Текст книги "Ностальгия по чужбине. Книга первая"

Автор книги: Валентина Мальцева

Соавторы: Йосеф Шагал
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

– Что-то не так? – механически спросила я, понимая, что «не так» буквально все и даже больше.

– Дело в том, Валентина Васильевна, что ваш заграничный паспорт утратил действительность…

Только великая русская бюрократическая школа была способна произвести на свет этот шедевр чиновничьего словоблудия. Он произнес убийственную фразу-приговор так радостно, словно сообщал, что мне присудили Государственную премию СССР в области науки и техники.

– И давно он утратил действительность?

– Какое это имеет значение, Валентина Васильевна?

– Ну, на могилах ведь пишут не только год рождения, но и дату смерти…

– С 15 июня 1984 года.

– Вот как, да?…

Я все еще не понимала необратимости происшедшего и лихорадочно прикидывала, сколько времени займет у меня перелет в Москву.

– Но в любом случае, я советская гражданка. Вчера ночью умерла моя мать. Мне необходимо срочно вылететь в Москву. Как это сделать? Мне нужна ваша помощь!..

– Боюсь, это невозможно, – вежливо улыбнулся консульский чекист.

– Что невозможно? – не понимая смысла услышанного, переспросила я. – О чем вы говорите, молодой человек?

– Тогда же, 15 июня 1984 года, вы были лишены советского гражданства.

– Кем лишена?

– Президиумом Верховного Совета СССР.

– За что лишена?

Потом, перебирая в памяти детали этого мерзкого разговора, я поняла, что по сути последний вопрос был абсолютно идиотским. Вроде того, когда на похоронах спрашивают, от чего, собственно, умерла покойница.

– А это уже не ко мне, Валентина Васильевна, – дежурно улыбнулся консульский чиновник. – Если хотите, я могу сделать официальный запрос в соответствующие организации. Ответ вы получите в надлежащее время, в письменном виде.

– Спасибо, не надо… – Я почувствовала, что задыхаюсь. – Тогда дайте мне визу как американской гражданке. Это-то вы можете сделать? У меня есть паспорт, все необходимые документы… Поймите, я должна похоронить свою мать!..

– Увы, ничем не могу вам помочь, – развел руками молодой человек. – По существующему положению, бывшие граждане СССР, натурализовавшиеся в США, могут вернуться в Советский Союз в качестве туристов только спустя десять лет после получения гражданства США. А вы, насколько мне известно, получили американское гражданство только в 1980 году. Кроме того, в данный момент не имеет ровным счетом никакого значения, ЗА ЧТО ИМЕННО вас лишили гражданства. Вы же понимаете, Валентина Васильевна, что решение высшего органа законодательной власти страны необоснованным не бывает. Я не припомню ни одного случая, когда лицу, лишенному гражданства, выдавали разрешение на въезд в Советский Союз. Одним словом, не получается у нас вами, Валентина Васильевна…

Это лицемерное, фальшивое «у нас с вами» окончательно меня добило. Несмотря на то, что все происходило как в тумане и мое тогдашнее душевное состояние иначе как приторможенным назвать было трудно, я мобилизовала жалкие остатки воли и выдержки и, набрав в легкие побольше воздуха, чтобы голос предательски не дрожал, прохрипела:

– Спасибо за время, которое вы мне уделили, молодой человек. Единственное, что я могу пожелать вам на прощанье, это чтобы вы, как и я сейчас, никогда бы не смогли похоронить свою мать. И пусть простит мне Бог эти слова, но, родив ничтожество вроде вас, эта женщина заслужила столь горькую участь…

За такие слова в Москве он бы расквасил мне лицо.

Но американской гражданке, тем более, в Лoc-Анджелесе, он даже не ответил. Хотя я видела, каких усилий стоила ему эта дипломатическая сдержанность. Просто, как и все капитаны, этот подонок в бесцветной личине консульского сотрудника, мечтал когда-нибудь стать майором…

Пытаясь разобраться в обрывках самых разных, не связанных между собой мыслей, мелькавших в голове после странного утреннего звонка, я, прижавшись носом к холодному оконному стеклу и автоматически подумав, что снег Южной Калифорнии даже отдаленно не напоминает белые ландшафты Подмосковья, впервые почувствовала себя неуютно в своем собственном доме.

– Да что с тобой, дорогая?

Юджин подошел сзади и уткнулся носом в мои всклокоченные со сна волосы.

– Ничего особенного. Так, дурные предчувствия…

– Тебе принести кофе, Вэл?

