемякин, напросились. Язык мой – враг мой. Так, кажется, говорят в вашей стране?

– В какой именно, твое превосходительство?

– Вот именно, в какой, господин Шемякин? Скажите, и мы вернем вам все, включая оружие и документы, и отпустим на четыре стороны.

Я сел на ковре.

– Слушай, твое превосходительство, прекрати это. Предлагаю все тот же отличный и взаимовыгодный обмен: ты мне человека, которому сдал Чико, я тебе – зачем Чико мне нужен.

– Ходите первым, господин Шемякин! – сказал он. – Только не забудьте представится перед матчем, из какой вы команды.

– Чико перехватывает мою работу, – сказал я. – Я первым получил заказ. Затем вылез он. По закону и по жизни, заказ мой. И я его не отдам. Вот и все, твое превосходительство. Человек, упрятавший от меня Чико, сдав его полиции по твоей наводке, и есть заказчик Чико. Поэтому он и нужен мне. Не будет черепахи, не будет и черепашьих яиц, как говорят в очень далеких странах…

– Вы из заграничных, господин Шемякин? – сказал Ге-Пе, смахивая нарды в коробку. Линьк Рэй захлопнул её, поднялся с дивана и, раздвинув у двери молодцев, смотревших матч, вышел, шаркая квадратными ботинками. Мне показалось, что он подмигнул мне: мол, ты на верном пути, старый знакомый. За ним, действительно, не ржавело. Именно поэтому брат, наверное, и не брал его в банду.

– Все мы из заграничных теперь в Эстонии, – сказал я, вытягивая затекшие ноги.

– Сербия? Заир? Индокитай? – спросил Ге-Пе.

Врать следует дозированно. И я сказал правду:

– Последнее.

– Никогда не путешествовал. Но море люблю, – сказал он.

Тянул время, ожидая кого-то. И дождался.

Зажгли люстру, осветившую обустроенный подвал.

Человек в черном костюме знакомой походкой, единственной в своем роде, подошел ко мне.

Чико Тургенев, переступив одной ногой через меня, мягко, спружинив икрами, как бы разминая мышцы, опустился на корточки с широкой улыбкой на мертвом, лишенном выражения лице. Фарфоровая коронка выделялась белизной среди желтых зубов справа. Приблизились черные точки зрачков в коричневых немигающих глазах. Слегка раздвоенный кончик крупного мясистого носа. Усы с легкой проседью.

Он почти сидел верхом на моих вытянутых по ковру ногах. Достал из кармана пиджака замшевый очешник, неторопливо одел очки в золотой оправе. Золотом же на очешнике было выдавлено: «Данхилл, Лондон». Стиль!

– Приятно познакомиться, господин Шемякин, – сказал Чико с кавказским акцентом. – Мне радостно, что вы прибыли в этот гостеприимный дом сами. Я пришпилю вас к трупу генерала Бахметьева. Конечно, мертвым. Но свежим мертвым. Так что, как это вы сказали… перебраться на другой берег, обменявшись улыбкой со встречным, вам предстоит послезавтра. Потерпите немного, дорогой друг. Сожалею, что перехватил у вас работу. Но кое-что вам останется. Вы – поработаете моим алиби. Это вы убьете генерала! А до тех пор обеспечено заботливое обхождение, последние желания положено исполнять.

Смех Чико звучал искренне.

Очки были атрибутикой. Стекла, я видел, не имели диоптрий.

Он заглотнул живца, подумал я.

Предвидение Марины, как и расчет Шлайна, воплощались. Меня считали наемным киллером. Бэзил и Чико, Чико и Бэзил. Близнецы и братья. И грязные конкуренты.

Я поддержал смех Чико. Я радовался, что он приходил без свиты. Один. Толстый Рэй сохранял баланс посторонних сил на своей территории. Я – один и Чико – один. Толстый верил в конкуренцию, то есть давал шанс сильному сожрать слабого. А кто кем окажется, его не заботило.

