Текст книги "Ратное счастье"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

И возразить будет нечем. Права командира в боевой обстановке не ограничены, вплоть до крайней меры. Но не дай бог марать руки даже в самый критический момент боя. Это я и видела, и испытала: не только юному офицеру Кузнецову – никому такого не пожелаю. Но нельзя же, чтобы командир так нервничал перед сражением. Меры принять просто необходимо. И немедленно.

Неожиданно для себя я рывком схватила Кузнецова за наплечный ремень, притянула к себе и зашипела ему в лицо:

– Чего психуешь?! Из-за пустяка!.. На нас солдаты смотрят!.. – И ужаленная жалостью, тут же остыла. Сбросив с правой руки тяжелую рукавицу, опять неожиданно для себя, как маленького, погладила своего взводного по холодной шершавой щеке. – Нельзя так, дорогой мой. Приказываю: Воробьева на боевой пост не ставить! Упрячь его в свою землянку и не выпускай. Объяви домашний арест. Пусть он ленты на весь взвод набивает. Хоть какая-то будет польза. Это пока. Потом разберемся. Он у меня отведает трибунальской каши! Досыта. Рапорт черкни. В двух словах. Подпиши. Приду – передашь. Ясно?

– А если он...

– Ничего не «если». Он и носа не высунет, заячья душа. Соловей, ты помнишь Денисюка?

– А чего мне его, падлу, помнить? – заворчал связной. – Жалко, что промахнулись. Собаке – собачья смерть...

Да нет, не жалко. Хорошо, что промахнулась! Всю бы жизнь, сволочь, снился.... Да, было дело!;. Как-нибудь расскажу своим командирам.

К девяти часам утра снег прекратился и видимость улучшилась. Полоса вражеских окопов отчетливо обозначилась сизыми дымками жилых землянок.

Греются, стервы,– с черной завистью обронил Соловей, шмыгая простуженным носом.– А это что? Скирды не скирды... Вчерась не было такого...– Оторвавшись от окуляров бинокля, он глядит на меня с вопросительной тревогой. А я гляжу в перископчик и тоже не сразу соображаю, что это за конусообразные, чуть посверкивающие неотразимой белизной кучи в ближайшем немецком тылу: Соловья подковыривает комсорг Вовка Сударушкин:

В очках, а не видишь! Ивы это плакучие. Ишь какой иней. Куржак, как говорит Павлик Седых. – Вовка, закончив инструктаж комсомольцев роты Игнатюка, остался дежурить на правом фланге – вроде порученца. Левый по уговору опекает капитан Парфенов.– В центре на батальонном НП – комбат и капитан Ежов с представителями – «толкачами» с «верхов» и вездесущей корреспондентской братией.

С гнусавым визгом заблажил «дурило», выплюнув снаряды сразу из шести стволов. С небольшим недолетом. На нейтралке брызжут и оседают черно-белые снопы, промерзлые комья земли обрушиваются на наш бруствер.

Ий-о-го-го-вззы-ой!..– Опять шестиствольный. Взводный Сомочкин машинально хватает меня за рукав шинели. Маленький, перезябший, он похож сейчас на взъерошенного воробышка. Изумляется:

– Фу, гадость. Как взбесившийся жеребец... – Это он о шестиствольном. Никогда я не слыхала песни взбесившегося жеребца, но что-то, видимо, похожее.

– Омерзительная музыка. Но у «скрипуна» голос, еще отвратительнее. Трудно к этому привыкнуть.

По курящимся дымкам вражеских жилищ из нашего ближнего тыла дают залп сразу несколько батарей, с прицельной точностью. На заснеженном чужом бруствере появляются темные проплешины.

– Молодцы, боги войны! – радуется Вовка Сударушкин.

И сейчас же на наши позиции и ближние тылы обрушивается артиллерийский шквал. Знакомая картина. От ураганного дыма, тошнотворного запаха пороха и селитры даже в укрытиях спирает дыхание. Долгие десять минут кажутся бесконечными. Земля гудит и колышется крутыми волнами. Потом, по шаблону, противник переносит огонь в глубину, нащупывая батареи. Мы занимаем боевые места.

Сигнальные гильзы неистово вызванивают боевую тревогу. Сигнальные ракеты взлетают пачками: в задымленном небе расцветают махрово-красные гвоздики, разбрызгивая огненные капли-лепестки.

– Готовсь!..

