Текст книги "Ностальгия по чужбине. Книга первая"

Автор книги: Валентина Мальцева

Соавторы: Йосеф Шагал
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Я просто объясняю вам свою концепцию, – спокойно произнес директор ЦРУ. – И до нас и после нас все ясно понимали свою задачу: необходимо развалить этот коммунистический бардак, причем желательно без применения термоядерного оружия. Так вот, я предлагаю закопать как можно глубже концепцию неизбежного распада Советского Союза, как корректную только теоретически, устроить на месте этого захоронения торжественную панихиду, после чего постараться решить задачу на практике…

– Кажется, сейчас вы произнесете волшебное слово, – улыбнулся Уолш.

– Вам правильно кажется, Генри. Когда я говорю о деструктуризации, то имею в виду, прежде всего, лоскутный характер советской империи. Она сколочена из национальных республик и автономных образований, чем очень напоминает примитивный ящик для овощей. Причем сколочена наспех, как попало – доски не состыкованы, щели пропускают влагу, гвозди проржавели и согнулись…

– Сепаратизм? – хмыкнул Уолш и с любопытством посмотрел на директора. – Простите, сэр, но в этом подходе лично я ничего нового не вижу.

– А кто вам сказал, что я гонюсь за новизной? – окрысился Кейси. – Мы же тут не премьеру бродвейского мюзикла обсуждаем. Да и Советский Союз возник на карте мира задолго до появления в Белом доме мистера Рейгана… И вот еще какая важная деталь, Генри: для нашей с вами фирмы всю подготовительную работу в этом направлении господин Иосиф Сталин уже провел. Провел фундаментально, основательно и с размахом. Как умел только он. Они же там все смертельно обижены друг на друга: чеченцы на ингушей, крымские татары на казанских, западные украинцы на восточных, осетины на грузин, армяне на азербайджанцев, лакцы на аварцев… И все вместе – на русских, в которых видят главное зло и объект кровной мести. Сепаратизм, как основа деструктуризации любого государства, напоминает яблоню: плоды должны не просто налиться соком, а вот-вот, с минуту на минуту, упасть под тяжестью накопленной, вызревшей ненависти к своему подвешенному состоянию. И, упав – вначале одно, потом несколько – вызвать обвал, цепную реакцию. Такую мощную и стремительную, которую не смогут остановить ни службы внутренней безопасности, ни армия, ни даже сам Господь Бог, если у него, естественно, хватит ума вступаться за Советский Союз. Так вот, мне кажется, что этот момент наступил. Или вот-вот наступит…

– Сэр, хочу напомнить, что попытки инициировать вспышки сепаратизма предпринимались – я имею в виду только нашу фирму – еще с середины пятидесятых годов. Попытки, надо вас сказать, серьезные. Мы ухлопали на эти затеи прорву денег. Но результаты, как вы знаете, были мизерные…

– При тогдашнем советском аппарате контроля и подавления иными они быть не могли, – кивнул Кейси. – Сейчас совсем другое время, Генри. Скажу больше: еще год назад, когда в Кремле сидел ваш друг Андропов, обязавшийся сохранять с нами стратегический баланс, я бы не подписал даже стодолларовую смету на тактические мероприятия, связанные с внутринациональным распадом Советов. Однако сегодня, при господине Горбачеве, мы имеем исторический шанс окончательно смести с лица земли этот бардак и заодно все его восточноевропейские филиалы. Впервые мы имеем дело с кремлевским лидером, который так отчаянно, так ВСЕСТОРОННЕ жаждет завоевать популярность именно на Западе…

– Судя по всему, он вам нравится? – не без иронии поинтересовался Уолш.

– Кто мне нравится? – Мелкие черты лица Уильяма Кейси соединились на долю секунды в одну сплошную МОРЩИНИСТОСТЬ. – Горбачев? Он мне глубоко омерзителен, Генри! Не помню кто именно, кажется, Гардинг, говорил, что любой уважающий себя политик должен на восемьдесят процентов состоять из принципов и только на двадцать – из популизма. А Горбачев – популист на все сто процентов. Его политическое кредо – нравиться всем и при любых обстоятельствах. Ибо сам от себя он в полном восторге. В истории еще не было советских лидеров со столь тяжелым и специфическим диагнозом. Вы, естественно, читали стенограмму его беседы с Тэтчер? Ну, той, во время первого посещения Горбачева Англии, когда он еще был секретарем по идеологии?

