Текст книги "Ратное счастье"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Слушайте, младший лейтенант, у вас. отец, случайно, не цыган?

– Нет. Крестьянин. Колхозник то есть. Ну так как же? У вас же опыт больше – вам легче его воспитывать. И потом, вы женщина, небось, постесняется трусить да придуриваться...

– Ладно. Я подумаю.

В просьбе Кузнецова была некая доля здравого смысла. Разумеется, приятно иметь смекалистого и развеселого связного. Но если для пользы дела... Я этого Воробьева с первой минуты плясать заставлю!.. Да, но Соловей! Наверняка разобидится, сочтет за черную неблагодарность: не потрафил! Но ведь он не глуп, и если все откровенно объяснить...

Я уже почти решилась, но отговорил старшина. У него от изумления усы встали, как колючки. Василий Иванович всплеснул руками:

– Да вы с ума сошли! Извините. Иметь перед глазами каждый час, каждую минуту эту унылую физиономию?! И не говорите мне. Слышать не хочу. Командир должен беречь свои нервы. Да этот, извините… Да и чем вы гарантированы, что хроническая трусость у него пройдет? Да он же вас в первом бою подведет под монастырь!.. А если вас ранят, тьфу-тьфу, он же бросит вас в трудный момент, заботясь о собственной шкуре!.. Как хотите, но, если вы на такой шаг все-таки решитесь, я обращусь к комбату. Мой возраст и жизненный опыт дают мне такое право.

И я не решилась. Нервишки-то и в самом деле сдают. Не так уж редко срываюсь. Вон и замкомбата Ежов заметил: «А если без истерики?» Пережитое бесследно не проходит. А за два с половиной года войны пережито столько – хватит на десятерых, тех, что постарше и покрепче меня. Такой вот Воробьев окончательно расшатает нервы. А психованный командир – хуже несчастья для подчиненных и не придумаешь. И я сказала Кузнецову, как отрезала: «Хватит ныть. Воробьев останется на месте».

Я пулеметчиком родился,

В команде «максима» я рос.

За пулеметом я крестился...

– Кру-гом!—Ах, какой поворот делает взводный Сомочкин под команду Парфенова!.. Как балерина, на одних носочках, на пружинистых ногах, не качнувшись. Картина!.. Молодец.

Еще раз!—приказывает Парфенов и потом, довольный, к зрителям:

Видали? Так держать! Командиры взводов, приступайте.

– ру-гом!– Митя Шек поворачивается почему-то с подскоком и через правое плечо. Сержант Пряхин с досадой машет рукой. Я пальцем подзываю белорусича к себе.

– митрий, ты чего это скачешь? Ты ж не козел. И потом, разве ты не знаешь, что надо через левое плечо? Честное слово, ты меня удивляешь. Такой пулеметчик – и не можешь осилить пустяка...

– Да умею я, товарищ старший лейтенант!– Трудно не улыбнуться в ответ на Митину улыбку. – Это я... просто так. Весело же... Поглядите, как я сейчас...

И я гляжу и буквально кисну от смеха: со всем старанием, без подскока. Но... опять через правое плечо! Хорошо, что такой предмет, что нет причины расстраиваться.

– Смир-но! С места стро-е-вым!.. арш! Равнение...

Строй проходит мимо: головы повернуты в мою сторону, старший лейтенант Парфенов вполголоса ругается неизвестно в чей адрес: «Черт бы вас побрал, мудрецы этакие!..» И вопросительно глядит на меня:

– Кому это надо?

Я молчу, но и сама так же думаю. И гляжу на строй без радости. С ума сойти: фокусничают так, как никаким уставом вовсе и не предусмотрено.

В конце октября резко похолодало. Ночами подмораживало, а днем почти непрерывно лил дождь вперемежку с мокрым снегом, сводя с ума фронтовых шоферов и интендантов. Зато погода была нелетной, и мы могли без помех выходить на тактические занятия, не очень сильно поругивая небесные хляби. Возвращались в лагерь с наступлением темноты – усталые, грязные, в обмундировании, промокшем до последней нитки. Чтобы просушить за ночь шинели и обувь, приходилось почти непрерывно топить печки-бочки. Соловей, мечтавший на передышке поспать без помех, ворчал, что дров не напастись. Да, дровишки солдатам приходилось таскать на собственном горбу издалека: в нашей роще не было сорного подлеска, а трогать уцелевшие после фашистов дубы командир полка строго-настрого запретил.