Фрицы нас перехитрили. Ночью они, оказывается, не только подбирали потери, но и химичили. Используя наше ночное благодушие, заложили на нейтралке термитные дымовые шашки.

Пять минут спустя после артналета шашки задымились: белесый дым, перекручиваясь причудливым рукавом, заклубился по самой земле, медленно наползая на наши позиции, начисто закрыл нейтральную полосу. Позади завесы утробно взревели машины против позиций роты Игнатюка.

– Танки!!!

– Гранаты! Бутылки! К бою!..

По танкоопасной лощине в несколько залпов сыграли гвардейские минометы. Через наши головы, с истошным визгом и скрежетом, сорвавшись с рельс, пронеслись целые полчища хвостатых раскаленных комет. В том месте, где ревели танки, сплошняком замолотили взрывы. На какой-то момент лощина превратилась в огненную реку. Однако танки, вырвавшись из пламени, упрямо выходят на рубеж атаки. Медленно и неуклюже ползут в нашу сторону, угрожающе покачивая хоботами орудий.

Один, два, три... семь... – Соловей считает вслух.

Заткнись! Пулеметчики, не стрелять! – Я кричу во всю силу легких.– Отставить танки!—И, как завороженная, слежу за головным «утюгом». Изрыгая из башни дым и пламя, дергаясь, он набирает скорость. Его снаряды со свистом проносятся над траншеей и рвутся где-то за нашими спинами – на позициях «сорокапяток».

Броне-бой-щики!!!

Совсем рядом оглушительно ухнули противотанковые ружья, не причинив головному вреда. Взахлеб затявкали пушчонки1 на прямой наводке. А танки как шли, так и идут! В лоб, не подставляя уязвимые борта. И кажется, головной упрямо прет на позицию Вахнова. Мельком подумалось: «Везет бедняге».

Вот зверь притормаживает: или поджидает остальных, или опасается оторваться от пехоты. Где там эта проклятая фашистская пехота? Белыми клочьями по мерзлой траве перекатываются остатки дымовой завесы. Земля подтаивает на глазах. Исходит сизо-черным дымом. Видимость никакая, но все-таки уже можно различить отдельные фигуры атакующих. Теперь ясно: как всегда, укрывались за танками. Обжигает мысль: «Траншея мелковата».

Но вот с нашей стороны открывают огонь какие-то длинноствольные: тяжелый взрыв вздыбливает землю в ближнем тылу наступающих. Ахнули бы заградительным по танкам. Да видно, нельзя,– нас можно задеть. По танкам бьют «сорокапятки» и полковые гаубицы. С недолетом, перелетом. 76-миллиметровки сюда бы!..

Где же они? И где он сейчас, этот самый начарт полка – бывший наш комбат Бессонов?..

Головной танк опять набирает скорость. Его башня начинает быстро вращаться. Из нее теперь вырываются белесые вспышки – пулемет режет. Пули над нами жужжат и гнусавят. И кажется мне, что в головном – в этой черной грохочущей пропастине – и воплотилось все зло. Именно в ней засела Война – красноглазая безносая старуха.

Этот танк сейчас мой самый лютый, самый злой враг, моя помеха номер один. Убить бы стервеца, разорвать гадину на железные куски, и тогда никому не надо будет умирать, как умер маленький белорусич Митя Шек...

– Стой! Куда?

Но Вахнов уже вскинул свое большое тело на бруствер. В руке – связка гранат.

–Вернись!..

Взрыв огромной силы раскалывает небо и опрокидывает его на землю. Воздушная волна подхватывает Вахнова, как перышко. Он летит прямо вверх и тяжело приземляется на дно траншеи у моих ног, не выпустив из рук гранаты. Тихо стонет.

Живой? Зачем тебя туда черти понесли, неслух? – Танк х-х-хо-те-ел...

Танк он хотел, дурачина! Вставай, коли жив.

Я протягиваю солдату руку, но он встает сам, делает глубокий вздох и, зажав руками живот, согнувшись в дугу, медленно сползает по стенке траншеи.

Печень ушиб? – догадываюсь. – Иди в санроту.

Обой-дет-ся...

Танки уже не ревут. Три полыхают пламенем. Подбитый головной, в который метился Вахнов, осел на зад в позе гигантской жабы. Молчит. Остальные поворачивают – уползают по лощине.

