Текст книги "История первая: Письмо Великого Князя (СИ)"

Автор книги: Валентина Ососкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Какая может быть война с Яном, который учит его читать по-выринейски?.. Яну двенадцать – а это в два раза больше, чем ему. Конечно же Ян всё знает, а тётя Лиза – ну она «краза», как это звучит по-выринейски. Сумасшедшая.

И никакой войны не будет…

Не будет…

«Не будет!..» – эхом отозвался сон в голове, и Сивка почувствовал, что его кто-то трясёт за плечо. Он с трудом разлепил глаза – в голове было мутно и пакостно. А мир вокруг отчего-то растерял все краски.

– Горазд ты дрыхнуть! – сердитый Краюха в очередной раз потряс мальчишку. – Всё, «груз двести» теперь снайпер, сообщи Додо!

«Груз двести» – звучало безлико и совсем не страшно. А Сивка со страхом представил себе, как в квартире какого-то другого дома лежит Ян с простреленной головой. Дочерна загорелый, смеющийся Ян. Единственное цветное пятно – а всё вокруг серое, серое, серое…

Не думать.

Встать, кивнуть Краюхе, который уже снова кого-то выцеливает, и побежать по серому, чужому миру. Отчитаться Дотошину… Как же здесь много офицеров – откуда? Неужели прорвалась вторая рота?..

И тут сквозь помехи в рацию ворвался ставший бесконечно родным голос:

– Жив, Индеец?! Ты герой, понимаешь это?

– Жив… – растерянно пробормотал Сивка, моргнул – и понял, что мир снова стал цветным.

И неважно, что будет потом.

Время – отвечать

(И снова вместо эпилога, 201* год)

Всему своё время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать;

время насаждать, и время вырывать посаженное;

время убивать, и время врачевать;

время разрушать, и время строить;

время плакать, и время смеяться;

время сетовать, и время плясать;

время разбрасывать камни, и время собирать камни;

время обнимать, и время уклоняться от объятий;

время искать, и время терять;

время сберегать, и время бросать;

время раздирать, и время сшивать;

время молчать, и время говорить;

время любить, и время ненавидеть;

время войне, и время миру.

Книга Экклезиаста

Современная цивилизация в силах соединить всё на свете – или, по крайней мере, почти всё. Для неё несколько тысяч километров – пустяк. Набираешь телефонный номер, ждёшь немного – и вот уже твой голос переносится на километры и километры, десятки их, сотни, тысячи – прочь, не то что в другой город, но и вовсе в другую страну. Ты сидишь в шезлонге на балконе гостиничного номера, глядишь на незнакомую тебе столицу когда-то родной страны и расслабленно подставляешь лицо непривычно жаркому солнцу. Здесь, в Заболе, май – жаркий, словно лето, сладкий от цветочных ароматов, медяно-тяжёлый, как солнечный диск на закате. Там, в Москве, тоже солнце – но весеннее, яркое, яростное, и притом пока не пересиливающее остывший зимой воздух; под душем солнечных лучей жаришься – а в шаге от тебя, в тени, кого-то бьёт ледяная дрожь – весеннее двуличие, в эту пору самое яркое, наглое, контрастное. Так странно, такие разные города, такие далёкие и непохожие друг на друга… И тем не менее, не обращая внимания на расстояние, ты зажимаешь мобильный между плечом и ухом, считаешь гудки в ожидании ответа и воюешь с пуговицами форменной рубашки, которые упрямятся и никак не хотят расстегнуться.

И тут очередной гудок вдруг не раздаётся, и ты прежде, чем даже осознаёшь это, перехватываешь трубку, плюнув на пуговицы. Сердце пропускает удары, потом нагоняет, торопится, дыхание прихватывает, и твоё «Христос воскресе!» звучит сипло и скомкано, а вовсе не торжественно.

– Спец? – узнаёт Расточка, и от звуков её голоса становится только хуже. Жара наплывает и душит, птичий гомон сплетается со словами и гудит где-то в голове большим колоколом. Или это благовест отдалённого храма? Пасха… – Воистину воскресе! Ты где?

– Я уже там, – ты глядишь на город, залитый солнцем, словно приторно-сладким мёдом, от которого щиплет горло, и понимаешь, что тебя уже не жарко – бьёт дурной озноб.

«На том конце провода» Расточка огорчённо вздыхает. Ты невольно подхватываешь её вздох, привычно откликаясь эхом, но думаешь о своём, о чём Расточка знать ещё не знает…

– Как долетел? – спрашивает она, чтобы спросить хоть что-то.

