Текст книги "Ратное счастье"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Валентина Чудакова

Валентина Чудакова

Ратное счастье

Повесть

Иногда мне говорят: «Какая у вас необыкновенная военная судьба!» А что, собственно, необыкновенного, что удивительного в моей военной судьбе? Просто мне довелось разделить почетную и нелегкую долю немалого числа своих сверстников, надевших солдатские шинели на совсем еще молодые, неокрепшие плечи. Говорю это вовсе не из скромности, а потому, что знаю множество подобных судеб. Такое уж было время: война.

Другое дело, что судьба моя на фронте сложилась, если можно так выразиться, на мужской лад. Не медработником была (если не считать лишь самого начала), не связисткой, не зенитчицей, а строевым командиром, офицером стрелковой части. Более того, одно время пришлось воевать даже с мужским документом в кармане: «Младший лейтенант Чудаков...» Что ж, и такое, как известно, случалось не только со мной. ...На седьмой день войны, подступившей к тому времени к Псковщине, вплотную к порогу бабушкиного дома, мне – круглой сироте – удалось пристроиться к кадровой дивизии, в полном порядке, крепко огрызаясь огнем, отходившей из Прибалтики. Была приказом зачислена в эту дивизию воспитанником. Вначале служила при медсанбате, как говорится, «девочкой на побегушках». Освоила азы первой помощи и перевелась санинструктором в полк: все ближе к переднему краю, чем дивизионный медсанбат.

С декабря 1942 года (мне тогда трех месяцев еще не хватало до совершеннолетия) я командовала пулеметным взводом. Это было уже в другой стрелковой дивизии – Сибирской, участвовавшей затем в освобождении Смоленска и получившей почетное название «Смоленской». После очередного ранения снова попала в другую дивизию, уже третью по счету, и здесь в сентябре 1943 года была назначена командиром пулеметной роты.

И когда мне говорят, что моя военная судьба сложилась счастливо, тут уж я не спорю. Еще бы! Столько времени прослужить на фронте, в подразделениях переднего края, пройти через столько боев, перенести две контузии и пять ранений—и дожить до Победы, остаться не только живой, но даже не искалеченной,– это ли не ратное везенье?! В белорусском лесу напоролась как-то прямо на фашистскую «шпринген-мину» и чудом осталась почти невредимой. Да, кому как отмерено. Как и сколько...

Однажды, бессонной ночью, я стала вспоминать, подсчитывать, и оказалось, что на войне из десяти своих комбатов я пережила девятерых... Лишь один из них жив и сейчас – инженер-полковник в отставке Александр Никитич Бессараб... Все они, конечно, были разными – и по внешности, и по характеру, и по возрасту, но в моей памяти они – словно родные братья. Отчизны – верные сьшы, рыцари без страха и упрека.

Это, так сказать, непосредственные мои начальники, командиры батальонов. А мои подчиненные – командиры взводов, сержанты, рядовые пулеметчики,– сколько их осталось лежать там, в родной земле и в чужих землях!..

Нередко спрашивают меня, как спрашивают всех ветеранов войны: «Что было самым страшным на фронте?» Не праздный вопрос, и не так-то просто на него ответить.

Может быть, слепая разрушительная сила вражеской артиллерии, смертоносный металл, разящий без разбора и робкого, и отважного? Или плен? Ничего, кажется, не было страшней, недаром каждый из нас всегда помнил, что последний патрон надо беречь... А как страшен «огонь на себя», когда свои снаряды бьют по твоему квадрату! А когда рядом от мучительной раны умирает твой боевой товарищ, а ты не в силах ему помочь...

Герои батальных кинофильмов часто каким-то образом успевают если не помочь, так хоть проститься. В настоящем бою, в атаке, такой возможности командир не имеет, он не вправе отвлечься от своих обязанностей и на долю секунды: это грозит гибелью всего подразделения, срывом боевого задания. Вот так: даже проститься с умирающим другом не можешь себе позволить...

Все это я испытала, и мне трудно сказать, что именно было самым страшным на войне. Наверно, сама война... Романтики там —ноль целых и столько же десятых. Необходимость, священный долг. И если бы снова возникла такая необходимость,– снова, конечно, пошла бы.