Глава восьмая
Негр с чаевыми

Желания действительно исполнялись. В кровати, на которой я возлежал под шотландским пледом, не хватало только Марины. Сквозь розоватые шторы пробивалось мягкое балтийское солнце. На тиковом столике, раскорячившем бульдожьи ножки над моим будущим трупом, дымился кофе, янтарно просвечивала рюмка с коньяком, отпотевал хрустальный стакан с перье, искрило бусинками масло и матово лоснился мельхиоровый ножик в вазочке с красной икрой. Печенье и ломтики калача красиво лежали на фарфоровой тарелке в серебряной окантовке.

К кончине готовили достойно.

Голова, однако, снова побаливала. И голос мамы с властным оттенком, который всегда звучал в её разговорах со мной по телефону, будто сверлил ухо. Все признаки легкой контузии.

– Чтой-то во сне тебя видела с папкой, – сказала она. – Правда, он с тобой не говорил. Молчал… Я ещё подумала, значит, ты пока живой. Ты живой там, сынок?

– Живой, маманя. Ты же слышишь. Все нормально. А как Наташа?

– А чиво ей сделается? За булкой пошла… А тут ты и звонишь. Ты вот что, ты приезжай давай. Мы чтой-то разволновались обе. Бабы, знаешь, головы пустые, всякое на ум лезет. Так, значит, живой… Когда приедешь?

Сладко волноваться, если удается.

Меня не баловали дедушки и бабушки, я не знаю, что такое родня и какой она бывает на самом-то деле. Папа забыл прошлое и исчезнувшую родню, говорил: так надежнее. После него шла моя очередь не помнить. Оставалась, слава богу, мама, которая считала, что «если есть земля, то будет все, только работай на ей». Мама работала на грядках по-корейски, всякий квадратик выделял из себя что-то съедобное и красивое. В жене от её родителей выжило одно православие, да и то в манере «молиться – канючить у Бога». И все трое – она, мама и я – свободны, не имеем – отчего не сказать так? – исторического прошлого, или это историческое прошлое потеряло нас, какая разница… И все из-за того, что однажды, как говорил папа, дурной народ спятил, и сказали одни: «мы – красные», а другие: «мы – белые». Бог никогда не простит кровь в семье, как не прощает самоубийства.

Папа отрабатывал навыки выживания, в основе которых незыблемо лежало сохранение независимости для себя и близких любой ценой. Решение должно быть твоим, и ничьим больше. Всегда и везде, при любых обстоятельствах. Ибо никто лучше тебя не позаботится о твоих близких и тебе самом. Тело, рассуждал он, выживет только с душой, в одиночку кости и мясо не прокормятся. Душа замучит тело, если будешь поступать против собственной воли. Сохранишь душу – сохранишь власть над жизнью, и она будет твоей жизнью, свободной, настоящей и густой.

– Приеду скоро, – сказал я в трубку, – два или три дня еще. Потерпите.

– Ну, ладно, – сказала мама. – Раз говоришь три дня, значит, неделя. Не тужись, значит. Дома по порядку. Деньги у нас есть. В понедельник поедем в этот… как ево… Замымбас твой. Снег-то выпал да и поплыл. Как доедем еще, неизвестно…

– Славно доедете, маманя!

– Ну, ладно. Пока, сынок? Хватит деньги тратить на телефон-то, баловство это – долго разговаривать.

– Отключаю, – сказал в трубку параллельного аппарата Ге-Пе где-то в соседней комнате.

Коньяк оказался терпким и слегка охлажденным, как я любил, с кусочком лимона, присыпанным сахарной пудрой, на блюдечке под рюмкой.

Сигнал отбоя в трубке прервался монотонным скучным голосом с хрипотцой:

– …маяки Передний и Задний, створные на Ласнамяги и два створных на полуострове Виймси, а также на полуострове Суурупи, острове Найссаар и на Таллиннской банке в порядке. Ледовая обстановка в заливе характеризуется наличием заберегов, акватория чиста… Как поняли, господин Бургер?

