Текст книги "Ратное счастье"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

В блиндаже царила тишина – фальшивая и напряженная, то есть такая, что было явственно слышно, как лампа-гильза деловито высасьвала языком фитиля остатки горючего. И вдруг откуда-то из полутемного угла – чуть хрипловатый насмешливый голос:

Слушай, комбат. А вдруг мы прозевали смещение во времени. И сегодня, скажем, не двадцатое сентября, а восьмое марта. Тогда женщину надо поздравить, а ты психуешь.

Молчать! – бухнул комбат кулаком по фанерной крышке стола. Гулко. Я решила, что наступил наконец самый подходящий момент, и процедила сквозь зубы:

Если среди нас и есть единственная баба, то это – комбат. Слыхали, как умеет ныть и плакаться? Вот его восьмого марта и поздравим с женским днем.

Кто-то взвизгнул, и тут грянул общий хохот. Мне показалось, что сам комбат едва сдерживает усмешку. Было в самый раз поддать жару, и я решительно поднялась.

Зазуммерил полевой телефон. Телефонист округлил глаза и громким шепотом:

– Товарищ капитан, «пятидесятый», лично! Вас требуют. – Комбат взял трубку. Он разговаривал односложно. Больше слушал да поддакивал, в чем-то соглашаясь, но лицо его при этом выражало явное неудовольствие. Тем не менее разговор был завершен энергичным: «Так точно! Будет исполнено!..»

Возвратив телефонисту трубку, капитан Бессонов, не глядя на меня, буркнул:

Чего хочет женщина, того хочет бог, То бишь, черт. Рядовой Соловей!

А юшки? – откликнулся звонкий мальчишеский голос.

Я вот покажу тебе «аюшки»,– несердито пообещал комбат. – Порядка не знаешь? Назначаю тебя связным командира пулеметной роты.

Товарищ капитан, дозвольте...

Не дозволяю! – тоном, не допускающим никаких возражений, отрезал комбат. – Давай сюда запасную каску и автомат. Проведешь старшего лейтенанта на передний край. Я скоро сам приду на НП. Все растолкую.

Есть провести,– кисло отозвался Соловей. И ко мне неласково:—Ну пошли, что ли?

Надеюсь, вам все ясно? – железным голосом осведомился у меня комбат.

Мне было ясно пока только одно: почти без выстрела выиграла сражение, да еще какое! Но тем не менее я бодро ответила:

– Так точно, товарищ капитан! Разберемся как-нибудь,– добавила на всякий случай, стоя уже одной ногой на пороге. А потом нарочито гулко бухнула негостеприимной дверью.

И все-таки интересно, сколько бы комбат от меня открещивался, если бы не телефонный звонок? Разумеется, все решил он. «Пятидесятый», конечно, ни кто иной, как сам командир дивизии. Наверняка славный полковник Вишняков, опасаясь, как бы меня опять не завернули в отдел кадров, издали подстраховал через своего знакомого комдива Верткина. Вообще-то это не совсем хорошо, когда человека излишне опекают, тем более «сверху». Но на сей раз подстраховка оказалась как нельзя кстати. «Интеллигентный парень!..» Гм. Положим. Матом не кроет и вообще... Но и деликатностью не страдает. В запальчивости несет и с моря и с Дона. «Не признаю такие приказы!..» Небось признал как миленький. А если не признал, а только подчинился необходимости? А похоже, что это именно так. Тогда что?.. Не ожидала такой канители. Никак не думала, не предвидела, после того как все так гладко обошлось и в дивизии, и в полку.

У меня, видимо, несносный, а вернее – невыгодный для самой себя характер. Я – человек настроения. Все хорошо, пока гладят по головке. Тогда я в полной форме, и сам черт мне не брат. А если против шерсти– сразу скисаю. Вот как сейчас. Вроде бы и руки опустились. Вовремя, ничего не скажешь!.. И в самом деле,; вроде бы раскисла, как медуза на берегу. А ведь это, вероятно, только цветочки.

И все-таки, товарищ комбат, я вам прямо скажу: вы – зазнайка!.. Муж-чи-на? Как бы не так. Мальчишка. И надеюсь, это не окончательный наш разговор, и не за вами будет последнее слово. Ручаюсь. Такое уже в моей жизни тоже было. Иной раз сама удив-ляюеь: много ли прожил на свете человек моего возраста, а что ни случай, то прецедент – и все из личного опыта.