Что было самым страшным, я, повторяю, затрудняюсь сказать, а вот самым горьким и обидным для меня лично было – разлучаться с боевыми товарищами, с воинскими частями, с которыми успела сродниться и которые из-за ранений утрачивала не раз.

Может, предвоенное мое сиротство было причиной того, что я так прирастала сердцем к своей фронтовой семье? Во всяком случае, в моем, тогда еще совсем юном, возрасте расставание со своей ротой, со своим батальоном, полком было таким горем, что и сейчас, через солидную толщу годов, горько вспоминать. Поэтому для меня и теперь такие выражения, как «окопное братство», «полковая семья», «родные знамена», «солдатская дружба»,– все это не громкие слова, не патетика, а совершенно конкретные нравственные категории, полные глубоко личного, душевного смысла. Без них, я в этом уверена, немыслимы ни участие в справедливой войне, ни солдатская служба мирного времени.

Моим однополчанам – и фронтовикам, оставшимся в живых, и тем, кто обрел бессмертие на поле брани, и нынешним законным наследникам нашего героического прошлого – посвящаю я свою новую книгу о войне.

Работая над ней, я старалась избегать даже самой маленькой беллетризации жизненного материала. Действительные события описаны здесь такими, какими они и были, во всяком случае – такими, какими их сохранила память. Лишь в некоторых случаях я с огорчением обнаруживала, что прошедшие десятилетия стерли в памяти фамилию того или иного из моих фронтовых товарищей, недолго пробывшего в роте; тогда уж, да простят мне они, я давала им фамилии, подсказанные воображением. Но все равног я не сомневаюсь, что и в этих случаях те из моих боевых друзей, которые прочтут эту книгу, узнают в героях и себя, и друг друга.

* * *

...Предчувствие меня не обмануло: из госпиталя я не попала обратно в Сибирскую дивизию. Я знала, что после выздоровления в свою часть возвратиться очень непросто. Прорываются отдельные счастливчики и офицеры высоких рангов, да и то с трудом. И уж отнюдь не пехотинцы.

В отношении пехоты бытует правило: «Не специалист… Пойдешь, куда направят. Не все ли равно, где воевать?» Нет, не все равно, и даже очень не все равно! Пусть в полку уже почти не осталось друзей и просто знакомых, а воина тянет к родному солдатскому костру, под родные знамена. Фронтовики в госпитале так и говорят: «Домой хотим!» А домой-то и не пускают. Это одна из накладок войны. Неприятно. А что делать? Моя дивизия, пока я лежала в госпитале, выбыла куда-то на Южный фронт...

В отделе кадров армии, узнав об этом от добродушного полковника Вишнякова, я едва не заплакала: при одинаковых обстоятельствах второй раз теряла всех разом. После ржевских боев в сорок втором потеряла мою первую дивизию, которая меня удочерила и воспитала. Тогда было так же: пока лечилась после первого ранения и училась на офицерских курсах, дивизию перебросили в глубокий тыл на переформировку. А теперь вот Сибирская...

В обороне ли, в бою ли – всегда впереди, на самом ответственном участке. И песня у нас была. Коллективно сложили.

Мы Прилепы, Никольское взяли,

За Карманово храбро дрались:

Вражьи танки на воздух взлетали,

Вражьи «юнкерсы» падали вниз!..

Вперед, Сибирская, несокрушимая...

Да еще и «Смоленская»! Раненые офицеры меня донимали, даже комдива нашего осторожно поругивали за то, что якобы всех «обскакал» при штурме Смоленска. Я отмалчивалась, памятуя фронтовую истину: лучшая дивизия та, в которой воюю я. А лучший комдив тот, который ею командует.

Мы смерти не пугаемся,

От пули не сгибаемся,

От раны не шатаемся —

Такой уж мы народ!..

Это пели мои ребята, сибиряки-пулеметчики. Это пела я вместе с ними. А теперь у меня нет тех ребят, нет Сибирской и нет славного комдива Моисеевского...

В отделе кадров армии полковник Вишняков меня поздравил дважды: с выздоровлением и с присвоением очередного звания. Я точно и не слышала, отвлеченная невеселыми мыслями. Каюсь, кажется, даже и не поблагодарила.

'– Так вот что, старший лейтенант,– значительно сказал начальник кадров,– пойдешь командиром пулеметной роты в дивизию полковника Верткина.

