Текст книги "История первая: Письмо Великого Князя (СИ)"

Автор книги: Валентина Ососкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Где-то на крыше сумел засесть снайпер – Заболотин чутьём различил за шумом боя редкие выстрелы. Краюхин – не ходи к гадалке, это он – знал своё дело: огонь противника на время стал реже и остороднее. Но это была лишь передышка.

…– Слышали, вашбродь? Сняли одного Краюху, – прислушался к прогремевшему где-то на крыше взрыву Котомин, торопливо меняя магазин автомата.

Заболотин вздохнул и кивнул. Краюхинов было двое, близнецы с общим позывным «Краюхи», весёлые и охотно травящие байки по поводу и нет, на деле они оказались снайперской парой, что называется, от Бога. А теперь что? Неужели никто больше не будет путать их, никто не посмеётся рассказанным на два одинаковых голоса байкам?..

Но придаваться мыслям было некогда. Надо было прикрыть отход ребят из соседнего здания – прикрыть из всех стволов, плотным огнём, чтобы «выри» и носу не посмели высунуть, пока бойцы не добегут до укрытия. Только ненадолго такого заслона хватило…

Взрывы, крики, треск в рации связиста – всему батальону пришлось тяжко, и хотя базу пока удавалось удерживать, выринейцы всё подтягивали и подтягивали силы. А вертушкам надо ещё дать время добраться… Бой шёл меньше часа, но Заболотину, отрывисто выкрикивающему команды, казалось – всю вечность.

– Вашбродь, а где броник ваш? – от окна откатился один из солдат, Вася Севашек, которого все звали просто Сева. Откатился, прижался спиной к стене и взглянул на руку. На предплечье красовалась дырка, шла кровь, но кость задета не была.

– Вон, – кивнул в сторону мальчишки Заболотин, и мысль, что у него самого без броника мало шансов уцелеть, показалась ему далёкой, неважной и неестественной, – Индейцу отдал.

– Давайте мой наденьте, – просипел рядом кто-то. Заболотин с удивлением и невероятным поначалу облегчением узнал в раненом, голову которого старательно бинтовал санинструктор, Бах, одного из Краюх. Второй стоял рядом с ним на коленях, аккуратно поддерживал, и, поглядев на его лицо, Заболотин осознал, что чувство облегчения преждевременно. Если не доставить Лёшку (или Фильку? Не отличить среди копоти и крови…) в ближайшее время в госпиталь, то Краюха останется только один.

– Не надо, Краюх, оставь бронь себе, – Заболотин сглотнул. – Ты второго попадания не выдержишь.

– Второго не бывает, – скривил губы в жалком подобии улыбки снайпер. Это глупое армейское суеверие не срабатывало, но его продолжали повторять. Иногда даже с двумя ранениями.

Стрельба на время стихла. Выринейцы, изрядно потрёпанные, отступили назад, но не ушли. Не с руки им это, видимо, было, хотя будь Заболотин на их месте – двадцать раз уже ушёл бы, чтобы другой маршрут подобрать. Но истинных причин своего такого поведения выринейцы, понятно дело, никому сообщать не собирались…

И тут, оглядываясь с краткой «инспекцией», капитан испуганно замер: его Индеец раздобыл где-то СВК – и теперь, похоже, возомнил себя настоящим бойцом, сидя у окна и выцеливая дорогу.

Снова выстрелы. И мальчишка азартно подключился к бою – а некогда, некогда его уговаривать уйти!

– Индеец, убьют же!

Мальчишка обернулся на мгновенье, с горящими глазами и в кое-то веки… счастливый?

– Да пшёл ты, – бросил он коротко.

– Индеец!.. Что? – Заболотин обернулся к подошедшему Дотошину, а когда повернулся обратно, Индейца у окна уже не было…

Он шустро, как ящерица, полз к телу одного из солдат – там, на улице. Дополз, наспех, со знанием дела, обшарил разгрузку, вытащил запасные магазины – причём, на его счастье, действительно от СВК, не перепутал с калашом, – и всё той же юркой ящеркой пополз обратно. Сумасшествие. Откровенный вызов законам этого мира и законам войны.

И мир от такой наглости опешил ровно так же, как Заболотин.

