Текст книги "Ратное счастье"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

В дверь просунулась мальчишеская голова в офицерской тыловой фуражке и сейчас же скрылась, вежливо извинившись. Я укорила Соловья:

– Видишь, от твоего кофе гости шарахаются. Связной захохотал во все горло:

– Да это не из-за кофе! Вы ж в исподнем сидите! Ха-ха-ха!

На улице за дверью вполголоса совещались. Я прикрикнула:

– Довольно, пустосмех этакий! Выйди узнай, что надо. А впрочем, ну тебя. Дай палатку прикрыться. Эй, кто там? Заходите.

По земляным ступенькам чинно спустились три младших лейтенанта в возрасте Павла Седых и его товарищей. Все трое – в новой офицерской форме с иголочки. В скрипучих ремнях, с парчовыми парадными погонами. И пресерьезные. Поздоровались не по-уставному. (Выправку-то показать не перед кем: подумаешь, солдатишко невзрачный да девчонка полураздетая.)

Я сразу догадалась! обещанные командиры взводов. Из тылового училища. Вежливо пригласила:

– Прошу садиться. Давайте знакомиться.

Все трое разом пожали плечами, переглянулись между собой и молча уселись рядком на скамейке возле .самого порога. Как по команде, строптиво вздернули еще не нуждающиеся в бритве подбородки.

Соловей, повернувшись к ним спиной, кажется, хихикал, но пока беззвучно. Подождав минут пять в полном молчании, я не без ехидства осведомилась:

– Ну-с, товарищи офицеры, и долго мы намерены так сидеть?

А вам что, места жалко?—довольно нелюбезно огрызнулся тот, что в дверь заглядывал.

Не места, а времени,– уточнила я.

Мы ждем командира роты. Сказали, что это его КП

– Ах, вот оно что!.. Соловей, давай наконец амуницию! Долго мне еще в кальсонах сидеть? Вон молодые люди и за начальство не принимают...

– А сами-то они чего стоят, желторотые, необстрелянные,– вполголоса пробубнил Соловей. Но гости, кажется, услыхали.

Тот, который мне не совсем учтиво ответил, многозначительно процедил:

– Не распускайте язык, товарищ солдат. Мы вам не мальчишки.

А кто ж вы? Девчонки, что ли?

Довольно! – Я едва не расхохоталась, вспомнив, как меня принимал на курсы капитан Вунчиков. «А кто ж ты, парень, что ли?» Ну и Соловей-разбойник. Между тем– он, разобиженно посапывая, шмякнул на стол мое полусырое, исходящее паром галифе и таким же манером «подал» уже почти сухую гимнастерку. (Гости, как по команде, отвернулись: дескать, что за нахалка?) Я – ноль внимания. Оделась и натуго затянула поясной ремень.

– Товарищи офицеры, прошу представиться.

– Младший лейтенант Сериков.

– Младший лейтенант Кузнецов. '

– Младший лейтенант Сомочкин.

– В чем дело, ребята? Что за похоронные физиономии?

У Кузнецова – крепыша – каменные скулы. Крутой лоб внаклонку: точно бодаться приготовился. У Сомочкина маленькие уши полыхали яркими маками. Глаза уставлены в земляной пол. Сериков, гримасничая, мямлит:

– Видите ли, нас не предупредили, что вы... это самое... Комбат сказал...

Я едва не расхохоталась. Буря в стакане воды! Романтики. Конечно, рвались на фронт и мечтали воевать под командой потомка Суворова. (Ну, комбатище, погоди! Я тебе припомню эту шуточку.)

– Я знаю, что вам сказал комбат Бессонов. Когда меня принимал, еще и не такое говорил. Он у нас – – человек с юморком. До завтра. Соловей, проведи офицеров к старшине – пусть накормит и устроит до утра.

– Ишь форсуны,– фыркнула я им вслед. – Мужчины!..

Соловей-грубиян прав: «А вы-то чего стоите, желторотые, необстрелянные?» Наверняка мои ровесники. Но после восьмого класса я – на фронт, а они – в училище полного профиля. И пока они учились, такие, как я и тот же Соловей, вволю навоевались. Впрочем, у меня не было на юных офицеров ни злости, ни досады. Так просто – некоторое раздражение. Я была зла на Соловья за то, что бестактно встревает в разговор командира. И когда он вернулся, я ему выдала.