Все наши пушки – и собственные, и приданные – сопровождают удирающие танки таким огнем, что я, как контуженная, глохну не слышу ни ружейной пальбы, ни пулеметов, ни команд. Но вижу, что все «максимы» Сомочкина ведут непрерывный кинжальный огонь на ближнем прицеле – вслепую, в черный дым. Правильно: важно не подпустить опять невидимую пехоту на гранатный бросок; рукопашная схватка в тесной траншее – дохлое дело.

Едва не свалив меня с ног, мимо стремглав пролетает Вовка Сударушкин: рот растянут, как танковая щель, глаза ошалелые, в каждой руке – «лимонка». Что кричит – не слышу. Соловей машет рукой на левый фланг. Что там?! Я – за комсоргом. Соловей – за мной. Не переводя дыхания, под густым минометным огнем проскакиваем позиции роты Самоварова.

Опоздали. В роте капитана Пухова уже все кончено. Комбат, не выбирая выражений, кроет Парфенова сплеча; с ядовитой гримасой сверлит заскорузлым пальцем у своего правого виска?

– Где твои шарики?!

У Парфенова под левым глазом огромная лиловая, опухоль. Из разбитой губы сочится кровь. Он не оправдывается. Жарко дышит. Черными пальцами сгребает черный снег с бруствера и жадно его глотает.

– Отбой!

Передышка.

Оказалось, рота Пухова, нацеленная Парфеновым на отражение танковой атаки, прозевала пехоту. Фашисты перехитрили: ранним утром прорычав танками по всему фронту батальона, сосредоточили их на самом проходимом месте – бросили на правый фланг. Роту Самоварова – центр – нейтрализовали -.ураганным минометным огнем. А на левом – пехота в маскировочных халатах за огневым валом заранее переползла нейтралку для последнего броска. Вот и пришлось очищать траншею врукопашную. Свалка тут была такая, что пушкари не выдержали – кинулись в драку, на выручку пулеметчикам Серикова. В роте Пухова были потери. Пулеметчики, что называется, отделались легким испугом: двумя легкоранеными. Но все равно я отчитывала Серикова едва ли не так же, как комбат Парфенова:

– Какое твое собачье дело, что в центре, что справа?! У тебя свой микродиапазон, ротозей этакий!

По всей траншее шел негромкий несмолкающйй говор: бойцы отходили после пережитого.

Братцы, глянь, как Семен мается...

С чего? Кажись, невредим.

Первого немца убил... Жалеет.

Ха! Ты свою жалость, Сенька, знаешь куда клади?

Ты его сюда звал?

Лупи, Сеня, с чистой совестью – попадешь в рай.

В роте Самоварова убитых не оказалось: несколько раненых и контуженых. Но разрушения были значительны. Ребята Кузнецова торопливо заделывали пробоины в козырьках пулеметных площадок. Доложил?

Все живы-здоровы!

Молодец! Воробьев как?

Кажись, отошел. Вон – вылез, как крот из-под земли...

В роте Игнатюка заново переживали танковую атаку.

Братцы, а что ж это за страхолюдины такие вжарили по танкам? В траншее – и то был страх божий...

А головной с одного залпа раздолбали...

– Комбат это наш старается. Капитан Бессонов...

– Ври больше. Был комбат, да весь вышел. Начарт он теперича.

Ну а я что говорю?

Братцы, а как они взревели, ну, думаю, конец света. Верите, гранату держу, а сам «Отче наш» читаю. Читаю и матюкаюсь...

Хорош верующий!

Ну и как? Помогло?

Шут его знает. Жив пока – и ладно.

Вахнов, отошел?

Оклемался вроде бы.

Это тебя не иначе как бог наказал,– поддел героя Соловей. – Не будешь лезть не в свое дело. Опять тебе попадет.

На сей раз не попадет,– перебиваю я.—Танк-то и впрямь шел на его позицию. А вот тебе, Соловей, достанется. Ты что ж это панику наводишь?' Танки вслух считает! Переживай впредь про себя. Понял?

Но Соловей не может не переживать вслух: он и самолеты считает.

Вот уже который день нас донимает авиация. Едва установилась полулетная погода, «стервятники» начали рыскать в небе косяками – три-четыре налета за день, а то и больше. Похоже, что Гитлер, озверев от неудачи, бросил на наш «Чертов палец» всю наличную авиацию.

