355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валентина Малявина » Услышь меня, чистый сердцем » Текст книги (страница 8)
Услышь меня, чистый сердцем
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 07:23

Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"


Автор книги: Валентина Малявина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Как и прежде, он говорил:

– Ну! Пойдем обедать!

И мы отправлялись в симпатичное кафе «Кяна Кук».

Василий Аксенов тоже украшал Таллин своим присутствием. Красивый мужчина этот Аксенов! Талантливый, заводной, и почти всегда навеселе.

Глядя на меня, он улыбался и не уставал повторять:

– Как ты похожа на девушек начала 30-х годов!

– Почему?

– Не знаю.

И пожимал плечами.

При встрече опять восклицал:

– Как ты похожа на девушек начала 30-х годов!

Я спрашивала:

– Не середины, не конца, а именно начала?

– Именно начала, – утверждал Вася Аксенов.

– Но откуда вы можете их знать?

– Не знаю.

И снова пожимал плечами.

– Они вам интересны?

– О! Да!

– Тогда ладно.

И мы принимались хохотать.

Почему? А просто так! Оттого, что хорошо было.

Иногда целыми днями в Таллине не унимался дождь, а нам все равно весело было. Олег Даль брал гитару, и мы слушали, как он пел.

Но порою Саша был очень раздражен без видимого повода. И как-то я его спросила:

– Ты влюблен в Люсю Марченко?

– Нет. На площадке – да.

– Может быть, ты сердишься, что на съемки приехал Иван Александрович?

– О чем ты? – вскричал Саша.

Опять какое-то напряжение чувствовалось, как тогда, в «Белых ночах». Тогда оно возникло между Пырьевым, Марченко и Стриженовым, теперь – между Пырьевым, Марченко и Збруевым.

Много позже, уже в Москве, Иван Александрович позвонил мне домой.

– Сегодня у тебя есть свободное время?

Голос его был грустным.

– Да.

– Я заеду за тобой, хорошо? Куда бы ты хотела поехать?

– На Николину гору в березовую рощу, где я снималась у Андрея Тарковского.

– Хорошо. Я сейчас приеду за тобой. Выходи.

Было начало лета, вечер теплый-теплый, мне так захотелось увидеть березы, около которых я была так счастлива.

Мы вошли в зеленую рощу, и у меня голова закружилась. Иван Александрович опирался на красивую трость и с интересом поглядывал на меня.

Я снималась в «Ивановом детстве» осенью, тогда березовая роща была печальной, казалось, что она устала. Теперь она выглядела молодой, одетая в нежные зеленые цвета первой листвы. Стволы высоких берез глянцевые, белые-пребелые с черными густыми мазками. Трава сочная с маленькими сиреневыми и ярко-желтыми цветочками. Птицы поют.

– Я была счастлива здесь.

Иван Александрович остановился, поглядел наверх на кроны берез и в золотое вечернее небо, спросил:

– А что такое счастье?

– Это когда чувствуешь его.

– Поясни.

– Как же объяснить… Не знаю… Но знаю, что счастье – это настоящее. И если чувствовать настоящее по-настоящему, то и счастья окажется много.

Иван Александрович звонко крикнул:

– «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – да?

– Да.

– Очень хорошо! – и с интересом спросил: – А ты бываешь совсем-совсем счастлива?

– Бываю.

– Бываешь? Интересно! Когда?

– Не скажу.

Пырьев обиделся на меня, и выражение его лица стало, как у дерзкого мальчишки.

– Не хочешь и не говори.

Даже пошел чуть впереди меня, играя тростью.

А как расскажешь? Связь с Богом – это и есть самое необыкновенное счастье!

Когда мы вернулись к машине, Пырьев сказал шоферу:

– Петя, на «Аэропорт», пожалуйста.

– Вы улетаете?

Он засмеялся.

– Нет, пока не улетаю. Мы поедем к метро «Аэропорт». Хорошо? Я тебе должен рассказать… Мне почему-то захотелось именно тебе рассказать…

Метро «Аэропорт» – это где-то далеко-далеко, так мне показалось. Тогда и в голову не могло прийти, что я много лет проживу в этом месте.

Мы поднялись, кажется, на второй этаж и вошли в необустроенную квартиру. На полу валялись фотографии из фильмов с участием Люси Марченко. Низкая тахта была неприкрыта, около нее валялись бигуди. Отчего-то мне запомнилось одинокое бигуди на полу.