Я сразу очнулась и энергично запротестовала:

–Что вы! Что вы! В, чужую дивизию, да еще и на роту! Взводным еще туда-сюда, но с ротой не справлюсь. Честное офицерское, не по плечу.

Полковник Вишняков усмехнулся:

Не прикидывайся сиротой казанской. – Он поглядел на меня испытующе. – Вон Евдокия Бершанская полком заворачивает, и хоть тебе что. Слыхала небось?

Сравнили! Да у нее в полку все женщины!

Думаешь, ей легче? И хватит. Решено и подписано. Вот тебе выписка из приказа. А сейчас садись чай пить. С печеньем. А главное, из самовара. Такое дело – не фунт изюму. Верно?

Конечно,– согласилась я, с острой тоской вспомнив бабушкин самовар-говорун, долгие чаепития в субботние банные вечера, с топленым молоком, с лепешками-преснухами, с липовым цветом вместо заварки, с сахаром вприглядку. Зато иногда с медком. Да, и медок был. Был, да сплыл. Лучше и не вспоминать. Так легче...

А помнишь? – Гостеприимный хозяин заговорщицки мне подмигнул и тихонечко засмеялся.

Что? – не поняла я.

А как ты от командарма пряталась? Неужто забыла? А Виталий Сергеевич тебя помнит. Обедать велел пригласить. Вместе и пойдем.

Да что вы, товарищ полковник! – испугалась я. – Сюрприз за сюрпризом. Не умею я обедать с генералами! Не привыкла. Боюсь их. С самого начала войны боюсь. У меня даже такой инстинкт выработался: как завижу генеральские лампасы, так в кусты.

Ну и чудачка! – рассмеялся начальник армейских кадров. – Это чем же тебе так генералы насолили?

А тем: как увидит в поле или на марше генерал какой-нибудь, так и начинается: «Сколько лет? Откуда? Каким военкоматом призвана?» Отвечаю по-честному: никаким. Доброволец. Не верят! «Не хитри, пигалица, добровольцы тоже через военкома оформляются». Как бы не так! Да с нами в военкомате и разговаривать не стали! Эко диво – сопляки восьмиклассники. А мы, верите ли, когда услышали по радио: «Родина-мать в опасности!» – к военкому всем классом заявились. Да только зря. Не взял ни одного. Все равно мы стали солдатами. Немцы подошли к нашему городу как-то уж очень скоро. И мы почти все оказались на фронте. Безо всякого военкомата. Примазывались по двое-трое к отступающим частям. Мы же не виноваты, что несовершеннолетние. И потом, разве человек в шестнадцать лет – ребенок? Аркадий Гайдар в свои шестнадцать полком командовал. А Павка Корчагин? Их небось не спрашивали, сколько им лет. А меня? Вот вам пример. Попалась я под Старой Руссой на глаза генералу Кастицыну. И он сразу: «Это что такое? Это кто разрешил? В тыл! За школьную парту!» Хорошенькое дело: все на фронт рвутся, а меня – в тыл. Да за что? Точно я зря солдатский хлеб ела. Ну не обидно ли? Несчастье помогло. В окружение мы тогда попали, и генералу Кастицыну стало не до меня. Так и осталась на фронте. Нет, товарищ полковник, и не зовите! Как бы не так – «к командующему на обед». Знаю я вашего генерала Поленова. Сами помните, как он меня в мужчину превратил, когда приказ о выпуске младших лейтенантов подписывал. Читал, читал, а как до моей фамилии дошел – здрасьте! – собственноручно на мужскую исправил. Хорошо?

;– Ох, да не смеши ты меня, пулеметчица. Виталий Сергеевич же не знал, что ты на курсах одна среди мужчин учишься. Мы же восстановили истину. Чего ж обиду таить? Э... да ты, никак, плачешь? Ротный, да' в своем ли ты уме? И впрямь плачет девчонка!..

Но я уже не плакала – ревела в три ручья.

Воды... это самое... холодной поищу. – Полковник Вишняков растерялся. Впрочем, мне было все равно.

Вот принес. Попей. Ну, будет. Неудобно же – строевой офицер, и вдруг...