Безусловно, бомбы в первую очередь предназначены нам – живой силе: мы на опорном рубеже, как бельмо у фашистов на глазу. И если бы их асы могли, они бы передний край с землей перемешали – стерли бы нас в порошок, но с воздуха наши позиции почти неуязвимы. Огонь зенитных батарей неистов. А нейтральная полоса узка. Прорвавшиеся бомбовозы не могут снизиться для прицельного удара по нашим окопам: бомбить же нас со значительной высоты – все равно что половину смертоносного груза сбросить на собственные траншеи. Бомбы рвутся на нейтралке и в ближайших тылах, то есть где попало. А мы – как в мертвом пространстве. Черный град раскаленных осколков от зенитных снарядов и бомб, осыпающий наш бруствер,– не в счет: мы не в чистом поле,– в укрытиях. Пехота умеет держаться за родную землю.

И все равно: массированный налет авиации – не щекотка.

– Воздух!!!

Гильзы на проволоке – блям-блям! Сердце замирает. У меня, бывалого бойца, как при психической атаке, противные мурашки ползают по спине. Но только на какую-то долю секунды, на почти неуловимый момент. Спокойно, командир! К бомбежке можно привыкнуть!..

Зато ночами у нас довольно тихо. Артиллерия обеих сторон отдыхает. Только вражеские «дежурные собаки» – минометы тявкают неприцельно да пулеметы скворчат, как лягухи в пруду.

Многозвездное небо тоже было бы совсем мирным, если бы не наши У-2. Ковыляют потихонечку туда-сюда, привычно и беззлобно пофыркивают над нашими головами: что-то там бомбят негромко на самом переднем крае фрицев.

Разлетались божьи пташки! – с ласковой насмешкой говорит мне Павлик Седых. Мы с ним только что обошли всю оборону: дежурим на пару. Я– ответственный, он – мой помдеж.

Молодцы!—хвалю я беспокойных летунов.– Освоили ночную работу.

Да какая там работа! —возражает Павлик. – Так просто – летчики нервы тренируют. Что могут сделать эти фанерные малышки?

Не скажи. Маленькие машинки, а боевитые. Ты что, оглох? Взрывов не слышишь? Ловкие: подкрадутся почти бесшумно и по вспышке чужой ракеты вручную – бац бомбочку или гранату прямо в печную трубу. Не веришь? Честное слово. Мы их любим. Заметь, ни у кого нет столько ласковых прозвищ, как у этого самолетика. И «огородник», и «кукурузник», и «агро. ном», и «тихоход».

– Говорят, на них девчата летают?

– Не говорят, а так и есть. В «Комсомолке» читала.

А хоть одну видела?

Где ж я ее увижу? У нас нет. Может быть, они на другом фронте. Пошли.

Погоди. Глаза у тебя...

– Ты что, кот? В темноте увидел...

– Слушай, знаешь, ты на кого похожа?

– Знаю. На ведьму с Лысой горы. Это точно.

– Нет, кроме шуток. Ты похожа на артистку...

– Да не смеши ты меня! Артистка и есть. С погорелого театра. Оставь! Сколько раз тебе говорить?! Надоело.—Я «лечу» Павлушку безжалостно.—Делать тебе, что ли, нечего? А если уж так приспичило, поухаживай за Риткой: она только того и ждет, а ты ушами хлопаешь...

– Еще чего?! – возмущается парень и в обиде надолго замолкает.

Моя досада не напускная. Я и в самом деле злюсь. Нашел красавицу: не руки – лапы гусиные; скулы обветрились – не дотронуться, кожа как наждак. Губы растрескались—букву «о» не выговорить. Волосы под ушанкой и каской свалялись, как у пуделя,– железным гребнем не разодрать. До Марии Васильевны далеко, а у нашего «Сеньки с трубкой», как солдаты зовут санинструктора Семена Трубачева, кроме бинтов да йода, ничего в сумке нет: ни глицерина, ни вазелина – рожу смазать нечем.»

А Ритка при штабе – всегда ухоженая. Прехорошенькая девятнадцатилетняя телефонистка из полковой роты связи. Но, как говорит Соловей, «без царя в голове». Страшная болтунья. У нее секретов нет – ни своих, ни чужих – все на бочку: оборвалась ли бретелька на единственном лифчике, лопнула ли резинка трико– обязательно доложит, не стесняясь ничьим присутствием.