– Да пусть вас теперь хоть горшком обзовут! – огрызнулся Соловей. – Я больше ни мур-мур... Ложились бы спать. В кои-то веки выпала благодать выспаться по-людски.

«По-людски» означало всего-навсего – ночью и в тепле. А так по-прежнему: не раздеваясь, на весьма колючем ложе из еловых лап, покрытых плащ-палаткой.

Разумеется, для постели даже на переднем крае можно было раздобыть соломы или сена. Но такой роскоши нам с "некоторых пор не полагалось. Строжайшим приказом начсандива было запрещено и то и другое в целях профилактики против непонятной и неприятной болезни – туляремии. Эту хворь развели не мы – немцы из-за неопрятности жилых землянок. И виноват в этом был в первую очередь «божественный» фюрер, которого, вероятно, не одолевала забота о здоровье «пушечного мяса». Немецкие солдаты-пехотинцы даже в самые лютые морозы носили куцые шинелишки из тонкого эрзац-сукна, отвороты летних пилоток, как бабьи чепчики, напяливали на уши, а ноги в холодных сапогах засовывали в огромные соломенные эрзац-боты. Потому зимой, боясь лишний раз выйти на мороз, и разводили в жилье несусветный гадюшник. По всем углам кучи барахла: гражданские тряпки, груды пустых бутылок, банки-склянки из-под консервов, пищевые отходы. Одним словом, и помойка, и сортир. А воздух там!.. Хоть противогаз надевай.

Вообще нас очень удивляла хроническая неопрятность немецких солдат. Бани они не признают: где моются и моются ли – один аллах знает. Помню, еще в Сибирской дивизии на марше под Дорогобужем в большой прифронтовой деревне я видела утренний туалет пленных. Они сами сдались, и поэтому их никто не охранял. Колодец рядом, а они все двадцать человек в одном ведре умывались! Сначала унтеры и капралы, потом – солдатня. Тут и руки намыливали, и этой же водой морды-лица споласкивали. Солдаты мои кисли от смеха. А ротный Мамаев, моряк, брезгливо отплевывался: «Тьфу, крабы! Просвещенная Европа...»

В немецких блиндажах на переднем крае всегда полно крыс – они-то и являются разносчиками туляремии, и плодится эта нечисть именно в соломенных и сенных подстилках. Укусит такая тварь спящего солдата, и все – надолго выбыл из строя. Поэтому, прежде чем поселиться после немцев, нам тщательно приходилось вычищать их «авгиевы конюшни» и вымораживать зверье. Впрочем, крысы с нами не уживались – нечем им у нас было поживиться. И все-таки солома-сено были начисто исключены из нашего быта.

Призйаться по-честному, свежие еловые лапы изрядно покалывали даже сквозь плотную ткань плащ-палатки, но зато вкусно пахли лесом и надежно гарантировали от длиннохвостых паразитов. Ну что ж? Спать так спать.

– Соловей, туши лампу.

Я получила пополнение точно по боевому расчету. Уже через несколько дней рота была опять боеспособной: при всех пулеметах и при полном боекомплекте.

Егор Егорыч Мамочкин, молчаливый и хозяйственный красноярский мужичок, по собственному почину, по моему чертежу и под руководством старшины начал ладить пулеметные лодки-волокуши – на случай снега. Остальные занялись учебой – материальной частью пулемета. Однако я была недовольна. Правда, устройство «максима» несложное, но его положено знать назубок. Каждому! На случай взаимозаменяемости в наступательном бою. Сейчас ты, скажем, всего-навсего подносчик патронов, через час – уже второй номер и даже наводчик, а то и командир расчета. Только при таком условии можно обеспечить бесперебойный огонь. А это как раз и недооценивают мои командиры взводов и занимаются с солдатами вполсилы – лишь бы время провести. «На уроках» весело только у Сомочкина. Славный парнишка, живой и обходительный. У Кузнецова дело идет вяло: одни отвечает, другие дремлют. А у Серикова – тоска зеленая: мухи дохнут!..

Оба они, оказывается, без моего ведома обращались к комбату Бессонову с просьбой о переводе в «мужскую» роту. И., еле ноги унесли! Я бы этого и не знала, если бы комбатов связной Мишка не проболтался моему Соловью «по секрету». (Ну погодите, крамольники!.. Я вас приструню...)