Товарищ полковник, если бы вы только знали, какие у меня были ребята в Сибирской!.. Непочатов: Пырков, Гурулев. А дед Бахвалов!.. Лучший пулеметчик дивизии. В прошлом чапаевец. Таежник-медвежатник. Бородища – хоть траншею подметай. В первый же день он мне заявил: «Хоть ты и взводный командир, но я тебе прямо скажу: я бы вашего брата и близко к траншее не подпускал». А потом, когда мое совершеннолетие справляли: «Кто из вас, мазурики, сказал, что женщина на фронте – это вред и беспорядок? Признавайтесь!» Ведь верно смешно? А Пырков? Он – тюменский вор. Терпел, терпел на фронте, да и проворовался. Седло у артиллеристов стащил. Не для себя, понимаете,– для меня. Ногу я тогда на ученьях вывихнула—верхом ездила. Судили мы его. Сами. Защитником деда Бахвалова назначили. А он: «Граждане судьи, черного кобеля не отмоешь добела». А командир стрелковой роты Мамаев: «Женщина на корабле – несчастье». Он из моряков. Мы с ним с утра и до ночи на первых порах грызлись. Командир полка решил было меня перевести в другую роту. А Мамаев, понимаете, обиделся: «Воспитывал, воспитывал, а теперь отдай дяде!» А Гурулёва немец Вальтер в траншее поймал и... привел его к нашему комбату. Понимаете? Вот было смешно. А мне попало тогда за то, что мой солдат без оружия по обороне бродит. А... Да что там говорить. Вот еще кого-либо потеряю – и сердце разорвется.

Ничего, девочка, пройдет. Ты у нас молодец. Время, говорят, лучший лекарь. Все раны со временем залечиваются.

Но и другое говорят, товарищ полковник: «Если ранено сердце – всю жизнь будет болеть». Не помню, кто сказал, но...

На обед к командарму я так и не пошла. С разрешения полковника завалилась на его узкую койку-нары и заснула как убитая. А проснувшись, испугалась:

– Опоздала!

– Куда? – Полковник Вишняков что-то писал при свете хорошо заправленной керосиновой лампы. – Дорога неближняя и небезопасная. На ночь глядя не отпущу. Переночуешь у наших телефонисток, а завтра спозаранок – в путь-дорогу.

В первый раз за всю войну, не считая госпиталей, я лежала на настоящей кровати и даже на простыне. Но все равно не сомкнула глаз до самого рассвета. Одолели воспоминания.

...Пулемет кипел, как самовар: в ребристом кожухе клокотал кипяток, из пароотводной трубки воронкой хлестал горячий пар. Стрелять теперь было бесполезно: раскаленный ствол изрыгает не пули, а сгустки расплавленного свинца. За пулеметом лежал комсорг полка Дима Яковлев. Рядом я,– он позвал на помощь. Последний пулеметчик из расчета – сержант Терехов скорчился тут же в мелкопрофильном окопе, головой на моей санитарной сумке. Редкими и жадными глотками он пил воздух, в горле его хрипело.

Я указала комсоргу глазами на раненого. Метрах в ста за нашей спиной проходил узкий овраг с почти отвесными стенами: там в относительной безопасности находились передовые санитарные посты. Дима понял меня без слов, соглашаясь, кивнул головой в надвинутой по самые брови каске, но сказал:

– Сначала воды. Надо охладить кожух, пока тихо.

И верно, стало вдруг удивительно тихо. А я-то подумала, что это у меня от воя и грохота уши заложило.

Я знала, что поблизости настоящей воды нет. Из лужи, не просохшей после вчерашнего дождя, в двух касках – своей и тереховской – принесла мутную жижу II усомнилась, можно ли такое заливать внутрь кожуха.

Лей сверху! – приказал комсорг. «Максим» зашипел, окутавшись паром. Над позицией взвилось клинообразное облачко. По нему, как по ориентиру, ударил вражеский миномет.

Дима?!

– Ерунда. – Кровь заливала голубые глаза комсорга. Ранка на макушке была небольшой, но глубокой. Он отфыркивался, и все торопил меня, и все рвался к пулемету. Так и не дал как следует перевязать. Поверх бинта попытался надеть каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Подобрав, я укорила:

Напрасно. Если бы не она...