Где и когда высмотрела она красивого Павлика Седых, не знаю, но влюбилась глупышка – это точно. И с некоторых пор повадилась в наш батальон, даже сюда – в траншею – вроде бы в гости ко мне. Как свободна от дежурства, так и прибегает. Под любым огнем. Петр Иванович Самоваров ворчит: «Что ты здесь забыла? Добегаешься, однако». Я знаю, что Рите у нас надо, и помалкиваю сочувственно. А Соловей ее воспитывает «от языка».

Ну ты и сплетница! – укоряет девчонку несплетник Соловей, когда та начинает свою очередную жалобу на старшую телефонистку Венеру: «Совсем запилила, чертова старая дева! Все у нее виноваты». Ритка комично передразнивает свою строгую начальницу: «„Я никогда не выйду замуж!" А кто тебя возьмет, с таким румпелем? Вот бы была парочка с вашим комбатом...»

На других киваешь, а сама глаз положила на младшего лейтенанта Седых! – поддевает Ритку Соловей.

Выдумщик! – краснея, защищается девчонка. – Да он в твою командиршу втрескался!

У меня начинают пылать уши.

– Меня-то хоть оставьте в покое, языканы!

Соловей вступается за своих:

– Не болтай чего не надо! Что ты смолишь? Разве пристало девице дымить, я тебя спрашиваю? Табаку и настоящим курильщикам не хватает, а ты вон какую дубину завернула! А хочешь, чтобы тебя любили...

– Ты думаешь, я не вижу, как он на нее смотрит?– не унимается Ритка, пропустив нотацию мимо ушей. – Я в этих делах – дока. Когда ваш Мишка в меня влюбился, сразу заметила. И сказала: «За мной, мальчик, не гонись».

Ну и дура!—заключает Соловей. – Мишка парень что надо. Нечего нос воротить. – И мстительно, предрекает: – Погоди, отвоюемся – рада будешь не то что за солдата, за старика выскочить.

Убирайтесь, болтуны яичные!—выпроваживает их ротный Самоваров.—Подремать не дают!

Ритка уходит к Павлику. А там эта юная «бывалая» особа, с детскими нецелованными губами, робея, молчит, как наш комбат в присутствии доктора Сергеевой? Ей-богу, заморока! Она – него, он – в меня. Честное слово, даже не смешно.

Странный парень. Ну что он во мне нашел? Уж если Ритка ему кажется грубой, то я и вовсе воевода. Сутками кнутобойничаю. Только что матом не крою да не курю.

Мы с Павликом в восемь часов докладываем комбату, что ночь прошла без ЧП. Меня сменяет Валерий Иванович Игнатюк; Павлика – мой взводный Кузнецов. Он так и не написал рапорта на Воробьева. И не потому, что не успел: жалко стало!..

– Ты тут жалость не разводи!– предупредила я. Но потом, подумав и переговорив по этому поводу с капитаном Ежовым, махнула рукой: «Черт с ним, раз отошел малость. Поглядим, что будет в наступлении. Наказать никогда не поздно».

После раннего солдатского завтрака на свою шпионскую службу, как на дежурство, выплывает пресловутая «рама-кочерга» – разведывательный самолет «хеншель». Настырная гадина: как привяжется к одному месту-так и висит, как на резинке, похрюкивая по-свинячьи, все высмотрит и непременно наследит! Или батареи наведет, или бомбовозы. Достать этого «колченогого Геббельса» зенитным огнем трудно. Говорят, у него кабина и брюхо бронированные. Во всяком случае, сбитая зенитным огнем «рама» – весьма редкая удача. Вот и помалкивают зенитки, чтобы раньше времени себя не обнаружить и не тратить снарядов попусту. Она боится только наших истребителей – удирает, опасаясь верхнего и хвостового огня.

– Воз-дух!!! – (Гильзы вызванивают нестерпимо звонко.) – Не бегать! Кто там. демаскирует?! Замри!..

С запада стремительно нарастает прерывистый вой чужих бомбовозов. Воздух звенит стальным вибрирующим звоном, ходит по земле тугими волнами. Как в замедленном кинокадре, прямо на боевые порядки полка наплывает черная армада.

Сорок! – кричит неисправимый Соловей-счетовод и, передразнивая пулеметчика Абдуллу Гизатулина, с комическим ужасом командует от себя: – Кончай ночевать! Вставай пришел!..

Ложись!