Иван Александрович сказал:

– Это Люсина квартира… Мы с ней поссорились. Теперь уже навсегда. Я не хотел тревожить тебя своим рассказом в березовой роще… Я вернулся из Мексики. Приезжаю и вижу… дверь сломана и не заперта… а на полу… в квартире спит команда спортсменов… Все пьяны…

Я не знала, как успокоить Ивана Александровича, потому что он очень разнервничался, стала нести чепуховину.

– Дверь была не заперта? – спрашиваю.

– Нет.

– Спортсменов было много?

– Целая команда!

– Ну, и зачем же так переживать? Зачем ссориться? Команда отдыхает при открытых дверях!.. По-моему, ничего в этом страшного нет.

Конечно, смешны были мои доводы, но мне очень хотелось облегчить настроение Ивана Александровича.

Я вдруг вспомнила воскресный зимний день, когда Люся Марченко, Аллочка Будницкая, Саша Орлов, Саша Збруев и я были приглашены Иваном Александровичем в Союз кинематографистов на просмотр симпатичного чешского фильма с участием Карела Готта. Аллочка была, как всегда, прелестна. Саша Орлов, ее муж, красив и остроумен, а Люся Марченко в коричневой дубленке и белом кружевном пуховом платке в тот зимний день казалась совершенством, как будто этот день Бог посвятил ей и снег красиво опускался на землю специально для нее. Она светло улыбалась всем, и такое умиротворение исходило от нее, что все мы чувствовали себя очень уютно.

В этот-то день у меня и сместились все понятия о возрасте, о возрастном барьере между влюбленными – то, о чем обычно обожают посудачить обыватели.

Я видела, что Иван Александрович и Люся были счастливы.

А теперь они расстаются и, похоже, навсегда. Отчего так? А?

Иван Александрович вышел зачем-то в кухню и вернулся…

Вдруг пристально посмотрел на меня и сказал:

– Вы с Сашей Збруевым тоже расстанетесь.

– Как расстанемся? Почему?

Иван Александрович ничего не ответил.

Сесть было некуда, и так получилось, что он присел на пол и неожиданно обхватил мои колени.

Я чуть не лишилась чувств. Это было настолько неожиданно, что я онемела, а Иван Александрович, стоя на коленях, говорил и говорил, что нам надо быть вместе. Я тоже опустилась на пол, прижала свою щеку к его щеке и лепетала:

– Ничего, ничего… все пройдет… Вы так говорите оттого, что я чем-то похожа на Люсю… Вы хотите ей отомстить, и только… ничего, ничего, все пройдет…

Так мы и стояли друг перед другом на коленях…

А потом Иван Александрович улыбнулся и заметил:

– Посмотри, какая мизансцена получилась. Мы стоим друг перед другом на коленях. А еще говорят, что у Достоевского все придумано, что ничего подобного не бывает в жизни. Ан нет! Бывает!

Он даже повеселел. Я тоже улыбалась и тихо сказала:

– Я обязательно запомню нас в сегодняшнем дне.

Иван Александрович тяжело вздохнул и подошел к окну.

– Все пройдет, – повторила я.

– Ты думаешь?

– Уверена.

Он не однажды приезжал в Школу-студию МХАТ, разыскивая меня. Но я каждый раз уклонялась от встречи с ним.

«Братьев Карамазовых» Пырьев начал снимать, когда я уже работала в Театре имени Евг. Вахтангова. Меня вызвали в группу и предложили пробы на Катерину Ивановну. Я знала, что Грушеньку будет играть Лионелла Пырьева.

Катерина Ивановна казалась мне совсем не моей ролью, и я была удивлена этому предложению, но у Пырьева возникла мысль сделать героинь похожими, он находил, что мы с Линой одного плана.

У Достоевского в «Идиоте» князь Мышкин говорит Аглае: «Вы точь-в-точь, как Настасья Филипповна». Этим же путем хотел идти Иван Александрович в «Братьях Карамазовых»: идея сходства соперниц его увлекла. Но я отказалась от проб, мне было трудно играть Катерину Ивановну: я ее не чувствую..

Иван Александрович какое-то время был увлечен этой идеей.

– Лионелла и ты – темненькие. Надо сделать так: Лина останется сама собой, а ты будешь блондинкой.

– И зачем же я тогда нужна вам? Схожесть пропадет, и мысль тоже.

Второй оператор «Карамазовых», Сережа Вронский, тоже уговаривал принять приглашение на пробы и тоже видел меня блондинкой.

С болью, но я все же отказалась.