А мальчик не слушал никого, на любую просьбу, а уж тем паче приказ Заболотина отвечал коротко и зло «Пшёл ты!» и делал то, что хотел. Казалось, ему было плевать на безопасность, но война его пока жалела, пули не брали. Его невозможно было удержать – он умудрялся исчезнуть из виду мгновенно, стоило Заболотину отвернуться… А тому было просто некогда за ним следить, прикрывать его и спорить. Ему за целой ротой следить надо было…

А потом над головой застрекотали вертушки подмоги… Капитан не сразу их расслышал среди стрельбы, но почувствовал, что вот он – конец боя. С воздуха бой закончился быстро и как-то очень обыденно. Ничего героического. Даже жалко выринейцев.

А вот Индейца, заставившего Заболотина чуть с ума не сойти от страха, – не жалко капитану было совершенно. Будет ему трёпка. Ещё та… И апатия, и шило в заду лечатся одинаково – ремнём. И, причём, эффективно, как выяснилось.

17 апреля 201* года. Москва

Заболотин-Забольский вспомнил оборону базы, вспомнил, как ёкало и замирало его сердце, когда маленькая юркая фигурка показывалась на улице. Ни за что он не хотел слушаться… Слава Богу, потом, оставшись добровольно, стал. Почувствовав себя солдатом, уже не спорил, не бросал короткое «Пшёл ты!».

Как меняется человек – когда ему это надо…

А в глазах Савлова при словах Сифа мелькнула искорка интереса:

– Ну-ка, ну-ка, фельдфебель. Так ординарцем вечно будешь?

Полковник внимательно поглядел на свои руки и заставил кулаки разжаться. Граф – тыловик. Ему это в диковинку.

– Так точно, ваше сиятельство, – глядя прямо в глаза графу, твёрдо ответил Сиф.

– Я не сманиваю, нет, – спохватился Савлов, поняв, как выглядят эти расспросы. – Мне любопытно, разве может ребёнок быть настоящим офицером.

Сиф подумал, что лучше выдержать с десяток расспросов генерала Итатина – вроде того, мартовского, чем один расспрос Савлова, и осторожно, сдержанно ответил:

– Я стараюсь, ваше сиятельство.

Севший голос сдал его с потрохами – не спокоен он был, а кипел. Идиотское у графа любопытство…

– Ну, молодец, – покровительственно кивнул Савлов и, наконец, перестал задавать вопросы, видимо, уловив Сифов настрой.

Сиф постоял некоторое время, помолчал, с преувеличенным вниманием разглядывая стол графа с отделанным перламутром письменным прибором, потом спросил:

– Разрешите идти, ваше сиятельство?

– Да, идите, – согласился Савлов.

– Сиф, не увлекайся с прогулами школы, – бросил ординарцу вдогонку Заболотин-Забольский.

Сиф весело отозвался «Так точно, ваше высокородие!» и пулей вылетел за дверь. У кабинета было почти пусто, но мальчик, не желая встретить кого-то знакомого, кто задержит его разговорами, побыстрее свернул на лестницу, заскочил за вещами, быстро переодел рубашку и сбежал вниз. Вообще, из уроков оставалась одна физкультура – раньше он просто не доберётся. К тому же пешком, а машину Сиф планировал оставить здесь, чтобы не гонять туда-сюда лишний раз.

Офицерик вышел из здания Управления, поднырнул под шлагбаум и окунулся в машинный шум проспекта. На территории отчего-то всегда было гораздо тише…

Сифу не хотелось сейчас идти мимо стада автомобилей, вдыхая свежие выхлопы вместо свежего же воздуха, да и время пока было. Мальчик свернул во дворы, по весне ещё грязные, и бодро зашагал вперёд. Дорогу он помнил хорошо – мимо домов, потом через железную дорогу – а потом ещё немного, и окунёшься в парк.

… А там в кронах деревьев шумел ветер, где-то вверху голубело яркое весеннее небо. Редкие прохожие не мозолили глаза, ничуть не мешали наслаждаться природой и, погрузившись в мысли, полностью довериться ногам – уж они-то дорогу знают.