Не успели бомбовозы перестроиться для первого захода, откуда-то сверху на них свалились наши истребители, и... дым коромыслом! Одного фашиста прикончили с ходу: бомбовоз, объятый пламенем, задымился и, беспорядочно кувыркаясь, рухнул на нейтральную полосу. Уже на земле взорвался на собственных бомбах: жирно-черный столб дыма закрыл половину неба. Второй, отставший, окружили со всех сторон, не позволяя ему ни повернуть назад, ни взмыть вверх, снизили до предела и повели в наш тыл. Бомбовозище ревел смертным ревом, но послушно шел туда, куда его гнали. Остальные, сбросив бомбы куда попало, даже, кажется, частью на свои позиции, повернули обратно. Разогнав бомбовозы, наши насели на конвой. Три «мессера» загремели вниз. Два их летчика повисли на парашютных стропах. Третий выброситься не успел. И еще один «стервятник» сыграл в штопор. Но и наши две машины оказались подбитыми. Из одной выбросился парашютист.

Горящий «мессер», потеряв управление, врезался в свой же самолет, так они, сцепившись, и грохнулись одним костром, двойным взрывом. Зенитки теперь молчали: "стрелять было нельзя – схватились так, что с земли не разобрать, где наши, где чужие. Колесом друг за другом. Небо клокочет, как крутой кипяток в огромном котле: рев, вой, свист, пальба. С земли глядеть – мороз по коже. А каково-то им, нашим, там, наверху?..

Такую драку летчики называли «собачьей свалкой».

Уже будучи офицером, я даже в мыслях не сравнивала свою нелегкую командирскую судьбу с судьбою военного летчика. Мне казалось, что в авиации служат только необыкновенные люди. Особой породы. Мне очень хотелось бы свести с летчиками личное знакомство, поглядеть на героев вблизи, поговорить по душам, поблагодарить. Но где я могла их встретить? У нас разные боевые дороги: моя – на земле, их – в небе.

Ах, сволочи! Что делают! – с болью и яростью крикнул мне в ухо Соловей.

Вуй! Шакал, однако... – завизжал Абдулла в другое. – Командыр! Гляди...

Для меня это была не новость. Фашисты всегда так: им мало подбить самолет, непременно надо прикончить летчика-парашютиста. Из пулеметов, в упор. Беспомощного... Зверье. Глядеть на это с земли просто невыносимо. Но куда денешься – глядим!.. Стоя в траншее во весь рост, буквально воем благим матом от бессильной ярости, от великой ненависти и великой любви...

Мне вдруг мельком вспомнился сорок первый, когда я с самого начала войны возненавидела лютой ненавистью фашистских летчиков. Что выделывали, гады ползучие!.. Какой класс хладнокровия показывали против детишек... Раз «прищучил» меня «мессер» в чистом поле и ну гонять, как бедного зайчишку. Я– туда, я – сюда, не отстает, бандюга,—развлечение ему. Гляжу – зубы скалит. А ведь видит же, видит, что я не боец – маленькая девчонка с санитарной сумкой на боку. Упала я лицом в траву – сердце зашлось. Закрыла голову руками. «Все,– думаю,– отвоевалась. Конец...» Спасибо, наши «ястребки» выручили. Было и пострашнее. В районе хозроты полка сбили наши зенитки легкий пикировщик. Летчик, выбросившийся с небольшой высоты, приземлился без сознания: ногу ударом о землю выбил из сустава – берцовая кость, треснувшая, как лучинка, прорвала кожу и острым обломком торчала наружу. Пленного окружили полковые разведчики. Стояли молча. Не оскорбляли. Только глядели с презрением и брезгливой жалостью.

Я знала приказ: чужим раненым оказывать помощь наравне со своими. Он был красив, этот поверженный ариец: молодой и статный. У меня не было шины, чтобы зафиксировать его поврежденную ногу. Разведчики притащили кусок фанеры. И когда я осторожно стала ее прилаживать, фашист очнулся: заскрипел зубами, зарычал от боли или ненависти. Потом вдруг рывком сел и, как цепная собака, всеми зубами вцепился мне в правую кисть руки, да так, что я взвыла...

Отбой!..

Абдулла, что это у тебя на лбу? Никак, задело?

Никак нет, однако. «Максимка» куснул.

Опять, бедняга, при разборке позабыл снять пружину замка с боевого взвода. А пулемет забывчивых не любит. Рассеченная до кости правая бровь солдата сочилась живой кровью.

Что ж не заклеил? Загрязнится. Иди к Сене. *

Заживет, как на собака...