Ерунда,– отмахнулся раненый. Он жадно напился из моей фляги, вставил в приемник новую ленту и перезарядил пулемет.

Впереди послышался какой-то неясный шум. И вдруг уже явственно и очень громко: «Хайль, Гитлер! Зиг хайль.,.»

Дима, что это? Мне страшно...

Ерунда. Радиоустановки. На машинах. Похоже, будет «психическая» атака. Начну стрелять – ленту ровнее подавай.

Из сизого дыма они возникли точно из-под земли: развернутым строем, тремя плотными шеренгами, держа равнение – и, как на параде, двинулись в сторону наших позиций.

Почему-то никто не стрелял – ни атакующие, ни наши, И вдруг совсем где-то рядом начала лихорадочно и неприцельно бухать одинокая винтовка,– у кого-то нервы не выдержали.

Под один рост, под одну стать, в одну масть – как на подбор. Светловолосые, чубатые. Без головных уборов. С засученными по локоть рукавами, с автоматами у животов, с кинжалами наготове – за поясными ремнями перед грудью. Ноги в широченных голенищах, как в ведрах...

Странная, почти невыносимая тишина была накалена до предела. Холодные мурашки противно щекотали мою спину. Непонятное стало понятным, то есть незримое – видимым, но все равно – непостижимым. Жуткая картина: люди – молодые парни – лезут на пулеметы! На явную смерть. На чужой земле. Во имя чего?.. Кто они, эти смертники? Головорезы-убийцы? Фанатичные фашисты? Сумасшедшие? Штрафные? Пьяные?..

Все ближе. Ближе. Совсем близко. Вот-вот захлестнут наши редкие цепи, и тогда, кто бы они ни были, пощады не будет,

– Дима, огонь! Да стреляй же ты!..

– Цыц! Начальник паники!..

Чей-то властный голос, как в рупор:

– Залпом! При-це-ел!..

Залп не получается, стрелки отбиваются вразнобой. Комсорг строчит с рассеиванием на всю ширину вражеского строя. Фланкирующий пулеметный огонь самый губительный, да еще с такой короткой дистанции. В рядах наступающих сразу появляются проплешины: чужаки падают, падают, падают. Не выдержали: залегли, огрызаясь огнем, хотя и неприцельным, но невероятной плотности.

Короткая перебежка – рывок, и опять над нашими головами нескончаемой лавиной несутся густые свинцовые струи. Но откликаются сразу два «максима» – слева и справа от нашей позиции. Пулеметы косят со всего плеча.

Вдруг комсорг охнул и отпустил рукоятки пулемета. Потом сплюнул кровью и медленно сполз на дно окопа. (Я даже не заметила, как пуля, ворвавшись в прорезь бронированного щита, клюнула Диму в правый карман гимнастерки.) Фашисты опять поднялись во весь рост. Теперь стреляла я. Стреляла, пока не кончилась лента. Опять закипела вода в кожухе. Надо было снова его охладить.

Пользуясь минутным затишьем (атакующие выдохлись), я оглянулась вокруг, ища помощи. И тут прибежал комсомолец Петя Ластовой, мой приятель и почти ровесник. Я прохрипела:

– Петенька, воды!

Он принес воду и по приказанию комиссара полка, как он сказал, остался со мной.

Петя, набивай ленту. Я комсорга осмотрю...– С трудом повернула тяжелое тело Димы на спину. Он был без сознания: пульс прощупывался еле-еле. Но я обрадовалась: жив!.. Перевязать не успела. Прибежал санитар. Силач. Поднял Диму, как младенца, уложил на плащ-палатку. Раненого Терехова подхватил под мышку. Потащил обоих разом.

Контратака! Го-товсь!.. – Опять все тот же властный голос, от которого сразу становится легче: бой идет не сам по себе, им кто-то управляет. Но все равно я очень разволновалась. И не от страха. Его теперь не было и в помине. Боялась, как бы не отказал пулемет. «Максим» капризен, чуть что не так – откажет. Такие капризы называются «задержками». По положению, «задержек» насчитывается пятнадцать. Да плюс шесть неуставных – выявленных на практике. А я знала и умела устранять только две: перекос патрона и поперечный разрыв гильзы. Петя же и вовсе пулемета не знал. И я вдруг помимо своей воли взмолилась:

Максимушка-максинька, не выдай! Родной, не подведи. Ради бога, не откажи!.. – Я даже, кажется, машинально перекрестилась...