А теперь здесь, где идет суд надо мной, побывали все три талантливые женщины, горячо любимые Иваном Пырьевым: Марина Ладынина, Люся Марченко, Лионелла… Странно все…

9

Здание суда так и осело в моей памяти ледяными развалинами, «сталкеровской зоной». Ледяным холодом бокса, в котором нам положено дожидаться очередного заседания.

Конвой уже не настаивает на том, чтобы я непременно находилась в боксе. Оставляют, меня в более теплой «прихожей». Это нарушение режима, ребятам здорово попадет, если нас застукают…

Кто-то стучит во входную дверь, и я мгновенно оказываюсь в холодной камере.

Оказывается, пришел мой адвокат. Меня опять выпускают в тепло.

Адвокат в хорошем настроении, весь вид его не имеет ничего общего с обстановкой и обстоятельствами этого казенного дома. Яркая рубашка моего адвоката и сабо На босую ногу делают наш разговор неофициальным.

Адвокат вполне удовлетворен тем, что болтовня по поводу меня и Стаса продолжается.

Мне же не терпится, чтобы суд скорее приступил к экспертизам.

И потом… гражданский истец и прокурор продолжают все время шептаться? О чем? Неприлично это!

Зато теперь понятно, почему изъяты все записи Стаса и его дневники. В них много минора. Обвинение же старается создать его жизнерадостный образ.

Наконец я спрашиваю у адвоката, кому я обязана своим «вторым прокурором» – гражданским истцом.

– Ее пригласил Николай Попков, доверенное лицо обвинителя.

– Попков?!

– Да. Вы знаете его?

– Не очень.

– Кто он?

– Артист. Кстати, где он? – поинтересовалась я.

– Он в отпуске…

– Он что, не собирается больше появляться в суде?!

– Нет, он уехал.

– Как – уехал? Он не должен был уезжать! Как же так?

Я хотела задать ему свои вопросы. Нет-нет, я думаю, он появится, обязательно появится, хотя бы еще на одном заседании. Он ведь был в суде только один раз…

– Появится, – уверенно говорю я.

– Может быть, – улыбается адвокат. – Не нервничайте. Лучше расскажите о нем.

– Но я же его совсем не знаю! Меня интересует вот что: кто сочинил это безумное обвинительное заключение?

– Компания из прокуратуры Ленинского района. Я знаю, что его несколько раз переписывали. Были претензии суда по поводу непрофессиональности данного документа.

– Но в нынешнем виде этот, с позволения сказать, документ просто смешон и несостоятелен. И еще: как вы думаете, с ним ознакомились гражданский истей, то бишь адвокат Александры Александровны, и доверенное лицо, актер Попков?

– Конечно.

– Неужели это так? Впрочем, ничего удивительного. Попков и истей, она же адвокат Александры Александровны, на первых двух заседаниях вели себя вызывающе. Говорят, что истей за «кулисами» готовит свидетелей. А вы у нее булочку во время перерыва надломили и скушали… эх, вы…

– Вам и это известно?

– Да. И не только это. Я знаю, что ведется магнитная стенограмма заседаний, несмотря на запрещение судьи. Не понимаю, почему на открытом суде нельзя записывать заседания на пленку? Тем не менее Тайно запись ведется. Есть дубликат всего следствия… И еще. Я чувствую, что судья сожалеет, что взялась за это дело.

Подъехала машина. Пришли солдатики.

– Поехали, – говорят.

– Куда? – спрашиваю.

– Домой, в Бутырку, – и улыбаются.

Как всегда мы долго ехали к Бутырке, забирая по пути других подсудимых. И в Бутырке продолжительное время сидели в боксе, ожидая ужина. Значит, уже больше шести часов вечера и в камерах теперь отдыхают от дневного безделья. Господи! Не ведают, что творят советские юристы.

И вспомнилось мне, как мы устроились со Стасиком на его узенькой кроватке и рассматривали фотокарточки.

Меня заинтересовало небольшое фото, на котором был изображен молодой человек с библейским лицом.

– Кто это? – поинтересовалась я.

– Попков Коля. Мы маленько учились с ним вместе в Школе-студии МХАТ. Потом нас выгнали.

– За что?

– Дурацкая история. Неохота вспоминать. Противно.

– Чем он занимается теперь?

– У него талантливая жена, Наташа Егорова.

– Наташу я знаю. А он?

– Тоже актер. А еще… каждому Моцарту по Сальери, Валена.

– Надеюсь, ты – Моцарт. Он, стало быть, Сальери?