– Нормально, – по той же причине отвечаешь ты.

– Ты там надолго?

– Не знаю… Ты извини, что я даже подарок тебе не передал. И Каше. Не подумал, если честно. Ступил…

– Да ладно тебе, все тупят! – Раста в ответ смеётся, и ты уверенно угадываешь, что она сидит на кухне на подоконнике и раскачивает ногой, стукая пяткой по батарее. – Вернёшься – подаришь. Лучше поздно, чем никогда, ведь правда?

– Лучше, – на автомате подтверждаешь ты и понимаешь, что в чем дольше ты медлишь, тем ближе твоя решимость рассказать к этому самому «никогда».

Потому что по-хорошему – уже поздно, почти шесть лет, как поздно рассказывать…

– Раст…

– Чего? – тут же спрашивает она.

– Помнишь Станка?

Город внизу шуршит, мелькает автомобилями, как муравьями, деловитыми и торопливыми, марширует сотнями тысяч людей и словно бы подталкивает тебя, зовёт войти в этот ритм, что-то делать, куда-то идти.

– Кто ж его забудет, в четверг видели… Хорошо, что Николай Палыч вернулся.

– Это точно…

– Ну так что Станок? Ты про ваши с ним секреты? – спокойно спрашивает Расточка.

Ты всухую сглатываешь и понуждаешь себя ответить:

– Да.

Вот так вот – «ваши с ним секреты». О которых все знают – но не спрашивали до сих пор. Совесть ворочается тугим комом внутри, задевая сердцу, толкая и мешая ему биться.

– Раст… Ты и Каше это потом расскажи – не знаю, когда ещё позвоню. В общем, мой опекун – он… – и замолкаешь невольно. Ты понимаешь: то, что сейчас прозвучит – будет то ли глупым, то ли попросту обидным, но всё же продолжаешь: – Он офицер, Раст.

– Да? – глупо переспрашивает Расточка.

– Да. И я с ним… здесь.

– У него в Заболе что… по службе его что-то? – голос Расты зазвучал с искренним огорчением. Та загадочность друга, о чьём опекуне она ничего не знала, вдруг оказалась чем-то обыденным – и до ужаса военным.

– Типа того.

– И ты с ним.

Звучит, как приговор. Что же, ты заслужил…

– Раст, пойми!..

– Чего понимать?! – чуть не плача спрашивает она. – Понимать, почему ты ни разу об этом не говорил? Понимать, зачем ты с ним уехал?!

– Я уехал, потому что так надо, Раст, – голос сиплый, но уверенный. На обвинения отвечать оказывается как-то проще, чем самому всё рассказывать. – Ему надо. И мне надо.

– Зачем тебе-то?!

– Потому что он – мой опекун, и потому что здесь, – ты глядишь на город и глубоко вдыхаешь незнакомый, раскалённый солнцем воздух, – Забол.

Расточка долго молчит – и ты тоже. Ты ждёшь её вопросов, а она, сердито, до боли стукая пяткой по батарее, ждёт твоих ответов.

Ты пальцами крошишь булку, лежащую на столике рядом. Просто так, чтобы чем-то себя занять. Денег за разговор не жалко – номер, всё-таки, служебный, гвардейский. Не ты платишь – ведь ты, как-никак, фельдфебель Лейб-гвардии. Только боишься сказать об этом друзьям.

Откуда ни возьмись, появляются первые нахальные воробьи. Тяжело хлопая крыльями, на перила балкона опускается голубь – сизый, с радужным отливом на шее, пузатый, как грузовой вертолёт. Глядит на тебя, склонив голову на бок, и ждёт. Ты убираешь руку с остатков булки, и на крошки и корки тут же прыгают торопливые воробьи. Голубь выжидает немного, потом тоже медленно, неохотно перелетает на столик, разгоняя мелюзгу.

Слова подбирать трудно. Но всё-таки ты нарушаешь молчание:

– Раст… Да, навкино молоко, я понимаю, что это похоже со стороны на идиотизм – чувство долга по отношению к опекуну. Но я должен быть рядом. Ты же, случись чего, будешь рядом с… со своим дедом?

Неопределённое, неуверенное молчание. Обвинять легко, понимать сложно. Но Расточка на то и Расточка, что старается.

Тебе становится совестно.

– Буду, – наконец чуть слышно роняет в тишину Раста. Ты переводишь дух.

