Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"

Автор книги: Валентина Малявина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

2

Чтение приговора все длится и длится. Устали все, и все с нетерпением ждут результата: сколько дадут лет? Сколько – вот что интересовало всех без исключения.

Пытаюсь вслушиваться и я. Мелькает мысль, что текст приговора выгодно отличается от обвинительного заключения. Судья, конечно, профессионал в своем деле.

Под ее лихим пером комната наша вся оказалась в крови. Море крови. А между тем доктор «Скорой помощи», вызванный наконец для свидетельских показаний на одно из последних заседаний суда, четко сказал, что у Стаса было внутреннее кровотечение и что он вообще не видел крови до того, как выхватил из моих рук нож и порезал мне пальцы… Я на мгновение прикрываю глаза, и вновь передо мной возникает яркая, словно не потревоженная временем картина: красное на белом. Но это не кровь. Это – вино, с глухим бульканьем стекающее в раковину.

Конечно же, я выпила на глазах у Стаса не все, что было в бутылке. Уйдя на кухню, вылила остатки вина в раковину. Возвратившись, я совсем не удивилась, обнаружив, что Стас медленно клонится на ковер, словно нечаянно уснувший от сильного опьянения человек. Он и прежде, когда был пьян, любил укладываться на ковер. Вот из-за обычности этой картины я и не заметила в первую минуту никаких признаков трагедии. Я просто стала помогать ему лечь удобнее… И только тут увидела окровавленный нож у ножки кресла и рану…

Все последующее отпечаталось в сознании, словно обрывки бредового сна..

Я звоню в «Скорую помощь». Сразу. Сразу делаю вызов на ножевое ранение. Адрес называю четко, правильно. Сажусь на ковер возле Стаса. Он говорит: «Пойдем со мной» И еще раз: «Пойдем со мной…» Отвечаю, что непременно поеду в больницу вместе с ним. Не понимаю я еще на самом деле, что произошло, не понимаю… Только потом словам «пойдем со мной» я придам подлинное значение и попытаюсь выполнить его просьбу… Я все сижу и сижу рядом со Стасом, все прошу его не двигаться, боясь, что откроется кровотечение – крови почти не было…

А «скорой» все нет и нет.

Перезваниваю. Мне говорят, что машина выехала и просят встретить. Убедившись, что Стас лежит спокойно, не двигаясь, лечу вниз, во двор: машины нет нигде.

Рядом с подъездом, в беседке, молодые ребята играют на гитаре, поют. Я прошу их поискать «скорую»: наша улица, на которой ведутся какие-то работы, с двух сторон огорожена забором – шофер мог заблудиться. Молодые люди уходят искать «скорую», я спешу назад к Стасу.

Буквально через минуту хлопает входная дверь, я кричу врачам: «Скорее!» Кто-то из приехавших поясняет: «Извините, пересменка была». Неважно, главное, они наконец-то тут.

И почти сразу вижу доктора, склонившегося над Стасом, слышу дикую, невозможную его фразу: «Ему ничто не могло бы помочь». Он говорит это просто, обыденно, я не понимаю – о чем он?.. И доктор повторяет еще раз: «Ему ничто не могло бы помочь».

Вслед за этим в моем сознании звучит, уже отдельно от неподвижно застывшего на ковре Стаса, его голос, его последние слова: «Пойдем со мной!» И еще раз, повелительно: «Пойдем со мной!..»

У меня такое ощущение, что мой Стас, Стас Жданько, всегда рядом со мной. Это ощущение не покидает меня никогда. Ни в камере, ни на прогулке, ни теперь перед судом. На днях перечитала гаршинский «Красный цветок» – любимый рассказ Стаса.

Никогда не забуду тот день, когда Стас впервые прочел мне «Красный цветок» и рассказ о Гаршине, о его жизни.

Окна нашей комнаты были тогда расшторены. Обычно шторы закрывали окна. Стас любил, когда светится настольная лампа, а окна закрыты. Утренний, очень крепкий чай он пил при электрическом свете, даже если на улице сверкало солнце.

Я никак не могла к этому привыкнуть, но смирялась. В этот день Стас почему-то раздвинул шторы и стал мне читать вслух «Красный цветок». Я смотрела на огромное дерево за нашим окном и внимательно слушала его.

Несколько раз он останавливал чтение и тоже подолгу смотрел в окно.

Теперь, перечитывая «Красный цветок», я особенно задержалась на тех строчках, после которых мы тогда долго молчали. Вот они:

«К чему эти мучения? Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить или не жить… ведь так?»

– А ты знаешь, Валена, что Гаршин позировал Репину для картины «Иван Грозный и сын его Иван»? Репин писал с него молодого царевича.

– Я с детства боюсь этой картины.