– Да, конечно, сэр.

– Поверьте моему политическому опыту, Генри: Тэтчер – самая гениальная женщина двадцатого века. И с потрясающей реакцией, что для англичан вообще не характерно. Выслушав ту ахинею, которую под сухие кексы и кларет для почетных гостей нес Горбачев, она сразу, даже не проконсультировавшись с помощниками, дала ему путевку в жизнь. Эта крашеная гладильная доска, не похвалившая за всю жизнь даже собственного мопса, выдала такие комплименты в адрес Горбачева, что… Короче, наша британская тетушка сразу поняла, что ей ВЫГОДНО иметь этого эмоционального живчика в качестве политического партнера по ту сторону железного занавеса. По-видимому, до Тэтчер первой дошло, что для Запада появление Горбачева на советском горизонте – знамение свыше. В авторитарном государстве нет и не может быть места демократии. Никакой! И наоборот. Так вот, лозунг о необходимости демократизации советского общества, с которым сегодня носится по миру Горбачев, вся эта его перестройка и есть законченная, ИДЕАЛЬНАЯ формула развала советской империи…

– Знание формулы не гарантирует успешное завершение эксперимента, – возразил Уолш.

– Но достаточное основание, чтобы его начать…

– А как же быть с ферментом выживаемости, о котором вы только что говорили? – Уолш чуть подался вперед. – Ведь политический курс Горбачева может быть просто отвергнут. И тогда его сметут, уничтожат…

– Кто уничтожит? Партийное руководство?

– И не только центральное, сэр. Огромную силу и влияние имеют местные партийные лидеры, функционеры. А армия? Госбезопасность? Это же классическая структура мафиозной организации. В то же время, Горбачев ведет себя как обычный политический авантюрист. Пытаясь просчитать стратегию его нововведений, наши эксперты в отчаянии опускают руки, сэр! Такое впечатление, что он не только не знает, что и с какой целью делает, но и стремится культивировать этот принцип управления государством, как единственно правильный. Его решения противоречивы. Короче, сэр, он то и дело ПОДСТАВЛЯЕТСЯ. И делает это столь очевидно, что вопрос его устранения от власти может стать пктуальным в любую минуту…

– Что вы имеете в виду? Конкретно, пожалуйста!

– На мой взгляд, Горбачев пошел на смертельно опасный шаг, практически официально позволив средствам массовой информации, да и партийным организациям ПЕРЕСМАТРИВАТЬ идеологию. Он нарушил табу, сэр. Ведь надстройка всегда была святая святых коммунистов…

– Что еще?

– Его сумбурные новации по части введения элементов частного предпринимательства и в какой-то степени не контролируемого внутреннего рынка потребления грозят уничтожить политический и экономический фундамент государства…

– Тем не менее, его терпят, – возразил Кейси.

– ПОКА терпят, – кивнул Уолш. – Но только потому, что вся его перестройка пока реально не угрожает существование СИСТЕМЫ. Хотя и основательно ее подтачивает. Однако если завтра в этой отлаженной схеме закоротит самый пустяковый, мало что значащий блок, тут же сработает защитная реакция механизма. И тогда крестного отца уничтожат. А в том, что закоротит, я не сомневаюсь, сэр. Поскольку действует этот господин хоть и очень уверенно, но с неуклюжестью топора в бассейне…