Внимание всех газет сейчас приковано к Южному фронту: войска Первого Украинского наступают на -Киев! Подумать только!.. Вот там —война!.. Соловей, читая вслух сводку едва ли не по складам, блажит во всю глотку: «Даешь!..» Да... Неужели к 7 ноября не возьмут? Вот бы был Родине подарок...

Согласно сводке Совинформбюро, на нашем фронте идут бои местного значения. И верно: на близких флангах нашего коридора стало погромыхивать. Иногда так – хоть на расстоянии уши затыкай. Но мы знали, что это еще не общее наступление: фланговые дивизии, отдохнувшие и пополненные, разведкой боем прощупывают плотность и глубину вражеского оборонительного рубежа. Вражеская авиация сразу переключилась туда. А перед нами фашисты притихли, видимо, отказались от намерения ликвидировать «Чертов палец». Сунулись и раз, и два, и еще. И с танками, и с самолетами, но не тут-то было. Выдохлись. Ну что же? Ближайшую боевую задачу мы выполнили: рубеж, удержали. И теперь живем по строгому расписанию переднего края. Ночью никто, кроме подчасков, не спит. Завтракаем по-прежнему еще в темноте, обедаем в сумерках. Днем по очереди отсыпаемся под защитой батарей и минометов.

В наших землянках теперь почти тепло: старшина и Егор Мамочкин наши «камины»-ниши снабдили вытяжками из трофейной жести и прямыми трубами из того же материала. Топи на здоровье—дым глаза не выедает. Мамочкин сделал мне подарок: из припасенного по случаю лыка сплел по ноге лапоточки. Увидев меня в лыковых сандалетах, Фома Фомич буквально заржал. Дразнился:

– Пляши, Матвей,

– Не жалей лаптей!

А кончилось тем, что и себе, и капитану Ежову заказал такие же шлепанцы. Молодец Егор Егорович! Нам выдали валенки и отобрали сапоги. Раз по траншее пробежался – и суши. Не очень-то приятно шастать по земляному холодному полу босиком.

Соловей вертелся перед осколком зеркала, оглядывая со всех сторон свою новую гимнастерку. С удовлетворением шмыгнул носом:

А что? Парень как парень. Не замухрышка. И вообще...

Порядочный хвастун,– добавила я.

– Ну вот уже и прицепились! – обиделся Соловей,– Сказать ничего нельзя. Примерьте-ка новую, гимнастерку. Гляньте, как воротничок пришил – в аккурат на ширину спички.

Спасибо. Сполоснуться бы малость... Праздник на носу.

А чего ж? Запросто. Сейчас смотаюсь к старшине: термос кипятку приволоку да ящик цинковый из-под патронов – и на здоровье.

Спасибо. Попроси по пути у санинструктора ножницы ненадолго. Волосы обкорнаю. Терпенья нет.

Зачем? Будете как стрига-брига – овечья коврига.

Ужасно я тебя, парень, распустила! Иди. – Я едва не села с размаху на... кошку! И глаза вытаращила. Не ожидая вопросов, Соловей стал подлизываться:

Оставим, товарищ старший лейтенант? А? Не объест же!..

Да на что она тебе? В наступление с нею пойдешь?

А что? И пойду. Невелик груз. А там где-нибудь пристрою в хорошие руки. Вахнов ее поймал. Для вас. Должно быть, фрицы в деревне украли, а потом выкинули. А кошка-то какая! Сибирячка.

Кошка была обыкновенной бездомной муркой: тощая, серо-грязная, клочкастая. Но Соловей радовался как маленький.

– Тру-та-тушки, тру-та-та! Гляньте, как Пляшет!

Жених! Куклу бы тебе. Не сажай на мою постель! Не люблю я кошек.

Да и я вроде бы раньше не жаловал. Но это ж не простая – фронтовичка. Мурочка, Мура, ах ты горюха моя... Ну, я похрял. Дровишек подложите, не спускайте огонь.

Мы теперь с Соловьем были единственными хозяевами землянки. Сама того не желая, я выжила Петра Ивановича – к Павлу Седых он перебрался. Не из-за застенчивости,– пожилому ротному беспокойно было тут. Спит Самоваров урывками и вполглаза, а у нас никакого покоя – только двери свистят: чуть заснет человек – Соловей с Мишкой «ха-ха-ха» да «хи-хи-хи»! Ритка трещит как сорока. Посетителей званых и незваных – пруд пруди.

