Текст книги "Ностальгия по чужбине. Книга первая"

Автор книги: Валентина Мальцева

Соавторы: Йосеф Шагал
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Жизнь в Америке с тобой, – уточнила я. – И еще мои дети, которые, не имея советского гражданства, общаются со мной по-русски…

– Что будете пить? Мэм? Сэр?..

Бармен Римас, про которого завсегдатаи бара шутили, что он запросто может спрятаться за шваброй, встал между нами как полуживой фрагмент выполненного в реалистической манере полотна «Вредная работа».

– Мне виски. Чистое. Безо льда.

Я с неудовольствием отметила про себя, что Юджин обдумал заказ заблаговременно.

– Мисс?

– Мне эспрессо. Двойной. Без сливок.

– Если мне не изменяет память, утром ты находился на волосок от смерти, – не без ехидства напомнила я, когда тощий Римас скрылся за стойкой. – Даже телефонную трубку взять не мог…

– Что, в самом деле не мог?

– Так это выглядело со стороны.

– Все правильно: совам нельзя вставать рано.

– А пить рано неразбавленный виски совам можно?

– В зависимости от того, кто эта сова – мужчина или женщина. Кстати, Вэл, сова какого рода?

– Не подлизывайся!

– Я серьезно.

– Ты как кого меня спрашиваешь? Как филолога или как жену?

– Как филолога, – подумав, сказал Юджин.

– У совы, пьющей по утрам неразбавленное виски, нет ни рода, ни племени.

– А что бы ты ответила как жена?

– Как жена я бы полностью поддержала филолога.

– Я люблю тебя именно такой…

Он протянул ладонь к моей щеке.

– Какой «такой»?..

Я прижалась щекой к его теплой ладони и закрыла глаза. Господи, как я любила его руки – огромные, сильные руки мужчины, казавшиеся на вид грубыми и неуклюжими, а на самом деле такие мягкие и гладкие, как шелк… Каждая клеточка моей кожи помнила все его прикосновения, все до единого… Как и мужчины, женщины плохо переносят отсутствие свободы, они также не любят ощущать чрезмерный контроль над собой. Естественно, если сами к этому не стремятся. Тем не менее, я не сомневалась, что даже самая свободолюбивая и эмансипированная баба на свете сразу же согласилась бы на бессрочную зависимость от мужчины, имей она гарантию, что касаться ее будут только ТАКИЕ руки.

– Эй, девушка, не спи!

– Что?..

Я открыла глаза.

– Не спи, говорю, – улыбнулся Юджин, не отнимая руки. – Свидание с телефонной будкой проспишь.

– Знаешь, я бы с удовольствием…

– Может быть, так и сделаем?

– А если ОНИ хотят что-то узнать? Какую-нибудь дополнительную информацию?

– У кого узнать? – Юджин смешно скривил губы и закурил первую в этот день сигарету. – У тебя? После того, как ты его семь лет в глаза не видела?..

– Юджин, – запротестовала я, – они запросто могут этого и не знать…

– Ты не права! – Юджин покачал головой и огляделся по сторонам. – Они не могут НЕ ЗНАТЬ этого! Хочешь расскажу, что они сейчас делают, дорогая?

– Кто «они», Юджин?

– Да какое имеет значение, кто?! – сдержанно рявкнул мой обычно уравновешенный супруг. – Китайцы, немцы, таиландцы!.. Короче, люди, которые без обмена условными фразами даже в собственную жену войти не могут…

– Почему ты злишься?

– Потому, что зло берет!

– На меня?

– На себя.

– В чем ты себя винишь?

– В том, что не могу тебя убедить.

– Так что же делают сейчас этим самые китайцы-немцы-таиландцы?

– Они ПРОГОНЯЮТ твой голос. Фильтруют картотеки. Сопоставляют оперативные данные… Короче, они тебя ВЫЧИСЛЯЮТ, дорогая…

– Ты специально сгущаешь краски, да? – Я спрашивала шепотом. – В конце концов, я могла сразу же повесить трубку, не говорить ей, откуда я звоню…

– Ничего ты не могла, Вэл… – Он уткнул подбородок в переплетенные пальцы и грустно улыбнулся. – В этом трижды проклятом деле не ограничиваются одной буквой. Сказав «А», ты должна пройти весь алфавит. До конца…

– Но ведь она же спрашивала меня номер автомата… – Своими репликами Юджин убивал во мне последние остатки надежды на спокойную жизнь. – Зачем ей было это делать, если, по твоим же словам, им ничего не стоит меня разыскать?