– Выходит так. В общем, нас выгнали из-за фашистских флагов.

– Ничего не понимаю. Каких фашистских флагов?

– Со свастикой, – Стас разнервничался. – Нет, Валена, не хочу рассказывать. Очень противно об этом вспоминать.

Весь вечер Стас был в угнетенном состоянии.

А когда мы засыпали, сказал:

– Когда нас с Колей Попковым выгнали из Школы-студии, я поехал домой, в деревню. Несладко мне там пришлось. Матушка стеснялась перед всеми, что я бездельничаю, и резко поставила вопрос о работе. Вернулся в Москву. Почему-то был в валенках, наперед зная, что в них нельзя ходить по Москве. Сыро. Солью асфальт посыпают.

Ну… приехал я в Москву… В кафе «Синяя птица» читал рассказы Шукшина. Кормили.

Потом стал жить в Химках у Юрия Михайловича. Этот человек готовил ребят в театральные институты. Ну, учил… кое-чему… Научил, например, каждое утро есть геркулесовую кашу с поджаренным луком. Я даже привык к ней, к каше. Силу она дает. Англичане не дураки в этом вопросе.

Весной стал поступать в Щукинское и поступил…

Попков никогда не бывал у нас в гостях. Никогда Стас его не вспоминал.

Как-то Стас, Наташа Егорова, я и Попков зашли на Арбат, на улицу Вахтангова, где моя мама жила. Я, кажется, вернулась из киноэкспедиции… Но я плохо помню этот день, а Попкова и вовсе не помню.

Так что еще о Попкове?..

Мы встретились случайно вечером на Пушкинской плошали. Я хорошо запомнила весь этот день – 10 апреля 1978 года. Был понедельник. А по понедельникам Театр Вахтангова работал на двух площадках: у себя и на сцене Театра имени Моссовета.

Этим вечером Стас должен был играть в Театре Моссовета. Настроение у него было скверное, и ему не хотелось ехать на спектакль.

Мы ужинали у моей мамы. Я старалась его развеселить и предложила проводить в театр.

– Я тебя провожу, а сама пойду в учебный театр и посмотрю наших студентов в спектакле по Шукшину «А поутру они проснулись». Потом встречу тебя, и мы пойдем в ресторан ВТО, а там в симпатичной компании помечтаем о будущем театра.

Стас повеселел, и мы поехали на Маяковку.

Я проводила его до самой гримерной.

У дежурной написала записку и попросила передать ее Стасу.

Содержание записки было мажорным:

«…Ты живешь в Москве! В самом центре ее! В знаменитом доме, где жили великие люди! Работаешь в лучшем театре нашей страны! Играешь хорошие роли! Тебе симпатизируют замечательные актеры нашего времени!

И тебя любит, очень любит Валя М.!

Ты не должен грустить.

У тебя все хорошо!..»

После спектакля в Учебном театре я поспешила встретить Стаса. Шла по улице Горького и вдруг слышу:

– Валена! – Стас кричал громко и радостно.

Он был еще в дверях троллейбуса.

– Ну надо же! Я хотел выйти на следующей остановке, около Учебного театра и вдруг увидел тебя! Ну надо же!

Иной раз в одном подъезде живешь и не встречаешься, а тут… Здорово получилось! Спасибо тебе за послание. Передали перед выходом на сцену.

На углу улицы Горького и Пушкинской плошали старушка продавала цветы. Стас купил мне чудесный букет.

– Пойдем домой. Пешком. Не хочу в ВТО.

Тут-то мы и встретили Наташу Егорову и Попкова.

Стас эмоционально начал рассказывать о встрече в гостинице «Москва» с писателями-«деревенщиками»: Беловым и Распутиным, с оператором Заболоцким Толей, с художником из Минска Игнатьевым Женей.

Стас был увлечен деревенской литературой и почитал наших знаменитых писателей. При удобном случае он с удовольствием рассказывал об этой встрече и очень гордился ею. И теперь с восторгом вспоминал новых знакомых.

На что Попков насмешливо сказал:

– И конечно, ты был среди них главным?

Явная издевка, ирония, даже злость слышались в его голосе.

Мне показалось, что Наташе Егоровой не по себе.

И правда, Попков – настоящий Сальери.

Я взяла Стаса под руку, попрощалась и увела его.

– Почему он так разговаривает с тобой?.

– Он всегда так.

Эта встреча была 10 апреля.

11 апреля Стас мне предложил поехать в гости к Попкову.

– Но он не приглашал нас.