...«Женщина, что тебе надо в моем кубрике? Преду-преж-даю!..» Старшего лейтенанта Мамаева, «командира стрелковой роты, которой был придан мой пулеметный взвод для поддержки огнем в бою и обороне, никто бы, пожалуй, не назвал интеллигентным. К нашим ежедневным словесным перепалкам он походя пристегивал такие коленца, что я уши пальцами затыкала. Но отнюдь не сдавалась: «Эй, моряк, красивый сам собою, ты бы поменьше сквернословил!..» – «А ты бы уши не развешивала. У порядочной девушки они золотом завешены. И вообще, женщина на корабле приносит только несчастье. Ясно?» – «Ясно, что мы не на корабле, а ты – не боцман».

Напрасно ты на случай уповала,

Чтоб моряка к себе пришвартовать...

Вспомню, и по сей день смешно. И не только смешно – пронзительно грустно. Ах ты моряцкая душа, стыдливо упрятанная под броню напускной грубости... Поймите, товарищ комбат, Мамаев по характеру был не вам чета, да и то признал. Признаете и вы. Никуда не денетесь...

На улице я сразу обратила внимание на недовольное пыхтенье Соловья, точно парень постепенно отдувался от какой-то непереносимой обиды. Спросила дружески:

Что с тобой? Никак, плакать собрался?

Вас бы в мою шкуру,– буркнул парнишка.

Не понимаю.

– А тут и понимать нечего. Задразнят. Скажут...

– Ах, вот ты о чем! Мне бы твои заботы.

Меня мало беспокоили эмоции Соловья: я его сразу узнала. Это ж бывший связной ротного Мамаева! Довольно бестолковый, однако славный парнишка. А главное, не трус.

Соловей, разве ты меня не помнишь?

Как не помнить. Сразу признал. Вы ж из нашей– Сибирской. А только все равно,..

Оставь! Судьбу Мамаева, случайно, не знаешь?

Погиб. На Соловьевской переправе. В атаке. Снайпер его... Верите ли, не баба я, а когда хоронили– начисто исплакался...

Не надо, Соловей. Держись, голубчик. Как-нибудь потом вспомним и помянем. А сейчас... Куда? Налево или направо? Фу, какая темень. А я и фонарик потеряла...

– Обойдется,– уже другим тоном отозвался Соловей.—Тут близко.

Дождь кончился. Ночь была сырой и холодной и казалась бесконечной. На переднем крае теперь стало тихо. Немцы баловались ракетами. Это они любят. Плохо только, что почти после каждой вспышки режет пулемет МГ, а траншея полупрофильная. Впрочем, нам с Соловьем не приходится сгибаться в три погибели – оба ростом не вышли. Соловей предупредительным шепотом:

– Ловчее. Туточки колдобина. Мина давеча брякнулась...

К полуночи позиции немцев точно вымерли: ни выстрела, одни ракеты. Такая тишина означает предельную усталость людей и оружия воюющих сторон. Не знаю, как там себя чувствовали фрицы, но наши, одурманенные внезапным затишьем, засыпали тутже в траншее, стоя в холодной воде. Приходилось будить, увещевать и подбадривать солдат, совсем мне незнакомых. Я принимала роту, которой фактически уже не было. После пятисуточных боев в роте не осталось заместителя и ни одного командира взвода. Три сержанта и пятнадцать рядовых на шесть пулеметов. И это рота!..

Хлюпая по воде, ходили по траншее прибывшие вместе со мной юные сибиряки—командиры стрелковых взводов. Они занимались тем же, чем и я: тормошили свое усталое микровойско. С одним из них я успела накоротке познакомиться. Кажется, славный парень. Растормошил вдруг свой новехонький вещмешок, что-то там отыскал и протянул мне очень мягкое и пушистое, как сибирский котенок.

– Что это?

Безрукавка из козьего пуха. Мама связала на дорогу. Не хотел брать, а вот и пригодилась. Наденьте на гимнастерку. Теплее грелки.

Какая роскошь! – погладила я пуховичок. У меня зуб на зуб от холода не попадал, но принять решительно отказалась.

Ведь не дарю же! На время только! Душу погреть...

А сам?

А сам «с усам»,– улыбнулся мой новый товарищ.– Я ж таежный. Меня холод не берет. Седых моя фамилия. Павлушкой зовут.