– Принято, – ответил голос Ге-Пе за Рауля Бургера. – Принято, спасибо.

Я положил трубку на аппарат, стоявший на ночном столике. Потянулся за ломтиком калача, чтобы сделать бутерброд с маслом и икрой.

– Ну, что у тебя дома? – спросила Марина.

– Нормально, слава богу.

– Значит, поездка в Ригу откладывается на несколько дней, как я поняла?

Она сидела возле окна в кресле, повернув его так, чтобы свет падал на лежавший поперек её колен такой же столик-поднос, какой стоял передо мной на кровати. Разложив детали «ЗИГ-Зауэра», она чистила их и собирала в единое целое.

– Почему тебя Рига интересует?

– Да ночная сутолока, собственно, и случилась-то из-за этого… Примчался Прока к нам в Пирита, передает, что Толстый Рэй попал в неприятное положение, оказался меж двух огней. К нему заявился без предупреждения Чико Тургенев обсудить некоторые дела, а тут, как снег на голову, сваливаешься ты, да ещё гонишь этим стволом брата и его сожительницу, словно заложников…

– За тебя, – сказал я, поднимая рюмку с остатками коньяка, – и за твою ложь! Переполох на вилле Толстого Рэя, в результате которого меня высвободили… я зову бугая Гаргантюа Пантагрюэличем… начался минут через двадцать после нашей исторической встречи с Чико Тургеневым лицом к лицу. Не смог бы Прока добраться до Пирита к тебе, а вы не успели бы в Лохусалу за этот срок даже на вертолете.

– Он сообщил по мобильному телефону. И потом уже приехал.

– И ты за это время протрубила вассалам большой сбор… Ну, хорошо, оставим… Кто эти двое с белесыми бакенбардами? Я их приметил вчера, когда шел к Ге-Пе, то бишь Толстому Рэю на виллу через бор, они крались следом. И ворвались в дом, едва Чико Тургенев отрулил оттуда… Вот они-то и наделали переполох. Это твои люди? Почему они сидели у меня на хвосте до аэропорта в прошлый раз? Отчего ты боишься, что я поеду через Ригу? Отчего Ге-Пе выпустил меня из плена, едва заявились твои бакенбардисты?

Марина обтерла куском фланели собранный «ЗИГ-Зауэр». Встала, одернула узкую юбку, подошла к кровати и бросила пушку на одеяло. Я попытался дотянуться до её бедра, она уклонилась, и столик-поднос с кофе и остальным опрокинулся на чулки и туфли.

– Ты вполне оправился, я вижу, – сказала она, рассмеявшись. – Вставай и убирайся…

– Рауль скоро явится?

– Он в доме, просто не показывается, не хочет оказаться в этой каше. Его дело – только «Икс-пять», и все… И совет тебе. Смени логовище. Лучше сейчас же съехать из пансионата. Ты засветился. Тебе нужно уходить в подполье. Я знаю эстонцев. Они теперь самоустранятся. Им стало ясно, что пауки, которым и следовало собраться в одной банке, наползли в полном кворуме… Начинается драка. Перед тем, как насладиться битвой насекомых, они прикидывают, какую выгоду из всего этого извлечь… Думают эти ребята неторопливо, с присущим им темпераментом, так что время сбежать у тебя есть.

– Только с тобой и нашей дочерью! Она дома?

– Бэзил!

Марина хлопнула дверью.

Для себя я отметил два обстоятельства. Первое: для Марины в сложном положении оказался не я, а именно Ге-Пе. И второе: она боится не просто моего отъезда, а отъезда в Ригу, в западном направлении.

Я вылез из-под шотландского пледа, помотал головой от плеча к плечу. Обострения боли не наступило. Помогал коньяк?