– Что-то мне не по себе… Ведь я виноват перед ним. Я сразу не сознался, что причастен к истории с фашистскими флагами[6]6
  За годы жизни со Стасиком я так и не поняла этой истории. Он сам говорил о ней неохотно и сбивчиво. В итоге я знаю наверняка только фактическую сторону: на первом курсе Школы-студии МХАТ Коля Попков и Стас увлеклись национал-социалистической идеей. И повесили в своей комнате в общежитии на Трифоновке флаг со свастикой, похищенный, как я поняла, из реквизиторской. Думаю, что все это было от неприкаянности, от желания выделиться, обратить на себя внимание. Дело кончилось тем, что обоих исключили из Школы-студии – сначала Попкова, а потом Стаса. После чего они несколько лет вообще не общались.


[Закрыть]
, и остался в школе-студии, а его выгнали. Потом и меня разоблачили. Вот ведь какие дела… С тех пор я молча терплю унижения.

И рассказал мне один случай. Наташа Егорова, Попков и Стас как-то поехали в лес. Поставили палатку. Наступила ночь. Хлынул дождь. Попков и Наташа спрятались в палатке.

Стас остался на улице под дождем. Не впустил Попков в палатку Стаса.

– Я как собачонка возле них, потому что вину свою перед ним постоянно чувствую.

Не поехала я тогда к Попкову.

А Стас поехал. Кажется, с Марьиным. Вернулся домой поздно.

– Что-то у них не то… и как-то все не так, – сказал Стас.

Потом… когда Стаса на этом свете не стало, Попков несколько раз приходил ко мне на Арбат.

Я доверяла ему. Мне казалось, что он хочет помочь мне, успокоить меня своим присутствием.

Я показывала ему записи Стаса, интимные дневники, письма.

Забыла, что Попков – Сальери.

Потом Попков почему-то попросил наш плед, под которым нам было очень уютно со Стасом. Я отдала. Носил тулуп Стаса, который я тоже отдала ему.

А еще вот что произошло. Приходит ко мне один из следователей прокуратуры Ленинского района и спрашивает:

– Это то кресло, в котором сидел Стас в последний вечер?

– Да.

Следователь молча, не оформляя никаких документов, берет старинное, очень красивое кресло и уносит его из моего дома. Я не успеваю ничего сказать, думаю, что кресло необходимо для следствия, для экспертизы, и была уверена, что оно вернется ко мне.

Стас принес это кресло домой из мебельного комиссионного, что находился на набережной, где потом был «Ганг», принес и торжественно сказал:

– Вот тебе от меня подарок, Валена! Прими, пожалуйста.

Не вернулось ко мне старинное кресло. Кто теперь сидит в нем? И как тот, другой, чувствует себя в моем кресле?

Мне был очень дорог этот подарок Стаса. Странные люди…

Я убеждена, что у каждой вещи есть энергия и что похищенная вещь никогда не принесет радости новому владельцу, скорее наоборот.

Больше я ничего не знаю о Попкове.

На сцене я его не видела.

Не знаю, снимался ли он в кино?

…Вхожу в камеру. Накурено – ужас, но чисто. Обрадовались мне.

Рая-мальчик громко запела: «Я на шконочке лежу и ушами шевелю. Все лежу и лежу, на кормушечку гляжу…»

Очень смешно получилось.

И спрашивает:

– А Сергей Козлов был в суде?

– Был, – говорю..

– Ух, ты! Скажи Сереже, что я его песенку про Львенка и Черепаху на свой лад пою. Спроси – можно ли?

– Ладно, – пообещала я.

Денёв удивляется:

– Не понимаю, они что – совсем дураки? В твоем суде. Сколько раз можно к ним выезжать? Завтра опять?

– Нет. Завтра отдых..

– Ура!

Лаже Нина обрадовалась.

Я убеждена в том, что люди, почти все, изначально хорошие.

А зависть, с которой сопряжены и предательство, и воровство, и подхалимство, и все другие пороки, – это не что иное, как болезнь.

А болезнь – огромное несчастье.

Поэтому есть люди очень хорошие, просто хорошие и несчастные. Плохих людей нет.

Несчастных надо жалеть.

Правда ведь?

Денёв права – сколько можно выезжать в суд?

Сокрушительная усталость после поездок туда.

Предполагается, что 14 июля будет наконец-то давать показания врач «скорой помощи» – Поташников.

Только бы пришел!

Он – единственный объективный свидетель.

Будут допрашивать и меня.

…14 июля 1983 года меня привезли в суд неожиданно быстро.