Поблагодарив, я тоже назвала свою фамилию и имя, от которых на войне начисто отвыкла. В моей первой дивизии меня окликали просто Чижиком: разведчики так прозвали в самом начале войны. В Сибирской величали по званию или «взводный». Но я этого Павлику, разумеется, не сказала. Какой уж там Чижик, когда тут такие дела...

А положение и впрямь было скверное. Отсыревшие пулеметные ленты намертво удерживали патроны в мокрых гнездах. Протекали сальники. Пулеметные замки и вся подвижная система изнутри покрылись ржавчиной. Нужно было срочно раздобыть сухой ветоши и веретенного спасительного масла. Надо было как-то умудриться просушить ленты. А вычистив и смазав оружие, надежно укрыть его от сырости, которой капризные «максимы» очень боятся – могут отказать в самый неподходящий момент.

И не менее срочно надо было переобуть солдат в сухие портянки и напоить их горячим чаем. Короче: надо было подготовиться к предстоящему бою, и немедленно. Надо!.. Но как? Я даже не знала, есть ли в роте старшина и где его разыскать. И Соловей этого не знал. Не хотелось, очень не хотелось беспокоить комбата, но поневоле пришлось… Я позвонила ему из «норы» командира первой стрелковой роты. Думалось—сейчас получишь: «Сорок мальчиков из-под печки? Я так и знал...» Но комбат Бессонов ответил без нотки насмешки или неудовольствия. Он заверил меня, что уже поручил отыскать старшину в хозвзводе или где он там. И что тот явится незамедлительно со всем необходимым на первый случай. Не утерпев, капитан Бессонов в конце короткого разговора съехидничал:

– Ну так как же, детка? Выходит, я – баба? А? – За что и получил «здоровенного черта». Не обиделся– засмеялся и положил трубку. Ладно, комбат, поживем – разберемся, кто из нас мужчина. А пока– дело, и только дело!..

Николай Пряхин – командир центрального пулеметного расчета, он же сейчас и наводчик,– держится как пограничник на посту. Милый парень. Даже при призрачном свете ракет видно, что очень ясноглазый, как будто бы для него и не было этих страшных бессонных ночей. Честное слово – чудо-богатырь с плаката. Немногословен? «Живы будем – не помрем. А не помрем – отобьемся. Выдюжим».

Вторым номером у Пряхина маленький лупоглазый Митя Шек. Этот заметно сдает: поясной ремень небрежно перекручен, обмотки сползают с худых голеней, как змеиная кожа. Озяб бедный белорусич что кочерыжка,– зубами клацает, шмыгает простуженным .носом, то и дело дует на руки, отогревая пальцы. И дремлет, скользя спиной по осклизлой от сырости тыловой стенке траншеи. Пряхин несильно встряхивает его за мокрый воротник шинели. Митя вздрагивает, открывает один очень круглый глаз и угрожающе лязгает затвором пулемета.

– Оставь,– вполголоса приказывает Пряхин,– наводку собьешь.

Митя успокаивается не сразу. Блажит:

Опять герман? Кляп яму у рот.

Тихо!– увещевает Пряхин. – Шебутной какой. Не смей дрыхнуть, тебе говорят.

Третьим в расчете – пожилой пулеметчик с ласковой фамилией Мамочкин. Он «отдыхает» тут же в траншее в боковой открытой нише, как в посудном шкафу на полке. Как только забился туда, бедняга. Пряхин хотел его разбудить. Я не велела: пусть спит, пока тихо. Такие ниши-полки есть по всей траншее, и в них во время передышки по очереди спят бойцы, если это можно назвать сном.

Пулемет у Пряхина оказался в полной исправности, но в чистке и смазке, разумеется, нуждался.

Я как-то сразу поверила в Пряхина. И не только потому, что он с двумя солдатами шестые сутки стоит на огненном рубеже, отражая бесчисленные контратаки,– в холоде, голоде, бессоннице. Я знаю, в бою нет предела физическим и духовным силам нашего солдата. В этом я убедилась сама. И не раз. Пряхин чем-то мне напомнил сержанта Непочатова из Сибирской дивизии, которого я считала незаменимым своим помощником, своей правой и верной рукой. Тот был такой же несуетный и немногословный. И такой же ясноглазый. И даже интонации те же, да и слова схожие: «Вы о нас не беспокойтесь. В случае чего, мы отсюда ни шагу...» Конфузился молодой сибиряк, что я его, в отличие от всех прочих, по имени-отчеству величала. Поначалу, видно, принимал за насмешку, а не как дань уважения. Ах, Василий Иванович!.. Ни разу, с самой первой встречи и до последнего его дыхания, мне не пришлось в нем усомниться. Верила, как себе, и даже, кажется, больше. Пожалуй, и Пряхин такой.