– А зачем тратить несколько суток на то, что можно получить в течение часа?

– Тебе доставляет удовольствие пугать меня?

– Извини, – пробормотал Юджин, одним глотком покончив со своим неразбавленным виски. – Все. Больше не буду…

Мы поднялись из-за столика синхронно, не сговариваясь. Заказанный мной «эспрессо» так и остался нетронутым. Стакан Юджина, как живой укор моему ослабленному духу, был девственно чист. Толкнув дверь бара, Юджин вышел первым и только потом пропустил меня. Мостовая влажно поблескивала. Сероватая крупа редкого, словно просеянного через дуршлаг, снега лениво падала на асфальт и тут же таяла. И только тронутые белой сыпью кокетливые бока вечнозеленых кипарисов, которыми было высажено главное городское авеню Линкольна, напоминали о зиме в этих далеких, южных краях, так и не ставших мне родными. Вокруг по-прежнему было безлюдно и тихо, если не считать негромкого ворчания работающего мотора приземистой спортивной машины у тротуара напротив, в которой самозабвенно целовалась патлатая молоденькая парочка. После гомона прокуренного «Колумба», где время текло мерно и неторопливо, как пиво из-под медного крана Римаса, опустевшее авеню Линкольна – эта краса и гордость провинциального Барстоу, где можно было встретить всех без исключения горожан – казалось неестественным и мертвым. Словно фрагмент декорации в брошенном на произвол судьбы театре.

Я поежилась и подняла воротник утепленного плаща.

– Тебе холодно? – спросил Юджин, повторяя ту же операцию с воротником своей дубленки.

– Немного. Просто в баре было слишком уж натоплено…

Я чувствовала себя виноватой со всех сторон и просто боялась признаваться мужу, что меня буквально колотит нервная дрожь.

– Который час, Юджин?

– Не торопись… – Он огляделся и прикурил вторую за день сигарету. – До звонка есть еще семь минут. Успеешь.

– Ладно… – Я посмотрела на телефонный автомат, возле которого, естественно, не было ни души. Да и какому сумасшедшему пришло бы в голову вылезать в такую слякоть на улицу, чтобы позвонить? Тем более, что в теплом баре наискосок было целых три телефонные кабинки плюс запасливый бармен Римас с никогда не кончающимися телефонными жетонами в выдвижном ящике кассы. – Я сейчас пойду, милый, а ты жди меня здесь…

– Не торопись, еще есть пара минут… – Повернувшись спиной к проезжей части улицы, Юджин за плечи притянул меня к себе, заслоняя от порывистого ветра, и слегка наклонил голову. – Я хочу попросить тебя об одной вещи, Вэл…

– Ты же знаешь, что в ближайшие две минуты я не смогу это сделать, – пробормотала я, вдыхая родной запах. – Зато потом…

– Вэл, пожалуйста, перестань резвиться! – Шепот Юджина стал жарким. – Я говорю серьезно…

С годами я поняла, что женщины реагируют только на интонации. Смысл любых, даже самых важных вещей, а также значение тех или иных выразительных жестов доходит до их сознания чуть позднее, словно преодолевая естественный барьер восприятия. И только ИНТОНАЦИЯ принимается мгновенно, практически без паузы. Поскольку несет она в себе самое что ни есть главное – ответ на извечный бабский вопрос, ХОРОШУЮ или ПЛОХУЮ новость принес ее единственный. Так вот, интонация, с которой Юджин сказал «Я говорю серьезно…», была такой ужасной, что я…

И в этот момент, почувствовав мое непроизвольное желание дернуться, он прижал меня еще крепче и негромко произнес:

– Стой тихо, дорогая. Вот так… И слушай меня, не перебивая… Я знаю, что тебе это будет сделать непросто, но ты уж постарайся ради меня, ладно?