– Допустим, – растягивая гласные, сказал Кейси. – Допустим, что такая опасность существует реально. Но, во-первых, Горбачев достаточно хитер. Он искушенный политический интриган и, думаю, сумеет себя обезопасить. Для этого у него, кстати, есть все необходимое, Генри. Не забывайте, что он поднялся наверх не просто так, по воле случая, а весьма тонко просчитывая политические конъюнктуры. А в этих русских конъюнктурах сам черт ногу сломит. Парень работал и под Брежневым, и под Андроповым, и под Черненко… Причем работал не просто – последовательно рос, ВЫДВИГАЛСЯ… А это говорит о многом. Посмотрите, как решительно он избавился от конкурентов, которые по определению не могли стать его союзниками, как грамотно и тонко он прибрал к рукам самых опасных для себя членов Политбюро: Шеварднадзе – министр иностранных дел и поет с ним в унисон, Алиев – на коротком поводке в кресле первого зампреда Совета министров, Язов, которого он сделал министром обороны, предан Горбачеву как старая бездетная жена, наш с вами коллега генерал Чебриков тоже его человек – именно благодаря заботам Горбачева его ввели в состав Политбюро… Следовательно, и о правительстве, и об армии, и о КГБ – во всяком случае, временно, – ему можно не беспокоится. Все к непосредственной близости, все под его контролем. А, во-вторых, максимальная безопасность Горбачева и обеспечение этому господину широкого поля политической деятельности в рамках его полудемократических, полу черт знает каких реформ – наша с вами прямая задача, Генри. Запомните: если Горбачев исчезнет с политической арены в течение ближайших двух-трех лет, все наши планы не стоят и цента. В том числе, и сегодняшний разговор, который я планировал провести после Рождества. Этого нельзя допускать ни в коем случае! Поверьте, Генри, такого благоприятного момента у нас еще никогда не было…

– Минутку, сэр… – Уолш вновь потянулся к нагрудному карману пиджака, но где-то на полпути его рука замерла. – А в чем, собственно, план?

– Генри, вы действительно стареете, – усмехнулся Уильям Кейси и, застегнув пуговичку сорочки, вернул на место дорогой темно-вишневый галстук, украшенный золотым зажимом. – С каких это пор в функции директора ЦРУ стала входить формулировка конкретного плана операции? Концепция, общая стратегия, наиболее существенные политические аспекты, связь с президентом и Конгрессом – еще куда ни шло. Что же касается всего остального… Для чего же тогда в Центральном разведывательном управлении существует оперативный отдел? И его многолетний босс, кавалер трех орденов «Пурпурное сердце», бригадный генерал Генри Уолш?.. Вот и приходите ко мне, дружище, сразу же после Рождества. Не только со своими идеями, которые я – говорю об этом со всей искренностью – весьма ценю. Но и с конкретным планом оперативных действий. Меня очень интересует наиболее прогнившая доска этого уродливого ящика для овощей. Та самая, с которой мы начнем разбирать его на части. И не забудьте, пожалуйста, что, в отличие от стратегических концепций, оперативные планы такой организации, как ЦРУ, должны быть пространными, подробными и абсолютно законченными. Впрочем, о чем я говорю – вы ведь постигали тайны разведывательной работы под началом генерала Донована…

1

Копенгаген.

Международный аэропорт Каструп.

16 декабря 1985 года. 07.55

Очередь к стойке, у которой проходили регистрацию пассажиры рейса 063 Копенгаген-Мюнхен, была небольшой – всего несколько человек. Да и сам Каструп – огромный, нарядный, с натертыми до зеркального блеска серо-розовыми плитами гранитных полов, отражавших яркий свет бесчисленных плафонов – казался в этот ранний утренний час пустым и сонным. Как и все северные столицы, Копенгаген просыпался с трудом, нехотя…

Стоя в очереди за седым коренастым стариком в защитной штормовке, Мишин подумал, как должны эти люди дорожить своим временем, чтобы добираться до соседки-Германии современным реактивным самолетом. Датчане, как правило, отдавали предпочтение поездам и автомобилям. И те, и другие степенно вкатывались в гостеприимно распахнутые створы комфортабельных паромов, за каких-то полтора часа пересекавших пролив Бол Бельт и причаливавших к берегам Западной Германии. Таким образом, такая поездка была относительно недолгой и, главное, не такой дорогой…

– Простите, господин, служба безопасности!..

Голос за спиной Мишина звучал совсем молодо и с едва уловимым подтекстом. Таким голосом, обычно, в глухих переулках самый смелый из сомнительного вида компании просит закурить у загулявшего одиночки.

Мишин медленно обернулся.