В роще теперь было неуютно: ветер сорвал с дубов последнюю одежду, и они сразу утратили свою могучую красоту – конфузились, озябшие и голые.

Разумеется, на занятиях мы отрабатывали тактику только наступательного боя. Об обороне теперь уже никто не думал. Время оборонительных боев кануло в прошлое: гитлеровская военная машина трещала по всем швам.

«...7 октября с боями освобожден город Невель. 14-го – Запорожье, Мелитополь, Днепропетровск...»

В Москве проходила конференция министров иностранных дел трех великих держав: СССР, США и Великобритании. Может быть, хоть теперь наконец удастся договориться об открытии давно обещанного союзниками второго фронта...

Нас так избаловали победные сводки Совинформ-бюро, что освобождение очередного города мы воспринимали как нечто должное: сколько же фашистам бесчинствовать на советской земле?

Но все равно до нашей государственной границы (я тайно вздыхала) как еще далеко! А до Берлина!.. Впрочем, это не портило приподнятого настроения ни мне, ни моим однополчанам: бьем фрицев на всех фронтах!.. Наши мальчишки-офицеры, не нюхавшие пороху, без войны развоевались. Ворчат на затянувшуюся передышку, опасаясь, что на их долю недостанет подвигов, рвутся на передовую. Мой приятель Павел Седых до того надоел своему начальству с выяснениями «когда» да «скоро ли», что выдержанный ротный командир Самоваров отчитал его, как школьника. А капитан Ежов добавил. Но вряд ли эти меры охладили наступательный пыл молодого сибиряка.

Мои командиры взводов тоже рвутся в бой. Занятия проводят по-прежнему не так, как бы мне хотелось. Но вроде бы постепенно начинают привыкать к моим требованиям. А я нарочно не ослабляю вожжи: каждый день кого-либо из троих распекаю, разумеется с глазу на глаз, чтобы не уронить их командирский авторитет в глазах подчиненных. Меньше всех достается младшему лейтенанту Сомочкину. Он – молодец; Очень старается. И оказывается, как и я, пишет стихи! Разница в том, что я эту слабость держу в строжайшей тайне, а юный взводный – наоборот, чуть ли не за полы хватает слушателей. Видно, и в самом деле считает себя поэтом. Запалу – хоть отбавляй, хотя стихи – не ахти что.

Долбят ракетные огни

Пригорок буйнотравыя.

Повисли' каски за ремни

На проволоке ржавой...

Спрашиваю его: «А чьи каски-то? Как и зачем они повисли на проволоке?» Отвечает вежливо: «Извините, ничего вы в поэзии не смыслите!» Однажды Вовка Сударушкин, наскоком проверив Хозяйство Сомочкина, остроумно заметил: «Хоть он был и поэт, но оружие содержал в порядке». И» смех и грех.

Взводного Серикова вместе с его не совсем нормальными взаимоотношениями с капитаном Пуховым я передала под личный и каждодневный контроль своего зама – Парфенова, который больше со мной не «сражается», но частенько бывает в мрачном настроении. И однажды мне даже показалось... Я было заподозрила старшину: не он ли снабжает Парфенова «антитрустином» сверх установленной нормы в сто граммов? И тут же пришлось просить прощенья: Василий Иванович разобиделся донельзя. Что ж? Урок полезный: никогда не мешает убедиться в собственной бестактности, чтобы впредь не повторить ошибки.

Наши старательные тактические учения, если честно говорить, нельзя назвать благотворными. Вот мы «выдвинулись на рубеж атаки»: две стрелковые роты «наступают» на третью. «Сорокапятки», изображая артподготовку, тявкают вхолостую. И мы стреляем холостыми. Полежали–побежали. «Ура! Взяли!» Что? Просто время убили да перемазались в грязи, как черти. Петр I и то веселее играл со своими потешными. Там хоть горшками с пареной репой швырялись...