– Счастливого плавания, Бэзил Шемякин, – сказала Марина в прихожей. Твою машину подогнал Прока. Будь добр, стань повежливей, скажи ему спасибо. Сделай вид, что веришь в мою версию о его сигнале…

– Скажу… И тебе скажу тоже кое-что.

– Что именно?

Мне опять, как несколько дней назад, послышался оттенок тревоги в её вопросе.

– Когда я достану мерзавца Чико, обещаю, что ни тебя, ни твоих белобрысых носителей бакенбард и духом не будет поблизости.

Прока клевал носом за рулем моего «Форда». Серое озябшее лицо. Меховая куртка-пилот застегнута на молнию, из-под воротника высовывается пестрое кашне. Это его он подсовывал под наручники на моих запястьях, когда распиливал их пилкой-струной. Дилетант и вечный лейтенант. Оковы в умелых руках расстегиваются и канцелярской скрепкой… Наручники одел лично Чико перед тем, как уехать от Ге-Пе, то бишь Толстого Рэя. Прока вывел меня из подвала и отвез к Марине на Пирита. И хотя двое с белесыми бакенбардами, замухрышка и высокий, явившиеся с Прокой, судя по манере держаться, не входили в число стрелков его превосходительства, приказы всем отдавал Ге-Пе. Он же распорядился отвезти меня на виллу Бургеров, хотя я требовал отправки в пансионат. Больше того, Толстый Рэй лично отправился с двумя вертухаями на обыкновенной «Волге» впереди моего «Форда», в котором подогнавший его от пансионата Прока вез мое геройское контуженное и побитое тело. Замыкала караван парочка с бакенбардами в «девятке».

И вся орава осталась на ночь в машинах во дворе дома Бургеров, за исключением Ге-Пе, который вел какие-то переговоры с Мариной и Раулем на первом этаже в столовой, пока я отлеживался под шотландским пледом.

Ничего хуже и придумать нельзя. Потому что в моем деле поддержка все равно что слежка – помехи.

– Хозяйка велела сказать тебе спасибо, Дебил, – сказал я.

– Меня зовут Дечибал, – скучно ответил Прока, выбираясь из машины. – И у меня нет хозяйки. Есть командир.

– Тебе видней… Только какой же из двух? Марина или Толстый Рэй? А где твой роскошный «Фольксваген Пассат»? Не одолжишь послушать диск с Гершвином?

– На стоянке у пансионата. Может, подвезете? Пожалуйста… Диск я отдал послушать другу. Извините.

Когда мы подъехали к пансионату, вокруг которого за одну ночь осели из-за оттепели слабоватые ещё сугробы, «девятка» уже дежурила на парковке. Длинный, считавшийся младшим, спал.

– Все, – сказал я Проке. – Вон твой «Пассат», уезжай. Больше не увидимся.

Прока, сутулясь, побрел к своей машине. Я – к «девятке».

– Спасибо, – сказал я корявому коротышке, который сидел за рулем и разглядывал сосны. – Неплохо сработали этой ночью, а? У вас есть полчаса, минут сорок, пока я буду собирать вещи и расплачиваться в пансионате. Пойдите, похлебайте горяченького супцу в буфете… Я не обманываю. Буду в номере. А когда закусите, обещаю все-таки гонку и свое исчезновение, предупреждаю в знак признательности.

Он ничего не ответил. Я бы поступил на его месте так же, хотя в подобных ситуациях подмывает послать разговорчивого добряка в одно место.

На кровати в номере привычно валялся Ефим Шлайн, вновь сменивший кожаный реглан с погонами на кашемировое полупальто. Тулья картуза образовывала шатер над бутылкой бренди, на горлышко которой Ефим и насадил свой любимый головной убор.

Шлайн слишком давно был знаком со мной, чтобы немедленно понять, насколько плохи мои дела.