Двое рослых датчан в одинаковых серых костюмах, светло-голубых сорочках и при черных галстуках смотрели на Мишина с казенной доброжелательностью. Из прикрепленных к лацканам пластиковых карточек с фотографиями владельцев однозначно следовало, что оба представляют ту самую службу безопасности международного аэропорта, на которую они сослались секунду назад.

– Слушаю вас, молодые люди, – на немецком откликнулся Мишин, завершив визуальный осмотр.

Почти семь лет жизни в Копенгагене так и не привили ему вкус к датскому. Язык оказался не только сложным, но и каким-то чужим, неорганичным. Впрочем, серьезных проблем за все эти годы у него так и не возникло: на языке Шиллера и Гете свободно общались практически все датчане.

– Проверка документов, господин, – пояснил прыщавый белобрысый мужчина лет двадцати пяти, очевидно, старший в минигруппе проверяющих.

– То есть, вы хотите проверить мои документы?

– Именно так, господин.

– Я что, похож на террориста? – улыбнулся Витяня.

– А как они выглядят? – улыбнулся в ответ второй – чуть пониже ростом крепко сбитый шатен с ОБШАРИВАЮЩИМ взглядом блеклых серых глаз.

– Так мы можем взглянуть на ваш паспорт, господин? – спросил белобрысый, переходя к делу.

– Конечно, можете… – Мишин извлек из внутреннего кармана пиджака синий с золотым тиснением орлом паспорт гражданина ФРГ, с которым семь лет назад въехал в Данию, и протянул его офицеру безопасности.

«Господи, – мелькнуло в голове, – не так уж и много лет прошло. А кажется, будто вся жизнь…»

– Вы не против, если мы отойдем в сторону? – спросил коренастый.

– Вы же на службе, – Витяня равнодушно пожал плечами. – Так что, ни в чем себе не отказывайте, господа…

Перелистав странички, белобрысый несколько раз энергично перевел взгляд с фотографии на оригинал, и, не выпуская паспорт, спросил:

– Господин Штрумпф, вы ведь гражданин Западной Германии, не так ли?

– Вы поверите мне больше, чем написанному в паспорте?

– Куда вы летите, господин Штрумпф?

– В Мюнхен… – Витяня выразительно кивнул на стойку регистрации. – Естественно, если вы ничего не имеете против. Регистрация вот-вот закончится…

– Мы не задержим вас, – успокоил коренастый.

– Цель поездки? – не обратив внимание на реплику Мишина, спросил белобрысый.

– Деловая. Я бизнесмен.

– У вас есть с собой огнестрельное оружие, наркотики, что-нибудь еще, запрещенное к вывозу?

– Нет, – спокойно ответил Мишин. – К моему бизнесу перечисленные вами вещи никакого отношения не имеют.

Белобрысый передал паспорт своему крепко сбитому коллеге и внимательно посмотрел на Мишина.

– Господин Штрумпф, а вы знаете, что вид на жительство в Дании истек у вас еще в прошлом месяце? – спросил коренастый, листая паспорт.

– Какое это имеет значение? – Мишин равнодушно пожал плечами. – Я бизнесмен, в Дании не работаю, здесь просто живет моя семья. Как гражданин Западной Германии, насколько мне известно, я могу въезжать в вашу страну в любое время и выезжать отсюда, когда захочу. Разве не так?

– Порядок есть порядок, господин Штрумпф, – возразил белобрысый сотрудник службы безопасности. – Вам придется проследовать с нами…

– И далеко проследовать? – голос Мишина звучал совершенно спокойно, однако профессионал, конечно, сразу бы обратил внимание на то, каким настороженным, КОЛЮЧИМ стал его взгляд.

– Это в аэропорту, но в другом конце терминала, – корректно улыбнулся коренастый. – Мы займем у вас всего несколько минут, так что вы еще успеете пройти регистрацию и улететь в Мюнхен, – добавил он, увидев выражение недовольства на лице пассажира. – Пойдемте, господин Штрумпф, это недалеко…

«Они меня не сопровождают, а конвоируют», – флегматично, словно о ком-то другом, подумал Мишин, упершись взглядом в аккуратно подстриженный затылок коренастого, и ощущая на спине ПОСТАВЛЕННОЕ дыхание белобрысого. – «Что происходит?.. Просрочка вида на жительство – ерунда, формальная зацепка… Что-то эти парни от меня хотят, зачем-то я им понадобился…»