– Ну ладно, Валентина, посиди здесь пока. Совсем холодно в камере, – беспокоился солдатик из конвоя.

После паузы спросил:

– Устала?

– Да.

Смотрю на телефон, который стоит совсем рядом со мной.

– Можно я позвоню? Быстро?

– Нет, Валентина, нельзя. Если засекут, я пропал.

– Очень быстро. Домой.

– Ладно, звони, – согласился он.

Набираю телефон Тани и Сережи – мама сейчас у них живет. Очень нервничаю. Руки не слушаются. Цифры путаются. Занято. Ну надо же!..

– Занято, – я чуть не плакала.

– Ох, Валентина!.. Давай по-быстрому еще раз.

– Опять занято.

И сама не знаю зачем, набрала телефон Инны Гулая.

– Инна, здравствуй!

Онемела Инна. Она хорошо знает мой голос по телефону. С испугом спросила:

– Ты откуда?

– Это неважно. Слушай меня, не перебивая. Я очень прошу тебя – не приходи в суд. Позвони, пожалуйста, Сереже с Таней, у них моя мама, и передай им привет. Я только что звонила – телефон занят. Еще раз прошу тебя – не приходи больше в суд. Ты мне мешаешь.

Инна закричала:

– Кто тебе разрешил звонить?

– Инна, не приходи в суд! Очень мешаешь.

– Не угрожай мне!

Я положила трубку, рыло очень тяжело. Я понимала, что на суд Инна все равно придет. В очередном бархатном платье. Сядет, как обычно, близко ко мне и будет смотреть с ненавистью… Почему? За что? Я и сегодня этого не понимаю.

– Все, Валентина, больше звонить нельзя, – это солдатик. Он набирает нужный ему номер и докладывает, что мы прибыли.

– Ты Гулая звонила?

– Да. Она плохо со мной говорила.

– Она просто растерялась. Не ожидала, что ты сможешь позвонить. Не расстраивайся. У тебя сегодня трудный день. Нельзя нервничать, – успокаивает солдатик.

– Спасибо тебе. Ты хороший. Сколько еще ждать?

– Если не перенесут на более позднее время, то часа два.

В дверь постучали, и мне пришлось пойти в бокс.

…Вызывается свидетель Кайдановский.

Наши отношения с Сашей Кайдановским тянут на толстый роман. Но вначале о его выступлении на суде.

Перед его показаниями был объявлен перерыв, и когда конвой уводил меня в камеру, я встретила Сашу в коридоре. Свидетели и просто зрители разгуливали или стайками шептались по углам, а Саша одиноко сидел на скамейке у стены.

Мы посмотрели друг на друга. Он не приподнялся, не поздоровался. Странно… Я впервые не разгадала его настроений… и никакой эмоции не почувствовала… удивительно… Почему так?

Не нахожу ответа.

Итак, Саше задают дежурные вопросы, он отвечает на них. Наконец судья спросила:

– Где вы работаете?

– Нигде, – ответил он.

– Как нигде? – озадачилась судья.

Саша повторил:

– Так… нигде.

Судья сделала паузу и еще раз требовательно спросила:

– Кайдановский, где вы работаете?

Вижу, что Саше понравился этот дурацкий диалог, и он опять беззаботно отвечает:

– Нигде.

Судья начала основательно сердиться:

– Кайдановский, к вашему сведению, есть такая статья под номером 209, и есть еще несколько статей, по которым вы можете оказаться перед судом в другом положении, нежели теперь. Я еще раз спрашиваю вас: где вы работаете или работали в последний раз?

Саша вздохнул, повернулся ко мне и спрашивает:

– Валя, в каком году меня уволили из Театра Вахтангова?

Я принялась было вспоминать, а судья раскричалась:

– Прекратите сейчас же ваши издевательства! Ведите себя прилично!

Тут секретарь подсказала:

– Он учится.

– Как учится? Где? – орала судья.

Саша молчал, а секретарь, как ученица-отличница, четко произнесла:

– Он учится на Высших режиссерских курсах.

– Почему вы сразу не ответили, Кайдановский? – возмущалась судья.

– Вы спрашивали меня о работе, а в настоящее время я нигде не работаю, – безмятежно пояснил Саша.

Судья повела диалог дальше:

– От кого вы узнали о случившемся в 1978 году со Жданько Станиславом?

– От Симоновой.

– Вашей жены?

– Нет. Я узнал о случившемся от Евгении Симоновой, с которой Стас Жданько учился на одном курсе.