А между тем сказано, и даже не сказано, а приказано: «Частям, находящимся на передышке, учения проводить в обстановке, максимально приближенной к фронтовой»! И это – необходимость. Две трети личного состава нашего батальона – народ еще не обстрелянный, зеленая молодежь. Солдат надо приучить к густому автоматному огню, который на свежего человека действует ошеломляюще.

В Сибирской дивизии на такой же передышке было иначе. Решительный комбат Батченко, бывало, загонит мои пулеметы на высоту в тылу «наступающих», а стрелков пустит «в атаку» по низине. Мы и ведем огонь боевыми патронами через головы своих – на шестом, безопасном прицеле. Вот это была музыка!..

Я не раз уговаривала комбата Бессонова поступить так же, но он человек дисциплинированный, не решается, ссылаясь на отсутствие приказа. А по-моему, просто осторожничает, опасаясь, как бы мы не перебили своих: отвечает-то в первую очередь он! Но на одном из совещаний в присутствии командира полка все три ротных командира – Игнатюк, Самоваров и Пухов – решительно восстали против учений «по старинке». И подполковник Никитин, подумав самую малость, разрешил сражение с боевыми патронами. Детали обговорили сразу. Подходящей высоты для моих пулеметов окрест не оказалось. И было решено использовать крутой берег нашей речки, через которую в одну ночь проворные полковые саперы соорудили примитивную переправу – лаву в две доски, без перил. (Специально для тренировки.) Единодушно договорились, что сводную роту, из новичков в атаку на левый, не менее крутой берег поведет капитан Пухов. С его разрешения я включила и своих из пополнения во главе с Кузнецовым (взводные мои кидали жребий, кому идти со стрелками). Без пулеметов, конечно: переправа была ненадежной – доски жихали на самой воде, обледенелые, скользкие: ну как утопят – не прикажешь по-чапаевски нырять в ледяную воду!.. Кузнецову было строго-настрого приказано трусоватого Воробьева держать под рукой, чтоб не утонул.

Все двенадцать пулеметов я установила на самом краю берега, на выступающем песчаном козырьке, и лично каждый навела на одинокую сосну, стоявшую на другом берегу, как раз в створе с нашей переправой.

И грянул бой!..

Атакующие по сигналу комбата, как суворовцы, скатывались к воде с крутого берега «на всем» и устремлялись на переправу под прикрытием пулеметного огня. А пулеметы, сведенные на глазок в сосредоточенный веер, ревели, как звери. И сверху было хорошо видно, как неуютно под таким огнем чувствовали себя наступающие: сгибались в три погибели, некоторые ложились на скользкие доски лавы, их поднимали товарищи, а то и просто волоком тащили вперед, освобождая путь другим. Некоторые барахтались в ледяной воде...

Однако все обошлось? никто не утонул, только мой Воробьев до того наглотался воды, что санинструктору пришлось ему оказывать первую помощь как утопленнику. Стрелки нечаянно утопили один огнемет.. Невелика потеря: громоздкий аппарат и в наступательном бою бесполезный – безнадежно устарело это оружие.

Комбат Бессонов был «боем» доволен: «Как на войне!» А замкомбата Кузьмин, не менее довольный, весело крикнул:

– Молодец, пулеметчица! Бей своих, чтоб чужие боялись...

– А вы веселый,– не то одобрил, не то укорил его командир полка.

– Ну как, прижились? – доброжелательно спросил он у меня.

– Так точно, товарищ подполковник!

– Не обижают? Жалоб нет?

Наш командир полка воистину чудак. Какие жалобы? Да я скорее язык проглочу, чем пожалуюсь, да еще и через голову! Только раз пожаловалась по инстанции– на Парфенова, да и то, выходит, зря. Обошлось же. Он уступил, я не придираюсь. Одним словом, ладим. Свары нет – и то уже хорошо.

Наш командир полка не очень-то похож на этакого «дежурного» фронтового «батю» – громкогласного и фальшиво демократичного. Подполковник Никитин – человек образованный, предельно вежливый буквально со всеми и немногословный. Но и мрачным его не назовешь. Полюбовавшись на моего ожившего «утопленника» Воробьева, он добродушно рассмеялся:

– Зеленый, как лягушка!.. А поздравить раба божия с «крещением» – двойной порцией горючего!..