Сиф остановился на мосту через широкий ручей с претензией на речку, облокотился на витые перила и принялся глядеть на бегущую под ногами воду. В голову лезли какие-то слишком грустные мысли – о том, что друзьям ничего не объяснишь о своём отсутствие, о грядущей поездке… А ещё о прошлом, пробирающем до озноба. Лица, лица, лица… Грохот взрывов и стрёкот вертолётов, хлюпающая под ногами грязь, в которую, мгновением позже, упадёшь ничком, рванёшь с плеча автомат – в девять лет такой тяжёлый, пусть и «акса», – и эта адская машина затрясётся в твоих руках, толкаясь в плечо, выплёвывая из своих недр смерть тем, кто поливает тебя огнём из таких дружелюбных кустов…

Когда мимо Сифа кто-то прошёл, мальчик с трудом удержал в себе желание перемахнуть через перила, укрывшись от возможных выстрелов под мостом. Нет больше войны. Человек – не враг. Не надо бояться каждого шороха, каждого движения, замеченного краем глаза. Инстинкты, разбуженные воспоминания, кричат, но они здесь бессмысленны. Здесь нет войны, нет врага, в чьё всемогущество и всеведение иногда с ужасом веришь.

Сиф потёр ногу чуть ниже колена – старый шрам частенько ныл. Особенно когда издёрганные на войне нервы заново трепались о воспоминания – или воображаемые воспоминания. Сиф не мог поручиться, помнит ли, или это просто ночные кошмары. Слишком много пробелов оставалось в памяти…

Расслабив ногу, Сиф взглянул на часы. До начала урока двадцать минут. Только-только чтобы дойти.

Часы были большие, увесистые, с отдельными секундными циферблатами, секундомером и датой – настоящий офицерский хронометр. Только браслет был немного велик, болтался на худющей мальчишеской руке, но Сиф не хотел его менять. Почти четыре месяца войны эти часы болтались – именно болтались – на его руке, каждый день, в любое время суток. С тех пор и пошло – без них он чувствовал себя каким-то неполным. Неодетым. По-глупому очень.

Стрелки показывали двадцать минут первого. Неторопливо переползала с цифры на цифру секундная с крохотным фосфорицирующим кончиком. Сиф вздохнул, последний раз взглянул на воду и сошёл с моста, слегка прихрамывая. Точно в школу пора.

Налетел порыв ветра, толкнул в грудь, зашумел листвой и попытался вырвать у сидящего на скамейке человека газету из рук. Сиф с удовольствием подставил ветру лицо: ему казалось, будто это чьи-то прохладные руки ерошат волосы и гладят по щеке. Было, конечно, в этом что-то излишне сентиментальное, поэтому Сиф никому не признавался в своих фантазиях. Но сейчас ему ничто не мешало ловить лицом ветер, шагая парковой дорожке.

Ветер сдувал с лица чёлку и трепал пряди волос. Слово чьи-то руки. Кого-то доброго и большого…

В голову полезла всякая глупость – вроде санинструктора Эли Кочуйской…

Видимо, потому что короткое слово «мама» Сиф с упорством от себя гнал.

Парк остался позади, ветер улетел, нога почти прошла, и мальчик ускорил шаг, завидев здание школы. Как хорошо, что он учится не в гимназии или лицее, а в самой обычной «ГОУ СОШ». Не нужно переодеваться ни в какую форму, можно сразу подойти к окну в физкультурной раздевалке и, подтянувшись на решётке, стукнуть в стекло и, спргнув на землю, решётку открыть – замок давно висит только «для сурового виду». В окне почти тут же появится физиономия Каши, которая расплывётся в улыбке, и друг поспешит открыть окно. То ли забывчивость, то ли полезная ученикам изобретательность ремонтников, не приваривших решётку намертво, не раз поминалась добрым словом школьниками, ну а открыть замок – это просто нужны настойчивость, тонкая проволока и время. И то, и другое, и третье у кого-то было, и с тех пор окно раздевалки стало вторым входом в школу.

Вскоре Сиф уже сидел на скамейке и таинственно отмалчивался в ответ на расспросы Каши. Что отвечать другу, он, правда, просто не знал, потому и отмалчивался.

– Ладно, пошли, – спохватился Каша. – Все уже переоделись, сидят в зале. Сейчас учитель придёт, а там и звонок.