– Я и говорю, что вы узнали о случившемся от вашей жены, Евгении Симоновой.

– Фамилия моей жены – Кайдановская, – безмятежничал Саша.

Ему явно нравилась эта процедура вопросов и ответов.

– Ну, это понятно, что она Кайдановская, но у нее есть своя фамилия – Симонова.

– Моя жена не Симонова, а Кайдановская.

Казалось, что это будет продолжаться до бесконечности, зрители уже начали сетовать на Сашу, не понимая, что он всего лишь говорит правду. Саша расстался с Женей Симоновой, и теперь его новая жена – Кайдановская, вот в чем дело. И уж совсем Саша стал непонятен, теперь уже всем, когда принялся обвинять в нашей трагедии со Стасом Федора Михайловича Достоевского.

– Во всем виноват Достоевский, – заявил он.

Было ощущение, что Федор Михайлович сидит на скамье подсудимых рядом со мной. После недоуменной паузы общественный истей проникновенно спросила:

– Почему же?

И Саша заявил, что Достоевский отрицательно влияет на эмоции людей.

– Стас играл Раскольникова в дипломном спектакле. Замечательно играл. А чтобы хорошо сыграть этот персонаж, надо его понять, а чтобы понять, надо многое пережить… Потом он стал репетировать Рогожина, надеясь сыграть с Валей в спектакле «Идиот». Валя очень хорошо играла Аглаю в этом спектакле. Тоже надо кое-что пережить, чтобы так сыграть.

Посмотрел на скамью подсудимых, но не на меня, а рядом, словно тут и сидел Достоевский Федор Михайлович, и продолжал:

– Последняя наша встреча со Стасом была после того, как я прочитал его инсценировку «Великого инквизитора» – по главе из «Братьев Карамазовых». Вы представляете себе, что это такое – сесть и инсценировать самую трудную историю у Достоевского?

Общественный истей по-прежнему проникновенно спросила:

– А что, грустный сценарий получился?

– На веселую тему сценарий по Достоевскому написать нельзя, – сказал Саша и как-то совсем безнадежно посмотрел на общественного истца. Помолчал и спросил: – Как вы считаете?

– Суд снимает вопрос о Достоевском, – округлив глаза и с обидой в голосе прекратила разговор судья.

На памяти у меня другие Сашины впечатления о Достоевском. Он так же, как и Стас, готовился выступить, будучи в Театре Вахтангова, в спектакле «Идиот». Только Саша – в роли Мышкина, а Стас – Рогожин. Им так и не удалось сыграть в этом знаменитом спектакле Александры Исааковны Ремизовой.

Когда Саша учился у нас в институте, Пырьев хотел пробовать его на Алешу Карамазова. По каким причинам расстроилась эта творческая встреча, не знаю – мне было неловко спрашивать об этом у Саши. Он как-то начал рассказывать, что мечтал сыграть Алешу у Пырьева, но разнервничался и прекратил свой рассказ, а я больше не тревожила его расспросами на эту тему, хотя мне было очень интересно.

А еще он хотел сделать моноспектакль по Достоевскому «Сон смешного человека». До сих пор помню, что действие должно было происходить на старом, холодном кожаном диване.

Так что отношения у Саши с Федором Михайловичем совсем не простые. Наверное, от этого и получается у него, что главный виновник нашей трагедии со Стасом – автор «Идиота» и «Преступления…».

Впрочем, у меня есть черновик моего собственного письма к Стасу, где Достоевскому тоже принадлежит особая роль.

После нескольких чаепитий у Стаса дома, в самом начале наших отношений, он попросил меня:

– Валена, напиши мне, пожалуйста, письмо.

– О чем?

– О нас. О театре. Я хочу получить от тебя письмо.

– Что за блажь, Стас?

– Это не блажь. Я хочу побыстрее понять тебя. Напиши на адрес театра.

И я написала ему письмо. Вот фрагменты из него:

«…хочется рассказать тебе о многом. Но как? Возможно ли написать про то, что происходит со мною теперь? Какая-то боль поселилась во мне, нет, не тяжелая, не огромная глыба, а похожая на болезненный, непреходящий звук, и никуда не деться от него. Что это? Наверное, это – Предчувствие.

Я увидела тебя в Раскольникове, и вспомнился мне один вечер в Питере. Становилось совсем темно. Вокруг никого. Страшно немножечко. Улица, мощенная булыжником. Что это за улица? Оказалось, Казначейская. Силуэт в конце улицы. На меня движется. Испугалась. Нырнула во двор. Двор небольшой, дрова в углу у стены сложены, словно все из другого времени: и двор, и силуэт, и дрова…

Достоевский и Раскольников совсем рядом.