Семь лет, которые Виктор Мишин, подполковник КГБ, заочно приговоренный на своей родине к расстрелу, прожил в Дании с Ингрид Кристианссен, ставшей в 1979 году его законной женой, прошли, а вернее, пролетели, счастливо и безоблачно. Хотя по поводу долговечности этого счастья Мишин никогда особенно не заблуждался – он слишком хорошо, ИЗНУТРИ, знал волчьи законы спецслужб. Тем более, той, которая его взрастила, сформировала, использовала, а потом приговорила без суда и следствия к смертной казни. Конечно, он понимал: после всего происшедшего в покое его не оставят. Рано или поздно это должно было кончиться появлением на горизонте какого-нибудь вестника из прошлого. И можно было даже не гадать, с ЧЕМ именно этот вестник объявится. Поняв спустя какое-то время, что практически невозможно жить в мучительном ожидании неизбежного, Мишин просто принимал каждый прожитый день с улыбкой счастливого человека, благодаря судьбу за то, что она послала ему Ингрид. Между ними никогда не возникало объяснений, связанных с его прошлой жизнью. Эту табу не нарушалось даже в моменты, когда Витяня испытывал жесточайшие приступы депрессии. Ингрид, чувствовавшая малейшую смену в его настроении, пыталась не затрагивать болезненную для обоих тему, но как-то раз постоянное ощущение страха и тревоги за любимого человека взяло верх.

– Я знаю, почему ты не хочешь, чтобы у нас был ребенок…

Это было глубокой ночью, когда и без того нешумный Копенгаген погрузился в глубокий, обстоятельный сон. Шторы на широком окне спальни были раздернуты, и на невыразительном фоне свинцового весеннего неба подсвеченный изнутри шпиль лютеранской кирхи напротив казался лучом мощного фонарика, с помощью которого Господь осматривал темные закоулки своих бескрайних владений.

– Я знаю, что ты знаешь, – тихо ответил Витяня, не открывая глаз.

– Тебя привезли ко мне, в мой дом… Раненого, полуживого, брошенного всеми… Ты помнишь?

– Да. Хотя много бы дал, чтобы забыть.

– Я не хочу тебя терять, Виктор!

– И я не хочу…

– Тогда давай уедем отсюда и покончим со всем этим, с твоим жутким прошлым, с твоими страхами перед будущим…

Заложив руки за голову, Витяня, не мигая, смотрел в потолок.

– Почему ты молчишь, Виктор?

– Я не умею думать и разговаривать одновременно.

– О чем ты думаешь сейчас?

– О том, зачем уезжать, Ингрид? Разве нам плохо здесь?

– Чтобы жить, как нормальные люди… – она приподнялась на локте и положила свою узкую, прохладную ладонь на его плечо. – Чтобы не вздрагивать, когда звонят в дверь… Чтобы не покрываться холодной испариной, когда за твоей спиной скрипят тормоза такси… Чтобы не закрывать в ужасе глаза, когда до тебя доносится обрывок русской речи…

– Ты же не говоришь по-русски, милая, – улыбнулся Витяня и, повернувшись к жене, нежно привлек ее к себе. – Зачем же вздрагивать, если не понимаешь?

– Я ЧУВСТВУЮ этот язык. Остро чувствую. Как тебя…

– А что еще ты чувствуешь, дорогая?

– Что если бы в твоей жизни не появилась я, все бы у тебя было иначе…

– Если бы не появилась ты, меня бы уже не было.

– И ты боишься только за меня, правда? И этот страх тебя доканывает. А я не могу этого видеть…

– Говорила мама, не женись на умной, – пробормотал Витяня. – А я, дурень, не послушался…

– Давай уедем, родной. Куда угодно, хоть на край света… Ты ведь не был в Новой Зеландии, верно?

– Нет, дорогая, в Новой Зеландии я не был.

– В Окленде живет папина троюродная сестра. Мы с ней изредка переписываемся. Очень, кстати, милая женщина… Хочешь, попробуем пожить там какое-то время? Сменим фамилии, получим новые паспорта, деньги у нас, слава Богу, есть…

– Пластические операции делать будем? – деловито осведомился Мишин.