Сиф кивнул, завязал шнурки на кроссовках и первым высунулся из раздевалки. Его неожиданного появления никто не заметил. Девочки, разумеется, сидели у себя в раздевалке и вели бесконечные разговоры. Но к тому, что им нужно особое приглашение на урок, привыкли давно все, включая преподавателя.

– Кажется, звонка ещё не было, – отметил Каша, оглядывая зал. – По крайней мере, Львовича с классным журналом не заметно.

– Я это вижу и без тебя, – заметил Сиф, шутливо толкая приятеля в бок. – Пошли, сядем. Я по дороге ногу… подвернул. Болит.

Каша не почувствовал фальши. Он был той породы людей, которые заранее прощают друзьям очень многое и даже не беспокоятся о том, искренны ли друзья с ними. Другое дело, что и врать такому человеку – удовольствие небольшое, сомнительное и низкокачественное. Таким человеком был, например, Борис Малуев, сослуживец полковника. Чего стоило одно его всегда уважительно произносящееся прозвище «наш Ма-алый». Таким же был и Каша. И иногда Сифу было от этого очень тяжело – совестно.

Друзья сели, помолчали. Сиф поглядел на часы и куда-то в воздух сообщил, что до звонка осталась минута. Особого эффекта это ни на кого не оказало: одноклассники гоняли по спортзалу мяч и казались вполне довольными жизнью, даже без звонка на урок. А зал был просторный, с огромными, затянутыми проволочной сеткой окнами до потолка и недавно заново постеленным деревянным полом. Вполне стандартный, в общем-то, школьный спортзал, из тех, в котором многие остаются поиграть ещё в мяч после уроков – если погода не позволяет гонять мяч на улице.

– Пошли, поиграем, может? – толкнул Сифа в бок Каша.

– У меня нога болит, – качнул головой Сиф, массируя под коленом. А то подведёт невовремя – досадно будет. И объяснять неохота…

Каша и это объяснение принял.

Совесть снова запустила свои острые кошачьи коготки в душу Сифа. И она была в своём праве.

Посидели ещё, опять помолчали. Прозвенел звонок, и будто принесённый его затихающим отзвуком, в зал вошёл Виктор Львович, стукнул пару раз в дверь к девочкам и позвал:

– Выходите, все же давно переоделись, я знаю!

В ответ раздалось хихиканье, но дверь не открылась, а чей-то ехидный голосок пропел:

– Ви-иктор Львович, мы ещё не наговорились!

Виктор Львович оглянулся на мальчиков: что, мол, каковы у вас одноклассницы, – и решительно надавил на ручку.

– Не задерживайте урок! – строго рявкнул он в открывшуюся дверь. Девочки с визгом повскакали с матов. Конечно, давным-давно переодетые, но для порядка не прекращающие визжать до тех пор, пока Виктор Львович, демонстративно зажав уши, не отвернулся с кислой физиономией. Только после этого вредные девицы немного убавили громкость.

Тут Виктор Львович опять к ним обернулся и скомандовал со своей непередаваемой интонацией бывалого тренера по боксу:

– Ну! – когда он так говорил, вместо «Ну» получалось скорее «Ны!».

Девочки ещё раз отпрыгнули от него, готовясь снова завизжать, но вскрикнула одна Раста одновременно со звуком треснувшего стекла.

– Зе-еркало, – прозвучал голос девочки на грани плача.

Сиф и Каша вскочили и бросились к ней, наперебой спрашивая:

– Что такое? Что случилось? Что разбилось?

– Зеркало… Рука… – Раста испуганно глядела, как на ладони скапливается кровь из длинных порезов.

Первым опомнился Сиф, схватил её руку, бегло оглядел ладонь и, пачкая пальцы в крови, убрал крупные осколки, не попавшие в порезы. Зеркало висело в раздевалке на стене. По-видимому, отскочив от Виктора Львовича, Раста влетела ладонью в стекло, изо всей силы и с набранным в прыжке немалым ускорением.

– Тише, терпи, Расточка, надо промыть, потом к медсестре, перевяжем. Не сгибай только ладонь, – приговаривал Сиф потом уже на ходу, – а то вгонишь осколки глубже.

Каша, растерянный и несчастный, и обеспокоенный физрук спешили за ними. Урок был сорван, по меньшей мере, на четверть часа.