– Что? – я оторвалась от окна и дурных мыслей. – Зачем кофе?..

– А затем, что нормальные родители утром пьют кофе и еще готовят завтрак для своих детей! – произнесла на английском просунутая в дверной проем спальни вихрастая голова моего четырехлетнего младшего сына Тима – в пижаме и босиком. – Дети голодные, между прочим, – добавил он по-русски.

Последняя фраза адресовалась лично мне. Еще до рождения нашего первенца, мы с Юджином заключили устное соглашение: сколько бы у нас ни было детей, все они обязательно будут говорить по-русски. Дальнейшее уже зависело от целей, которые ставили перед собой мои сыновья: если им нужно было что-то от отца, они говорили по-английски, если от матери – то по-русски. Языковое разделение привело к тому, что, как это ни покажется странным, и Юджин-младший, и, особенно, Тим свободно и непринужденно владели обоими языками, никогда не вставляя в английскую речь русские слова и наоборот.

– Ты почему босиком, малыш? – спросила я.

– А ты почему? – спросил Тим.

– Я первая спросила.

– Я не нашел тапочки. Ты тоже?

– Естественно, – улыбнулась я и раскинула руки. – Ну, бегом ко мне, неспокойное дитя запоздалой зрелости!..

Тим издал воинствующий клич индейца и уже через мгновение висел у меня на шее, обхватив мою спину костлявыми пятками.

– А что делает Юджин?

– Уже десять минут как чистит зубы.

– Почем бы тебе не присоединиться к брату?

– А какой смысл? Рано или поздно, но ты ведь все равно нас накормишь, верно, ма? Так я лучше поем вначале, а уже потом…

– Пошли почистим зубы вместе, дипломат, – сказал Юджин, снимая с меня Тима. – А то мне одному скучно…

* * *

…Посланник басистого банкира Эрлиха позвонил в нашу дверь через сорок минут, когда Юджин и Тим, покончив со своими мерзкими кукурузными хлопьями (я, несмотря на все старания, так и не сумела приучить своих сыновей к русской манной каше, которой меня пичкали все детство) умчались вместе с соседскими мальчишками лепить что-то из снега, а мы с Юджином молча допивали по второй чашке кофе.

Как я и предполагала, на пороге стоял молодой клерк с сообразительными, живыми глазами самого успевающего ученика класса. В роскошной светло-коричневой дубленке и огромной меховой ушанке, на которую, по моим самым скромным подсчетам, пошло не менее пяти шкур половозрелых канадских бобров. На втором плане, перед решетчатой оградой нашего дома, стоял припаркованный с немецкой аккуратностью добротный черный «мерседес-320», явно принадлежащий почтенному «Франкфуртер коммерциал банку» – я уже привыкла к тому, что в Америке банковские и прочие клерки ездят на «тойотах».

– Госпожа Вэлэри Спарк? – с таким же жутким немецким акцентом, как и его босс, спросил молодой человек

– Да, это я.

– Мое имя Юпп Штейнгель, – представился отличник. – Вам должен был позвонить мой шеф, герр Эрлих…

В слове «герр» клерк, видимо, полностью расслабился, произнося его на родном языке, без ненавистного английского выговора, когда звук «р» необходимо загонять в самую глубь глотки.

– Да, он действительно звонил. Проходите, пожалуйста…

Пойдя в прихожую, Юпп Штейнгель сразу же определил местонахождение веничка для обуви, аккуратнейшим образом, строго на половик, смел снег со своих добротных черных ботинок, потом – правда, уже рукой – проделал аналогичную операцию с шапкой и дубленкой, после чего повесил пальто на вешалку, ушанку водворил на специальный крючок, улыбнулся Юджину и, интуитивно проигнорировав покрытый толстым мексиканским ковром холл, твердым шагом проследовал на крытую линолеумом кухню. Короче, этот утренний гость был сущим подарком для чистоплотной хозяйки. Правда, себя к этой категории женщин я никогда не относила, а потому оценить достоинства Юппа Штейнгеля, наверняка родившегося в крепкой крестьянской семье где-нибудь в Вестфалии, где почитали порядок и стерильную чистоту, я не могла. Впрочем, в тот момент мои мысли блуждали в совершенно иной плоскости…

– Выпьете с нами кофе, герр Штейнгель? – по-немецки спросил Юджин и пододвинул к гостю стул. – Присаживайтесь, чувствуйте себя как дома…

– О, вы говорите по-немецки?! – искренее обрадовался клерк. – Как это мило с вашей стороны! Знаете, в Америке редко встретишь человека, владеющего немецким…

– Это естественно, – улыбнулся Юджин.