– Слушай, – спросил я, – отчего это я не вижу никакой машины возле пансионата, когда ты приезжаешь?

– Меня привозит Марика Велле, высаживает и возвращается к назначенному часу и в назначенном месте. Как настроение? Кто эта сучка, к которой тебя возили ночью на Пирита? Почему ты не докладывал об этом контакте?

Напрямую Ефим обычно задавал вопросы, на которые заранее знал ответ. Конторская манера играть по мелкой. Послушать на всякий случай: что ответят? У Ефима Шлайна всякая минута считалась рабочей. Иначе его замучила бы совесть за неотработанное жалованье.

– А откуда ты узнал, где я проводил ночь?

– Позвонил Толстый Рэй.

– Толстый Рэй! Друг всем – тебе, мне, Чико, сучке с Пирита!

Мне нравилось с нажимом повторять это слово, обозначавшее Марину.

– Толстый Рэй – контрабандист. Он ни с кем не портит отношений. Он не заинтересован в том, чтобы перечисленные тобой троглодиты вцепились друг другу в глотки, а его интересы оказались бы в середине свалки. Мой источник сообщил, что Толстый получил почти официальное предупреждение от береговой стражи, таможни и криминальной полиции – малейший шум и ты, милок, теряешь неприкасаемость. Поневоле помчишься мирить всех.

– Мне кажется, он растерян… Не владеет ситуацией.

– Ты не ответил на главный вопрос. Кто эта сучка, когда и как ты с ней спутался?

– Никто, как и ты. Спутался, как и с тобой. Когда – личное и к делу не относится. Это мое право, так ведь? Ты позволишь?

Он встал, я вытянул портфель из-под кровати.

– За тобой хвост на «девятке»!

– Отсеки, если можешь.

– Генерал Бахметьев через восемь часов прибывает в Таллинн. Чико Тургенева и его бригады в городе нет. Может быть, временно выскочили в Латвию или Россию. Мой источник сообщает, что эстонцы выпустили его с бригадой из каталажки почти сразу и прекратили работу по банде. Ты ведь этого хотел?

– Хотел. Чекисты слово держат.

– Вот именно, – сказал он.

– Скажи-ка, – тягуче спросил я, – отчего ребятам твоей конторы по старинке нравится, если людей определенных занятий величают чекистами? Вот немецких коллег не называют, например, гестаповцами.

Ефим Шлайн протопал к двери и хлопнул ею.

Я присел на дорожку в кресло, перекрестился и подхватил портфель с пола. Бутылку бренди, оставленную Ефимом, сунул в карман пальто.

План выхода на огневую позицию вступал в действие.

Настроение – лучше некуда.

…Кажется, я испортил отношения со всеми. Теперь, надо надеяться, я портил их окончательно и с парочкой в «девятке», висевшей у меня на хвосте. Из Лохусалу я притащил их в Таллинн, сделал несколько кругов по бульварному кольцу, свернул на Вокзальную площадь, проехал её, как бы выискивая место для парковки, дал сигнал левого поворота на перекрестке с улицей Лай и нырнул вправо под арку, присмотренную в день прикидочных поездок по городу. Проскочив двор с песочницей под негодующие окрики мамаш, влетел под другую арку, за которой шла лестница, и по ступеням скатился снова на Вокзальную. Подвески «Форда» безупречны.

Через пять минут, осмотревшись перед выездом из города, я гнал по Пярнускому шоссе. Свободен. Как говорится, наконец-то свободен!

Минск передавал последние известия. Генерал Бахметьев завершил неформальный визит, во время которого «испытанный друг белорусского народа» обсуждал профессиональные вопросы с пограничниками и с негодованием высказался относительно продвижения НАТО на восток. Новость шла четвертой по счету.

Варшавская передача называлась «Музыкально-литературный салон», играли Шопена и читали тексты Парандовского. Писатель мечтал заработать деньги, чтобы стать коллекционером.