Вот что, сержант... – Хотелось бы им сказать что-то значительное. Самое важное в данный момент. Но ничего такого в голову не приходит. Да и слов подходящих сразу не найдешь. А агитировать этих ребят не надо. Да и не умею я. Вот комиссар Юртаев или все тот же Дима Яковлев нашли бы подходящие слова.

Вот что, товарищ Пряхин. Я хочу сказать, что вы молодцы. Так держать. И еще... потерпите самую малость. Вот придет старшина и...

Да ведь мы не жалуемся,– смущенно пожимает плечами пулеметчик. – Как нам – так и всем. Честь и место одинаковы. Вот курнуть бы...,Хоть бы разок затянуться. Верите ли, без курева нос одеревенел. Еда – уж ладно... а...

Я прикинула: в моей пачке «Звездочки» – двадцать пять гвоздиков. Не считая Соловья, у меня восемнадцать человек. Значит, по одной папиросе – восемнадцать. И еще по одной на каждую огневую точку – шесть. И одна Соловью.

– Держите, сержант. Вам – четыре штуки. На всех.

Вот это так да!.. Живем. Митька, закуривай! Митя, Мить, да проснись же ты. На, покури. Э... не хватай. Только одну. Вторая Мамочкину. А последняя– «на сорок»...

Не прощаюсь, ребята. Еще приду. И не раз.

Может, позицию сменить? – Пряхин не то спрашивает, не то мысль вслух высказывает.

А давно не меняли?

Как встали – так и ни с места.

Надо. А то засекут. А присмотрели?

Есть местечко на примете. Да ведь не в том дело, что засекут,– везде несладко: куда ни попало садит, анафема,– а в том, чтобы огонь способнее вести.

Тогда подождем до рассвета. Я хочу сама посмотреть.

Лады. Извините, что не по форме. Верите ли: язык как мельничный жернов. Да и соображение... не того. Что-то хочу вспомнить вроде бы важное, вот-вот поймаю,– ан нет, не схватить...

Ладно, сержант, все это пока не столь важно. Счастливо...

Нет, каков? И глазом не моргнул. Как будто так и быть должно, как будто женщина – командир роты – обычное дело. Ну и выдержка!.. Этот цену себе и своему званию знает. Что бы там про себя ни подумал, но даже вида не показал. И конечно же, не из равнодушия.

Вот Мите Шеку пока все равно. Ей-же-ей, он даже не заметил, какого я пола. Ему сейчас хоть столетнюю бабушку в командиры – реакции не будет. На время все эмоции отключились, кроме одной – самозащитной, да и то, скорее, инстинктивной: «Опять герман?..» Едва жив, буквально валится с ног, а не только готов .встретить врага, но и угрожает!..

Таким верю. И верую в свою счастливую звезду, А то, что она у меня есть,– это точно.

По-змеиному шипели вражеские ракеты. Взлетали и падали непрерывно. Разбрызгивали холодный огонь, забивая мертвенным и каким-то отраженным светом всю мелкую глубину нейтральной полосы. Она казалась пустыней без признаков жизни и при ракетном освещении очень походила на рябую поверхность Луны, как ее изображают на рисунках в учебниках астрономии: кратеры-воронки – больше ничего.

Сейчас окружающий мир представляется нереальным, как бы вырванным из земного бытия. И если бы у кого-то из нас была возможность отвлечься и желание дать волю воображению, пожалуй, можно было бы сочинить высокопарный пролог к роману на грани фантастики. Скажем, так: «Высшее воплощение материи– Человеческий Разум – призван служить Гению Добра во Вселенной. Иначе наступит безумие. Так было. Так есть. Главный буйнопомешанный, заранее осужденный историей на бесславный конец и возмездие маньяк с бредовыми идеями всемирного господства, с одобрения себе подобных, с попустительства и молчаливого согласия тихопомешанных объявил войну Жизни на планете Земля. „Дранг нах Остен! – наг тиск на Восток... Это началось в Берлине...»

Дойдем!.. – Это я неожиданно для себя высказала вслух.

А юшки? – тотчас же с готовностью отозвался Соловей.

Тебе же попало от комбата за «аюшки». Уже забыл? До Берлина, говорю, дойдем.