А что касается занятий – тут надо что-то срочно придумать. Изменить в корне. На то и передышка, чтобы ее использовать максимально.

С рассвета до темна сную из землянки в землянку, а толку мало. Пока сижу —вроде шевелятся, а как только за порог – сразу начинаются побасенки да анекдоты. Дважды за это отчитала с глазу на глаз и Кузнецова, и Серикова. Слушают, не огрызаются, но результата пока не вижу.

Вечерами в нашем лагере тихо и скучно, как на купеческом подворье. Чем солдат занять? Газет и тех не хватает, а журналов и книг вовсе нет. Попросила комсорга раздобыть в штабе дивизии какую-нибудь завалящую гармошку да хоть несколько книжек для громкого чтения. Вовка Сударушкин пошел навстречу– сбегал за восемь километров, вернулся с пустыми руками: гармони .свободной не оказалось, а книги библиотекарша не дала. «Вы там зачитаете, а отвечать мне!» – так и сказала.

Вот и мастерят солдаты самодельные картишки и до одури дуются в «козла» да «подкидного». И взводные играют. Мне уже за это влетело от замкомбата Ежова. За карточной игрой он застал моего Серикова, а по команде «смирно» поставил меня да и отчитал как следует: плохо воспитываю своих молодых офицеров, не организую досуг подчиненных, не провожу с ними доходчивые беседы и лекции на морально-этические темы!..

Я в свою очередь выдала по первое число Серикову. Еще чего! Сегодня он с солдатами в карты играет, завтра их скабрезные анекдоты слушает, а потом они его и вообще ни во что: свой в доску! Солдаты же хитрые, как дети: так и норовят подкараулить и использовать командирскую слабинку.

– Поймите, младший лейтенант, вы же – офицер! Ваши погоны... Ваша честь... Поняли?

– Так точно. Понял,

Он – «понял». Как в анекдоте? «Понял, внучек? – Понял, бабушка. – А что понял? – Да ничего не понял!»

А что касается рацеи капитана Ежова, то она была справедлива едва ли только наполовину. Разумеется, беседу провести нетрудно, но где брать материал, чтоб солдатам было интересно? Из газет. Но их и так читают и вслух, и про себя. А лекции... да какой из меня лектор? Я и сама в учителях нуждаюсь. Но ведь в штабе дивизии и армии для этого дела есть специально подготовленные люди – агитаторы. В траншею и то приходили. А тут разве нельзя организовать? Да и кино можно устроить. Прямо на улице – не все же время дождь льет. Это я напрямик и высказала своему начальству.

Капитан Ежов тяжело вздохнул и поглядел на меня с усталой грустью:

Сам, дорогая, знаю, что не хлебом единым жив солдат. Но... руки не доходят до всего. Парторг еще в госпитале... Один – хоть разорвись.

А вот у нас в дивизии, бывало...

Послушай, старший лейтенант! – возмутился капитан Ежов. – Я уже второй раз от тебя слышу это «у нас». Ты уже больше недели у нас, а все еще где– то там – «у вас». Тьфу, языкастая, запутала.

А у нас в Рязани пироги с глазами,– смешливо ввернул замкомбата по строю Кузьмин. – Их ядуть, а они глядуть. Знаю я это – «у нас». С расстояния все кажется лучше. Везде хорошо, где нас нет. Ты ж сама знаешь, что свою дивизию поругивают только до разлуки, а как расстался – что дом родной потерял.

Это верно,– согласилась я. – Но там хоть иногда на отдыхе или даже в обороне передвижку присылали. Хоть что-то читали. А тут... Сто лет не читать. Подумать только!.. Ведь это же наказание, да еще какое!

Ладно. Лекции проведем,– решил Ежов. – Я уже заказал. Комсорг, ты это самое – проследи. И кино – на твоей совести. Пулеметчица права. В конце концов, дождь всего-навсего только моросит. Не сахарные, не растаем. Над аппаратурой можно навес устроить. Около хозвзвода есть подходящее место. Эх, братцы, а читать-то и в самом деле хочется!– воскликнул он.– Целую вечность в руках Пушкина не держал. Верите ли, во сне недавно «Маленькие трагедии» читал...