Раста всхлипывала, но послушно сунула руку под слабую струю воду. Девочка была напугана и плохо, наверное, осознавала, что происходит. Сиф стоял рядом, крепко держал за плечо – вдруг сознание потеряет от испуга? – и глядел на руку. Санинструктором он, конечно, никогда не был, но видел на своём веку столько ран, что сейчас он больше опасался обморока от испуга, чем от боли. Боль, он знал, отключает голову только в самом экстренном случае, когда человек уже вовсе не может терпеть.

Убедившись, что большинство крупных осколков смыто, Сиф всё так же силком потащил Расту в медкабинет. Девочка вела себя очень тихо, ничуть не удивляясь спокойным и уверенным движениям Сифа, который отобрал у медсестры баночку с перекисью и вату и сам аккуратно обрабатывал рану. Расте ощущала, конечно, как жжёт руку, но всё вокруг словно покрылось туманом. От всех органов чувств до мозга, а оттуда до сознания, которое располагалось где-то отдельно, сигналы ползли со средней скоростью улитки на склоне знаменитой горы Фудзи.

Залив порезы приличным количеством перекиси, Сиф наложил мазь и принялся бинтовать. Руки работали твёрдо и споро, совершая движение, которое хорошо знали, и не отвлекаясь на разум. Если внутри Сиф четырежды за секунду успевал выругаться и вздрогнуть от мысли, что переживает сейчас Раста, то внешне мальчик был идеально спокоен. Он знал, что твёрдые руки здесь главное.

«Спец… Ты что, по всему на свете спец? Даже по врачебному делу?» – хотела спросить Раста, глядя на руки, мелькающие вокруг её ладони. Отчего-то было ясно, что Спец делает перевязку отнюдь не впервые в жизни. Медсестра за его спиной тоже глядела и не подавала никаких советов, видя, что мальчик знает, что делает. Раста хотела спросить, открыла даже рот, но не спросила, только задышала чаще – как будто воздуха внезапно в комнате стало меньше. Девочка ещё увидела, что на пороге мнётся серый от беспокойства Каша, а потом лёгким туманом медленно-медленно заволокло всё кругом, скорость мыслей устремилась к нулю… Ещё какое-то время Раста ощущала себя отрезанной от всего существующего мира, затем зрение вернулось, и она обнаружила себя аккуратно посаженной на кушетке всё в том же медкабинете. Спец исчез, как дым. Каша сидел рядом и держал стакан с водой.

– Спец руки мыть. Он только потом заметил, что весь в твоей крови испачкался. Когда бинт тебе запачкал, – кивнул на красные следы на повязке Каша.

Раста зябко обхватила себя руками, стараясь при этом не потревожить забинтованную ладонь, отчего пришлось касаться плеча только запястьем.

– Холодно, – пожаловалась девочка, взяла у Каши воды и отхлебнула, невольно лязгнув зубами по краю стакана.

Вошёл, бесцеремонно подвинув Виктора Львовича, Спец и сел рядом. Раста слабо улыбнулась ему, с благодарностью вспоминая удивительно спокойные движения. Она была «боевой девицей», как выражались учителя, да и медициной не так давно увлеклась – и понимала, что, начни Спец охать и хвататься за голову, было бы ей сейчас сильно хуже. К тому же под натиском холодка мази из ладони потихоньку уходила боль, и это принесло девочке несказанное облегчение.

– Холодно? – спохватился неожиданно Спец. – Тогда давай я тебе куртку принесу. Или лучше пойдём в холл, ляжешь на диване. Чего сидишь тут под цвет стенки, – он кивнул на бледно-зелёную стену медкабинета. – Каша, давай, аккуратно её транспортируем.

– А насколько сильно порезалось-то? – неожиданно подал голос Виктор Львович, о котором все уже благополучно забыли. Обращался он к медсестре, хотя в происходящем она почти не принимала участия.

– Три неглубоких, но длинных пореза, – отозвалась женщина, косясь на Спеца. Тот даже не заметил, помогая Расте встать.

– Виктор Львович, можно мы сейчас с Растой… с Надей посидим, пока она оклемается? – попросил Каша. Раста слабо хихикнула: такой просящий тон был у друга.

Виктор Львович их просто отпустил с уроков, наказав проводить Расту до дома, чтобы с ней ничего не случилось по дороге.