А то как же,– игнорировав мое замечание, подхватил связной. – Не дойдем, так добредем. Не добредем– доползем, но все равно там будем.

Только так, а не иначе. А ты, оказывается, молодец.

Так ведь, товарищ старший лейтенант, не сегодня как-нибудь сюда попали. Смекаем, что к чему. Пришли. Тут пулемет сержанта Забеллы. Где ты, Василь? – негромко позвал Соловей.

Никак, это Соловей? Здорово! Чего прибежал? – откуда-то вроде бы из-под земли послышался простуженный голос.

Потом ворчание в боковой нише:

Залезть-то не диво, а вот выбраться как... Илюхин, подсоби. Не видишь?

Соловей, помоги и ты,– приказала я, полагая, что сержант с красивой фамилией Забелло – человек не первой молодости.

Небось выкарабкается,– небрежно отмахнулся связной.

И сержант выкарабкался и оказался совсем молодым: низкорослый, кряжистый и очень рыжий. Его каска отдыхала на бруствере, а пилотку он уронил, выбираясь из «спальни», и даже при неверном ракетном освещении голова пулеметчика казалась краснее подосиновика. «А глаза наверняка зеленые, как трава,– подумала я. – Бесовские и плутовские, как у всех рыжиков».

Здорово, сестричка! – явно обрадовался сержант Василий Забелло. И бесцеремонно уставился мне в лицо.– Сколько лет, сколько зим?

Здорово, братишка,– ответила я в той же тональности. – Верно, давно не встречались. Соловей, если ты будешь строить сержанту такие гримасы, рискуешь навсегда остаться кривым. Как дела, товарищ сержант? Докладывайте. Я– командир роты.

В расчете Забелло не три, как я думала, а четыре человека. Потому-то он и имел возможность забиться в нишу на часок-другой. С непередаваемым наслаждением рыжик выпускает через широкие-ноздри незабористый дымок от «Звездочки» и беззлобно жалуется на пулеметчика Илюхина.

– Верите ли, и знудит, и знудит, как баба худая (ох, извиняюсь!). И все ему не так. То холодно, то голодно, то перину подавай. Вот уж немилый мужик, доложу...

– А ведь вам. сержант, не целоваться,– прерываю я жалобу, как не стоящий внимания пустяк. – Ведь верно? Илюхин, где ты там? Подойди.

До того солдат измотан – возраста не определишь? можно дать и двадцать, и все сорок с гаком. На дочерна закопченном лице – выражение покорной угрюмости.

– Что же ты, голубчик? – Я не укоряю – спрашиваю, прощая солдату невольный грех. – Держись, браток, очень тебя прошу. Комбат обещал, что нас скоро сменят. Потерпи еще немного. (Для пользы дела и соврешь не моргнув глазом.)

Илюхин что-то беззвучно шепчет растрескавшимися , губами и, не услышав звука собственного голоса, устало машет рукой: какой тут, дескать, разговор. Все ясно.

Вот что, сержант. Боюсь, что одного у тебя придется забрать. Извини, но надо. Понял?

А чего ж тут не понять? Надо так надо. Вон Илюхина и забирайте. На нервы он мне действует. Надоел.

– Эй, кто там? Где?

Никого. На земляном столе открытой площадки сиротливо ночует «максимка». Но заряжен и даже наведен куда-то. Комбат Бессонов по-беличьи цокает языком и глядит на меня с явной укоризной, точно я и действительно виновата, что огневая точка оказалась заброшенной.

– Соловей, аллюр три креста. Илюхина сюда. В один момент!

Повторять приказание не пришлось. Связной нырнул куда-то в темноту и сразу исчез.

Стой! Кто идет? Пароль!.. – Комбат угрожающе вскинул автомат, круто развернувшись влево. Ну и слух. Как у сохатого. Мне и ни к чему. Мало ли звуков в ночной тишине, а вот капитан различил осторожные шаги, хотя даже и вода в траншее не булькнула. Так ходят или прирожденные разведчики, или бывалые фронтовики, да и то не все.

Мы это,– бодрый басок из темноты. – Пароль «нагель».

Сколько вас?

Раз. Я – Вахнов, рядовой. А, сам товарищ комбат. Здравия желаю.

Здравствуй,– кивнул комбат солдату поистине богатырского сложения. – Твой? – спросил про пулемет.

А то чей же?

Так как же ты бросаешь на произвол судьбы автоматическое оружие ?– вспылил комбат.