Удивительные глаза у капитана Ежова. Только что казались злыми: маленькие, въедливые, как сверла. А теперь вдруг точно распахнулись изнутри и наполнились добрым и грустным светом. Хорошие глаза. Карие. Живые.

А штабники небось наяву зачитываются!– вырвалось у меня с досадой. – И это называется: «Все для переднего края»!

Ладно, не ворчи,– усмехнулся доселе молчавший комбат Бессонов. – Как-нибудь переживем.

В тот же вечер я придумала для себя занятие. Решила кое-что записать о последнем бое, а также свои первые впечатления о своей новой должности, на новом месте. Вообще-то вести дневники людям переднего края не только не рекомендовалось, но едва ли не запрещалось. Не приказом, а так – по неписаному обычаю. И мера эта была вполне разумной: любой из нас раненым может попасть в плен, и тогда враг не преминет воспользоваться записями. Но что делать? Я с самого раннего детства была приучена к дневнику. А, детство мое отнюдь не было розовым. Мой покойный дедушка, лаская меня, частенько вздыхал: «При живых родителях сирота...» И это было верно. Отца, бросившего семью, я не помнила. А мать не могла уделить мне даже самого необходимого внимания. Она – старший агроном района – почти не бывала дома: все в колхозах. А если и вернется домой на день-другой, я все равно ее почти не видела: ухожу в школу,– она еще спит; прихожу домой – мама на работе; приходит– я уже сплю. Она меня воспитывала «в письменном виде». Это придумал дедушка, научив меня писать и читать в пятилетнем возрасте. Под дневник он разлиновал толстую амбарную книгу с широкими полями, и я каждый день перед мамой отчитывалась. Сначала под дедову диктовку, потом сама. «Получила оч. хор. по чистописанию. По рисованию – поср. Ни с кем не ссорилась. Дедушку слушалась. Сходила бабушке за солью. Котят не трогала». Да так и втянулась. Дневник мой мама просматривала не каждый день – по возможности – и писала на полях замечания и наставления. Я и на фронте, в медсанбате, вела записи через пятое на десятое. Свой первый и самый, вероятно, наивный военный дневник утратила самым прозаическим образом: он в окружении пошел на «козьи ножки» для моих курящих однополчан...

Потом был перерыв: в госпитале записывать было нечего, на курсах младших лейтенантов времени не хватало.

Дневник я возобновила в Сибирской дивизии. И наверное, была недостаточно осторожна: кто-то подсмотрел и проболтался. В землянку ко мне пожаловал оперуполномоченный контрразведки «Смерш» нашего полка капитан Неличко и почти ласково потребовал:

– Дневничок! – И, увидев мое явное смущение, оправдывающе развел руками:—Понимаю. Но и ты

пойми: служба...

Я же смутилась не от обиды и вовсе не оттого, что в дневнике были какие-то недозволенные или интимные записи, хотя в любом случае этот документ не предназначен для посторонних глаз.

Я сгорала от стыда только по одной причине! в дневнике были стихи моего собственного сочинения, которые я никому и никогда не показывала, боясь насмешек и не будучи уверена, что они чего-то стоят. И велико же было мое удивление, когда капитан Величко, появившись через три дня у нас в траншее, вдруг вытащил из планшетки мою коричневую тетрадь и начал читать вслух у дзота деда Бахвалова мой стих «Встреча». Его я считала лучшим. И он был мне очень дорог: я его написала в июле сорок второго года еще в своей первой дивизии и посвятила молодому комбату Федоренко из соседнего полка. У нас с ним было всего два свидания на ходу. И все: не дожил до своей двадцать третьей весны... Был убит подо Ржевом...

Загорелый, ясноглазый —

Парень дерзкий! Вот такой

Он ворвался в сердце сразу

На дороге фронтовой...

А на той дороге – жарко!..

Кто не видел – не поймет. "

Там такая перепалка:

«Сабантуй»– наоборот.

На дороге лязг и скрежет,

На дороге – дым и пыль.

На дороге – «пробка» держит.

Над дорогою – «костыль».

И в такой неразберихе

(Оглянись! Ну позови...)

Сердце бьется, как от лиха,

От нечаянной любви...

Но маршрут уже намечен,

Отдан боевой приказ.