– Да что с то…

– Представь себе, дорогая что я – стена. А дверь «Колумба» – стена противоположная. Как только я скажу тебе: «Вперед!», ты пулей, – понимаешь, родная, пулей и даже чуть быстрее, – промчишься от одной стены к другой, не отклоняясь в сторону даже не полградуса…

– Зачем я до…?

– Заткнись! – ласково прошептал Юджин, щекоча дыханием мое ухо. – Делай, что я тебе сказал. Как только очутишься в баре, срочно вызывай полицию. Поняла, Вэл?

– Нет!

– Сделать то, что я прошу, без вопросов сможешь?

– Только ради тебя, дорогой.

– Тогда бе…

Он так и не сказал «Беги». Я даже не услышала, а УЛОВИЛА где-то совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, прерывистый шелест воздуха. Словно кто-то за спиной моего мужа открыл подряд три жестянки пива. Или «кока-колы». И в ту же секунду Юджин, не разжимая объятий, стал как-то странно оседать и клониться, подминая меня под свое неестественно грузное, непонятно почему отяжелевшее тело. Ничего не соображая, я грохнулась на тротуар, не в силах даже шевельнуться – тело Юджина словно пригвоздило меня к мокрому асфальту.

Я хотела закричать, но вдруг с ужасом почувствовала, что горло не пропускает ни единого звука. Словно кто-то вырвал из меня голосовые связки, вставив на их место вязкий рулон туалетной бумаги. И почти в ту же секунду уши буквально заложило от пронзительного визга тормозов и рева мощного двигателя. Кто-то торопился по своим делам, даже не обратив внимание на взрослую и прилично одетую пару, валявшуюся на мокром тротуаре как два окурка.

И только потом, когда ужасный визг и резкий запах паленой резины постепенно растворились и исчезли, а высаженное кипарисами авеню Линкольна вновь впало в состояние неестественной тишины, все вокруг стала поглощать беспросветно черная мгла. Медленно погружаясь в эту чернильную бездну, я представляла себе, что пытаюсь поднять своего мужа, о чем-то кричу, кого-то зову на помощь…

На самом же деле я лишь беззвучно шевелила губами…

5

Подмосковье.

Правительственная дача ЦК КПСС.

Январь 1986 года

В вертикальной системе советской власти, доведенной до автоматизма десятилетиями подковерной борьбы, суровых репрессий, иезуитских партийных и государственных чисток, политических интриг и не прогнозируемых кадровых перестановок, должность председателя Президиума Верховного Совета за глаза называли «дежурным по Советской власти»…

До неприличия огромный, словно сборочный цех автозавода, увешанный подлинниками великих мастеров и обставленный раритетной мебелью кабинет председателя Президиума Верховного Совета в Кремле больше походил на драгоценный кубок для праха кремированного, нежели на рабочее место живого человека. Этот диковинный кабинет, за редким исключением, занимали люди с выдающимися биографиями и бесспорными заслугами в деле строительства коммунистического общества, с помпой вытолкнутые в силу конкретных политических и конъюнктурных обстоятельств на высший государственный пост, но за канаты РЕАЛЬНОЙ власти.

Это было одновременно самое почетное и наименее значимое кресло в советской иерархии власти, помнившее и благодушную покорность «всесоюзного старосты» Михаила Калинина, даже пикнуть не смевшего под суровым взглядом Сталина, и неуемные политические амбиции Николая Булганина, которому так и не удалось отпихнуть Хрущева, и мелкое интриганство Николая Подгорного, пытавшегося время от времени вставлять палки в колеса Брежнева…

С семьдесят седьмого года легендарное кресло «дежурного по Советской Власти» пустовало: осознав свое бессилие перед дипломатическим протоколом, Брежнев, которому было тесно в кабинете генерального секретаря ЦК КПСС, под бурные овации Дворца съездов, провозгласил новую советскую конституцию, добавил к титулу генерального секретаря партии пост президента СССР и, целиком узурпировав власть в стране, стал получать в подарок от иностранных лидеров роскошные авто и как генсек, и как президент великой державы…

Летом 1985 года про «кремлевский склеп» очень своевременно вспомнил Михаил Горбачев, выпихнув туда семидесятипятилетнего Андрея Андреевича Громыко – человека, которому, по существу, Горбачев был обязан своим стремительным возвышением. Вот так, обыденно и невесело завершилась уникальная карьера последнего из оставшихся в живых учеников Сталина, почти тридцать лет занимавшего пост министра иностранных дел и примерно столько же входившего в элиту партийно-государственного руководства страны.