Переодетый старшиной во все сухое и выпивший двести граммов водки (как будто и впрямь заслужил), Воробьев стоял передо мной, уставясь в щелястый пол землянки. От возмущения я не находила слов. Вполнакала его пробирал Василий Иванович.

С чего это ты нырнул? Была такая команда, я тебя спрашиваю?

Спихнули, товарищ старшина...

Спихнули его, скажи на милость! Разлегся поперек дороги... Поблагодари командира взвода, ведь утонул бы, как котенок! Это же надо: на Волге вырос, а плавать не умеет! Ты что – сектант? Баптист?

Не. Православные мы...

Иди,– приказала я. – Привыкнешь в конце концов.

На учебно-контрольные стрельбы к нам приехал из штаба армии капитан Рубанович. Мишени выпилили из толстой фанеры Николай Пряхин и Сережа Осинин. А разрисовал Парфенов – черной и зеленой краской. Наиболее уязвимые места отметил красными крестами. Восемь целей надо поразить по фронту из расчета десять патронов на всю «фашистскую компанию». Для этого в пулеметной ленте вынут каждый одиннадцатый патрон. Стрельбы не просто учебные – показательные. Что-то вроде соревнования. Во всяком случае, равнодушных тут нет: кто же не патриот своей части? Лично у меня во рту не слюна, а, как в бою, горьковатая мыльная пена,– волнуюсь.

Учебно-тренировочное стрельбище у нас теперь оборудовано по всем правилам. На нашей речке. Левый берег, на котором нет ни одной души, служит отличным пулеуловителем. Даже охранительные посты не надо выставлять. Туда для проверки результатов стрельбы заранее переправился Пряхин.

– Вот они, как обдутенькие, стоят и пули ждут,– говорит Парфенов, глядя в бинокль. Это он просто бодрится: видимость – никакая. Висит над речной морщинистой простыней какая-то дрожащая сизая пелена. И я, человек со снайперским зрением, даже вооруженным глазом мишени вижу неотчетливо, и от этого у меня в груди вдруг становится холодно и противно. Как тут покажешь класс стрельбы? И принесла же нелегкая этого капитана Рубеновича!..

Комбат Бессонов, против своего обыкновения, кажется очень зол. Я недоумеваю вслух:

Не с той ноги встал, что ли?

Уходит он от нас,– отозвался Парфенов. – Вот и психует.

Не желая верить и надеясь, что ослышалась, я переспросила:

Капитан Бессонов уходит? Куда?

В артиллерию. Начартом полка.

Да... новость – хоть стой, хоть падай. А главное – вовремя, под руку, так сказать. Мельком подумала: ну, все. Полоса везения кончилась. Я верю, что везение так же, как и неудача, категория непостоянная. В самом деле, не может же человеку без конца везти.

– Командир роты, приступайте!—Это комбат – мне. Парфенов стреляет из ракетницы в сторону реки. Для Пряхина, чтобы спрятался в заранее отрытый окопчик.

На линию огня выходит первая боевая пара – Митя Шек и Мамочкин. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они очень дружны и карикатурны: ни дать ни взять Пат и Паташон из кинокомедий тридцатых годов. Напарники по команде Парфенова изготавливаются в позиции «лежа». Мамочкин так долго и тщательно целится, что комбат не выдерживает. Подгоняет:

– Время!..

Та-та-та! Я и без бинокля вижу, что пули ушли «за молоком». И виновата тут не только плохая видимость. Мамочкин, волнуясь, очевидно, неплавно, резко, нажал на спусковой рычаг... А с рывка – нельзя. Пулеметчики поднимаются и, сконфуженно косясь на обступившее позицию начальство, меняются местами. Комбат ворчит:

– Ложатся с изяществом бегемотов, встают...

. Я не слышу конца фразы, но тем не менее возражаю в том же духе и тоже вполголоса:

– Только идиоту могла прийти в голову мысль устраивать показательные стрельбы в такую погоду.

Мне возражает замкомбата Кузьмин, но уже во весь голос:

– Воевать приходится в любую погоду.

– Так то воевать. И не десятью патронами. А тут какая необходимость? Осрамимся на всю армию.

С того берега вполне красноречиво сигналит Пряхин: два попадания из всех десяти возможных.