– Вот и я – буду. И мне никакого дела нет, военный он, гражданский – да хоть сам Великий князь, – ты невольно улыбаешься. С князем у тебя тоже не самые обычные отношения. – Понимаешь, Раст?

– Наверное, – неуверенно отвечает она.

Жарко. И зябко – одновременно. Внутри что-то холодит, а солнце бессердечно жарит непривычную кожу. Ты отодвигаешься вместе с креслом чуть в сторону, в тень от затянутой вьюнком перегородки с соседним балконом. Там, кстати, уже номер Великого князя.

– Спец… ты поэтому и Спец?

На этот вопрос можно ответить по-разному. Но ты до смерти боишься разрушить такую хрупкую сейчас дружбу и не рискуешь рассказать всё:

– Поэтому.

Но совсем молчать невмоготу, и ты добавляешь:

– Ты же знаешь, что я к опекуну на работу мотаюсь.

Неопределённо-протяжное «угу» в ответ.

– Так ведь не на работу, Раст… На службу.

Слова прозвучали двусмысленно, но Расточка, кажется, не заметила правды.

– И тот… Кот? Ну, который тебя до метро подкидывает…

– Ну да, оттуда.

У Расточки появились вопросы. Это хорошо, и на душе становится легче. Наверное, всякий знает, какое это наслаждение – вскрыть нарыв тайн в вашей дружбе. И отвечать. И объяснять. И тебя – понимают, если и не полностью, то хотя бы принимают твои ответы.

– А сегодня утром? Это ты был?

– Ну а кто ещё? – вспоминаешь ты ответ Крёстного на твой собственный вопрос.

Еле слышно шелестит в трубке чужой вздох. Это сложно для Расточки – принимать друга таким, непривычным… Но она честно пытается.

– Ясно…

– Ну вот так вот, – ты замираешь, решая, что ещё сказать. Потом добавляешь осторожно: – Ты Каше расскажи.

– Хорошо.

– Ты не обиделась?

– На что? – по голосу слышно, что обиду Расточка прячет даже от самой себя.

– На то, что я… не рассказывал вам ничего.

– А почему? – просто спрашивает она.

Ты тянешься к остаткам булки, и пугливые воробьи прыскают в стороны. Голубь тяжело взмахивает крыльями и перелетает обратно на перила. Солнце скрылось за тучу, налетел прохладный целительный ветерок. Подставив ему лицо, ты вздыхаешь и медленно, подбирая каждое слово, отвечаешь:

– Потому что я хочу мира. А про войну думать – нет.

Там, в Москве, Расточка в это время спрыгивает с подоконника, совсем отбив себе пятку, и хромает к табуретке. Садится, обводит стол рассеянным взглядом, берёт овсяное печенье и крошит его пальцами. Крошки сыплются обратно в вазочку, словно песок. Кушать не хочется.

– Тебя опекун нашёл в Заболе, – скорее утверждение, чем вопрос.

Впрочем, несложно догадаться.

– Да, здесь.

– Тогда ясно.

Интересно, что же ей ясно?

Впрочем, следующий, вытекающий из этого вывод она всё же не делает, хотя подсознательно именно его ты и ждёшь. Но всё-таки ей даже в голову не может придти, что Спец, пусть и «Спец по мировому лиху», – может быть связан с войной и армией куда плотнее, чем просто случайно, через опекуна.

«Да, я „сын полка“, я вырос на войне», – сейчас ты можешь ей так ответить и не испугаться, что сделаешь этим что-то непоправимое. Это ведь логично. Это вытекает из вышесказанного, почти однозначно. Но Расточка не спрашивает. А вот сам, первый сказать ты не решаешься, потому что если не спрашивает – значит, и не примет.

В стеклянную дверь за твоей спиной стучит костяшками пальцев командир. Ага, значит, пора закругляться. Если честно, ты это делаешь всё-таки с некоторым облегчением:

– Ну ладно. Ещё раз с Пасхой тебя. Мне пора.

– Ладно… – задумчиво тянет Расточка.

– Каше привет. Надеюсь, и он не обидится… Ну, пока.

– Пока.

– Удачи.

– Тебе тоже.

Беседа так может продолжаться бесконечно, поэтому ты просто нажимаешь на красную трубку и кладёшь горячий телефон на столик рядом с разлохмаченными остатками булки. Переводишь взгляд на балконные перила, но голубя там уже нет, улетел по своим голубиным делам.

– Сиф! – приглушённо, через дверь доносится до тебя голос полковника Заболотина-Забольского, твоего опекуна и командира.