Громыко со свойственным поколению руководителей сталинской школы аскетизмом всей душой презирал этот помпезный кабинет, внешнюю значимость, а по сути дела, абсолютную несерьезность новых функций, и потому старался как можно реже посещать присутственное место, где, по заведенному десятилетиями распорядку, чиновники, вроде бы, занимавшиеся законотворчеством, а на деле просто перекладывавшие бумажки и распределявшие очередность церемоний вручения наград, посещения торжественных заседаний и дипломатических приемов, прекрасно обходились без своего легендарного шефа. Большую часть времени Громыко проводил на своей даче под присмотром практически бездельничавшей охраны из Девятого управления КГБ – тропа вельможных ходоков к БЫВШЕМУ члену Политбюро и министру иностранных дел СССР, еще совсем недавно вытоптанная до последней травинки, мгновенно заросла. И не было никаких оснований держать в сердце обиду и корить в черной неблагодарности вчерашних друзей, коллег и сподвижников: инерция мышления, на которой СИСТЕМА воспитала подавляющее большинство начальников, прорабов и чернорабочих строительства коммунизма (в их числе, и самого Громыко) полностью исключала вероятность возвращения «оттуда». И политический труп Андрея Андреевича Громыко, без церемоний и речей, был заживо погребен…

Мысль сесть за воспоминания пришла к Громыко не сразу. Являясь одним из самых жестких и последовательных советских прагматиков, почти полвека занимавший ответственные государственные посты, он практически никогда не имел свободного времени, а потому его организм привык подчиняться жестко спланированному распорядку, в котором сну отводилось не более шести часов. Понятие «выходной» для Громыко не существовало вообще: где бы он ни находился – в рабочем кабинете на Смоленской площади, на правительственной даче в Пицунде, на переговорах за рубежом, – за ним неизменно следовали справки, протоколы, отчеты, с которыми нужно было ознакомиться, отредактировать, уточнить, подписать… Резкий, никак не ожидавшийся отход от дел, тоскливая маята в самом синекурном кресле Советского Союза, полная изоляция от происходящего вокруг не могли не привести к началу духовного и физического распада бесспорно незаурядной личности. Громыко подолгу валялся в постели, стал испытывать приступы хандры, вяло отмахивался от попыток сына чаще видеться с ним…

Но однажды, сев за письменный стол и автоматически, по памяти, набросав несколько строк о своей встрече с президентом Рузвельтом, настолько увлекся этой работой, что даже не заметил, как пролетел день и сгустились сумерки… С этого момента работа над мемуарами стала смыслом его жизни. Опытнейший политик и дипломат, обладавший редкой способностью безошибочно определять будущего ПОБЕДИТЕЛЯ, незаурядная, сильная и жесткая по натуре личность, Андрей Громыко, переживший Сталина и Молотова, Берию и Маленкова, Хрущева и Брежнева, Андропова и Устинова, полностью отдавал себе отчет в том, насколько НЕБЕЗОБИДНО его новое увлечение. Как ни старался Громыко придать своим воспоминаниям профессиональный характер размышлений опытнейшего советского дипломата, мемуары складывались как политические очерки – с конкретными именами и фактами, о которых знали считанные люди… По определению лишенный сентиментальности, Громыко отдавал себе отчет в том, что рано или поздно мемуары будут опубликованы. Но поскольку он твердо решил, что при жизни эти бумаги никто видеть не должен, Громыко принял все меры предосторожности, чтобы сохранить свою работу в секрете. Запершись однажды в своем дачном кабинете, он взял с полки один из двадцати добротно изданных томов «Советской дипломатической энциклопедии» и после тридцатой страницы вырезал внутри опасной бритвой глубокую – почти на весь формат и толщину книги – нишу. Сюда он и укладывал, перед тем как заснуть, уже исписанные готовые листы а также черновики, к которым ему еще предстояло вернуться. Все остальное сжигалось.