Капитан Рубенович констатирует:

– Позор, не стрельба!

Комбат Бессонов краснеет, как мальчишка,– до бурого румянца на острых скулах. Самолюбив. Взводный Сомочкин, наоборот, бледнеет и глядит на меня сконфуженно и грустно: «мажут» его солдаты. А я себя чувствую так, точно это не Мамочкин, а лично я пули послала не туда. И испытываю к красивому посланцу штаба армии неприязнь, которой, разумеется, не заслуживает совершенно незнакомый человек, но которую невольно испытываешь ко всем инспекторам и контролерам при всякого рода проверках, экзаменах и ревизиях.

Капитан Рубанович держится на уровне своих высоких полномочий: официален и лаконичен. А внешний вид... Сразу видно, что не нашего окопного племени. Синего сукна галифе умопомрачительны: в бедрах ширины непомерной, ниже колена – в обтяжку, как чулок, да еще и с кожаными наколенниками. по френч защитного цвета, покроя последней прифронтовой моды, притален в обхват, а по вороту и бортам оторочен опушкой из белого барашка. Ну и все остальное – соответственно. Парфенов насмешливо фыркает:

Фу-ты, ну-ты. Но-менк-ла-тура!..

Я подзуживаю:

Зависть одолевает?

Кого, меня?! Я завидую? Этому?..

Конечно, нет. У Парфенова, как и у всех нас, совершенно определенное отношение к молодым офицерам больших штабов. На правах бойцов первой линии мы их слегка презираем. Так, чуть-чуть. Самую малость. Без зла. По традиции.

Митя Шек отстрелялся с таким же «успехом». И поверяющий потерял к стрельбам интерес. Ему, разумеется, уже и так абсолютно ясно, что в пулеметной роте батальона Бессонова служат одни «сапожники», Так он, очевидно, и доложит своему и нашему высокому начальству. И кто-то из нас попадет в «именинники».

Дело пытался поправить замкомбата Кузьмин и получил увесистый щелчок по своему знаменитому на всю дивизию носу; он в простоте хотел объяснить капитану Рубеновичу:

Ты, браток, вот что. Условия учти. Тебе и самому видно, что ни черта не видно...

Я не ценитель каламбуров,– отрезал капитан деревянным голосом. – И мы, извините, не пили с вами на брудершафт.

Бедному нашему Фоме хоть сквозь землю провалиться. Комбат Бессонов, страдая за собрата и усмиряя гнев, кусал тонкие губы. А я снова и теперь уже окончательно настроилась на волну неприязни к чужаку. И мне теперь было уже решительно все равно, что подумает о нас капитан Рубанович, что он скажет и что запишет в полевой служебный блокнот своей щегольской трофейной ручкой. Более того, мне вдруг неудержимо захотелось ему досадить хоть в чем-нибудь. И случай не замедлил представиться.

Когда по требованию капитана мой Илюхин не мог «построить боевой расчет», я и бровью не повела. Этот же вопрос поверяющий задал Вахнову, а тот вернул его, как бумеранг:

– А на что мне боевой расчет?-Я сам себе – расчет.

То есть как это? – опешил капитан Рубанович.

Из-за его спины я строжайше погрозила Вахнову пальцем. И все же, опасаясь, чтобы он и еще чего не ляпнул, бесцеремонно вмешалась в разговор:

Что вас возмущает, товарищ капитан? Они же не учились в полковой школе! Боевой расчет отлично знают на практике, а не в теории. Надо же все-таки знать, о чем спрашивать.

– Послушайте... э... э... вы бы не могли... – Капитан Рубанович едва не утратил дара речи. – Вы не могли бы объясниться хотя бы не в присутствии солдат?

Извините, товарищ капитан, но я всегда беру пример со старших. Вы только что в присутствии этих же солдат объяснялись с заместителем командира батальона. Продолжим стрельбу?

Спасибо. Достаточно.

Капитан Рубанович задал моим подчиненным еще несколько вопросов и, не получив ответа, поглядел на нашего комбата с сожалением. Это могло означать только одно: «Увы и ах, но, как видите, помочь ничем не могу. И горите вы, дорогой товарищ, как швед под Полтавой». Он даже вежливо пожелал нам всем разом:

Счастливо оставаться! – Уселся в «виллис» и укатил в штаб, недовольный и, очевидно, разобиженный.