– Почему?

– Ваши соотечественники, герр Штейнгель, опоздали лет на сто пятьдесят…

– Куда опоздали? – в живых глазах клерка застыл немой вопрос.

– Осваивать Америку. Основная масса немцев, в отличие от тех же ирландцев или англичан, ринулась в Новый свет только в XX веке, когда к власти пришел Гитлер…

Я сделала Юджину страшные глаза.

– Тем не менее, у вас прекрасный немецкий, мистер Спарк, – банковский клерк дипломатично обогнул скользкую тему.

– Практики не хватает, – скромно улыбнулся Юджин и подмигнул мне. – К сожалению, этим языком не владеет моя супруга. Так что, если не возражаете, вернемся к английскому. Тем более, что вы приехали к ней, не так ли?

– Совершенно верно, – кивнул клерк.

– Как вы добрались, мистер Штейнгель? – механическим голосом автоответчика спросила я, усаживаясь за стол и наливая гостю кофе.

Изнутри меня бил мелкий озноб.

– Нормально, благодарю вас… – клерк отпил глоток кофе и аккуратно промокнул салфеткой тонкие губы. – Хотя в Америке я как-то уже отвык водить по заснеженным дорогам… Если не возражаете, я бы хотел взглянуть на ваши права или любой другой документ, который удостоверял бы вашу личность, миссис Спарк. Простите, но таковы инструкции…

Я вернулась в прихожую, покопалась в сумке, достала из бокового кармашка пластиковую карточку водительских прав и принесла ее раннему немецкому гостю. Юппу Штейнгелю понадобилась какая-та секунда, чтобы окинуть документ цепким, профессиональным взглядом и с улыбкой вернуть его назад.

– Благодарю вас, миссис Спарк, этого вполне достаточно…

Выразительно отодвинув от себя чашку, словно давая понять, что он УЖЕ при исполнении служебных обязанностей, немец положил на колени черный «атташе-кейс», щелкнул золотыми замками и извлек небольшой светло-коричневый пакет. Самый обычный, размером чуть больше стандартного почтового конверта. Пакет был в трех местах просургучен, а в левом углу красовалась фирменная эмблема «Франкфуртер коммерциал банка» – прозрачный сиреневый конус, сквозь который отчетливо проглядывал хищный, остроклювый профиль орла.

– Пожалуйста, миссис Спарк, распишитесь вот здесь, – немец протянул мне бланк квитанции с такой же эмблемой.

Я механически расписалась, а потом посмотрели на пакет. Дрожь внутри не унималась, я вдруг почувствовала, что БОЮСЬ взять его в руки. «А вдруг он пропитан контактным ядом?..» – мелькнула совершенно идиотская мысль.

Юпп Штейнгель был, судя по всему, не только исполнительным клерком, но и неглупым молодым человеком. Ощутив в атмосфере кухни невидимые токи напряжения, он тут же заторопился в обратную дорогу, посетовал на снежные заносы, стремительно нахлобучил свою роскошную бобровую шапку и, пожелав мне с Юджином счастливого нового года, навсегда исчез из нашей жизни.

«Навсегда ли?» – подумала я, закрывая за гостем дверь и возвращаясь на кухню. Пакет с сиреневой эмблемой по-прежнему лежал между двух чашек с недопитом кофе. В тот момент я была, вероятно, самой НЕЛЮБОПЫТНОЙ женщиной на свете. В тот момент мне совсем, ну, ни капельки, не хотелось знать, что принесли в мой дом в этом стандартном пакете…

– Он не заминирован, дорогая.

Как всегда, Юджин понимал мое состояние без слов.

– Мне страшно…

– Чего ты боишься?

– Не знаю… Прочти ты.