Условия для работы, которая с каждым днем доставляла ему все больше удовлетворения, были прекрасными; в свой кремлевский кабинет Громыко приезжал не чаще одного раза в неделю, ссылаясь на стариковское недомогание… Впрочем, никто и не замечал его отсутствия: Андрей Андреевич Громыко был «вне игры», телефоны на даче молчали, словно кто-то, предусмотрительно решив не мешать бывшему министру иностранных дел в работе, перерезал кабели. Единственным источником информации было радио, которое Громыко, по старой, еще довоенной привычке, всегда предпочитал телевизору. Настроенное на «Маяк», радио ему никогда не мешало, поскольку одинокий хозяин дачи умел концентрировать внимание, не отвлекаясь на посторонние шумы. С другой стороны, ни одно важное сообщение не проходило мимо его ушей. Так уж был устроен человек, который в течение тридцати лет формировал советскую внешнюю политику и дипломатию…

* * *

Правительственный телефон, номер которого был внесен в кремлевский справочник, зазвонил в семь вечера. Громыко, с головой ушедший в описание событий сорок седьмого года сразу же после печально знаменитой Фултоновской речи Уинстона Черчилля, непроизвольно вздрогнул, по привычке сунул исписанные страницы в выдвижной ящик стола и только потом снял трубку.

– Громыко слушает.

– Добрый вечер, Андрей Андреевич! Воронцов беспокоит, если помните…

– Юлий Александрович? – голос Громыко смягчился.

– Он самый. Приятно, что еще не забыли…

– На память не жалуюсь, – проворчал Громыко, силясь сообразить, чем вызван звонок важного генерала с Лубянки. – Слушаю вас…

– Да тут мы вопрос один никак решить не можем, Андрей Андреич… Нужна ваша консультация. Как старого дипломата. Можете уделить мне полчасика?

– Когда именно?

– Да хоть сейчас, Андрей Андреич. Я буквально в десяти минутах езды от вашей дачи…

– Что ж, милости прошу, – проскрипел Громыко. – Охрану предупредить? Или они свое начальство и без моих предупреждений в глаза знают?

– Я не их начальство, Андрей Андреич… – Голос Воронцова звучал серьезно. – Так что, лучше предупредите…

– Жду, – сказал Громыко и положил трубку…

Дверной звонок тренькнул ровно ровно через десять минут. Открыв дверь, Громыко сразу же узнал моложавого, подтянутого и благоухающего дорогим французским одеколоном генерала Юлия Воронцова – в черном, элегантном пальто застегнутом под горло и дорогой серой шляпе с широкими полями. На этом блестящем фоне Громыко в своем неизменном шерстяном свитере и наброшенной на плечи меховой безрукавке смотрелся как ночной сторож.

– Прошу вас! – Громыко жестом пригласил гостя в холл. Быстро раздевшись, гость с Лубянки сразу же направился к камину и протянул руки к огню.

– Русского человека всегда тянуло к огню, – не оборачиваясь, произнес Воронцов.

– Верно. Оттого так часто и обжигался… – Громыко пристально посмотрел на гостя. – Что, Юлий Александрович, холодно?

– Очень, – Воронцов повернулся к хозяину дачи. – Наверное, градусов двадцать пять, никак не меньше…

– Что-нибудь выпьете?

– Чаю – с удовольствием.

– А то ведь могу предложить чего покрепче.

– О, нет! – Воронцов печально покачал головой. – После инфаркта – только чай…

– Прислугу я уже отпустил, так что, грейтесь пока в одиночестве, Юлий Александрович. А я сейчас…

– Андрей Андреич, давайте я сам, а? – Воронцов отвел наконец руки от огня и сделал шаг к Громыко. – Не по чинам как-то получается…

– А, бросьте! Какие уж тут чины!.. – Громыко вяло махнул рукой и пошаркал на кухню. Воронцов обратил внимание, что ноги председателя Президиума Верховного Совета были обуты в настоящие меховые унты. В таких обычно, даже уйдя на пенсию, ходят летчики полярной авиации.