Колесом дорога,– напутствовал высокого гостя кто-то из толпы солдат. По-моему, Вахнов, бродяга.

Ну, пого-ди!..

Финита ля комедия,– со вздохом заключил комбат Бессонов.

Окончен наш роман,– невесело рассмеялся капитан Кузьмин. – Спектакль с треском провалился.

И меня одолел смех. Не смешной – какой-то непонятный.

Спектакль – комедия. Первое действие – стрельба... по воробьям. Второе: «Танки – справа!» – Митя Шек глядит на капитана Рубановича с обезоруживающей улыбкой, отвечает:

«Какие танки, товарищ капитан? Откуда им тут взяться?»

А дальше и еще смешней:

«Воздух! Командир взвода, ваши меры?».

А мой Сомочкин:

«Это наши, товарищ капитан. Фрицы в такую погоду не летают...»

Заварила кашу и смеется,– нервно похохатывая, упрекнул меня замкомбата Кузьмин.

А сам? – парировала я. – Теперь небось не будешь заигрывать с начальством.

Не буду. Ха-ха-ха! Ну его. Кусачее. А что заступилась– спасибо.

Рано смеетесь,– упрекнул нас обоих комбат Бессонов. Его мрачное настроение все еще не прошло, да и причины к тому не было. – Капитан Рубанович устроит нам веселую жизнь. Вот тогда и посмеемся сообща... другими голосами...

Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут! – отшутился Кузьмин. – Верно, пулеметчица?

Верно-то верно, а все ж таки как-то...– Мне не удалось до конца высказать свою мысль,.не могла ее сформулировать. Но комбат, видимо, понял.

Отличились,– усмехнулся он криво. И укоризненно на меня поглядел. – Ну, солдаты, скажем, не умеют мыслить отвлеченно. Но командир взвода... из тылового училища! «Это наши, товарищ капитан...» Позор! Ведь капитан Рубанович наверняка воспринял это как злоумышленный розыгрыш. Ты, пулеметчица, этого своего Сомочкина...

Ладно, комбат. Я с него семь шкур спущу. С Вахнова... десять. А Митю Шека, так уж и быть, собственноручно «шлепну». Только не уходи в артиллерию. Ладно?

Замкомбата Кузьмин захохотал теперь уж от всей души. Удивился:

А тебе, оказывается, палец в рот не клади. А я-то думал: вот какую скромницу нам судьба даровала. Дескать, будем пример брать да облагораживаться.

Не ехидничай, Фома Фомич. Сдачи получишь,– предупредила я на всякий случай. Комбат шумно вздохнул:

Эх, рад бы в рай, да грехи не пускают. И за что я вас только люблю, черти полосатые!..

Перед ужином ко мне без вызова пришел взводный Сомочкин. Виниться. А скоре всего – просто душу облегчить. Самолюбивому парнишке, вероятно, казалось, что он опростоволосился на весь фронт. И его не так страшило могущее последовать возмездие, как общественное мнение. Я это сразу поняла: молодому, офицеру чудилось, что все, ну буквально все – от командира полка и до непутевого солдата Воробьева—держат в мыслях только его, Сомочкина, промах и осуждают и сожалеют. А уж капитан-то Рубанович, как пить дать, сей случай преподнесет самому командарму Поленову как пикантный фронтовой казус – анекдот...

Понимаете, товарищ старший лейтенант, я был очень расстроен. Сами же знаете, что и Мамочкин, Шек отлично стреляют по цели. Даже одиночными, а если очередями – то и говорить нечего, а тут – как нарочно. А в небе и действительно что-то фырчало Или мне,, по крайней мере, так показалось. Ну я. и... Сами же говорили, что фрицы в такую погоду не...

Говорила. Так оно и есть: не летают. Но в чем все-таки соль, младший лейтенант? Ближе к делу можно?

Можно. А соль в: том, что раз я виноват – меня и накажите.

Начальство, мой дорогой, само решит, кто чего заслуживает. Нас с вами не спросит.

Да,, но я не хочу, чтобы из-за меня у вас были неприятности!