В холле Раста села, закуталась в своё пальто, которое принёс Спец, здраво рассудив, что его джинсовка для этих целей подойдёт меньше. Потихоньку девочку перестал колотить озноб, боль из ладони почти ушла, и Раста сделала утешительный вывод, что жить можно. К тому же в такой компании, как сидящие рядом с ней Каша и Спец.

– Ты здорово в перевязке разбираешься, – сообщила она Спецу, когда наскучило лежать молча.

– А я в мае уезжаю, – невпопад ответил Спец, чьи мысли, судя по всему, были очень далеко отсюда.

– Куда-а? – огорчилась Раста, которой постепенно овладевала мысль, что к началу следующего урока она точно сможет встать и потащить друзей к себе в гости. Было даже обидно лежать и ждать, пока в ушах совсем перестанет звенеть.

– К родственникам, – нехотя ответил Спец, вертя на руке свои большие часы. – С опекуном своим.

– А где у тебя родственники? – тут же поинтересовался Каша, наверное, уже прикидывая, можно ли как-нибудь набиться в попутчики. У него был опыт автостопного передвижения – правда, всего лишь от деревни, где он проводил лето, до ближайшего города и обратно, – и иногда его, что называется, «пробивало» на желания отправиться в какое-нибудь дальнее-дальнее путешествие.

– Я же не местный. В Забол едем, – неожиданно произнёс Спец. Раньше он избегал таких разговоров, и теперь Раста удивлённо на него уставилась.

– Подожди, а как же война? Она вас не затронула? – спросила она, вспоминая, как Спец всегда отшучивался про своих родителей, что «они жили долго и счастливо и умерли в один день».

– Родители жили долго и счастливо, – повторил свою обычную фразу Спец и вдруг, сглотнув, пояснил: – Наверное – долго… И совершенно точно – счастливо. И умерли в один день под артобстрелом нашего района.

Слова прозвучали совершенно обыденно. Словно Спец сообщил, что его родители погостить уехали. Раста даже не сразу поняла, что именно он сказал. А когда поняла – замерла удивлённо, стараясь за удивлением спрятаться от боли и жалости: Спец никогда не говорил о своём прошлом.

– И много у тебя родственников осталось?

– Так, немного. Я не знаю, – отвернулся Спец, в голосе которого проступала явственная досада, что он вообще так разоткровенничался. – Их поди разыщи.

Каша открыл было рот, чтобы ещё что-то спросить, но Раста поняла, что достаточно: ещё чуть-чуть, и Спец замолчит намертво, – и бесцеремонно шлёпнула Кашу по руке. Спец даже не заметил этого, уставившись на циферблат своих часов. Девочке показалось, что друг где-то далеко-далеко в своих мыслях.

– Но ты хотя бы ненадолго? – спросила она, натягивая своё пальто под подбородок, как одеяло.

– Без понятия. Недели на две. У опекуна командировка, вот и берёт с собой, – пожал плечами Спец, отрывая, наконец, взгляд от часов. – А то куда я?

– Жа-алко, – огорчённо протянула Расточка и пояснила: – Я хотела с вами гулять побольше – так тепло ведь будет…

– Нагуляемся ещё, – вступил в разговор Каша, видя, что Спец не торопится отвечать. Тут, прерывая неуютную заминку, прозвенел звонок, и холл быстро наполнился школьниками, часть из которых устремилась к трём друзьям.

– Надо было сваливать раньше, – резюмировал Каша, пока Раста в сотый раз отвечала, что рука почти не болит, домой она пойдёт, а Каша со Спецом – с нею, а Виктор Львович отпустил. Вопросы задавали в различных вариациях и комбинациях, но суть была на редкость скучно-одинакова.

– За чем же дело стало? Свалили сейчас, – сделал встречное предложение Спец, оживая обратно. Вернулся из своих мыслей в грешный мир и попытался здесь задержаться, ухватившись за разговор.

Но когда они вышли из школы, до дома Расты им показалось идти так неимоверно долго и скучно, что девочка сама первая предложила:

– А пойдёмте к прудам!