Москва не прослушивалась. Киев объяснял, что достоинство нации определяется её моральным величием.

Высокие ели вдоль шоссе сбросили белые оторочки. Асфальт был сухим, и куперовские шипованные шины гудели. Я старался вспомнить, существует ли в Эстонии запрет на езду с шипами, как в Финляндии. На бензоколонке у въезда в Пярну, во избежание любых случайностей, все-таки сменил резину опять на обычную, файрстоунскую, оставив куперовскую механику, который, услышав мой акцент, свободно перешел на немецкий.

Городок Синди встретил солнцем в глаза. Обогнув город с юга, я выехал к одноэтажной стекляшке кафе-магазина, где много лет назад покупал сладости и вино, и зашуршал гравием по узенькой, обставленной коттеджами улочке Вяйке-Карья. Дом, в котором мне отдавали когда-то комнату в награду за весть о наследстве, показался меньше и обшарпаннее. Но окна сверкали чистотой, колючие кусты, высаженные вместо ограды, были аккуратно пострижены, над трубой вился дымок.

Однако, прежних хозяев не осталось.

– Сожалею, – сказал открывший дверь человек в фуфайке и старинных, с малиновым кантом, советских офицерских бриджах на подтяжках. – Семья переехала в Новую Зеландию. Приезжал родственник, миллионер, и увез всех. Теперь я здесь хозяин.

Крючок на бриджах, видимо, давно оторвался, и его заменяла металлическая пуговица от джинсов.

– Меня зовут Бэзил Шемякин. Я как раз тот человек, который это и устроил. Но я не родственник им. Я адвокат, представлявший тогда родственника.

– Вот вы какой! А для меня не найдется наследства? Не покопаетесь в ваших бумажках? Я – Йоозепп Лагна. Можно просто Йоозепп.

Он рассмеялся, собрав морщины гусиными лапками на висках и сощурив монгольские глаза. Ни дать, ни взять – Владимир Ильич. Только без растительности на лице. Как бы в шалаше в Разливе.

– Тогда я – Бэзил. Заказ принят, – сказал я Ленину. – Поищу… Спрошу напрямик теперь. Вы сдаете комнаты курортникам, Йоозепп? Сто крон в день, устроит?

– Ух, сколько! Давайте по пятьдесят, триста вперед и входите. Гараж сейчас пустует, можете ставить «Форд». За это плюс двадцатник в день.

– Плюс возможность пользоваться телефоном, когда захочу… Раньше он стоял в прихожей, кажется. Машину сегодня ставить в гараж не буду. Через час-два я уеду и вернусь сегодня, но не скоро.

Я отсчитал Ленину деньги.

Он пропустил меня внутрь.

Наверное, Йоозепп Лагна, он же Ленин в подполье, сдал мне помещение, которое сто лет назад служило новобрачной Марине и её первому эстонскому мужу спальней, надеюсь – фиктивной. Вместо кровати, однако, стоял диван.

Я вышел в прихожую, снял трубку и набрал номер Скелета Велле.

– Вы? – удивленно сказала Марика, будто давно решила, что я исчез из Таллинна и её жизни навсегда.

– Да. Правда, полуживой, с вашего разрешения.

– Скоро станете полумертвым, мне кажется. Господин Шлайн убьет вас. Сейчас соединится.

– Где ты? – заорал он в трубку. – Где тебя черти носят?

– В нужную сторону, – сказал я. – И да поможет мне Бог.

Я представил, как он побежал по торговому залу музыкальной лавки, прижимая к уху пластмассовое полено дистанционной трубки телефона. Добежал до витрины и теперь невидящими глазами уставился на граммофон «Викторолла» и баян «Красный партизан». За ними – серые стены булочной, замшелый переулок, над которым серое же небо. Здесь, в Синди, в окно приветливо заглядывало солнышко. Синицы прыгали по подоконнику, сновали через круглую дверку стеклянного короба с кормом.