Извиняюсь. Я на одну минуточку. Курнуть к куму ходил. Он тут, рядом, бронебойщик Басков, земляк мой. Верите ли, колени к бороде без курева подвело. Ну и не стерпел, пока тихо.

Ладно. Так и быть, прощаем на первый раз. Так, старший лейтенант? – повернулся ко мне комбат. – Слушай, парень, вас же днем, когда я приходил, помнится, было трое? Так ведь?

Вахнов развел руками:

Что было, то сплыло. Один вот маячу. Пока жив.

Эва что! – капитан одобрительно похлопал Вахнова по плечу. – А ты знаешь ли, что вот про таких добрых молодцев когда-то сказал Фридрих Великий, король прусский? Русского, говорит, солдата надо два раза застрелить и потом еще толкнуть, чтобы он упал наконец. А ты – «пока жив». Мы помирать не имеем права. Тем более сейчас. И вот тебе новый командир роты. Прошу любить и жаловать.

Комбат дружески обнял меня за плечи.

Нравится? – спросил солдата.

А нам все одно. Что ни поп – то батька,– равнодушно отозвался Вахнов. Мне стало почему-то обидно. Вот как? Выходит: что ни попадья – то матка? Только и всего?

А все ж таки, товарищ комбат, позвольте поинтересоваться: это, что же, повсеместно теперича в армии женское засилье аль только нам такая честь?– с ехидным лукавством осведомился Вахнов.

Комбат рассмеялся:'

– Ишь ты остряк, струсил? – и пообещал:—Погоди, дай срок, она твой длинный язык урежет. Вот увидишь...

Соловей привел Илюхина, и, щедро снабдив эту пару солдат наказами и советами, мы с комбатом ушли на левый фланг.

Сложный парень,– сказал про Вахнова мой спутник.

Чем? – уточнила я.

Потом,– отмахнулся комбат от неуместного, по его мнению, сейчас вопроса. – Хорошо, что хоть не трус. И за то скажи спасибо.

Мы вдвоем, в сопровождении двух связных, к полуночи обошли все пулеметные точки. Мой Соловей и комбатов Мишка, ровесники и, вероятно, закадычные побратимы, всю дорогу громким шепотом ссорились, что-то не поделив. Это мешало сосредоточиться. Комбат гаркнул на мальчишек:

– Ша, бесенята! А то обоим уши накрашу...

У позиции Николая Пряхина, куда мы снова возвратились, он подвел итог:

Как видишь, дорогая женщина, худо... – и тут же бодро: – Но... не безнадежно. Первым делом перегруппируй людей...

Чтоб везде было одинаково?

Одинаково не надо. Как же ты можешь, например, сравнить Пряхина с этим... а, забыл. Квелый такой, невзрачный...

Людей не знаю. Вот беда. А воевать-то с ними придется...

Ничего. Видела каждого и еще раз увидишь. Подумай. Посоветуйся с тем же Пряхиным – толковый сержант.

Хорошо. Подумаю. Как быть с позициями?

До утра ничего не передвигай. Посмотрим вместе. Ну, извини. У меня дело у артиллеристов. Приказано все, что есть своего и приданного,– на прямую наводку! Поняла? То-то же. Не волнуйся, детка, отобьемся. Доложи, когда твой старшина придет.

Я только фыркнула ему вслед: «детка»! Не принимаешь всерьез? Ну и не надо.

Охо-хо-хо!.. – Только вздохнешь, а сказать нечего.– Пошли, дорогой Соловей. Нам прохлаждаться время не указывает. Веди опять к этому... который...

Уши врозь, дутою ноги? – хохотнул озорник связной.

Зачем так о товарище? – укорила я как можно строже. – Запрещаю! И категорически. Запомни.

Старшина роты появился на переднем крае в середине ночи вместе с очкастым пожилым писарем. Они пришли нагруженные, как вьючные ослы, зато принесли почти все, что я просила, и более того – курево, водку и горячую кашу,в двух термосах.

Пока Соловей и писарь кормили и ублаготворяли •пулеметчиков, мы со старшиной знакомились и совещались, стоя тут же в траншее.

– Сын собственных родителей. Потомственный гражданин города Канева,—невесело шутил старшина, сам себя представляя. – Нецветаев– моя фамилия. А по батюшке – Василий Иванович. Запомнить легко: как Чапаев. Увы, мягко выражаясь, не молод: сорок с гаком.