А как была ранена – не помню. В себя пришла уже в медсанбате. И в ту же ночь оказалась в армейском полевом госпитале.

Лечусь. Полеживаю, как барыня, в мужской палате за занавеской из плащ-палатки. От скуки боевые уставы почитываю. «Максимку» своего изучаю. Но, все равно тоска зеленая. Домой хочу – в полк.

И вдруг после обеда выздоравливающие раненые; подняли неистовый хохот. Я отдернула плащ-палатку,; по-свойски спросила:

Эй, братцы-кролики, какая вас муха укусила?!

Слушай, пулеметчица, мы тебя на курсы записали!

Это на какие еще курсы?

На армейские краткосрочные. Младших лейтенантов. Командиров взводов.

Ошалели! Да какой из меня командир? И кто же меня примет?

А мы тебя лейтенанту Широкову, который записывал, сосватали как парня.

Да что вы, ребята, в самом-то деле? А если он не поверит и сюда придет?

– Поверил. Вот и бумажку тебе прислал. Держи.

В этот же вечер меня буквально прихлопнуло горестное известие. Пока я тут отлеживалась, моя родная дивизия, обескровленная в боях, снялась с переднего края и выбыла в глубокий тыл на передышку и пополнение. Мой боевой стрелковый полк!.. Вот теперь-то я была ранена по-настоящему – в самое сердце...

Забившись в свой закуток, я плотно задернула занавеску и, укрывшись с головой колючим солдатским одеялом, замерла в смертной тоске. Не знаю, сколько пролежала в полном отрешении; без мыслей, без слез. Очнулась от раскатистой команды на улице, за окнами избы-палаты: «Смир-р-р-но! Товарищ командующий...»

Сердце екнуло: быть беде!.. Прибежала санитарка Клава, что-то наспех стала прибирать. Предупредила:

– Тихо! Не курить. Командарм Поленов пожаловали. Сейчас в обход с начальством нашим пойдут...

«Ну, все,– подумала я,– отвоевалась!.. Теперь уже от тыла не отвертеться...»

Смирно! – пискнула Клава, когда генерал-лейтенант Поленов рывком открыл дверь нашей яалаты.

Эх ты, курносая! – упрекнул он Клаву густым басом.– Устава не знаешь? Это же раненые – понимать надо... – Он дружески поздоровался со всеми ранеными разом, поблагодарил за то, что честно воевали, пожелал быстрого выздоровления и спросил, есть ли жалобы.

И вдруг моя занавеска на проволоке – «вжик»! Я даже глаза закрыла. Эх, мать честная, надо было спрятаться куда-нибудь...

– Эта? – спросил командарм не знаю кого и начал меня тормошить:—Спишь, Анка-пулеметчица? Ну, здравствуй. А я-то думал, и впрямь богатырша... Впрочем, не в этом дело. Мал золотник... Как самочувствие? Что ж молчишь? Испугалась? – Он рассмеялся. – Я, дочка, пока еще не кусаюсь. Ну да ладно. Поправляйся. Потом подумаем о твоей дальнейшей судьбе.

Надо было, наверное, что-то сказать, поблагодарить высокое начальство, а у меня и язык к гортани прилип. Нет уж, спасибочки. Знаю я генеральские заботы... Опять в тыл? Как бы не так.

В эту ночь мне было не до сна. Гм... «Здравствуй, Анка-пулеметчица!..» А что, если и в самом деле!.. Ах, черт бы побрал мои семнадцать лет!..

Забылась я только под утро. И опять одно и то же...

...Все грохочет и воет. Черный дым разъедает глаза. И нахрапом лезут пьяные «психи»... И руки намертво прикипают к рукояткам пулемета. На весу немеют до самых плеч... И страшно так, как не было и наяву...

...Командир учебной пулеметной роты капитан Вунчиков вертит мою «мужскую» бумажку в обеих руках, глядит на меня с ехидным удивлением и говорит своему заместителю:

– Наш Широков отчебучил: девку парнем завербовал! __

Я не стерпела:

Выбирайте выражения, товарищ капитан! Что значит «завербовал», и какая я вам девка?