И сегодня ж – в этот вечер

Прямо с марша – снова в ад.

Соловьиные рассветы

Далеки. А рядом – враг!

До любви – как до планеты,

А до смерти – только шаг!..

Мои солдаты-пулеметчики, выслушав, • зааплодировали. А дед Бахвалов даже умилился:

Ну и складно ж, мазурики, заворочено!

Могу назвать автора,– сказал контрразведчик, но, уловив мой умоляющий взгляд, не назвал.

Потом с глазу на глаз в моей землянке славный капитан Величко сказал: «А ты, однако, молодец. Ничего такого, что не дозволено, не записываешь. Если уж так тянет – пиши, пожалуй..А лучше – только стихи».

Но дневник мне он в тот раз не возвратил, сказав, что еще раз хочет перечитать стихи.

И я поверила: капитан Величко стихи любил. И вообще он был приятный дядька. Тихо и незаметно делал свое дело и никому не мешал. Офицеров не дергал– никого к себе не вызывал, сам приходил на передний край. Усядется на корточки прямо в траншее и завывает, как артист:

– ...Бессмертная, тебя я поздно встретил!..

Мы слушаем, а пули над траншеей «взик-взик»! А потом меня ранило. Так дневник и остался в полку.

И вот я сижу над раскрытым полевым блокнотом и не знаю, с чего начать. Отвыкла, К тому же о минувшем сражении трудно не только писать, но даже и рассказывать. Переживания в бою мгновенны, текучи. Это целый комплекс почти неуловимых ощущений, которые каждым воспринимаются по-своему. Даже бывалый боец не может сразу вспомнить, что было вначале, а что потом. Вспоминаются отдельные моменты боя, разорванные эпизоды, не выстраиваясь в строгой последовательности...

Но окунуться в творчество мне не удалось. Пришел комсорг Володя Сударушкин и попросил у меня список комсомольцев, которых я за минувшие бои представляю к награде. Я всплеснула руками:

Смеешься, комсорг? Да я их почти не знаю!

А я подскажу: посмертно – Ракова и Потапова. Из живых Забеллу и... еще одного. И хватит.

На погибших реляцию напишу. Но в отношении остальных – извини. Представлять – так всех шестнадцать. Все они держались геройски. А подвиг совершил только Вахнов: танк подбил. Но и его не представлю – неправильно в бою действовал.

Да я не настаиваю,– пожал плечами комсорг.– Но ведь только обидно будет ребятам, если другие получат, а они – нет.

Слушай, Володя, не крути ты мне голову! Не за награды воюем, и не последний был бой. Позволь хоть приглядеться, кто из них чего стоит. И вообще, извини, не делом ты занимаешься.

Что ж, я, по-твоему, бездельничаю?!

Не кричи. Не глуха. И не обижайся – я по-дружески. Мечешься ты как угорелый. По воробьям стреляешь. А настоящего дела не видишь. Вот скажи, почему ты моих комсомольцев не готовишь в партию? Ты ж тут ветеран – всех знаешь. Подумать только: на всю роту—два члена партии: старшина да Пряхин. Ничего себе партийная прослойка!.. В критический момент боя и команду некому подать: «Коммунисты, на линию огня!» А между тем и Забелло, и Приказчиков, и Малышев, и Митя Шек – готовые кандидаты. Скажешь, не так?

Ладно. Учту. Сама-то почему не вступаешь?

Я – кандидат. Пока...

Слов нет, Володя порядочный парень, но нет у него, как у Димки Яковлева, характера настоящего комсомольского вожака: инициативы,. увлеченности, яростности. Да, сейчас бы сюда нашего Диму!.. Во всяком случае, капитану Ежову не пришлось бы жаловаться на перегруженность. А высокому начальству, видимо, и невдомек, какое это, в сущности, зло, когда человек занимает не свое место. Володе Сударушкину взвод бы стрелковый. Вот для него настоящее дело.

Когда ушел заметно приунывший комсорг, Соловей спросил меня:

По-честному, кофей мой пить будете?

Ну уж раз чаю нет – попробую. Надо же оценить твое старание.

Да, совсем забыл! Вот девичья память. Давеча знакомца вашего встретил. Капитана. Э... фамилию забыл. Непростая такая...

Не болтай, Соловей! Нет у меня тут знакомых.