Оба друга, убедившись, что с Расточкой почти всё в порядке, охотно поддержали идею и немедленно свернули в извилистый и грязный по весне гаражный лабиринт, чтобы срезать дорогу. До прудов шли молча, изредка обмениваясь двумя-тремя короткими фразами ни о чём, но на месте, когда они стояли на берегу заросшего по отмели камышом и рогозом водоёма и подставляли лица ветру, их словно прорвало. Говорили обо всём сразу: о школе и о прогнозе погоды, о проходящих людях, о братьях Расточки, о планах на лето. Ветер принёс редкий в городе, почти не ощутимый запах свободы. Свобода переполняла всех троих и проливалась через край – на проходящих мимо людей, на сухой камыш, в котором шелестел ветер, на идущую крупной рябью воду… Это было само существо беспечной троицы друзей – свобода. Пусть не навсегда, пусть всего на пару минут – потом они вернутся в обычную жизнь, но всё же, всё же…

Тройка пёстро одетых беспечно смеющихся ребят привлекала свою долю внимания. Рослый Каша с буйной гривой до плеч. Раста, чьи расточки сверкали в тёмных прядях вплетёнными в них бусинками. Спец, которого она толкала в бок здоровой рукой, – невысокий, лохматый, в яркой рубашке и тёртых широких джинсах, которые с него не сваливались только чудом и благодаря широкому ремню.

Откуда-то, словно из-под земли, появилась ярко накрашенная женщина с микрофоном наперевес и глазами, словно сквозь прицел: стрельк-стрельк по сторонам. Нацелилась и торопливо, прямо по траве, зашагала к ребятам, вколачивая острые каблучки своих «шпилек» в землю. За женщиной тащился унылый детина с огромной камерой на одном плече и сумкой на другом, с покорностью идущего в поводу большого усталого мерина.

Раста скосила глаза на Спеца: тот отвернулся от приближающейся женщины, стараясь справиться с застывшим на лице угрюмым, незнакомым Расточке выражением. Девочка пихнула здоровой рукой друга в бок, и тот кисло улыбнулся в ответ, но пояснять ничего не стал.

– Добрый день, в эфире по-прежнему наша дневная программа «Эхо мнений», – подскочив к ребятам, затараторила заученный текст женщина, сверкая улыбкой в камеру унылого детины. У того вид был такой, будто он уже третий день без отдыха таскает камеру, сумку и микрофоны по парку, не имея возможности даже сесть на лавочку, перекусить сосиской в тесте или хотя бы минералки хлебнуть. Но он не возмущался, смиренно подпирая штатив камеры.

– Сейчас мы спросим у этих приятных молодых людей, прежде всего, кто они такие, нужно же представиться! – продолжила тарахтеть женщина, загораживая собой микрофон от ветра. Мужчине с камерой пришлось передвинуться, чтобы снова уместить в кадре все лица.

– Кто вы такие, ребята? – женщина сунула микрофон под нос Расте. Та слегка растерялась, но быстро взяла себя в руки, весело подмигнув прямо в камеру:

– А мы, господа хорошие, хиппи! – она встряхнула волосами, откидывая пряди от лица.

– А разве хиппи не… хм, исчезли? – сделала удивлённое лицо женщина, старательно занимая центральную позицию в кадре. Оператор, здраво рассудив, что зрители видят это лицо каждый день и хотят чего-то новенького, осторожно и незаметно перевёл камеру так, чтобы крупным планом была Раста.

– Ничего мы не вымерли! – весело возразил Каша, заглядывая в камеру. Он тоже обладал колоритной и яркой внешностью, поэтому оператор не возражал, хотя Расточка ему нравилась больше.

– Мы как грибы: олдовые, старые, то есть, хиппи исчезли, а мы заново выросли! – пояснила Раста, счастливо улыбаясь. «Если ты горишь, хочется, чтобы остальные зажглись от тебя», – вот и ей хотелось, чтобы ей улыбнулись в ответ.

– Тогда, дорогие хиппи, расскажите для наших зрителей, – стараясь вновь завладеть вниманием аудитории, заговорила корреспондентка, – в чём ваше счастье?

– Наше счастье? – Раста переглянулась с друзьями, подставила лицо и ветру и честно ответила, жмурясь от удовольствия: – Наше счастье – наша свобода! А наша свобода – в нас самих!