– Здравствуй, мой милый человечек! Как ты тут?

О, Костя! – Я обрадовалась.– Как видишь. Живу, пока жива. Чем обязана? Опять Вахнов? Не томи – выкладывай.

А что Вахнов? – вопросом на вопрос ответил с улыбкой контрразведчик. – Треплется?

Да нет вроде бы. Я думала, что ты что-нибудь услышал. А он на сказки перешел.

Нет, ничего не слышал. Значит, сказочки рассказывает? «Король был стар и глуп. И когда он наконец умер, во всех соборах служили благодарственный молебен».

Вот именно,– рассмеялась я.– Хороша сказка.

– Не сказка,– возразил мой приятель. – Кусочек истории из эпохи «короля-солнца» Людовика XIV. Но я к тебе заглянул по другой причине.

Оказалось, Костя от нас уходит! Уезжает. И не куда-нибудь – на учебу. В Москву – в Военно-юридическую академию. Подумать только!.. Я не могла не радоваться за товарища. Но поздравила довольно кисло: мне стало нестерпимо грустно. Мало того, что капитан Перовский отличный парень. Он тут единственный свидетель моего незабываемого, неприкосновенного прошлого. Он знал дорогих мне людей: доктора Веру, комиссара Юртаева, Димку-комсорга. И знал капитана Федоренко... Я едва не плакала. Но и у Кости глаза были грустными. Неужели не рад? Контрразведчик точно прочитал мои мысли.

Я не говорю, что не рад. Но, знаешь, как-то оно не ко времени. Чувство такое, вроде бы в чем-то виноват, или что-то недоделал очень важное, или потерял кого-то очень дорогого. Понимаешь? К людям привык, прижился. Не с полком – с родным домом прощаюсь. И навсегда, конечно. Пока учусь, довоюете. Чижик, обидно: отступали – был на фронте, стали побеждать– отправляйся в тыл...

Так откажись!

Увы. Не в моей власти. Сама знаешь, приказ есть приказ.

Да. «Бефель ист бефель», как сказал бы наш комбат. – Боясь расплакаться, я не глядела на Костю. А он вдруг на глазах повеселел.

Нет, ты только подумай, дорогая девчонка,– и голос контрразведчика стал совсем другим,– разве не чудо? Идет война. Еще далеко не конец. А армия готовит кадры высоких звеньев! И не только офицеров-строевиков. Понимаешь, кадры для будущего! С большим прицелом, разного профиля. Я уж не говорю о курсах и училищах – академии переполнены. Понимаешь?

А я, Костя, думаю, что после этой войны не будут больше люди воевать. Мир устал от крови.

Это, Чижик, вопрос... ой-ё-ёй. Вот возьми наших союзников. Кажется, все ясно, чего бы тянуть резину. Но... второго-то фронта, давным-давно обещанного, нет! А что по ленд-лизу творят: дерьмо норовят всучить! Конвоем корабли «по забывчивости» не обеспечива ют.

Костя, мне очень грустно. Ладно, не поминай лихом. Кто же на твое место?

Некто капитан Пищев. Не расспрашивай, я его не знаю. Да тебе-то, собственно, какое до этого дело? С Вахновым все благополучно. И есть реальная надежда, что парень не подведет. А остальное... вряд ли тебе придется иметь дело с новым оперуполномоченным. Ну, прощай, малышка. Храни тебя судьба. Я напишу. Поцелуемся по-христиански?

Нет. А то заплачу. Иди. – Я отвернулась. Костя бесшумно закрыл за собою дверь. Вот и все.

– Вставайте! Да вставайте же наконец! – Сквозь вязкий и какой-то томительный сон я чувствовала, как меня довольно бесцеремонно будили Рита и, Соловей. Трясли за плечи и, кажется, нахалы, даже за ногу дергали. Мне удалось наконец разлепить один глаз. Ритка взвизгнула:

Киев взяли!

Че-го?! —Я открыла второй глаз.

Киев взяли! Ки-ев взяли! Ки-ев... —Девчонка подпрыгивала, как резиновый тугой мячик.

Когда?

Рита вытащила из кармана ватника листок бумаги:

Слушайте. Я записала. Только что передали. «...Войсками Первого Украинского фронта б ноября освобождена столица УССР – город Киев...» Дальше... неинтересно. Ур-ра!