– Почему я? – Он пожал плечами. – Письмо адресовано тебе…

– Можешь по такому случаю засунуть свою интеллигентность куда-нибудь поглубже. Я тебе разрешаю…

– Да что с тобой, Вэл?!.. – Юджин встал и, наклонившись, поцеловал меня в шею. – Все в порядке. Я здесь. Вот только поднимусь наверх, приберу в спальной… А ты пока читай, потом все расскажешь… Учти: я не теряю надежду на внезапное наследство. Деньги, как известно, еще никому не мешали…

Позднее я смогла в полной мере оценить его деликатность. Ибо моя первая реакция на прочитанное в этом странном, утреннем послании, так и осталась для меня тайной. А что может быть страшнее и опаснее для налаженной и не обремененной взаимными подозрениями семейной жизни, чем реакция женщины, которая вдруг перестала себя КОНТРОЛИРОВАТЬ…

Мне потребовалось приложить немалое усилие, чтобы не торопиться. Очень долго, шаря явно НЕ В ТЕХ ящиках, я искала ножницы, потом придирчиво вертела в руках пакет, примериваясь с какой стороны его взрезать, в какой-то момент мне показалось, что три сургучные печати лучше на всякий случай сохранить… Потом я начала придумывать место, где лучше припрятать эти печати, чтобы дети ненароком… Короче, прошло не меньше получаса, пока я наконец не вскрыла пакет. Внутри лежало два тонких листа белой бумаги, без монограммы, исписанных крупным, небрежным и на сто процентов мужским почерком:

«Валентина, привет!

Так и вижу твою отвисшую губу и изумление в ненакрашенных очах! Кстати, все эти годы мне очень хотелось увидеть все это не в воображении, а реально. Как я сейчас понимаю, при всех недосказанностях нас с тобой связывало очень много всякого. Слишком много, чтобы можно было обойтись с этим по испытанному методу нашей математички Нэлли Ивановны. Помнишь, как она стирала с доски мои примеры, сопровождая этот акт уничтожения одним словом „Бред!“? С другой стороны, годы идут, а справедливое возмездие, которое я заслужил по всем законам жанра, никак меня не настигает. Мало того, Бог, непонятно за какие подвиги, подарил мне то, о чем может только мечтать мужчина. Краем уха слышал, что и у тебя все в порядке. Чему я несказанно рад. Если можешь, поверь в искренность этой радости. Кто знает, может, и я, и, в особенности, ты, не просто заслужили, а выстрадали это счастье, а?..

Как бы я хотел, Валентина, чтобы ты никогда не получала это письмо, чтобы все плохое, уродливое, страшное, что когда-то нас связывало, так и осталось бы кошмарным сном, недоразумением, роковой несостыковкой обстоятельств… Но если ты читаешь сейчас эти строки, значит, произошло то, что в любом случае должно было произойти. Возможно, тебе будет трудно в это поверить, но, кроме женщины, которая стала для меня всем в жизни и впервые придала ей конкретный смысл, у меня больше никого, кроме тебя, Валентина Васильевна, нет. Стало быть, и с одолжением, о котором сейчас прошу, могу обратиться только к тебе.

Скорее всего, я не должен был этого делать. Поверь, я очень долго размышлял, по какому, собственно, праву хочу нагрузить тебя – наконец-то счастливую, устроенную, семейную, при надежном муже и детях – тяжестью своих проблем. А потом, все-таки, решился. Помнишь „Кошкин дом“? Когда богатая Кошка, после того, как у нее сгорело все, пришла за ночлегом к своим котятам-племянникам, которых сама же, будучи в силе и богатстве, прогнала прочь? И котята ее приняли. Помнишь, что они ей сказали? „Кто сам просился на ночлег, скорей поймет другого…“ Так вот, если есть на всем белом свете человек, который поймет меня, то этим человеком являешься ты, Валентина. Что, впрочем, не дает мне ни малейших оснований порицать тебя в том случае, если ты откажешься выполнить мою просьбу.

А теперь к делу, гражданка Мальцева, как говаривали в приемной одной организации, на которую я имел несчастье проработать часть сознательной жизни.