Теперь Ефим, наверное, побежал обратно, голос его слегка прерывался:

– Поступило сообщение, что персона прибывает в Таллинн. Будет информация по местному радио.

– Ну и что?

– Это значит, что за визитом будут пристально следить! – опять закричал он. – И если случится то, что мы пытаемся не допустить, это будет означать публичную расправу над персоной, представляющей, пусть неофициально, но все же нашу страну, на глазах у мирового общественного мнения, и на глазах этого же общественного мнения рухнет весь авторитет…

– Не продолжай, и так ясно, чей авторитет рухнет, – сказал я. – Может быть, уже и беспокоиться не о чем, он уже рухнул, а? Вот что… За выслушивание комментариев ты мне не платишь, обрати внимание. Да эти комментарии нашей с тобой работы и не касаются. Плевать. Скажи лучше, дополнительные сведения о Чико или его кавказцах поступали?

– Не знаю, я сижу здесь по твоей милости два с лишним часа, жду твоего звонка, потому что все тебя потеряли. Все потеряли!

– Спасибо, – сказал я, чувствуя как удача потихоньку и боязливо поворачивается в мою сторону. – Это хорошая новость.

– Есть и плохая. В представительстве «Балтпродинвеста» совещаются каждые четыре часа. Предлагается вариант вмешательства нашего министерства иностранных дел…

На кухне прекратился скрип половиц. Ленин, вероятно, цепенел, слушая русскую речь.

– …Поскольку обстановка не контролируется ни местными, ни нами, склоняются к тому, чтобы просить Москву удержать персону от въезда сюда.

– Под давлением нашего общего друга Дэ?

Я имел в виду Дубровина, и Шлайн понял.

– Под давлением нашего общего друга Дэ. И я теперь склоняюсь к тому же. Мы не можем брать на себя ответственность в данной ситуации.

На Ефима Шлайна и не возлагали ответственности за жизнь генерала Бахметьева. Ответственность Шлайна ограничивалась проверкой анонимки. С остальным, то есть с затеянной им операцией, в которую оказался втянутым и я, он вылез добровольцем сам. И предельно ясно, какой ответственности боится в данный момент. Я выхожу на огневой рубеж. А Шлайн на своей должности не мог санкционировать убийство Чико Тургенева.

– Я позвоню через четыре часа, – сказал я.

– В представительство, – ответил он.

Мы разъединились одновременно.

– Вы чисто говорите по-русски, – сообщил Ленин на моем родном языке.

Глядя на кривоватую ухмылку, я прикинул, через сколько минут после моего отъезда он ринется к местному констеблю или пригласит его по телефону посплетничать обо мне и номере «Форда». Деньги-то за постой получены, терять нечего.

– Взгляните на всякий случай на мой паспорт, – попросил я.

– Да что вы, что вы!

– Давайте, давайте, из любопытства…

– Французский, – протянул он разочарованно.

– Ключи, – сказал я.

– Ах, да! Вот запасная связка. Этот от входной, этот от вашей комнаты.

Я сунул ключи в карман, вышел на улицу и достал из багажника «Форда» пластмассовый лакированный футляр для альта. Явно позаимствованный в музыкальной лавке Скелета Велле. Ефим замаскировал в нем заказанный реквизит.

Ленин наблюдал с крыльца.

– Мы можем музицировать вместе, если пожелаете, – сообщил он, приметив футляр. – Я практикую на пианино. В общей зале.

– Было бы великолепно! Я, знаете ли, играю для души по вечерам. Не смотреть же глупейший телевизор! Гершвин – вот моя настоящая жизнь!

– Гершвин? – переспросил Ленин. – Кажется, звучит по-еврейски?

Интересно, заглядывает ли он в замочную скважину? Я заставил её, прислонив футляр к двери.