А вот и есть! Он при штабе нашего полка. Только не знаю кем. Сам ко мне подошел и о вас расспрашивал. Говорит, вместе в. сорок первом воевали.

И где же он? – Я сразу разволновалась.

А тут же, говорю. Спросил, можно ли зайти. Я сказал, можно.

– Молодец. И оставь пока свой кофе в покое. Подождем.

Я инстинктивно начала прихорашиваться, чистить пистолетным шомполом ногти, причесываться, вытягивать и приглаживать на себе съежившуюся от огня гимнастерку. Соловей наблюдал за мною с явной насмешкой. Я ему заговорщически подмигнула?

Гостей встречают при параде. Подмахни-ка пол. Намусорил со своими желудями. Да погоны запасные подай. В сумке они. А то эти совсем покорежились. Сам знаешь: офицер – везде офицер.

Разрешите? Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! – Стоит передо мною очень знакомый молодой офицер в стеганом ватнике, натуго перехлестнутом ремнями, и. ослепительно улыбается. – Не узнаешь?

Напрасно я напрягала память: не могу вспомнить – хоть ты плачь. Фу, как неловко...

– Чижик, как же тебе не совестно? Ведь я тебя урюком кормил, забыла? А конские шашлыки в окружении? У вас тогда с доктором Верой был завидный аппетит"...

И я вспомнила: Костя Перовский из дивизионного трибунала! Но только он в сорок первом был всего лишь лейтенант – какой-то там самый младший из трибунальцев. У Кости общительный и добрый характер. Сам он откуда-то из Средней Азии. Ему часто, приходили посылки из дому с сушеным изюмом и урюком. И он постоянно меня угощал. И не только меня, а и всех девчат из медсанбата. А в окружении под Демянском прославился как мастер приготовления шашлыка из конины. Мы с доктором Верой поначалу брезговали, отказывались, но голод – не тетка.

Встреча была приятной. Досадные мои мелочи сразу стушевались. Я засмеялась:

Мне что-то за последнее время уж слишком везет. Боюсь, не перед добром. Костя, ну и кем же ты теперь?

Я-то? Встань, несчастная, и замри по стойке «смирно». Перед тобой оперуполномоченный контрразведки «Смерш» всего полка!

О,– удивилась я. – Трепещу и повинуюсь. Ну и как же мне тебя теперь величать? По званию или по батюшке?

Не по батюшке, Чижик, и не по матушке. Валяй, как раньше. Надеюсь, я не очень постарел?.

– «Ах, как я хорошо сохранился!» —воскликнул старый шкаф и тут же испустил дух,– пошутила я.– Нет, Костя, ты и в самом деле выглядишь отлично. Но не в этом дело. Нельзя, как раньше. Ты теперь – поднимай выше! Да и я не в поле обсевок, как моя бабушка говаривала. Так что при посторонних я тебя, не обижайся, Костей звать не буду. И ты меня, ради бога, Чижиком не зови. Ладно? А то перед солдатами неловко, сам посуди, я офицер все-таки...

– Пожалуй, ты права. А помнишь?..

Мы долго вспоминали однополчан, всякие мелочи, смешные ЧП и оба дивились, что почему-то комическое и трогательное память удерживает лучше, чем страшное и серьезное. «А помнишь?..» Костя вспомнил, как я, под огнем переплывая реку Ловать в одежде, утопила один сапог и насмешила всю дивизию, разгуливая по расположению штаба полубосиком; как однажды пришила петлицы комиссару Бойко... на изнанку воротника, как доктор – «папенька» Быченков – за смешливость не вовремя выставил меня из перевязочной коленом пониже спины, как...

Но и я напомнила Косте, как он в самом– начале войны насмешил фронтовой народ. Трибунальский домишко бомбили «юнкерсы». Опасаясь прямого попадания, все обитатели выбежали в запущенный огород и без промедления улеглись между истоптанными грядками. А Костя еще долго не мог угнездиться и все бегал. Ему кричали в промежутках между взрывами: «Ложись же, чего демаскируешь!» А Костя: «Братцы, да как же тут лечь-кругом крапива!..» Вдруг– бенц! – бомба упала где-то совсем рядом, и Костя, подхваченный взрывной волной, как распластанная лягушка, полетел в самые густые заросли. Целую неделю потом почесывался, отбиваясь от насмешек товарищей. Вспомнив, я и теперь смеялась, а контрразведчик добродушно ворчал:

– Ладно, ладно, озорница. Попадешься в мои руки– я тебе припомню!..