И только-то? А я-то думала... «Чапаева», разумеется, помните? Так вот. На все, что вы мне тут наговорили, наплевать. И забыть. Ничего не произошло. Понятно? Во всяком случае, ничего такого, из-за чего стоило бы казниться и не спать ночь. Так ведь? По-честному?

А я всегда по-честному. Какой там сон? Глаз не сомкну.

Ну и зря. Идите и ложитесь. Поручите все заботы Пряхину – и спать!..

Так вы не сердитесь на меня?

Тьфу ты, заморока. Ну что, опять, как с Вахновым, все сначала? Кстати, как он ведет занятия?

Отлично, товарищ старший лейтенант! Троих выучил. Можете экзамен устроить. Только уж очень он чудит.

Как это чудит?

А так. Вот вчера, к примеру, спросил у Андреева, какая деталь в пулемете лишняя. И тот, бедняга, целый день думал. И невдомек ему, что эта деталь– грязь. А то Вахнов про чертей начнет небылицы выдавать: то нечистый его по лесу кружил; то его рукавищы на елку забросил; то в бане из-под каменки вылез и козлом проблеял, а он якобы от страха с полка упал и ребро повредил. Сплошное суеверие.

– Штабы и штабников, случайно, не ругает?

– Не слыхал, товарищ старший лейтенант.

А в остальном пусть чудит. В солдатском быту чудинка необходима. Ведь верно? И кому, собственно, вред от такого суеверия? Да и не суеверие это. Скорее фольклор. Кстати, пришлите-ка его ко мне...

Пожалуйста.

Воспитанный парнишка. Для фронта, пожалуй, даже чересчур. Это бы и неплохо в нашем мужском монастыре. Но вот беда: солдаты теряются, когда ближайший командир их называет на «вы».

– Товарищ Вахнов, я бы вас попросил...

Солдат, конфузясь и не понимая, переспрашивает: Нас?

Не «вас». А лично вас. – Сомочкин пока не знает, что на войне это не принято. И невдомек ему, что бывалый солдат-фронтовик форму вежливости в устах начальства воспринимает как отчуждение или недоверие, порицание. И наоборот, командирское «ты» для него означает что-то доверительное, почти родное. Уважающий же себя солдат никогда не позволит «тыкать» командиру, независимо от звания и возраста обоих. В этом и заключается один из обычаев войны, который с первых же дней по добровольному и общему признанию получил права неписаного закона. Постичь его вовсе не трудно. И посему я не переучиваю Сомочкина на более демократический лад. Тем более что, на мой взгляд, искоренять вежливость так же преступно, как и убивать любовь,

Вахнова я спросила с самого порога?

– Так какая же деталь в пулемете лишняя?

– Уже доложили! Ну и тре-па-чи... – возмутился Вахнов.

Почему это «доложили»? Я серьезно спрашиваю.

Да не можете вы такого спрашивать, потому что это моя хохма!

Как бы не так. У этой придумки борода ниже колена.

Как так?

– А вот так. – Разговор шел в темпе и шока на полушутливой и мирной волне. – Хочешь, я тебе подобных придумок с десяток подкину?

– Гм... Интересно б послушать. – На лице солдата печать лукавого недоверия: «Шутишь, ротный?..»

– Хорошо. Вот скажи, Иван, сколько спиц в пулеметном катке?

Вахнов насмешливо развел руками:

– «Придумка»... Восемь. А что? Разве нет? Шесть?

– Ладно. А сколько отверстий в надульнике?

Восемь?..

А может быть – двенадцать? Придешь, обязательно сосчитай и то и другое.

Забавно. Ну а еще?

Можно и еще. Когда спусковая тяга на надульник наматывается?

Постойте-постойте... А... покупаете? Она ж никогда не наматывается: где – тяга; а где – надульник!..

А ответ, между прочим, есть.

Какой, товарищ старший лейтенант? А ну, скажите!

Скажу. Когда исправишься.

Так я ж завсегда...

Ну это, положим. Как к тебе относится командир взвода? – Ох, хитрец, как насторожился: уши встали топориками.– Не думай: не выпытываю. Ты ж сам капитану Перовскому в моем присутствии жаловался, что тебя всю жизнь обижают. Вот и интересуюсь. Не обижает ли командир взвода?