…Ступая медленно, словно под ногами был не добротный, тщательно натертый воском, паркет, а тонкий слой льда, Громыко проследовал из кухни в холл, держа обеими руками красивый серебряный поднос с двумя стаканами в массивных «сталинских» подстаканниках, вазочкой с колотым сахаром и тонко нарезанным лимоном. Положив поднос на журнальный столик у камина, Громыко тяжело сел в кожаное кресло и потянул к себе стакан. Воронцов сел напротив.

Несколько минут оба молча прихлебывали чай. Тишину нарушал лишь треск поленьев и гудение хорошо прочищенного дымохода.

– Ну, так что у вас за вопрос? – негромко спросил Громыко, откровенно давая понять позднему гостю, что «чайная церемония» завершена.

– Вопрос сложный, Андрей Андреич… – Породистые губы Воронцова дрогнули в иронической улыбке. – Настолько сложный, что, откровенно говоря, даже не знаю, с чего начать…

– Вам помочь?

– Да нет, – вновь улыбнулся Воронцов. – Попробую сам… Прежде всего, дорогой Андрей Андреич, хочу сказать, что отношусь к вам с безграничным уважением. И не только я один…

Никак не реагируя на сугубо протокольную фразу, Громыко буравил неожиданного гостя тяжелым взглядом из-под клочковатых седых бровей.

– Несколько человек, – продолжал Воронцов, не отводя взгляд от хозяина дачи, – занимающих достаточно высокие и ответственные посты в различных структурах власти, крайне обеспокоены ситуацией в стране…

– Я не занимаюсь на даче решением государственных вопросов, Юлий Александрович, – тихо, но очень твердо произнес Громыко.

– Так вы ими и в Кремле не занимаетесь, – спокойно отпарировал Воронцов. – Вы, дорогой Андрей Андреич, можно сказать, вообще сейчас не занимаетесь государственными делами…

– Простите… – На заостренном лице Громыко застыла гримаса нескрываемого изумления. – Что вы сказали, Юлий Александрович?

– Дорогой Андрей Андреич, не будем тратить время попусту. Да и нет его у меня особенно… – Воронцов откинулся в кресле и обеими руками вцепился в подлокотники. – Я ведь приехал к вам с конкретным делом, полностью отдавая себе отчет во всем. Мы разговариваем с глазу на глаз, наша беседа не может быть ни записана, ни снята на видеопленку… Предусмотрено абсолютно все, даже люди вашей охраны, которые, если понадобится, скажут, что в этот вечер вас никто не посещал…

– Зачем вы это мне говорите?

– Чтобы подчеркнуть предельно доверительный, конфиденциальный характер этой встречи, Андрей Андреич. Во всяком случае, с моей стороны. Как уже было сказано, я представляю интересы нескольких людей, и нахожусь здесь с их ведома и согласия. Если вы откажетесь от предложения, которое я намерен сделать, будем считать, что этого разговора не было вовсе…

– Тогда давайте считать, что этого разговора не было вовсе, – проскрипел Громыко и медленно перевел взгляд на синие языки пламени в камине.

– И вам неинтересно, в чем заключается наше предложение? – Воронцов внимательно посмотрел на хозяина.

– Представьте себе, неинтересно… – Громыко продолжал созерцать огонь.

– Можно поинтересоваться, почему, Андрей Андреич?

– Я знаю, зачем вы пришли…

Воронцов молчал, внимательно наблюдая за насупленным хозяином.

– Видите ли, Юлий Александрович, – негромко произнес Громыко и повернулся к генералу. – Я человек достаточно опытный. Особенно, в некоторых вещах. Я, кстати, занимался ими как посол в США еще в то время, когда вы, уважаемый Юлий Александрович, только заканчивали среднюю школу и готовились к поступлению в МГИМО. Надеюсь, я вас не обидел?

– Боже упаси! – отмахнулся Воронцов. – Я внимательно вас слушаю, Андрей Андреич…

– Как объект вербовки я вряд ли представляю интерес для вашей конторы, верно Юлий Александрович?