Отведав один глоток нашего кофе, гость с непередаваемым отвращением сморщился:

– Редкостная гадость. Уж лучше голый кипяток гонять. – И ушел, пообещав заглядывать на огонек.

Соловей, укладываясь на свои нары, вдруг замурлыкал:

Чижик-пыжик, где ты был?..

– Оставь! Маленький ты, что ли? Ведь слышал же разговор – должен понимать, что к чему.

Уже почти засыпая, я вспомнила, что так еще и не вызывала Вахнова. Впрочем, успеется: пусть передохнет как следует. Разговор будет не из легких. Надо как следует пробрать. Про Шамиля Нафикова напомнить. И вообще... к чему приводит самовольничанье. А все-таки, как ни прикинь, а несправедливо не дать парню хотя бы медали. Пусть провинился, но ведь факт – не так-то просто по собственной воле выброситься на бруствер, под пули и осколки. Так и быть: представлю. Не забыть бы сказать комбату. Да, но... кулацкий сын!.. А, наплевать на его папашу! Да если бы у Вахнова было действительно наследственное кулацкое нутро, он бы мог запросто предать. Ночь. Ни выстрела. Один у пулемета. Снял замок пулеметный – и пошел сдаваться. Тем более что нейтралка не была заминирована. А может быть, с Костей посоветоваться?.. Ах ты, Костя,– все такой же. Милый. А командиры взводов?.. Им надо... их надо... потом...

Мне снился кошмар.

...Надо бежать, но ноги чугунеют – пальцами не пошевелить. Сердце подкатывает к горлу и там замирает: из танковой башни торчит не пушка,– лысая голова хищного кондора на омерзительно голой шее. Извиваясь по-змеиному, она вытягивается, как резиновая, и, плотоядно щелкая окровавленным клювом, шарит по самой земле... Бей!.. Вахнов!..

Я просыпаюсь в испарине и долго не могу перевести дух. Потом, еле-еле нашарив в темноте спички, зажигаю лампу-гильзу. Соловей, разбросавшись, спит взахлеб. Прикрыв его шинелью, открываю настежь входную дверь. Сразу становится легче.

Через неделю я по совету комбата Бессонова устроила своему войску «смотр». Построением занимался мой заместитель – старший лейтенант Парфенов, подчинившийся наконец воле приказа. Он мне сразу и активно не понравился. Я бы охотно простила ему первую реакцию, о которой докладывал старшина: посчитал себя обиженным, обойденным. Но он сам по себе был несимпатичен. Если принять за истину, что глаза человека – зеркало души, то мой зам тут явно проигрывал: вместо обычных зрачков у него блестели две крошечные точки, отчего взгляд казался подозрительным и злым. И вообще. Разговаривая, в глаза не смотрит, точно совесть нечиста. И все время усмехается– загадочно и высокомерно. И эта его усмешка кажется мне неуместной до неприличия. Впрочем, бывает и так, что приятные в первом общении люди при ближайшем знакомстве проигрывают, и наоборот...

Смир-р-но!– голос у Парфенова раскатистый, как соборный колокол, и вместо «смирно» у него получается «смурно».

Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию рота построена в полной боевой! – и тут же к строю: – Выше головы! Энтузиазма не вижу. Це-ре-мо-ниальным!..

Отставить! – Я едва сдержалась, чтобы тут же при всех его не осадить. Раз не при пулеметах, то уже «не в полной боевой». А балаган тут и вовсе . неуместен. И для чего же, как не для насмешки, он поставил в строй нестроевого писаря. И бедный наш Иван Иванович среди подтянутой молодежи выглядит как трухлявый пень в березняке: плечи поникли, усишки обвисли, глаза какие-то виноватые. А старенькая брезентовая кобура с допотопным наганом неряшливо съехала на середину поджарого живота.

Иван Иванович, вы свободны,– отпустила я его душу на покаяние.

Благодарю покорно,– вежливо кланяется тот, прижимая к груди маленькие ладони.