А кто ж ты? Парень, что ли? Надела солдатское галифе, так, думаешь, и мужчина? Да и не в том дело, что женщина, хотя мы вашего брата и в принципе и по приказу не принимаем. А тебя и тем более: погляди на свою комплекцию – двухпудовый пулеметный станок на тебя как взвалишь?

– Обязательно станок? А тело пулемета или, скажем, щит – нельзя? Они же легче!

Тут вмешался молчавший доселе замкомроты. Он сказал, иронически усмехаясь:

– До свиданья, милое создание, и привет тому юмористу, который тебя сюда прислал. А нам некогда – надо делом заниматься.

Вот тут-то меня и осенило.

Командарм Поленов!.. Нет уж, дорогие товарищи, что решено – то решено. Чапаев никогда не отступал. И я решилась не моргнув глазом.

– Хорошо,– соглашаюсь покорно. – Я передам привет юмористу – генералу Поленову. Это он меня сюда направил.

Мне не поверили. Командир роты усмехнулся:

Так-таки сам командарм? Гм... Направил... без направления. Что ж он тебе, в таком случае, документ не выдал?

Так ведьон же не писарь, товарищ капитан! При себе канцелярию не носит. Сказал – иди и подучись. А я позвоню. Разве не звонил? Тогда сами позвоните. Или мне позвольте...

Смутились мои будущие начальники, стали шептаться. И позвонили, разумеется, не командарму, а начальнику курсов. И ему напомнили про генерала Поленова. Не знаю, что тот ответил. Но командир роты все еще с кислой миной, но уже без прежней решительности говорит:

– Да ты и пулемета-то не знаешь...

Я возмутилась:

– То есть как это не знаю! Когда я и ранена за пулеметом. Знаю. Что хотите спросите – отвечу. (А про себя: «Пронеси и помилуй, только бы не „про задержки"»). А пулемет – что? Как в песне:

Эх, короб, кожух, рама

Мотыль с шатуном.

Возвратная пружина,

Приемник с ползуном...

А еще катки – колеса да щит бронированный, весом в восемь кэгэ. Детали – потом...

Но ротный, не желая принимать меня всерьез, хмуро отмахнулся. Не хотелось ему, ох как не хотелось иметь в роте такого курсанта! Он даже шумно вздохнул. А его заместитель развел руками: дескать, сие, к сожалению, от нас не зависит. Он так резюмировал наши затянувшиеся переговоры:

Ни поблажек, ни скидок, ни особых условий не будет. В случае жалобы на тебя или от тебя вылетишь пробкой туда, откуда ты свалилась на наши головы. Ясно?

Так точно! – гаркнула я, не помня себя от радости. И стала курсантом.

...У старшины роты Кошеварова плечи – косая сажень, усы как у Буденного, грудь – колесом, голос трубный:

Сорок с «недоразумением», выходи на зарядку! – энергичный стук в окно. За мутными стеклами– осенне-зимняя неуютность: холодрыга и мокротень – не видать ни зги. Очумелые от тяжкого сна, угоревшие от рано закрытой печной трубы, выбегаем на скользкое крыльцо в нижних рубашках: сорок – мои товарищи-курсанты; «недоразумение» – я, по мнению товарища старшины. Он уверен: никакого командира из меня, конечно, не получится. Это просто блажь – пустая трата времени и казенных денег. Но... а вдруг все-таки? На всякий случай дрессировка каждый день.

На пле-чо! К но-ге!

Желтолицая, как масляный блин, луна нагло ухмыляется. Ей-то что – весь день спала. А тут... скулы сводит судорогой. Хоть носом в снег.

– Отставить зевоту! Довернуть приклад. Не заваливай штык – не баба! Раз уж тебе выпала мужская планида – мужчиной и будь. ...Длинным коли!

Колю проклятого «фашиста». Колю изо всех сил. Но штык безнадежно застревает в мокрой глине. Ребята смеются. Физрук с досадой машет рукой:

– А, что с тебя взять, когда винтовка больше тебя. Ладно уж, зачет поставлю. Только потому, что ты – пулеметчик, а не стрелок. Авось дело до рукопашной не дойдет. Ну а придется попасть в свалку – на то есть ловкость и пистолет. Не горюй.