– Иду, ваш-скородие, – ты поднимаешься, убираешь телефон в карман брюк, последний раз глядишь на город и уходишь с балкона.

Там, за тысячи километров от тебя, Расточка задумчиво грызёт печенье и глядит на опустевший, обездушенный без твоего голоса мобильный телефон. И хочется его раздолбать об стену, чтобы он не был таким молчаливым. А ещё хочется плакать. Положить руки на стол, уткнуть в руки подбородок, глядеть в никуда и тихо плакать.

На кухне появляется дед, садится рядом с девочкой и внимательно глядит на неё.

– Деда…

– Чего, Надь?

– А если друзья что-то скрывают… Они не друзья больше? – верить Расточке в это не хочется. Но всё равно обидно и больно стало после разговора со Спецом.

– Смотря что, – дед странно усмехнулся на это. – Я ведь тоже твоей бабушке далеко не всё рассказывал.

– Ты-то понятно, ты разведчик, – пробурчала Расточка.

– Не без этого, – старик приосанился и улыбнулся. – Как-никак, тридцать пять лет армии отдал. И там много всякого было, Надь. И такого, чего я твоей бабушке так и не рассказал. И не расскажу, наверное.

– Почему?

– Обещал. Военная тайна и всё такое.

– Но уже сколько времени прошло… Уже всё давно известно! – Расточка на какое-то время отвлеклась от своих проблем. Голос у деда всегда был такой, что невольно слушать начинаешь. А уж когда он пел с друзьями или женой…

– Может, и известно, а может, и нет, мало ли, что я видел. Но подписку и слово давал, Надь.

Расточка выпрямилась и снова вгрызлась в печенье. Мысли обратно перескочила на друга.

– А Спец ведь не давал.

– Откуда ты знаешь?

Невольно поперхнувшись, Расточка отложила печенье, дотянулась до графина с водой и запила из горлышка. Отдышавшись, подняла взгляд на деда и спросила удивлённо:

– Ну как… Спец же не военный! Он… Он не может быть военным!

– Что значит – не может? – уловил дед фанатичную убеждённость, а вовсе не уверенность в голосе внучки.

– Он… Он же Спец. Он же хиппи! Он бы сказал, зачем скрывать! – и Расточка прикусила губу, вспоминая, что об опекуне своём Спец тоже не говорил до сегодняшнего дня. Снова кроша пальцами печенье, девочка сморгнула пару раз и добавила решающий, на её взгляд аргумент: – Да и какой военный в четырнадцать лет?.. Ну, в пятнадцать. Это только кадеты, но он же с нами учится…

Дед ничего не ответил – да даже если бы знал что-то, всё равно не сказал – и вместо этого поднялся и поставил набираться электрочайник. Зажурчала струя воды, словно на мгновенье в московской квартире откуда-то взялся лесной ручей. Расточка какое-то время вслушивалась в этот звук, но наваждение быстро исчезло, растворившись в обыденных звуках: в тиканье часов, чуть слышном гудении лампы под потолком, хлопанье соседской двери…

Дождавшись, пока чайник наполнится до половины, дед поставил его греться и снова присел рядом с Расточкой. Девочка повернулась к нему, надеясь на то, что умный дед уж наверняка ей даст какой-нибудь совет, но он только задал довольно простой вопрос:

– Что ты о своём друге знаешь?

– Что он мой друг! Иосиф Бородин… Спец. И что у него опекун – офицер… – Расточка добавила последние слова с усилием, ещё не привыкнув к ним, не смирившись.

– Да-а, много…

– Ну правда, разве можно сказать, что я о нём знаю?! Да всё почти!

– А вот представь, что не всё. Ты его бросишь тогда?

– Нет!.. Наверное… – на душе до сих пор было пакостно после разговора.

– Вот поэтому он и не говорил.

– Но я же не бросила!

– И слава Богу. В Пасху ссориться – последнее дело, – рассудительно заметил дед.

Чайник загудел, словно ракета готовилась к старту, пошумел некоторое время и выключился. Дед достал банку с чаем, заварочный чайник, положил щедрую горсть заварки в него и залил кипятком. Постепенно кухня наполнилась крепким чайным ароматом – и Расточке показалось, что стало как-то легче дышать. Плакать уже не так хотелось. Аромат, словно горячие струи душа, смывал обиду и «себяжаление»; чай, какие-то травы и даже медовые нотки плыли в нём – дед в своей банке постоянно мешал совершенно разные сорта, но получалось всегда вкусно и ароматно.