Солдаты осторожно посмеиваются. А что с него взять? Не боец вчерашний бухгалтер. Приносит какую-то пользу, и то хорошо. Впрочем, и у Ивана Ивановича есть свои достоинства: явные математические способности и изумительная каллиграфия. И он не только исправно ведет всю ротную отчетность, но по просьбе солдат сочиняет и украшает затейливыми заставками ласковые письма к невестам и просто так– знакомым. Сочинив, читает вслух. Они звучат как наивные солдатские молитвы; кто смущенно посмеивается, а кого и слеза прошибает. «Моя пресветлая голубка Машенька! Кланяюсь Вам низехонько, аж до самой земли от всего верного солдатского сердца. Во первых строках сообщаю, что был я немного поцарапан, но теперь поправился, чего и Вам от души желаю. Сокровище мое ненаглядное, я надеюсь, что Ваши клятвы остаются прежними. А моя фронтовая воля железная: недалек тот час, когда я на белых крыльях Победы прилечу на Ваше светлое крылечко и заключу Вас в жаркие объятия. А потом перед всем честным народом и своею совестью открыто назову дражайшею подругою жизни, со всеми вытекающими отсюда последствиями...» Последние слова солдатам нравились почему-то больше всего, и, заказывая письма, они напоминали: «Иван Иванович, про „последствия" не забудьте...» И тот охотно дописывает.

Развернув взводные колонны по фронту и подав команду «вольно», я дважды прошлась перед строем. В общем, осталась довольна, хотя настроение людей было не лучшим. Я их уже многих знаю и в лицо и по фамилиям. У новичков какие-то совершенно отрешенные физиономии – ничего не выражающие. Не огляделись еще, что ли? А у солдата Воробьева и вовсе кислая, несчастная. Странный парень: угрюм, замкнут– не реагирует ни на строгость, ни на шутки. И трус. За километр снаряды рвутся – бледнеет до синевы. И никак ты его не расшевелишь:

– Рядовой Воробьев, для чего служит спусковая тяга?

Стоит, как истукан, и беззвучно шевелит бледными губами. А потом, вздыхая, еле шелестит:

– Память у меня плохая...

Солдаты пересмеиваются, а Воробьеву хоть бы что? никакого самолюбия! И удивительно, что он не из какой-нибудь глуши, а из довольно большого города, из рабочей семьи. Слесарь бывший. Я уже его и на комиссию в медсанбат направляла. Думала, в нестроевые переведут. Не тут-то было—.здоров, как штык. Ну что с таким делать?..

Вот и Илюхин, на которого в бою жаловался рыжий сержант Вася Забелло. Точно подменили парня: подворотничок, заправочка – все честь по чести,– веселый и сытый. А рядом его командир без звания Вахнов – «истребитель танков». Самовольник. Со стороны поглядеть – рубаха-парень: серые глазищи распахнуты бесхитростно – что называется, «ест очами начальство». Но приглядись внимательно – и поймешь, что не так прост этот удалец. У нас с ним состоялся нескладный и, по-моему, безрезультатный разговор. Интересная у парня логика. Вернее, отсутствие всякой логики. Защищаясь, он нападает. Ловит на слове и передергивает в свою пользу. «Ты знаешь, что сказано в БУПе о танках?» – «Так точно: „Огонь по смотровой щели"!» – «Но ведь многие параграфы уставов устарели». – «Так ведь не я же их писал».– «При теперешней скорости машин вести огонь по щели– все равно что бить по летку пчелиного улья. К тому же танк шел не на тебя». – «А пушкарей, стало быть, давить можно? А говорим —„взаимодействие"...»

Ладно, погоди, плут, с тобой еще разговор будет. Ишь ты: «в огороде – бузина, в Киеве – дядька».

Впрочем, все шестнадцать выведенных мною из боя ребят глядят весело и вроде бы дружелюбно. Вон какие хорошие глаза у Николая Пряхина. И рыжик – Вася Забелло доброжелательно щурит свои плутовские зенки. А Митя Шек, ей-богу, уставился на меня, как на икону,– не сморгнет. Ах ты коротыш этакий!.. И Осинин, и Приказчиков, и Малышев, и все остальные, кто пережил последний бой,– моя славная, огнем испытанная гвардия. Старшина и Соловей по особому счету. Это почти родня. Надежнее надежных.