– Если это так необходимо, то я согласна… – Ингрид притянула к себе голову Витяни и нежно поцеловала его в глаза. – Ради тебя я согласна на все…

– А как ты будешь узнавать меня после пластической операции? Мужчина с чужим лицом…

– Наощупь.

– А я тебя?

– По дыханию.

– Ингрид, скажи, все архитекторы такие неисправимые романтики? Или только соотечественники Ганса-Христиана Андерсена?

– Только те, кто выходят замуж за бывших шпионов.

– Обидеть рыцаря плаща и кинжала может каждый, – улыбнулся Мишин.

– Зато далеко не каждый способен его полюбить.

– Боюсь, дорогая, нам нет никакого смысла уезжать.

– Почему, Виктор?

– Ты, что, действительно не понимаешь?

– Чего я не понимаю?

– Если ОНИ захотят нас найти, то найдут где угодно… Даже в Новой Зеландии. Так что, если суждено, пусть все произойдет здесь. Я уже привык к этому виду из окна…

– Они что, действительно всесильны? – тихо спросила Ингрид.

– Не столько они, сколько те, кто стоят за ними.

– Значит, выхода нет?

– Выход есть всегда, Ингрид.

– Ты как-то нехорошо это сказал, Виктор.

– Проблема не в тебе…

– А в ком? В тебе?

– Видишь ли… – Осторожно освободившись от объятий жены, Мишин потянулся к тумбочке, нащупал коробку «Кента» и, вытянув сигарету, щелкнул зажигалкой. – Пока ты училась на архитектурном отделении и, высунув от старания кончик языка, вычерчивала на кальке пилоны и капители, я с неменьшей старательностью и точностью убивал людей. Самых разных, которых до этого даже в глаза не видел… Просто приводил в исполнение приговоры своего начальства, которое торжественно сообщало перед заданием, что порученное – приказ партии. Представляешь, дорогая, мне это даже нравилось…

– Как нормальному человеку может нравится ЭТО?

– Значит, я был ненормальным, – Мишин глубоко затянулся. – С другой стороны, разве за плохое дело дают ордена, подарки, очередное офицерское звание?.. Понимаешь, Ингрид, когда я возвращался домой, меня встречали как победителя, жали руку, хлопали по плечу… Я, представь себе, даже гордился, что умею убивать лучше, чем любой из моих коллег. О расплате я не думал. Да кто из нас в молодости вообще задумывается над смыслом того, что делает? И вот в момент, когда пришло время платить по счетам – а накопилось их на несколько жизней сразу – я получаю вместо пули в лоб самую прекрасную женщину на свете. Знаешь, я часто спрашиваю себя: а в награду за что, собственно, я ее получаю? Такими как ты, Ингрид, украшают жизнь настоящих праведников, великих альтруистов, гениев, которые, в благодарность Создателю, рождены на свет, чтобы одарить человечество озарениями светлого разума и возвышенных чувств… А потом понял: очевидно, перед тем, как погрузить грешное тело и черную душу раба божьего Виктора Мишина в кипящие котлы ада, Создатель решил открыть глаза мне, убийце, на настоящую любовь к женщине, на нежность, которая растворяет тебя изнутри, на мучительность и сладостность тревоги о самом близком тебе человеке. И послал тебя…

– Замолчи, прошу тебя!

– Не плачь, пожалуйста.

– Я не хочу тебя терять!

– Но мы же вместе, родная… – Витяня загасил сигарету и притянул Ингрид к себе. – И будем вместе, пока живем. Будем сидеть перед этим окном, как Кай и Герда… Стоит ли думать о том времени, когда кого-то из нас не станет? Тем более, рано или поздно это все равно случится…

– Значит, ничего менять не будем?

– Конечно, не будем! – улыбнулся Витяня. – Год мы с тобой прожили? Ну и слава Богу. Глядишь, и еще что-нибудь отломится.

– А может, они про тебя просто забыли, а?