Новенькую «Галил» заранее протерли от смазки, оставалось вставить магазин, навернуть оптический прицел и приладить сошки. Камера – «Яшиха» с зумом. Светочувствительность заряженной пленки – максимальная. Бинокль тоже был «Яшиха». Легкий, он сноровисто садился у глаз. Я опробовал технику, завернул все в пальто, вышел из комнаты, не заперев дверь, миновал прихожую, спугнул синиц со стриженых кустов и, с наслаждением жмурясь на солнце, просвечивавшее улочку Вяйке-Карья насквозь, уселся в «Форд».

В Таллинн я въехал через час сорок восемь минут. В магазинчике готового платья купил серое шерстяное пальто, серую шляпу и темноватый клетчатый шарф, серые перчатки. Выпил, привыкая к новому платью, стакан глинтвейна в баре «Каролина». Два часа прогуливался между городским музеем и Домским собором. До темноты знакомые лица не объявились. Ну, тем лучше, подумал я, иначе пришлось бы действовать экспромтом.

Я опробовал входную дверь дома, стоявшего наискось от музея метрах в тридцати. По моим наблюдениям, этот дом находился в ремонте. Набор отмычек, рассчитанный на замки двадцатого века, оказался негодным. Я достал нож и, отжав лезвием рассохшуюся дверь от косяка, сдвинул средневековую задвижку.

Улица оставалась пустынной. В соседней подворотне сидела кошка. Обернувшись пушистым хвостом, она выжидала результатов моих манипуляций. Выгнув жирную спинку, кошка вбежала на крыльцо и, потершись на ходу о мои брюки, шмыгнула в дом. Я мягко притворил дверь.

Сверху смотрели звезды. Крыши не было. Три лестничных пролета без перил – при этом последний был вырублен в толще стены – вели в небо. Перешагивая через щебень, железные прутья, битые кирпичи, полусгнившие доски, вонявшее прелью слежавшееся тряпье, остатки какой-то мебели, я, стараясь не шуметь, поднимался по полустертым ступеням почти четверть часа.

С третьего этажа открывался желанный пейзаж – окно туалетной комнаты музея на одной стороне улицы и таксофон под вделанным в стену пластмассовым козырьком – на другой.

Я разгреб мусор и создал нечто вроде пещеры, в которую уложил завернутые в мое прежнее пальто инструменты – винтовку, запасную обойму к ней, фотокамеру и бинокль. Мурка внесла свою лепту: хвастаясь и требуя поощрения, она, урча, положила передо мной придавленного мышонка. Я погладил шерстку выгнутой спинки, почесал охотницу за ушком.

– Ну, что, конечно, беременная? Ах, потаскушка!

Она опрокинулась и от удовольствия искупалась в пыли.

– В каком виде ты вернешься домой? – сказал я Мурке. – А за заботу спасибо, хозяюшка, но я, знаешь ли, сыт.

Она цапнула мышь лапкой, нервно дернула хвостом и ринулась вниз, исчезая из света фонарика.

Я прикинул дистанцию и решил переставить опорные сошки «Галил» ближе к цевью. Если наводить на таксофон, ствол придется слегка выдвинуть в пролом. Окно туалета в музее я доставал и изнутри.

Салфеткой – из тех, что ещё Марина принесла в Лохусалу, – я подобрал мышь и сбросил вниз.

Часы показывали половину десятого вечера. Ефим ждал моего звонка сорок минут. За полчаса, проведенные мною в доме, по улице прошли трое. Последний, сутулый мужчина в берете и зауженном пальто, выгуливал рыхлого сенбернара. Пес обнюхал крыльцо дома, из которого я наблюдал за ним, и задрал лапу на ступени.

Когда я вышел из дома и набрал номер представительства «Балтпродинвеста», трубку сняли после первого сигнала вызова. Я попросил Шлайна из отдела общественных связей и, пока дежурный соединял меня, осмотрел оконный пролом без рамы, из которого десять минут назад наводил «Галил» на этот телефон-автомат.