– Свобода? – озадачилась корреспондентка. Ей хотелось чего-нибудь поконкретнее или, ещё лучше, поскандальнее. Особенно от хиппи – под этим словом, правда, обычно объединяли любых «неформалов», а не только юных и ещё только разбирающихся в собственном движении «детей цветов». Но она мужественно принялась развивать тему: – То есть, хиппи по-прежнему выступают за мир без границ и законов?

– Мы не выступаем. Мы живём, – поправил Каша неожиданно серьёзно, вздохнул и объяснил, со своим непередаваемым пафосом в глазах: – Свобода – это… когда ветер подхватывает тебя и кружит, как сорванный с ветки лист. Когда природа вокруг тебя не тяготится присутствием человека, а человек не заставляет её приносить ему выгоду! Свобода – это когда ты счастлив просто оттого, что ты и твои друзья есть на земле, оттого, что ты можешь сделать мир вокруг чуточку прекраснее…

Каша не стремился к патетике. Он просто так говорил – и так верил. На самом деле. «На полном серьёзе». Если Спец просто любил говорить «по-книжному», вполне осознанно, то Каша – он так просто жил.

Вокруг друзей плескался ветер, который принёс им запах свободы. Счастье, обычное счастье четырнадцатилетних подростков, отражалось в пруду, в небе, в проходящих мимо или останавливающихся из любопытства людях, в усталом операторе с камерой. Раста, Каша, даже Спец улыбались, смеялись, что-то поясняли, с упоением вдыхая щекочущий где-то под сердцем запах свободы.

Когда корреспондентка унеслась дальше разыскивать «эхо мнений разных людей» о том, в чём же счастье, на ходу воюя с поставившем ультиматум «Или сейчас заворачиваем перекусить, или я ничего не снимаю» оператором, Раста звонко рассмеялась, схватила Спеца за руку и закружилась с ним, второй рукой подхватив под локоть Кашу.

– Мне хорошо, хорошо! – проговорила она сквозь смех, потом вдруг притормозила и, посерьёзнев, взглянула на Спеца: – Эй, ты чего?

– Чего я? – с излишним недоумением спросил Спец, и Раста не поверила, что он не понял, о чём речь.

– Ты такой… напряжённый. Что случилось? – девочка попыталась поймать его взгляд – всё-таки, друг был её немножко ниже, – но не смогла: Спец уткнул взгляд в свои часы.

– Не люблю… корреспондентов, – поморщился он, вспоминая что-то. Раста могла только догадываться, что воспоминания эти много раньше их знакомства.

– Среди них слишком мало людей. Всё пираньи с хищными улыбками до ушей да стервятники-перелётки… – чуть слышно пробормотал Спец, словно надеясь, что Раста ничего не услышит, не поймёт, не обратит внимание. Но она услышала, обратила внимание, поняла. Поняла, что Спеца надо срочно вытаскивать из пучин воспоминаний, куда он так старательно себя загоняет. Сказано – сделано:

– Всё, забыли! – решительно заявила девочка. – Пойдёмте куда-нибудь. Здесь слишком людно.

Она потащила приятелей вперёд по тропинке, чувствуя себя толкачом баржи: маленьким, беленьким, упрямым и похожим формой на какой-то ботинок. Толкач старательно буксировал две своих «баржи» вперёд, к той части пруда, где тот вытягивался в недлинную речку, протискивался под узким круглым мостом и снова разливался. В Сетуньском парке можно было найти множества укромных уголков, поэтому Раста не сосредотачивалась на цели, тропинка сама ложилась под ноги.

Ветер вокруг пруда гулял всегда неслабый – осенью так вообще над деревьями взмывали десятки воздушных змеев. Сейчас, в апреле, змеев было немного – только где-то вдалеке парил над деревьями ярко-красный треугольник, – и ветер носился свободным взад-вперёд, словно малыш-шалунишка, подхватывал разный немногочисленный мусор и с упоением шуршал в камышах, воображая себя великим музыкантом.

Пока друзья шли до моста, в чьём-то кармане зачирикал синтетической птичкой телефон, и это прозвучало так же дико среди посвиста настоящих птиц и шороха камыша, как крики пролетающих фламинго над деревней. Трое ребят привычным жестом похлопали себя по карманам, разыскивая источник звука. Телефон чирикал у Спеца.