– Конечно, забыли, милая. У них ведь там бардак. Иначе они нам и год спокойно пожить не дали бы…

Витяня лгал, Ингрид знала, что он лжет, да и Мишин понимал, что она это знает. То был молчаливый уговор, семейное соглашение, под которым стояла символическая обоюдная подпись. Оба заставляли себя не думать о том, что ОНИ никогда ничего не забывали. Их учили помнить, и учили на совесть. А потому, в течение последующих шести лет, бывший подполковник КГБ СССР Виктор Мишин ждал – мучительно, скрывая от всех, опустошая себя – когда ЭТО случится…

– Ну, вот мы и пришли, – сказал белобрысый, энергично толкая дверь в какое-то помещение. Оторвавшись от своих мыслей, Мишин боковым зрением уловил на уже полуоткрытой двери два жирно выведенных ноля и выразительный черный треугольник острием вниз, увенчанный черным шаром стилизованной головы. В тысячную долю секунды мускулы спины и ног резко напряглись, но еще на мгновение раньше он даже не ощутил физически – только почувствовал жалящий укол под лопатку. После чего все моментально погрузилось в темноту…

Очнулся Мишин от жуткого рева, словно в самый разгар киносеанса попал на фильм ужаса. Вокруг стоял такой невообразимый грохот, будто где-то совсем рядом гигантские механизмы дробили скальный грунт. Открыв глаза, Мишин обнаружил, что лежит спеленутый, как младенец, и обвязанный ремнями на обычных санитарных носилках. Вокруг вздрагивало серебристо-голое чрево транспортного самолета. Обзор был минимальный, поскольку общий вид загораживали какие-то ящики и брезентовые мешки, да еще пара мужских ног в добротных английских ботинках, купленных явно не на дешевой распродаже. Подняв глаза, Витяня увидел на откидном сидении напротив белобрысого сотрудника службы безопасности аэропорта Каструп. «Датчанин», жуя огромный сандвич с беконом и помидорами, рассматривал спеленутого пленника с неподдельным интересом – без ненависти, открыто и РАССЛАБЛЕННО.

– Ну, земеля, очнулся наконец? – спросил белобрысый на чистом русском. – А я уж думал, что химик наш что-то напортачил…

– Чем вы меня так крепко уговорили? – хрипло спросил Мишин, безуспешно пробуя шевельнуться и чувствуя во рту мерзкий металлический привкус, словно лизнул дверную ручку. Спеленали его на совесть. «Советское – значит качественное» – почему-то вспомнился идиотский лозунг на одном из московских домов.

– Что, понравилось? – осклабился белобрысый, продолжая энергично жевать.

– Слов нет…

– Это мы тебя нембутальчиком, – с набитым ртом пояснил белобрысый. – С незначительными природными добавками. Но это уже к химику – не ко мне…

– Хоть бы новое что-нибудь придумали, умники.

– А на фига? – пожал плечами белобрысый, с сожалением наблюдая, как неумолимо сокращается его аппетитный сандвич. – Действует надежно и, главное, быстро. Тебя же, кабана, скопытили за секунду…

– И наглость все та же… – Витяня тоскливо разглядывал ребристый потолок транспортного самолета.

– Ты о чем, земляк?

– А поймешь?

– Чай не пальцем деланый.

– Где датскому учили, халдей?

– В профтехучилище.

Короткий смешок белобрысого органично слился с сытой отрыжкой.

– Ты, часом, не из «девятки»?

– А что это такое? – белобрысый откровенно издевался над своим пленником.

– Сволота, – беззлобно пробормотал Мишин, вновь безуспешно попытался расслабить натяжение ремней на руках и ногах, после чего закрыл глаза.

– Еще какие вопросы, земеля?

Явно не зная, что делать с собственными руками, осиротевшими после умятого в бешеном темпе сандвича, белобрысый недобро взглянул на спеленутого Мишина.

«Сейчас пнет ногой», – флегматично подумал Витяня и инстинктивно напрягся.

– Может, закурить дашь, гордость системы профтехобразования?

– А не перебьешься?

– А если по нужде?

– Под себя – и все дела!

– Суров ты однако, халдей.

– А тебе что, любви моей захотелось?

– Летим-то домой, небось?

– Это смотря кому что домом называть…

– Мой дом в Москве, – морщась, сказал Мишин.