…Мне кажется, что у твоего Раскольникова идея, которая посетила его, как бы вне его, сама по себе. И он боится ее. И чем больше он ее боится, тем сильнее она действует на него.

Мне интересен процесс мышления твоего Раскольникова, только я не знаю, где ты, где он.

Ведь дело не в топоре, а в освобождении от смертельных тисков Идеи. Освобождение от нее – это Принятие ее. Редко кто задает себе лишние вопросы. Легче их не задавать. Можно не найти ответа.

Ты поставил эти трудные вопросы в длинный ряд и пытаешься на каждый из них найти ответ. Это непосильный труд, но мне кажется, что ты догадываешься о Главном. И все-таки я чего-то очень-преочень боюсь… От этого во мне и живет постоянный, болезненный звук нехорошего Предчувствия…»

Это письмо было изъято вместе с другими письмами, дневниками, фотографиями, бумагами и прочим во время обыска. И теперь оно находится не в чистых руках. Слава Богу, у меня сохранилось многое, в том числе и черновик письма. При обыске на Арбате выгребли все из моего письменного стола, а на полку в стене не обратили внимания. Полка большая, высотою в три метра, там-то и находилось многое из того, что было очень ценно для меня.

И теперь надо сделать так, чтобы протоколы моего дела никуда не исчезли, а то мало ли?

Опять устроят обыск, да еще в мое отсутствие.

А стенограмма судебных заседаний, несмотря на непонятные запреты, все же ведется.

На одном из заседаний вдруг что-то зафонило. Судья спрашивает:

– Кто тут ведет запись?

Молчание.

– Я еще раз спрашиваю: кто ведет магнитофонную запись?

Она так резко спросила, что микрофон, наверное, от испуга совсем засвистел и обнаружил молодую, привлекательную женщину с кейсом, в котором она и прятала магнитофон. Женщина рванулась к дверям, но конвой ее задержал. Судья объявила паузу и вместе с женщиной, сопровождаемой конвоем, вышла в коридор.

Я смотрю на Танюшку и Сережу, спрашиваю их глазами – наша, мол? Они отрицательно качают головой, и я успокоилась. Наверное, журналистка, скорее всего на заграницу работает.

Но протокол судебных заседаний все равно ведется.

…Вернусь к письму. Там есть разговор и о Саше Кайдановском, и о театре. «…Саша – это мое мучение. Это был мой смысл. Это была сама я… Потом очень устали мы. Каждый искал свой выход. Для него, скоро нашелся выход: он женился на Симоновой Женечке. Для меня тоже был выход: я решила быть совершенно одна и заняться делом. Для меня дело – это наш театр, который почти разрушен, тем более нельзя «больное» покидать. У меня были и остаются заманчивые предложения со стороны, но я люблю Театр Вахтангова со всеми его бедами. А как помочь ему? Играть хорошо свои роли, пока так, а там, Бог даст, и другая надобность объявится.

Всем ясно, что Симонов и Ульянов во внутреннем конфликте. Ты знаешь, что я люблю Михаила Александровича, но я консерватор и ненавижу революции. Пока в театре нет революционной ситуации, но она, по всей вероятности, неизбежна, значит, и революция неизбежна. А чем кончаются революции?.. Вот то-то и оно… Не хотелось бы, чтобы наш театр прошел гибельный путь МХАТа.

Ведь вот в чем дело – все те, на кого сегодня опирается Женя Симонов, отвернутся от него в пользу нового руководителя, но и новому руководителю они вскоре неинтересны будут. Это закон любого мятежа. Удел предателей очевиден: жалкий он, этот удел. Есть еще одно волевое, целеустремленное действующее лицо – Слава Шалевич. Он никогда не проиграет. Он хорошо понимает ситуацию в театре. Мне кажется, что у него обдуман и путь, и программа своей жизни в театре. Он делал попытки объединить молодежь, но невозможно объединить разноодаренных людей, поэтому Слава и остается сам по себе. А молодежь, мужская половина, объединилась группкой и усиленно ненавидит Женю Карельских. За что? А за то, что он талантливее многих из них. Карельских же самозащищается. А каким способом? Не лучшим. Взял и вступил в партию. Наверное, я полагаю его более талантливым, чем он есть на самом деле, иначе он не суетился бы так…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю