Текст книги "Ратное счастье"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Извините, друзья, позвольте мне по этому вопросу дать слово бывалому фронтовику. Идет?—Никто, разумеется, не возразил. И я позвала: – Товарищ Соловей, иди сюда. Скажи откровенно, какого ты мнения о солдатской каске?

Самого хорошего,– без раздумья ответил Соловей, встав по команде «смирно».

Почему? – три голоса разом.

А потому, что на собственной шкуре, вернее, на башке испытал. Вон,– Соловей снял каску, потом ушанку. – Вот она – дерябина,– показал серповидный розовый рубец над правым ухом. – Кабы не каска, не жить мне. Так и хирург в госпитале сказал.

Так что ж, она спасает от всех ранений? – не без недоверия спросил Сериков.

Почему это от всех? – живо возразил Соловей. – В упор – ясное дело, пробьет. А 'если рикошетом, касательное или мелкие осколки? Так вот же я и говорю, во – потрогайте, кому охота, кабы не она– я б и копыта откинул.

По-моему, ясно. Дальше. Где ваш щит, товарищ командир взвода?

Какой щит? – растерялся Сомочкин.

Соловей, покажи.

А это, товарищи офицеры,– заговорил Соловей с явной гордостью от порученного дела,– проще простого. Вон он, щит —малая саперная. Бьет тебя рукояткой по... по бедру вроде бы и без пользы. А в бою – милое дело: раз-два – и окопался! В атаку пошел – раз! Чехол в карман, ее – за пояс. Видите? Щит и есть. Брюхо предохраняет. Я скажу вам по-честному: дохлое это дело, когда ранят в живот. Если даже и живым до медсанбата довезут – все равно хана.

Я добавила:

– Вы знаете, ребята, однажды в сумятице боя я столкнулась с немцем носом к носу. Он возник из-за камня, как привидение; на рогатой каске—для маскировки колосья ржи. Мы пальнули из автоматов одновременно. Я стояла боком. И если бы не лопатка-щит, очередь распорола бы мне всю брюшину... И это, надеюсь, ясно? Хорошо. А ну-ка, младший лейтенант, постройте боевой расчет отделения, скажем, Пряхина. На бумаге. Смотрите, товарищи.

На листке полевого блокнота Сомочкин быстро набросал пулеметную позицию и расставил по местам бойцов: командир, первый номер, второй, подносчики патронов. Кузнецов и Сериков одобрили. Я обратилась к старшине:

– Василий Иванович, ваше мнение?

Тот забраковал, едва взглянув на чертеж:

– Не годится. Зачем так кучно? Одна мина – и всё. На позиции должны быть только двое. Остальные... Кстати, товарищ командир взвода, сколько я вам должен приготовить патронов, скажем, на сутки оборонительного боя? А наступательного? Не прикинули? А мне надо знать хотя бы, как говорится, плюс-минус франко-потолок.

Вопросов было много: место командира в бою; взаимозаменяемость – кто кого; эвакуация раненых; запасные позиции; связь с командиром стрелковой роты. Бедный Сомочкин вспотел, но едва ли правильно ответил хотя бы на один из них. Все трое заметно смутились и притихли.

Младший лейтенант Сериков! Как у вас с ротным?

Вроде бы ничего. Пока не лается...

Фу... нехорошо так о старшем... Садитесь. Вот что, ребята. Зачем вы все трое смешите бывалый народ, а новичков в грех вводите? Что значит: «Дал фриц ракету – стой столбом. Замри»? Понимаю, вас так в. училище наставляли. Приказываю: забыть! Поймите, почти после каждой ракетной вспышки пулеметы режут! А с МГ-34 и МГ-37 шутки плохи – скорострельные, сволочи, пули несутся сплошной лавиной. Стоящий человек – покойник. Вот так по-дурацки на моих глазах погиб ваш ровесник–тоже командир пульвзвода Витя Коровкин. Никогда не забуду. Запомните!.. Теперь о бомбежке. Не хочу вас пугать, но... к этому сразу не привыкнешь. Неприятная штука. В особенности, когда бомбовозы, идя в пике, сирены включают. Но... мы же укрыты. А фашистские асы не умеют прицельно бомбить пехоту даже в открытом поле. Так что не так уж страшно. Главное, никакой паники! Не бегать! Приказ: в случае налета авиации подать команды: «Воздух! В дзоты!» У пулемета остается только наблюдатель. Заранее назначьте из обстрелянных. И вот еще что. Затявкают наши зенитки – не зевай! Ведь глупо и смешно погибнуть от собственных осколков. Пару слов о наступлении, в которое вы так рветесь. Оно будет. Когда – не знаю. Но будет. Так вот об артподготовке. Нам приданы двести стволов на квадратный километр. Больше, чем было под Сталинградом. Такой музыки вы еще не слыхали. Вот тут рот надо обязательно открыть. Кузнецов, что это за «хи-хи»? Серьезно говорю. Если во время артподготовки не приоткрыть рот – оглохнешь на всю жизнь: барабанные перепонки такого не выдерживают. Вот вам и «хи-хи». И последнее. Танки. Не трогать! Они нас не касаются. Полезут «утюги» – пропустить! Пулемет на дно окопа и, как один – носом в землю. Траншея у нас узкая. Глина прочная. Не достанут и не раздавят. Прошли – встречай пехоту. Всё.

Но последний вопрос по своей линии задал молчаливый писарь Доронин. И опять тому же Сомочкину:

– Где ваш смертный медальон, товарищ командир взвода?

Младший лейтенант заметно побледнел и с тревогой поглядел на своих собратьев.

– Иван Иванович,– укорила я,– снимаю ваш вопрос. Ребята, пока тихо, разрешаю подремать вполглаза.– И закрыла эту последнюю репетицию-летучку.

Когда взводные ушли, я спросила не без ехидства:

– Иван Иванович, а где ваш смертный медальон? Он сконфузился. Пошарив по карманам, вильнул

очками.

– Я его... того... кажется, в летнее галифе переложил...

Мы со старшиной засмеялись. А писарь в отместку:

– А ваш, товарищ старший лейтенант? – Теперь мы смеялись уже все трое.

Медальон – полый патрончик с вложенной бумажкой, устанавливающей личность,– боец переднего края обязан всегда носить при себе, для чего в галифе имеется специальный кармашек. Но уже с начала войны установилось поверье, что имеющих при себе эти амулеты убивают прежде всего. И никто из фронтовиков, за редчайшим исключением, их не носит: получают и тут же выбрасывают, причем непременно через левое плечо, да еще и с заклинанием: «Сгинь, сгинь, пропади»! Наивно, но факт. Обычаи у нас традиционны – новички во всем подражают фронтовикам, как дядькам-наставникам, и в серьезном, и в смешном.

Мы со старшиной еще раз просмотрели личный состав боевых расчетов. Старшина считал по памяти, загибая пальцы:

Та-а-к... Сколько ж у Сомочкина бывалых? Вахнов – раз, Мамочкин – два, Митя Шек, Илюхин да плюс Никола Пряхин. У Кузнецова: Приказчиков, Медведев, Осинин. У Серикова: Забелло... Я бы, товарищ старший лейтенант, сюда Пряхина перекинул бы... для усиления. Может, их с Забеллой местами поменять?

Нет,– категорически возразила я. – Не забывайте, что Сомочкин на стыке. Видели, какая там лощина в сторону фрицев? И потом... никто из нас не застрахован. А Пряхин, можно сказать, готовый взводный командир. Ведь так? Да и чем хуже Вася Забелло? К тому же все они уже друг с другом сроднились. Да и к стрелкам привыкли. Позиции обжили. Ничего уже не стоит менять. Да и времени для этого нет. Вот-вот...

А тихо, черт возьми!.. – вздохнул старшина.– Как в...

Что такое? На нейтральную полосу где-то перед позициями Серикова обрушилась лавина минометного огня. От неожиданности Соловей опрокинул стол с телефоном. В одно мгновенье мы все четверо оказались в траншее. Чуть впереди, с малым недолетом сплошняком разливалось пламя взрывов. По всей линии обороны, как колокола громкого боя, забрякали сигнальные гильзы. Боевая тревога!

– Всё,– нахмурился старшина, пристально вглядываясь в предрассветный мрак.– Шутки кончились...

– Соловей, каску, автомат – живо! Контратака!..

Но, как оказалось, это было просто ЧП местного масштаба. Дивизионная разведка несколько часов тому назад проникла в немецкий тыл через стык соседнего батальона с нашим. При отходе с «языком» группа захвата в темноте сбилась с направления и была с запозданием обнаружена фрицами, на участке нашей нейтралки. Вот фашисты и изливали досаду.

– Ну не идиоты ли? – сплюнул старшина, имея в виду дивизионных штабников. – Не предупреждают! Хорошо, что наши прозевали, ведь могли бы своих...

– Плохо, что прозевали! – возмутилась я. – Так и врага проглядят. Соловей, бегом к Серикову – узнай, почему проморгали.

«Сабантуй» как внезапно начался, так и прекратился: минометы замолкли разом, как оркестр по финальному взмаху дирижерской палочки.

Мимо нас, дыша, как запаленные кони, на рысях пробежали разведчики в камуфляжных халатах поверх ватников. Двое передних под руки волокли здоровенного фрица в каком-то небольшом чине. Глаза пленного были по-жабьи выпучены, щеки вздуты буграми: изо рта торчал тряпичный кляп.

Попался, который кусался! – захохотал писарь, гася свой фонарик.

Молодцы! – крикнул вдогонку героям дня старшина.

Появились на пару ротные командиры Самоваров и Пухов. Александр Яковлевич, нервно посмеиваясь, сказал мне:

Молодец твой Вахнов! Ну и гла-зе-напы!.. Диву даюсь, как он разглядел, что свои. Молодец.

Хорошо, что разглядел. Черти безмозглые!..– опять выругался Василий Иванович.

Да…– Старший лейтенант Самоваров полез в затылок. – Могло бы... Позвоню комбату,

Я распорядилась:

Иван Иванович, запишите-ка в ваш талмуд? объявляю младшему сержанту Вахнову благодарность за бдительную службу. Довести до сведения личного состава.

Так ведь Вахнов же еще даже и не ефрейтор! – удивился старшина. – А вы его...

А, формальности!– отмахнулась я. – Подготовьте реляцию, Достоин.

Когда мы вернулись в землянку, возвратившийся от Серикова Соловей шлепнул на стол исходящий ароматом крепкой заварки закоптелый котелок. Старшина достал из кармана завернутый в бумажку сахар.

Хорошее дело,– одобрил Иван Иванович, потирая озябшие руки. – Черт бы слопал эту печку – глаза выело.

Соловей, залей,– приказала я,– все равно никакого тепла.

За чаем старшина недобрым словом помянул авансом испеченного младшего сержанта Вахнова:

– Опять язычину распустил. Ну хоть ты кол ему на голове теши!..

Я насторожилась?

– Что такое? Опять про штабы?

– Хуже. Про командарма Поленова байки травит

– Во бес не нашего болота! – удивленно присвистнул писарь.

– ...Собрался как-то раз генерал Поленов в нашу дивизию. А в пути вспомнил, что в каком-то полку солдаты на плохой хлеб жаловались. Вот он и заверни попутно в полевую хлебопекарню. А там – грязища! сор, дым, смрад. Мух этих самых... Одним словом, как в кабаке захудалом. Генерал рассвирепел– едва интенданта не отволтузил и предупредил, что в следующий приезд расстреляет. Ну тот скорой рукой навел порядок, как в аптеке. Но перетрусил так, что понос пробрал– в госпиталь подался. Ну вот и опять заезжает в ту же пекарню командарм. Глянул с порога и зовет: «Кто тут хозяин?» А новый интендант, наслушавшись от старого, тоже ужасно испугался и говорит своему старшине: «Выйди. Встреть. Ты человек молодой. А у меня дети. За сердце боюсь...» И спрятался в пустой мучной ларь. Старшина перекрестился на случай да и вышел: «Я хозяин, товарищ генерал-лейтенант!» А командарм ему: «Молодец! Получи медаль. Запиши, адъютант». И укатил...

– Ха-ха-ха! – смешливый Соловей так и покатился.

Писарь тоже захихикал?

– А тот дурень так и сидит в ларе?

Да и мне было смешно. Забавный анекдот. Да и безобидный, в сущности. Услышь такое солдатское творчество о своей собственной персоне командарм Поленов – наверняка бы смеялся. Однако...

Так составлять на Вахнова бумагу иль теперь погодить? – усомнился писарь.

Иваныч, не путай ты, ради бога, божий дар с яичницей! – с досадой отозвался старшина. – При чем тут рваные галоши?

Вот именно,– кивнула я. – Составляйте. Сейчас же и подпишу. А его пропесочу... В последний раз

Очередной обход мы с Соловьем начали нарочно с позиции Вахнова.

– Стой! Кто идет? Пароль?

– Пятнадцатый. Гильза. А, неразлучная пара!..– У пулемета маячили двое: Егор Мамочкин и Митя Шек. – Здравствуйте, Егор Егорович! Привет, Дмитрий! Всё в порядке?

Так точно, товарищ старший лейтенант! Ведем визуальное наблюдение. Огня открывать не приказано. Да и причины вроде бы пока нет... Тихо.

Так держать! Егор Егорович, письмо вам передали? Ну, как там – дома?

А что ей – этой литве белозубой – подеется? Живут да хлеб жуют. Растут как грибы. Приедешь – и не узнают...

У Мамочкина от двух браков что-то уж очень много детей. Овдовев, он по зароку женился на многодетной вдове своего однополчанина, бывшего красноармейца. И у них теперь и совместные, и сводные, как по заказу: два Толюни да два Колюни, два Бориса, два Дениса, Дуняша, Маняша и еще кто-то. Как начнет отец пересчитывать, сам сбивается. Ему, как многодетному, полагалась льгота. Да не вытерпело красноармейское сердце. Добровольцем ушел с двумя старшими: Толя и Коля тоже воюют в нашем полку – в противотанковой артиллерии. Как подумаю о них, сердце– бух, как в пропасть... Храни судьба!..

В соседней землянке стрелки грустно и слаженно пели любимую:

Здравствуй, милая Маруся! Здравствуй, цветик го-о-лу-бо-о-й...

Рядом – в вахновской – трепался сам хозяин. Зычный голосина из-под земли, как из бочки. При открытой настежь и окутанной дымом двери каждое слово слышно. Соловей предостерегающе дернул меня за рукав, очевидно приглашая послушать.

...Не строевой же – ездовой. Уши врозь, дугою ноги. Едет – носом рыбу удит. И обгоняет его черная машина командарма...

Шухер! Командирша...

Ладно уж,– махнула я рукой на запоздалый сигнал Илюхина. – Думаете, не знаю, какие и про кого вы небылицы рассказываете! Вахнов!

Есть Вахнов!

Опять? А что тебе говорил капитан Перовский? А?

Вахнов-анекдотчик, придуриваясь, руками разводит:

Так ведь ихнее дело – говорить, наше – слушать...

Не притворяйся! Чтоб я больше не слышала о командарме! Уж лучше б про своих чертей сказки рассказывал, если умней ничего не знаешь.

Не сказки, товарищ ротный! Истинная правда: иду с гулянки, а рогатик и сидит на крыше верхом. На самом коньке. И трубу по кирпичику...

Ладно, ладно! Я тебе не Илюхин. Выйди-ка на улицу.

Отойдя подальше от пулемета, я обернулась лицом к Вахнову и вполголоса высказала только что пришедшую в голову мысль:

– Побить тебя, что ли?.. Честное слово, доведешь! Побью. Со щеки на щеку отхлопаю. Да еще при всех. Мне, как женщине, начальство простит. А тебе-то как будет стыдно!.. Сам знаешь, чего стоит мужик, побитый бабой... Что ж молчишь? А я тебя аттестовала... Поздравляю, младший сержант!

– Служу... Товарищ старший лейтенант, все! Гад буду рябый! Поверьте, ей-богу, в последний раз!..

Теперь у нас каждый день «концерт» по одной и той же программе. Вначале довольно густой артналет– предвестник атаки. Потом атака, вернее – контратака. Игра в прятки кончилась. Фашисты уже не хитрят: и впрямь пытаются выполнить приказ своего трижды клятого фюрера. Намерение противника ясно: сбросить нас с «Чертова пальца» или лечь костьми под нашим огнем на уничтожение.

Я была на центральной позиции Серикова, когда долбанули вражеские дальнобойки. С перелетом. Тяжелые снаряды вздыбили землю за нашими спинами:1 две сосенки, вырванные с корнями, взмыли в небо, как диковинные птицы. Сериков, докладывавший мне обстановку, заметно побледнел. Обронил уныло:

– Начинается!..

И действительно: залп оказался условным сигналом для открытия огня из стволов всех систем и калибров.

Снаряды и мины свистели, шурша, шелестели и завывали в сером низком небе на разные голоса. Кроваво-огненные сполохи взрывов мельтешили впереди позиций, справа и слева. На бруствере гигантскими фонтанами вздымались к небу тучи развороченной земли. Молоденькие елочки взлетали, как пушинки. День погас мгновенно, как свеча, на которую сильно дунули.

– Правый мой ориентир,– указал Сериков на сосну с раздвоенным стволом. Тяжелая мина ударила под самый корень, и от ориентира остался только расщепленный комель. Мы ушли в укрытие.

Вне всякого сомнения, Серикову под таким огнем приходится несладко: глаза провалились, нос заострился– за последние два дня он похудел. Но держится. Крутит забинтованной головой и, как кот лапой, поглаживает раненое ухо. Пуля, рикошетом оцарапав щеку, отстрелила мочку. Остался в строю – по доброй воле.

В бою нельзя ушами хлопать,– невесело шутила я. – А ну как останешься корноухим – девчата любить не будут.

Ничего,– подыграл Соловей,– на женихов с глушинкой завсегда спрос. Потому как мужья из них подходявые – пили сколько влезет...

Пулемет Васи Забелло, как, впрочем, и все остальные,– на открытой позиции. Я лихорадочно подгоняю бинокль по глазам. Потом гляжу в перископчик. Соловей опережает простым глазом:

:– Сейчас пойдут!.. Уже!

– Контратака!.. Товсь!..

В висках постукивают молоточки, в ушах нудный тонюсенький звон, во рту вместо слюны противная, точно мыльная, пена.

Держись, ребята!– Я выглянула через бруствер. В самом деле идут. Не спеша, не пригибаясь, в открытую. Боевая цепь медленно наползает на наши позиции, то растягиваясь, то сжимаясь, как гигантская пружина.

Внимание! Без команды не стрелять.

К залпо-во-му! При-цел!.. – У ротного Пухова звонкий, как у женщины, голос. Вот где по-настоящему пригодились завидные голосовые связки.

Подпускай ближе! Без команды!.. Кто там... твою!.. Огонь! Пулеметчики!

Заговорили лихорадочно «максимы» справа и слева. А Забелло все медлит. За его пулеметом – бывший школьный учитель Малышев. Точно прикипел к рукояткам– живым не оторвешь. Сериков что-то кричит прямо в ухо рыжему сержанту. Я успокаивающе кладу ему руку на плечо: Забелло не нуждается в подсказках, у него верный глаз и завидная выдержка. И огонь он откроет в самый подходящий, самый нужный момент, чтобы патроны не сгорали даром.

– Малышев, огонь! – Вот он, «самый-самый». Кинжальный. Почти в упор. Губительный. Я вижу, как падают срезанные свинцовой струей, как застывают на месте бесформенными сизыми бугорками, как раненые, извиваясь, отползают в тыл. А живые и целые все идут! Но уже не так уверенно – арийская спесь посбита.

Наши минометчики дают заградогонь как раз по самой цепи и перед нею. Ага, залегли!.. Можно малость дух перевести. Я жестом прошу у Соловья флягу и выпиваю все до капли. Вода кажется теплой, противной и жажды не утоляет. Во рту по-прежнему сухо, и язык – как суконка.

– Живой? – окликаю Серикова. Просто так. Ведь мне отлично видно, что младший лейтенант жив-здоров. И занимается тем же, чем и я,– дух переводит. Поливает из фляги на руку! разгоряченное лицо охлаждает, а вернее – грязь и гарь размазывает.

Стрелки негромко переговариваются:

Что, взяли? Лежат, как цуцики!

Небось больше не сунутся.

Держи карман. Опять попрут...

Раз-го-вор-чики! Готовсь! – Какой звонкий достался Серикову командир стрелковой роты. Это хорошо: в бою моральная поддержка.

Теперь над нашими головами зло повизгивают пули. Фашистские «МГ» захлебываются в злобной ярости. Правда, они не так уж и страшны в траншее. Но вот над самым бруствером сразу пачкой взрывается что-то непонятное—со стеклянным звоном разлетаются осколки. Мы проворно прячем головы под земляной козырек бруствера. ..

Сериков удивляется:

– Склянками фриц швыряется, что ли?

Но я и сама не знаю, что это такое. За шиворот насыпался песок. Отряхиваюсь, отплевываюсь, прочищаю пальцами уши. Оглядываюсь: ребята сержанта Забелло живы и невредимы.

– Молодец!—подбадриваю Серикова. – Так держать.

Тот не отзывается.

Я не спрашиваю, как милый Сомочкин пережил] первое боевое крещение. И так ясно. Но ведь пережил! И это самое главное. Самый первый, самый страшный момент, самый трудный для человека и командира, впервые попавшего под массированную артподготовку,– позади. Страшнее уже ничего не будег хотя кажется – нормальный человек к этому никого не привыкнет. Сомочкин удивляется, глядя мне в лицо широкими глазами:

Ну и собаки! Верите ли, артиллерия ихняя лупит по своим! Честное слово. Они давеча лежат, а снаряды ихние...

Черт с ними. Пусть. Как дела?

Идут!..

Вторая атака. На сей раз – согнувшись в три погибели, короткими перебежками. Но ведь идут! Гонят их, что ли, прямо на пулеметы?..

Стрелки отбиваются уже не залпами – вразнобой: каждый сам себе выбирает цель. Командир стрелковой роты Игнатюк приветственно машет мне рукой – успокаивает: дескать, все пока в порядке. И даже издали видно, как закоптело и осунулось его красивое сухощавое лицо.

Пулемет Николая Пряхина работает зверски, надежно. Молодец, Митя Шек! Николай, довольный собою и ребятами, улыбается мне навстречу.

А потом вдруг... Я пожалела, что нахожусь не на КП батальона: там хоть что-нибудь бы видела, а тут и головы не поднять. Сплошной свинцовый ливень. Пулеметы умолкли, все живое притаилось. Казалось, так уже было, и так будет, и никогда не кончится кромешный ад на маленьком клочке земли... Пуля попала Мите Шеку прямо в горло, и было невыносимо смотреть, как на дне траншеи корчится и дергается в предсмертной муке его маленькое, подбористое тело. Щадя мужское самолюбие, я сделала вид, что не замечаю, как ползут крупные слезы по измазанным гарью щекам Сомочкина. Парень тяжело переживает первую смерть на своих глазах. Под нахлобученной по самые брови каской его лицо кажется совсем маленьким, детским.

К вечеру накал боя ослаб. Умолкла с обеих сторон тяжелая артиллерия, потом перестали рыкать полковые пушки, замолчали минометы. Заметно стихла ружёйно-пулеметная пальба. Оружие нуждается в отдыхе: оно железное, но не предоставь передышки – откажет.

С наступлением темноты и вовсе стало тихо. Только на флангах батальона, как бессонные часовые, постукивали мои «станкачи» – беззлобно, так, для острастки. В ответ, как швейные машинки, закатывались «МГ» – длинную строчку ведут фашистские «портные», чтоб им околеть без покаяния!

С КП батальона я позвонила Самоварову: как там ребята Кузнецова?

– Дорогой мой! – закричал в трубку Петр Иванович хрипловато и радостно. – Жива-здорова? У нас все в норме. Не приходи. Не надо. Тут... – И все. Связь наша ненадежна, как мыльный пузырь. И если бы не героизм связистов, не знаю, как бы мы и общались в бою. Но только срастит телефонист обрыв – опятьбеги под огнем. Неблагодарная эта работа на войне.

Мне попало дважды, даже трижды: от комбата и обоих его заместителей. Они напали разом:

– Где шастаешь? Сиди на КП. С собаками тебя разыскивать? Гляди, добегаешься...

Стало обидно: точно я бегаю для собственного удовольствия!.. Но я даже не огрызнулась. Зато осталась при своем мнении. Мне отсиживаться в укрытии дело не указывает. Мое воинство вкупе с командирами нуждается в опеке, подсказке и личном примере. Хорошие парнишки – мои взводные. Зря мы тогда так резко Серикова!.. Теперь, задним числом, мне его, подраненного, жаль, как милого брата...

За день фашисты не продвинулись ни на метр. Еще бы: мы – внушительная сила. Парфенов оказался прав: с нами надо на «вы», и то не договоришься.

Всю ночь на нейтральной полосе шла тихая и отчаянная возня. При вспышках наших ракет было видно, как суетятся с носилками немецкие санитары, подбирая раненых. Могильщики волочат убитых – бесцеремонно: привяжут к ногам веревку и тащат, как дохлую собаку. По заслугам и честь. Шел солдат во славу третьего рейха и обожаемого фюрера. Шел за легкой добычей, за чужой землей. Добыл – пулю, получил – три аршина в глубину. Все, как и быть должно. Все справедливо. И никому пока невдомек: ни мне, ни моим однополчанам, что мы не просто отбили две атаки, а вписали страничку в историю Великой Отечественной...

Я не спросила, умышленно не спросила, страшно ли показалось моим молодым офицерам в их первом бою. Они бы мне – женщине – наверняка ответили: «Нет». И соврали бы, потому что на этот вопрос ответить вообще нельзя. Да и что такое страх? Собственные переживания в бою – личная тайна. О них рассказать можно только после. Если вспомнится. Для этого надо пережить не один бой. Да и то всего откровенно не расскажешь. И не к чему: выжил, выстоял – и ладно.

В середине ночи к самым позициям подъехали полевые кухни. Раздачей приварка командовал Парфенов. Повара были необычно щедры: солдаты разом получали обед, ужин и будущий завтрак. Ели, как говорит Соловей, «от пуза» – в кого сколько влезет. Старшина Нецветаев, как всегда, кормил пулеметчиков лично. На отсутствие аппетита мог пожаловаться только Воробьев. Горе-вояка насмешил товарищей: при близком взрыве запоздалой мины с перепугу уронил котелок, облив шинель густым и жирным гороховым супом. Второй раз получить отказался – забился в дзот, как мрачный сыч в дупло. Я приказала отнести ему туда. Справедливый Кузнецов возмутился:

– Да за что его кормить? Верите ли, дважды за воротник на позицию вытаскивал.

«Черт с ним,– решила я. – Лишь бы не сбежал», Василий Иванович без подсказки пополнил ротный боезапас. Я ему лично поручила похоронить по ритуалу Митю Шека, на приметном месте, в расположении хозвзвода. Митину последнюю чарку выпил Мамочкин – его друг и наставник».

Перед рассветом мне удалось часок вздремнуть. Я опустилась на корточки в тесном помещении КП и сразу заснула. Приснилась гроза. И Митя Шек. Живой и трогательно смешной: «Опять герман? Кляп яму у рот!..» Когда разбудил Соловей, лицо у меня было мокрое...

– Соловей, ты?

– А то кто же. Вставайте. Танки!

– Какие танки?

И в самом деле, где-то внизу, за нейтралкой и, кажется, совсем недалеко, неистово ревели моторы. Мы с минуту молча прислушиваемся, потом выбегаем на улицу. Пожалуй, Соловей прав. Фашист танки подтягивает. Но я успокаиваю себя и его:

– Ерунда. Шоссе близко. Тягачи, наверное, пушки подтаскивают. А танки здесь не пойдут.

А почему это «не пойдут»? Шли же по раскисшей глине. А теперь опять подморозило – катись, как по льду.

Надрывный рев вражеских машин, все нарастая, становится почти нестерпимым. Он не растворяется в плотном предутреннем воздухе, а катится тяжелыми волнами по самой земле и кажется оскорбительным и совсем неуместным после сумрачной, непроницаемой тишины.

Теперь ясно – танки. Сколько их? Куда идут? На чьи позиции? Выдержат ли новенькие? Будь он неладен, этот великий инстинкт самосохранения! Для чего он дан человечеству в удел? Защита от смерти? Но ведь чтобы выжить на войне, надо победить, задавить в себе этот самый инстинкт. Вот тут и разберись...

Кто-то невидимый в темноте (никак Воробьев – тихоня?) блажит ва все горло:

– Братцы, а ведь Гитлеряка-то не шутит. Ведь это же танки! Танки!..

Но рев вдруг смолкает, как сквозь землю проваливается. Кто-то паникеру отвечает с нарочитой беспечностью:

Где танки? Приснилось?

Да ведь все же слышали!..

Мало слышать, надо видеть.

– А увидишь – читай отходную... – Чего зубы скалите? С голыми руками против танка?

Малышев, ты там поближе – засунуть ему кляп в рот.

Да пощупай, сухой ли...

Ха-ха-ха-ха!

Шухер! Комбат...

Вспыльчивый Фома Фомич, к моему удивлению, не сказал ни слова, как и не слышал этой перепалки. Я поделилась с ним тревогой насчет танковой атаки. Развел руками:

– А я при чем? Я их, что ли, выдумал? Отобьемся. Встретим.

– Чем?

Губы Фомы беззвучно шевелятся – ругается. Потом подбрасывает на ладони сизую противотанковую гранату:

– А это что? Эскимо на палочке? А не хочешь – так кулаком... – Не может без шуточки. И тут же меня строго одергивает: – Чего паникуешь? «Утюги» – не твоя забота! – Фома Фомич в полном боевом снаряжении выглядит и в самом деле грозно, но я и ухом не веду: уже привыкла к перепадам его настроения. Да и сама виновата: не задавай дурацких вопросов под руку.—Вон, вон, вон... – Комбат в запальчивости тычет указательными пальцами обеих рук вправо, влево, через плечо.– Имеющий глаза – да видит!

Он раскрылатился коромыслом, задубевшие рукавицы-шубянки на шнурке, продетом в рукава, повисли, как игрушечные ведерца.

– Да вижу! Знаю...

Легкой противотанковой артиллерии у нас на прямой наводке «до дуры», как говорит Соловей. Тут, рядом, над тыловой стенкой траншеи, по самые щиты закопались в землю «сорокапятки» с автоматическим спуском, и новые – большего калибра. В глубоких ровиках бронебойных снарядов целый склад: и обычные, и специально для «тигров» – подкалиберные. За развернутыми лафетами пушчонок и пушек изготавливается к бою прислуга.

Командир роты ПТР, земляк моего Вахнова старший лейтенант Восков, с молчаливого одобрения комбата снимает свои длинноствольные ружья с примитивных зенитных установок и ставит для ведения огня по танкам. Его пэтээровцы выполняют команду молча и сноровисто, как на показательных учениях. Да, танки есть кому встречать. Так я и своих взводных командиров наставляла. Но все равно меня не покидает вполне понятная тревога. А если сразу на пулеметы ринутся?.. Такое надо выдержать. Психологический фактор – тоже не эскимо. «Снять пулеметы! Ложись в траншею!» Как просто... «Гранатой по гусенице! Бутылкой– по бензобакам!» И того проще – на бумаге, по уставу. А в натуре, как придется,– соображай под огнем. Нет, не зря я просила представителя армейского штаба капитана Рубановича полечить нас от танкобоязни. Не успел, к сожалению. И по-прежнему возможности вражеских машин, моральное состояние чужих танкистов во встречном бою для меня лично – дело темное. Потому-то мне так и беспокойно. Не за себя – за молодых моих командиров.

Я легонько дергаю комбата за левую рукавицу и, когда тот оборачивается ко мне лицом, напоминаю ему о танкоопасной лощине перед позицией роты Игнатюка. Из-под нахлобученной по самые брови каски решительный нос Фомы Фомича торчит как хищный клюв. Заклюет!.. Но он уже спокоен – молча соглашается. Догоняет Воскова и что-то тому приказывает. И сейчас же один взвод бронебойщиков (в три ружья) уходит на правый фланг.

Серая мглистая пелена предрассветного утра, медленно рассасываясь, уступает место слабому дневному свету. Морозец наддает. Но видимость едва ли улучшается: пошел сухой и легкий, как тополиный пух, снежок, укрывая тонким слоем искореженную землю, надежно маскируя наши оборонительные доделки. Что делается на позициях противника, не видно ни в бинокль, ни в перископ.

Стоит полнейшая тишина. Такая бывает на рассвете только в самой глухой деревнюшке. Но там в это время, вероятно, третьи петухи голосят да собаки спросонья брешут. А тут, после оглушительного рева танков, опять – ни звука!..

– Соловей, ракетницу!

Начинают сухо пощелкивать курки ракетных пистолетов. Сам комбат и все ротные командиры сигналят красными: «Контратака! Танки! Готовсь!» Отсыревшие под снежкем ракеты не взлетают – только шипят и дымятся, как огарки. Но мы все равно сигналим. Это тоже психологическая мера порядка – так было обговорено в боевом расписании.

Мне .пришлось задержаться во взводе Кузнецова. Он опять пожаловался на солдата Воробьева. Умолял чуть не со слезами:

– Уберите этого начальника паники! За-му-чил, проклятый. Только им и занимаюсь. С поста самовольно ушел! Давеча блажит: «Танки!» Всех новичков взбулгачил. Попросите комбата: пусть переведет в хозвзвод.

Но беспокоить комбата сейчас нельзя: ему не до Воробьева. Да и бесполезно,—вначале отшутится: «Что ты, баба, белены объелась? Здоровенного лба – в ездовые?! Лошади будут хохотать», а потом выдаст по первое число: «А нестроевых я куда дену?! А ты тут – кто?»