Воронцов улыбнулся.

– Следовательно, – продолжал Громыко, – вы пришли ко мне как к политику. С каким-то ПОЛИТИЧЕСКИМ предложением. А когда высокопоставленный генерал КГБ приходит с политическим предложением к попавшему в опалу бывшему члену Политбюро, занимающему игрушечный пост, что это значит?

– Что это значит? – эхом откликнулся Воронцов.

– Это значит, что речь пойдет о заговоре. В которых я, уважаемый Юлий Александрович, по целому ряду причин никогда не участвовал и участвовать не буду. Считайте, что я ответил на ваше предложение. Что же касается первой части, – о доверительности беседы, – то я принимаю ее полностью. В эти часы здесь, на даче, никого кроме ее хозяина никогда не бывает…

– Должен признаться, Андрей Андреич, вы меня сбили с толку, – пробормотал Воронцов.

– Не расстраивайтесь… – Взгляд Громыко вдруг потеплел. Было видно, что только ПРОШЛОЕ могло хоть как-то смягчить суровое выражение этого надменного, усохшего лица. – Долгие годы это было моим главным достоинством на переговорах. Литвинов правильно говорил: «Сбить с толку, значит, выиграть диалог».

– Вам ведь известно, Андрей Андреич, что я почти десять лет проработал в КГБ под началом Юрия Владимировича Андропова?

Громыко кивнул.

– Так вот, как-то раз – уже не помню, по какому поводу, он привел в пример вас, Андрей Андреич. Речь тогда шла об антисоветской кампании, поднятой в Америке после убийства Кеннеди. Выстрелы Освальда связали с КГБ, и какое-то время там никто даже не сомневался, что покушение на президента было организовано Москвой. Юрий Владимирович говорил мне, что угроза войны с Америкой была в те дни куда реальнее, чем даже в период Карибского кризиса…

– Так оно и было, – недовольно пробурчал Громыко.

– И эту войну, по словам Андропова, предотвратило одно-единственное решение. ВАШЕ решение, Андрей Андреич…

– О каком решение идет речь?

– А вы не помните?

– Юлий Александрович, голубчик, я тридцать один год был министром иностранных дел. А до того – послом в Штатах, Англии, первым замом у Молотова, представителем СССР в ООН… По вопросам внешней политики со мной консультировались все – от Сталина и Рузвельта до Горбачева и Рейгана. Я принимал ТАКОЕ количество определяющих решений, от которых зависело слишком многое, если не все, что каждое и не упомнишь…

– Мы тогда РАБОТАЛИ с Освальдом, – сказал Воронцов. – Вернее, пытались работать, когда он переехал в Советский Союз и жил в Минске. Парень оказался на редкость бесперспективным. Куратор назвал его «серым и вздорным». Короче, Освальд нам не подошел и на него просто махнули рукой, вычеркнули из списка и забыли. Все это, естественно, было задокументировано. В шестьдесят третьем году – как утверждал Андропов, впервые за всю историю советских органов госбезопасности – документы КГБ были переданы американцам. Когда в ЦРУ убедились, что это не «липа», скандал утих сразу же…

– Теперь вспомнил, – кивнул Громыко. – Но идея передать бумаги КГБ американцам принадлежала не мне. Ее предложил Добрынин, наш посол в Штатах…

– Андропов говорил не об идее, а о решении, – возразил Воронцов.

– Решение было принято Хрущевым.

– Но с вашей подачи, Андрей Андреич?

– Естественно, – кивнул Громыко. – Я поддержал ее в разговоре с Никитой Сергеевичем, и через несколько часов документы КГБ были уже на рабочем столе Линдона Джонсона… – Громыко неожиданно вскинул коротко стриженную голову с редеющим седым «ежиком» на макушке. – А почему вы вдруг вспомнили об этом эпизоде, Юлий Александрович?

– Потому что от решения, которое вы можете принять СЕЙЧАС, зависит намного больше, чем судьба советско-американских отношений. Даю вам слово офицера: я даже не представляю себе, что уйду от вас с пустыми руками. И потому убедительно прошу выслушать наше предложение. Вы просто не имеете права отказать нам, Андрей Андреич! И я убежден, что не откажете…

– Вот даже как!.. – Клочковатые брови Громыко стремительно взлетели. – Это еще почему, скажите на милость?