– Ошибочка, гражданин хороший. Твой дом в могиле. Кстати, заждался он без хозяина…

– С Урала?

– Что?

– Родом, спрашиваю, откуда? С Урала?

– С чего взял? – Голос белобрысого впервые за разговор напрягся.

– С чего взял? – морщась, переспросил Мишин. – С рожи твоей одухотворенной.

– Только крутого из себя не строй, ладно? – Белобрысый растер затекшие икры. – Повязали тебя как зеленку поганую. На три-четыре. А инструкций-то было, господи! Будто Фантомаса берем какого, а не козла толстожопого…

– Вот и развязал бы меня, халдей, – пробормотал Мишин. – Все бы вопросы сразу и решили. И насчет Фантомаса, и по поводу козла толстожопого. За пару секунд…

– Разбираться тебе со мной не судьба, – флегматично отмахнулся белобрысый. – А язык попридержи, гражданин ФРГ хренов. Для собственной же пользы придержи. Велено тебя живым доставить по назначению. А если при этом без зубов или с яйцами всмятку – так претензий со стороны начальства не предвидится. Потому как извлекали мы тебя в оперативной обстановке. Понял, плейбой или как-нибудь доступнее объяснить?

– Понял, не тупой, – пробормотал Витяня и вновь закрыл глаза с единственным желанием – провалиться в уже знакомую темноту как можно глубже. Так глубоко, чтобы уже никогда не видеть свет…

* * *

Во второй раз Мишин пришел в себя от резкого толчка. Его носилки взлетели на несколько сантиметров от провонявшего соляркой и кошачьей мочой резинового коврика допотопного автобуса, и, в строгом соответствии с законами земного притяжения, с грохотом вернулись на исходную позицию.

От нестерпимой боли в ребрах Мишин вскрикнул.

– Не первый класс в «каравелле», верно? – прогнусавил напротив уже знакомый голос белобрысого. – Погоди, земляк, сейчас перед тобой стюардесса извинится и коньячку поднесет для душевного успокоения…

По-прежнему спеленутый, словно разбушевавшийся пациент психбольницы, и накрепко привязанный толстыми брезентовыми ремнями к обычным санитарным носилкам, Мишин мог видеть только металлические ножки автобусных сидений, да три пары крупных мужских ног, принадлежавших, очевидно, его конвоирам. Он лежал на полу и, естественно, не мог наблюдать за маршрутом следования. Но даже не глядя в окна этого импровизированного катафалка, Витяня хорошо знал, в КАКОМ городе он очутился, и КУДА именно его сейчас везут…

Спустя полтора часа автобус остановился, три пары ног в ботинках ожили, замелькали перед носом… Потом его носилки подхватили и понесли. Мишин ориентировался по основательно забытым, но до боли в печенках знакомым запахам – навеки вмурованный в память омерзительный букет СЛУЖЕБНЫХ ароматов, настоянный на вони плохо вымытых жестяных пепельниц, старых, пропыленных канцелярских папок, засохшего гуталина и карболки, с помощью которой изначальной нищете служебных сортиров придавался особый, неповторимый блеск замаскированной убогости. С ЭТИМ букетом не стыковался только запах прелых сосновых лап и специфический, торфяной дымок Подмосковья…

Даже не открыв глаз, Мишин знал, что привезли его в полуподвал караульного помещения одной из конспиративных опорных баз Первого главного управления, где с «клиентами» конторы проводили законченный цикл знакомства – от увещеваний и задушевных бесед до проверок на прочность с помощью оголенных проводов и других нехитрых приспособлений для обретения требуемого красноречия.

Чьи-то крепкие, пахнущие «Примой» и дешевым земляничным мылом руки распеленали его, рывком приподняли с носилок, после чего завели руки назад, защелкнули на запястьях наручники и пригвоздили к деревянному табурету, привинченному к полу в нескольких сантиметрах от широкого письменного стола. По другую сторону восседала примерно его лет женщина в форме, с погонами старшего лейтенанта внутренней службы. Уженщины было широкое, не лишенное некоторой приятности, лицо с выщипанными бровями и твердой линией увесистого подбородка, вызывающе выпяченного в сторону нового арестанта.