...– А ты хи-итрая птаха!—Старшина Кошеваров глядит на меня долго, испытующе, точно в первый раз видит. – Что ж молчала?

О чем?

Да ведь ты награждена «Красной Звездой»!

Я?!

Нет, дядя.

А за что? Вы шутите, конечно.

Да, мне больше и делать нечего, как только шутить.

На вечерней поверке с этим же самым меня пздравил капитан Вунчиков. Сказал: «За бои подо Ржевом». Тут я поверила. Скорее удивилась, чем обрадовалась. Ну, стреляла из пулемета. А что мне оставалось? Бросить заряженный пулемет и ждать, когда зарежут «психи»? Убежать? Как бы не так. Но где же здесь подвиг? Интересно, а Диму Яковлева наградили? А сержанта Терехова? А командира минометной батареи Киселева? Ему на моих глазах перебило левую руку в локтевом суставе: она висела только на сухожилии. Капитан Киселев сказал мне: «Режь!» Я отказалась, и он сам перочинным ножом... А перевязанный мною до тех пор управлял огнем, пока не. упал от потери крови,„ А таких героев, как я, и не перечесть. И все-таки интересно. Получу настоящий орден. Боевой. Я?!

В тот же вечер я с запозданием узнала полковые новости: подробности последнего боя. Комсорг Дима Яковлев умер от раны в грудь. Командир полка майор Голубенко убит. Комиссар Юртаев тяжело ранен.

Ночью, укрывшись шинелью, я плакала. Тихо, чтоб никто не услыхал.

...– Слушай приказ командующего армией генерал-лейтенанта Поленова! «Звание младшего лейтенанта: присваивается курсанту...» – Моя фамилия прозвучала в мужском роде столь неожиданно, что я вздрогнула и растерялась. Да что он, капитан Вунчиков, смеется, что ли, на прощанье?

Праздничное настроение было испорчено. Зато мои однокурсники, получившие на плечи офицерские погоны, сияли именинниками.

Новая форма одежды и погоны были введены совсем недавно – в начале года, и к тому, и к другому фронтовики привыкли не сразу. Правда, кителя, брюки навыпуск и парадные мундиры мы пока видели только нарисованными в газете. Но зато новые гимнастерки нам выдали сразу, и были они, пожалуй, удобнее прежних, стоячий ворот прикрывал шею от холода – ведь шарфов пехотинским командирам неполагалось; к такому вороту было способнее подшить подворотничок, отсутствие которого даже на переднем крае считалось серьезным нарушением формы; внутренние нагрудные карманы, всегда набитые всякой всячиной, выглядели гораздо опрятнее прежних – накладных.

Зато с погонами на первых порах дело обстояло хуже. Их почему-то присылали одного стандарта: что на завидные плечи богатыря Саши Поденко, то и на меня, так что оба мы в новых знаках различия выглядели бы не очень-то парадно. А главное, погоны казались неудобными для траншеи, где и солдаты и командиры спят не раздеваясь. Не будешь же их каждый раз отстегивать! Но дело было, разумеется, не в этих досадных и явно не продуманных до конца мелочах.

Воинов моего поколения смутило слово «офицер», не новое, правда, но непривычное, ненавистное. Нас так воспитали и в школе, и дома. Вся литература о гражданской войне дышала непримиримостью к офицерскому корпусу белой армии: раз золотопогонник – значит враг. В детстве меня очень удивили слова популярной песни про конную Буденного: «Ведь с нами Ворошилов – первый красный офицер». Мне было обидно за любимого героя и непонятно: за что обозвали офицером самого наркома?..

В приказе о новых знаках различия было, сказано, что погоны подчеркивают правопреемственность лучших традиций русской армии. Как будто бы все ясно: мы – наследники славы русского оружия, воинской чести и доблести наших предков, дедов и отцов. Мы – недоучки по вине войны – все-таки кое-что об этом знали. Любили Суворова и Кутузова, учили, стихи о Бородине, читали об Ушакове и Нахимове. Слыхали о прославленном генерале Брусилове, который добровольно перешел на сторону Красной Армии и верой и правдой служил советской власти.

Но зато мои сверстники читали и помнили «Поединок» Куприна, а там такие «отцы-командиры»!.. На весь пехотный полк один порядочный, да и тот сумасшедший...