В том же году, когда ты вышла замуж и обосновалась в Америке, я женился на женщине по имени Ингрид Кристианссен (в чем-то она удивительно на тебя похожа, только датчанка и никакого отношения к НАШИМ делам не имеет), и осел в славном городе Копенгагене. Моя жена богата, да и я сумел кое-что поднакопить для спокойной жизни. Но… Наши с тобой приятели из одного дома на известной площади, с которыми ты имела глупость однажды связаться, в покое меня не оставят. Вопрос только, когда именно сей прискорбный факт будет иметь место быть – завтра, через год или через десять… Я ничего не боюсь, Мальцева. По той причине, что знаешь ты меня достаточно хорошо, тебя не нужно убеждать в том, что это не бравада и не поза. С другой стороны, у меня нет НИКАКОЙ возможности защитить Ингрид в том случае, если они вновь решат взять меня за жабры. Меня не особенно беспокоит собственная смерть. Во-первых, я ее заслужил, а, во-вторых, при столь печальном раскладе Ингрид останется вдовой, а мой ребенок (если я когда-нибудь решусь обзавестись потомством) – безотцовщиной. Неприятно, конечно, но жить можно и даже нужно. Куда больше меня пугает ситуация, при которой они возьмут в оборот Ингрид. С единственной целью воздействовать таким образом на меня, заставить меня сделать то, на что, при обычной ситуации, я никогда не соглашусь. Эта мысль меня убивает. Слишком хорошо зная наших с тобой „товарищей по оружию“, я нисколько не сомневаюсь, что они – в том случае, естественно, если я им ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понадоблюсь – именно так и поступят. Поэтому, собственно, и появилось письмо, которое ты сейчас держишь в руках. Хотел бы я знать, какой сейчас год на твоем календаре! Письмо написано в апреле 1980 года и положено на хранение в банк. По условиям, которые я сам сформулировал, раз в неделю – с настоящего момента и до конца моей жизни – я должен звонить по одному только мне известному номеру телефона и говорить одному только мне известную фразу. Это и есть сигнал спокойствия. В том случае, если по истечении недели эта фраза не прозвучит, банк обязан как можно быстрее отыскать некую госпожу Валентину-Вэл Спарк, или Валентину Васильевну Мальцеву, или… (короче, я был вынужден предусмотреть все возможные перемены в твоей жизни, так что, тебя бы нашли при любых обстоятельствах – я не только щедро и своевременно плачу за это, но и беззаветно верю в прославленную немецкую исполнительность) и передать ей это письмо.

Если ты примешь решение и захочешь мне помочь, ты должна, сразу же по получении письма, сделать следующее:

1. Немедленно позвонить (все телефоны и прочая цифирь – в конце письма) Ингрид. В случае, если тебе ответит она, и ты убедишься, что это действительно так, можешь считать свою миссию завершенной. Поскольку ЖИВАЯ Ингрид у себя дома означает только одно: что меня уже пристрелили и я (с того света, естественно), благодарю тебя за помощь. Как принято говорить в таких случаях, сочтемся в другой жизни, подруга. Еще раз повторяю: это – наиболее благоприятный расклад, на который я могу рассчитывать.

2. Если Ингрид нет не месте, и если ты не обнаружишь ее по другим телефонам, номера которых я даю, значит, сбылись мои худшие опасения: в руках „конторы“ не только я, но и моя жена. Можешь не сомневаться: при таком раскладе я, к сожалению, все еще жив и даже, очевидно, буду принужден к активным действиям под угрозой расправы над Ингрид.

3. Самый ответственный этап, против которого просто обязан выступить твой муж (во всяком случае, я бы на его месте сделал именно так): ты должна позвонить (ТОЛЬКО из автомата!) по телефону под номером 5 и попросить Этель. Тебя скажут, что она в отъезде. Только в этом случае ты должна произнести фразу: „Как жаль, а я собиралась дать свое согласие на продажу двух напольных вьетнамских ваз“. Разговор ты должна провести либо по-английски, либо по-немецки. Думаю, с этим ты справишься.

Как ты сама понимаешь, это уже не шутки, а пароль, Валентина. Сделав ЭТОТ шаг, ты берешь на себя вполне определенные обязательства. Человек, который САМ выйдет с тобой на связь – в каком-то смысле мой должник. Не из тех, правда, что будет безвозмездно творить добро во спасение беглого офицера КГБ и его супруги, но все же… Ему ты можешь рассказать все, включая содержание этого письма. И только от него зависит, можно ли будет (хотя бы теоретически) вытащить Ингрид до того, как я выполню то, что от меня хотят. Поскольку ПОСЛЕ этого живой они ее все равно не выпустят.

Таковы правила…

4. На тот случай, если этому человеку (что маловероятно) или тебе (что вполне возможно) понадобятся деньги. Под номером 11 ты найдешь название банка, номер секретного счета и специальный код. На этом счету лежат 150 тысяч долларов. Пользуйся ими так, как сочтешь нужным. Ни с этого света, ни, тем более, с того я не стану требовать у тебя отчет за произведенные траты.

5. Каким бы ни было твое окончательное решение, ты должна уничтожить это письмо. Лучше не занимайся самодеятельностью, а попроси Юджина – он знает, как это делается.

Вот, собственно, и все, многоуважаемая и во многом дорогая Валентина Васильевна.

Привет (уж не знаю, с какого света) от твоего школьного приятеля. И прости, если в чем остался перед тобой виноват.

Твой Виктор Мишин.

Апрель, 1980 года.

Копенгаген».