Мне было не до шуток. Пуховая жилетка Павлика Седых уже больше не спасала. Меня колотило мелкой дрожью. Зубы выбивали чечетку.

Старшина полез в затылок:

Эх, голова! Не догадался... Ладненько. Я вам пришлю с первой же оказией сапоги новые кирзовыеи подвертку сухую. Но только сапожки-то будут... того – сорок первого размера.

Хоть сорок пятого...

Да выпейте вы поскорее! Сразу изнутри согреет. И каша пока не остыла...

После,– отмахнулась я.– Что будем делать, уважаемый товарищ старшина?. Дела-то наши, сами видите, хуже б надо, да некуда.

Надо, товарищ старший лейтенант, думать, пока тихо.

И'тут опять вдруг заревел «скрипун». Не спится ему, анафеме!.. Квадратный, светящийся насквозь снаряд-култышка, кувыркаясь, полетел на позиции соседей слева.

– Утром, как пить дать, попрут! – говорит с уверенностью старшина. Мне не легче от этой его прозорливости, сама понимаю, что «попрут». А вот как не пропустить?.. Я пока знаю только одно: пропустить нельзя! Просто немыслимо. Пропустить – означает обратно отдать фашисту выгодную высоту, политую немалой кровью. Пропустить! Ни в жизнь.

При коротких вспышках ракет я внимательно гляжу на широкий, озабоченно нахмуренный лоб старшины– своего единственного помощника – и невесело усмехаюсь: «Два мудреца». И так же невесело усмехается и он – пшеничная, изуродованная косым шрамом бровь пляшет в нервном тике, в напряжении мысли. Старшина Нецветаев точно думы мои читает.

– Надо срочно вычистить пулеметы. Без разборки, разумеется.

– Два придется разбирать – сальники протекают.

Два – не шесть,– согласно кивает старшина.– Вычистим, смажем. Я пришлю сухие плащ-палатки – оружие укрыть. И просушку лент беру на себя. К утру– помереть, но просушить хотя бы по трети боекомплекта на пулемет. Согласны?

Еще бы. Но где сушить?

Не здесь, разумеется. Придумаю. Одного солдата в помощь снять можно? На время.

Конечно. Вон и Соловья моего возьмите.

Нет уж. Без связного в незнакомом месте—негоже. Обойдусь.

Отлично,– подытоживаю я нашу беседу. – С оружием вроде бы ясно и как будто не столь уж сложно. Но ведь главное – люди! Народ наш. Восемнадцать душ. Все разные. А я их не знаю. И пока уверена только в Пряхине. Да в рыжем... Фу ты фамилия такая... вроде бы... испанская...

– Забелло?

Он самый. Да, пожалуй, еще Митя Шек. Остальные... не знаю.

А как вам показался Вахнов?

Насторожил. А чем, пока не разберусь. Хитроватый, показалось.

Ну что ж? Я такого же мнения. Шкатулочка, как говорят, с секретом,– подтвердил старшина. – Вот все вспоминаю, товарищ ротный, и никак не могу вспомнить. А ведь кто-то мне о нем говорил что-то не весьма... Что-то вроде бы о его прошлом. Я ведь тоже их не успел, можно сказать, всех узнать. Всего неделю тут. Но куда же против факта? Шес-ты-е сутки!.. Ни сна, ни отдыха, ни передышки... Значит, ребята стоящие. Да и что, собственно, душу бередить, ведь других не дано. Какие есть, с теми будем бой принимать. Ведь так, товарищ командир?

Так-то оно так,– согласилась я с тяжелым вздохом.– Спасибо, Василий Иванович, на добром слове. Меня не так беспокоит Вахнов, как самый левофланговый—Осинин. Сержант, а скис хуже того же Илюхина. И ничего не знает. И знать не желает. Спрашиваю: кто левее тебя? Не ведает. Есть ли локтевая связь? Опять не его дело. А визуальная? То же самое. Верите, старшина, когда послала разведать – ахнула: фланговый разрыв стыка метров на двести Ну ни-ко-го! Ни единой живой души. Будь немцы подогадливее – обойди и бери весь расчет голыми руками. А, да, и расчет там!.. Все в своего командира. Хочу туда перебросить Васю Забелло, уж больно ответственный участок. Как думаете? Комбат обещал подстраховать. Хоть пару автоматчиков подкинет или ружье ПТР – все хлеб.

– Верно,– согласился старшина. – Сами-то во время боя где будете?