– За все, что происходит сейчас в стране, в значительной степени ответственны вы, уважаемый Андрей Андреич.

– Что за чушь! – Громыко резко вскинул голову. – О чем вы толкуете, Юлий Александрович?!..

– Позвольте с вами не согласиться, – Воронцов покачал головой. – То, что я сказал – вовсе не чушь. Поскольку именно вы и никто другой привели Горбачева к власти. Именно вы, как наиболее сильный и авторитетный представитель старой гвардии в Политбюро, в решающий момент взяли сторону Горбачева, сделав его генеральным секретарем. И именно вы, уважаемый Андрей Андреич, оказались выпихнутым из Политбюро руками человека, которого сами же толкнули наверх…

– Меня никто не выпихивал, – хрипло возразил Громыко. – Так сложились обстоятельства…

– Полноте, Андрей Андреич!.. – Воронцов резко взмахнул рукой. – Я знаю практически все о роли обстоятельств в высокой политике. И не могу себе представить, что гениальный тактик Громыко, человек, безошибочно лавировавший между Молотовым и Маленковым, Хрущевым и Булганиным, Брежневым и Косыгиным, Андроповым и Сусловым мог НЕ УЧЕСТЬ какие-то обстоятельства. Все одновременно и проще, и сложнее. Сказать, почему Горбачев поступил так именно с вами?..

Громыко молчал. Колючий, немигающий взгляд, блеснувший в амбразуре седых бровей и набрякших под глазами мешков подобно спаренному пулемету, нацелился точно в середину воронцовского лба.

Генерал непроизвольно поежился, но продолжил:.

– Я знаю, что вам это известно. Но все равно скажу. Чтобы вы осознали, Андрей Андреич: истинные причины вашей опалы понимают сегодня многие. Да, вы действительно, – как, впрочем, и всегда, – не претендовали на первую роль. И, следовательно, конкурентом Горбачеву не были. Но вы ему МЕШАЛИ, Андрей Андреич!..

– Чем же это я ему так мешал? – насупленное лицо Громыко потемнело. Чувствовалось, что этот вопрос он задавал себе неоднократно.

– Да тем, Андрей Андреич, что, оставаясь членом Политбюро и министром иностранных дел, вы никогда бы не допустили эти позорные уступки американцам, эти унизительные переговоры с позиций бедных родственников, на которых провинциальные дилетанты от политики и дипломатии, заискивая и лебезя, фактически уничтожают страну. Потому, что вы, Андрей Андреич, всегда честно и последовательно стояли на защите национальных интересов и приоритетов нашей страны, а этот плешивый ставропольский болтун с его «новым мышлением» и двумя дипломами о высшем образовании собрался отдать Западу все, что было достигнуто кровью, потом и слезами десятилетий – наши позиции в Европе, наши приоритеты в вооружениях, наше бесспорное право на самостоятельную политику, на собственные, неоткорректированные Западом, политические и экономические реформы… И он сделает это, Андрей Андреич, если мы ему не помешаем…

Громыко молчал, целиком погрузившись в свои мысли. Казалось, он и не слышит ничего.

Воронцов вдруг заговорщически улыбнулся:

– Вы знаете, как теперь здороваются в МИДе?

– Что, простите? – хозяин дачи словно спустился с небес на землю.

– Я спрашиваю, знаете ли вы, как сегодня здороваются на Смоленской площади?

– Как? – с неожиданным испугом в голосе спросил Громыко.

– Прижимают руку к сердцу и говорят: «Good morning, генацвале!»

– Это что, анекдот? – губы Громыко высокомерно поджались. Одного этого было вполне достаточно, чтобы Воронцов понял, какая безграничная пропасть отделяет Громыко от нынешнего хозяина Смоленской площади…

– Возможно. Но очень жизненный. Ваш преемник Шеварднадзе дипломатом ведь никогда не был. Хотя и прошел НАШУ школу. Что, согласитесь, тоже немало…