Это младший лейтенант Сомочкин? А от него никто обиды не видит. Миляга. И заботливый такой: так и шустрит, так и шустрит, чтобы солдат всем был ублаготворен. Верите ли, обедать не сядет, пока мы не поедим. И обходительный такой парнишка: голоса не повысит.

Значит, хороший человек? Тогда зачем же ты его подводишь? Выходит, неблагодарный ты, Иван, парень. Себялюб. А сам обижаешься...

Как это так?

А так вот. Нагрубил капитану Рубановичу ты, а ответит за это твой командир взвода: плохо тебя, извини, этакого верзилу, воспитывает. Да и мне перепадет кое-что. А ты думал как?

Да ничего я такого не думал, товарищ старший лейтенант!

То-то и оно, что не думал. А ты иди да и подумай хорошенько. Сам же видишь, нескладно получается. Не то.

Нашу милую беседу с Вахновым, в которой мы, кажется, поменялись ролями, в том смысле, что теперь не он, а я ловила его на слове, прервал Соловей. Просунувшись в дверь землянки, он сказал:

– Там Мишка за вами прибежал. На оперативку кличут. Я вам ужин приберу.

Оперативку-летучку проводил в командной землянке батальона не кто иной, как капитан Рубанович, с которым мы так мило простились со скрытой надеждой не встречаться как можно дольше. В блиндаже было тесно и неуютно. Лампа-гильза, заправленная карбидом пополам с водой, не горела, а стреляла вспышками. От злого табачного дыма спирало дыхание. Не ожидая для себя ничего хорошего, я пробралась в самый темный угол, стащила с ног сапоги, залезла на нары и уселась по-турецки подальше от глаз докладчика. На оперативке присутствовали командиры рот с заместителями, комсорг батальона, командир минометной батареи и, разумеется, комбат и его заместители.

Напрасно я заранее растопырила все колючки. Еще раз подтвердилась истина, как ошибочно бывает первое впечатление: капитан Рубанович в своем обзоре был беспристрастен. И он совсем не придирался, но в его словах было немало горькой правды. Капитан Рубанович тактично, не называя фамилий, которые нам и так были больше чем хорошо известны, перечислял факты, по очереди загибая пальцы прирожденного музыканта. Я невольно обратила внимание на его красиво подстриженные и ухоженные ногти. Для сравнения поглядела на свои и только вздохнула. «Граф учтиво поцеловал ее надушенную ручку». Смешно. И в самом деле надушенная... щелочью. Оружейная гарь и масло намертво въелись в поры, а ногти в трещинах, обломанные. Мне вдруг вспомнилось, как после окончания курсов, в ожидании назначения в штабе армии, я попала на танцы в офицерском походном клубе и, нисколько о том не заботясь, отбила партнера от блондиночки-ефрейтора. Девчонка в отместку громко сказала: «Офицерша, а руки грязные!» Тогда мне было наплевать, а теперь, задним числом, вдруг стало почему-то обидно.

Капитан Рубанович был прав: да, передышку мы использовали далеко не с полной нагрузкой – только одно тактическое занятие успели провести по-настоящему. А потому, слушая капитана, помалкивали. В заключение капитан Рубенович остановился на вопросе низкой культуры наших офицеров. И опять на конкретном примере. Именинником тут оказался комсорг Вовка Сударушкин, который, в нарушение субординации, в присутствии солдат и капитана – гостя – так обратился к замкомбату Кузьмину: «Фома, прыгай сюда! Фома, черт глухой!..»

Вовка начал краснеть с затылка и сразу, бедняга, вспотел. Мы, такие же грешники, осторожно хихикали в кулаки. А Фома Фомич возмутился: «В самом деле, комсорг, ты распустился! Какой я тебе Фома?» Капитан Рубанович посмеялся вместе с нами и попросил желающих откровенно высказаться. Однако наше батальонное начальство безмолвствовало. Ну а мы– и тем более. Виноваты – и все тут. Но капитан Пухов не утерпел: завелся и потребовал ни больше ни меньше, как немедленно приданные пулеметные взводы передать в полную собственность командиров стрелковых рот!

– Во дает! – возмутился Фома Фомич. – Это что же, выходит, специально для тебя будут уставные штаты пересматривать?