–. Да у Забелло.

Я бы на вашем месте остался при пулемете Пряхина,– посоветовал старшина. – Во-первых, тут тоже очень ответственно. А во-вторых, огнем управлять способней – все под руками. Центр. И потом, извините: я неверующий, но, как говорится, береженого бог бережет. Мало ли что: такой, как Пряхин, в беде не оставит. Нет!..

Спасибо. Я подумаю.

Мне вот уже в который раз несказанно повезло на войне. Старшина Нецветаев, несмотря на немолодые годы, оказался на редкость деловым и расторопным. К утру все было сделано, как и договорились. Мы были, можно сказать, готовы к отражению очередной контратаки, а в том, что она после значительного перерыва будет особенно яростной, никто из нас не сомневался. Совершенно очевидно, что обе стороны провели перегруппировку сил.

Перед самым рассветом мои солдаты еще раз поели благодаря старанию все того же старшины Нецветаева и напились горячего чая. Все заметно приободрились. В том числе и стрелки.

Повеселевший Павел Седых, заглянув на позицию Пряхина, где я в «лисьей норе» наскоро обосновала что-то вроде ротного НП, более или менее уверенно сказал:

– День как-нибудь продержимся. А там видно будет. Ведь знает же наше высокое начальство о положении вещей.

В сухих сапогах и портянках, сытая и согревшаяся, я, как маятник, все еще волнуясь, вот уже в который раз бродила с фланга на фланг, проверяя оружие и людей. Каждому из них удалось хоть немного поспать. От сердца у меня вроде бы отлегло. Мой Соловей держался безукоризненно, то есть не жалуясь и не жалея себя, довольно бодро плюхал по воде, теперь уже за моей спиной. Я изучила за ночь траншею так, что могла бы пройти с фланга на фланг не только без провожатого, но и, кажется, с завязанными глазами.

Опять несколько раз пробежался по обороне озабоченный комбат Бессонов. И каждый раз спрашивал:

Как твои машины, детка?

В боевой готовности,– отвечала я. И каждый раз собиралась выдать ему за «детку» и всегда пропускала момент. Да и потом, это еще вопрос: оскорбление ли? Может, ему и действительно трудно сразу встать со мною на одну ногу, как со всеми подчиненными офицерами. Да и не в этом, в конце концов, дело.

Комбат не верил на слово: каждый раз лично проверял пулеметы. Забраковал бывшую позицию Васи Забелло, где теперь обосновался расчет Осинина. Опять бедняге пришлось перебираться на новую «квартиру». А рыжик, Забелло, который меня так оригинально встретил, перекочевал на самый левый фланг стрелковой роты старшего лейтенанта Игнатюка. К утру его позиция оказалась подстрахованной не только парой автоматчиков, но и целой батареей «сорокапяток». Я успокоилась: теперь уж не обойдут.

Комбат в общем-то одобрил мои распоряжения; уходя на НП в последний раз, сказал удовлетворенно:

Вроде бы все нормально. Позиции у тебя завидные. Если с умом вести огонь, то тут шестью пулеметами можно полк СС положить. Да и чего тебе, собственно, так волноваться? – удивился он. – Ведь был же у тебя в жизни бой в роли командира?

Был, конечно. И не один. Но ведь там, капитан, перед боем была оборона, почти два месяца с солдатами знакомилась, изучала. А тут...

Ладно, ладно, не прибедняйся,– предостерегающе поднял комбат руку и с завидной проворностью убежал.

Я подумала: неугомонный, всю .ночь бегает. И даже не бегает – носится, летает, поспевая буквально везде. Порою кажется, что он вездесущ – одновременно здесь и там. Распоряжения его деловиты и до минимума лаконичны. А категоричны так, что не выполнить их просто немыслимо. Но ведь и голоса не повышает. И вроде бы все с юморком. А получается на полном серьезе. Его заместитель по строю капитан Кузьмин совсем в другом духе: резковат, шумноват, но, впрочем, кажется, довольно добродушен. Очень уж он носат при неожиданно приятном, улыбчивом лице. Второй замкомбата – по политчасти – капитан Ежов пока для меня загадка: все приглядывается и молчит. Когда он уходит, мне почему-то сразу становится легче. Впрочем, пока у меня нет командиров взводов, дело не в замах комбата. Сейчас я должна держать полный контакт не столько с ними, сколько с командирами стрелковых рот, которые обслуживают мои пулеметы.