– Надюш, – разлив чай по чашкам, дед снова опустился на стул, – мы каждый день что-то новое узнаём о своих друзьях. Просто однажды – больше, чем обычно. Это надо ценить, а не задаваться вопросом «Почему сейчас?» – лучше поздно, чем никогда. Всему своё время, и время каждой вещи под солнцем, – и пояснил, видя недоумение внучки: – Это из Библии, из книги Экклезиаста.

– И как узнать – когда это время?

– Когда оно придёт. Время отвечать, хотя никто так и не задал вопроса. Ведь ты же не спросила?

Расточка снова, как в самом начале разговора, положила подбородок на руки и уставилась на поднимающийся над чашкой еле заметный пар.

– Деда, почему ты у меня такой умный?

Дед рассмеялся:

– А иначе не получилось как-то.

По кухне плыл совсем ставший травяным аромат, и вовсе расхотелось обижаться и гадать, отчего да почему. Дед спокойно попивал свой чай и думал о чём-то далёком – может, о прошлом.

Сейчас он почему-то ужасно напоминал Спеца.

Время с тихим шорохом сыпалось, словно песок в часах. Со спелым яблочным стуком упало куда-то на дно души понимание и сразу же провалилось глубоко-глубоко, только бы его не осмыслять – пусть уж лучше хранится в тёмном, укромной уголке до тех пор, пока не придёт его время. Время проклюнуться, тонким, упрямым ростком с клейко-сладкими листочками пронзить сознание, вырваться наружу большим уверенным деревом. Когда оно вырастет – тогда как раз настанет время спрашивать и время получать ответы. А до тех пор оно будет лежать где-то глубоко внутри, вызревая – медленно, постепенно, незаметно, как и любоё зёрнышко. Что это будет за дерево, Расточка ещё не знала. Мало ли что может вырасти из упавшего яблока – узловатый дуб или гибкая ива, смолистая сосна с рыжей корой, душистая, ярко-зелёная ёлочка или цветущая слива. А может, и разлапистая яблоня. Время покажет – когда наступит.

Надо только дождаться. Сейчас – подождать, пока позвонит Каша – он отводил близняшек к кому-то в гости – и всё ему рассказать и объяснить. Потом дождаться возвращения Спеца, потом – каникул, посиделок в глубине Сетуньского парка, арбатских прогулок и попрятавшихся по переулкам кафешек, где так хорошо сидеть большой компанией, когда за окном шумит летний ливень. Придёт время и запускать змея с большим, Спецом нарисованным пацификом у пруда, и ходить на бабушкины спектакли, и говорит, говорить, говорить… Только бы дождаться. Только бы все вернулись, все встретились, все всё поняли…

…– Деда! А ведь в Заболе сейчас нет никакой войны?

– Конечно нет. Откуда там война?

– И она никогда там не случится?

– Пока это будет зависеть от нас – не случится.

– От кого – от нас?

– А что, если в отставке – то уже не офицер, а немощный старик?

– Деда, я серьёзно!

– И я, Надь, серьёзно. Войны всегда заканчивали солдаты и офицеры, кто бы их ни начинал. Такая уж у нас служба.

… А за тысячи километров от деда с внучкой, вновь, как полтора часа назад, сидящих на кухне далёкой московской квартирки, фельдфебель Лейб-гвардии Иосиф Бородин взглянул на чирикнувший телефон и прочитал: «Будем ждать! Каша» – и улыбнулся, зная теперь точно, что вернётся. Что больше не надо думать о Расточке – и бояться.

Можно целиком посвятить себя службе. Благо, обязанностей и дел никаких, кроме почётного сопровождения Великого князя.

– Сиф!

Ага, а вот и обязанности с делами.

– Что, ваш-скородие?

– Сгоняй за Филиппом, куда он запропастился?

– Есть!

Если бы мир в этот момент затих – весь, разом, во всех уголочках земного шара от Владивостока до Японии через Украину, Британию и Канаду, – то он бы услышал быстрый топот, возвещающий, что фельдфебель Бородин, молодой человек пятнадцати лет отроду, иногда не в меру упрямый, а порою не к месту стеснительный, имеющий дома автомат Калашникова, куртку с рыжим пацификом и самых лучших друзей, какие только есть на свете, – побежал выполнять поручение полковника Заболотина-Забольского, своего горячо любимого командира.

05.03.2010 – 15.02.2012

Москва – дер. Прислон – Москва,

http://samlib.ru/o/ososkowa_w_a