– Я тоже. А еще Гаршин говорил: «Если бы не жена, которую я так люблю, то я давно бы порешил себя». И порешил… все-таки…

Я это пишу не к тому, что Стас тоже ушел из жизни страшным и странным образом, более того, я убеждена, что Стас не хотел уходить из жизни. Но его действительно очень интересовали люди, которые накладывали на себя руки.

Как-то я попросила Стаса:

– Дай мне, пожалуйста, вон ту маленькую книжечку. Это Маяковский.

– Почему он застрелился? А, Валена?

Стас достал из шкафа маленькую книжечку, открыл ее и стал читать вслух поэму «Про это». Прочитав несколько строф по книге, он тут же закрыл ее и, не отходя от книжного шкафа, дочитал всю поэму наизусть.

Я была поражена. Мы никогда не говорили с ним о Маяковском. Я не предполагала, что он так умно, так эмоционально, так хорошо может его читать.

…Жарким летом 70-го года наш театр, Театр имени Евг. Вахтангова, выехал на гастроли в Новосибирск.

После спектакля «Идиот», где я играла Аглаю, подходит ко мне молодой человек, благодарит за спектакль и просит подписать фотооткрытку с моим изображением, которую он купил в киоске.

Я подписала: «Стасу – с пожеланиями наилучшего!».

Он был заметно смущен, но тем не менее попросил разрешения проводить меня до гостиницы.

Я отказалась. Меня ждал Саша Кайдановский – он в то время только-только поступил в нашу труппу.

После следующего спектакля я опять увидела молодого человека по имени Стас. Он разговаривал с Николаем Олимпиевичем Гриценко, и они оба держали правую руку как бы для крестного знамения. Я поняла, что они говорили о князе Мышкине, которого в нашем спектакле «Идиот» гениально играл Гриценко.

Мы со Стасом поклонились друг другу.

Я и Саша Кайдановский пошли гулять по городу. Шли переулками. Я оглянулась: за нами шел Стас. Он обогнал нас, наклонился к тротуару, и вдруг обочина воспламенилась. Огонь побежал, освещая белый пух тополя, по направлению к нам. Стас громко засмеялся и быстрым шагом пошел вперед. А мы с Сашей продолжали смотреть на огненную ленточку, которая мчалась по улице. Добежав до лужицы, тут же исчезла.

Стас родом из Черепанова – райцентра, что под Новосибирском.

Позже он мне рассказывал, что специально приезжал в Новосибирск смотреть наши спектакли.

Прошло какое-то время, может быть, года четыре, и я увидела Стаса в спектакле «Мешанин во дворянстве», где играла Люсиль, дочь Журдена. Но не поняла, что тот случайно встреченный новосибирский мальчик и юноша, который вместе с другими студентами «Щуки» танцевал в массовке, – одно и то же лицо. В конце спектакля все исполнители были на сцене, и Стас довольно громко говорил с кем-то обо мне. Меня раздражил этот разговор, этот нарочно неопрятный вид молодого человека, длинные неухоженные волосы, зачесанные за уши, слишком прямая спина и громкий смех по поводу и без него.

Потом я часто замечала его за кулисами или в оркестровой яме на моих спектаклях.

Как-то Женечка Симонова, которую я знала с ее детства и была в милых отношениях с ее родителями, пригласила меня на дипломный спектакль школы-студии «Преступление и наказание».

– Раскольникова играет Стас Жданько, а я Дунечку. Приходите, – приглашала меня Женечка.

Был теплый майский вечер. Я долго любовалась высокими тополями в нашем дворе, которые посадил мой папа. Как хорошо, что я родилась на Арбате! Мама мне рассказывала, что впервые меня вынесли из дома прямо в Театральное училище имени Щукина. Там находилось бомбоубежище, в котором вся округа пряталась во время воздушной тревоги. А когда бомба попала в Театр Вахтангова, нас эвакуировали из Москвы.

Вспоминая мамины рассказы про войну, которую сама не помнила, я отправилась в Щукинское училище на спектакль – то есть вышла из дома и перешла улицу.

В зале кресла для зрителей поставлены так, чтобы между ними, начиная от двери, образовался проход.

Спектакль начался, и в этих дверях я увидела Стаса Жданько – того самого студента, что носил длинные немытые волосы и часто стоял за кулисами на моих спектаклях. Но теперь он был другой. Меня поразила необыкновенная бледность его лица. Он был в черном длинном пальто. Одна рука в кармане пальто, другая покоилась на груди. Рука красивая и тоже очень бледная.

Он прошел от двери по проходу вперед, резко повернулся и заговорил. Это был монолог Раскольникова о Наполеоне.

То, как Стас трактовал Раскольникова, настолько совпадало с моим ощущением этого образа, что у меня сильно забилось сердце.

Спектакль состоял из шести сцен.

Для меня был интересен переход Стаса из сцены в сцену. Он шел по залу к двери, поворачивался и шел обратно. Вот этот-то поворот был для меня самым главным событием в спектакле.

Он шел к двери одним, возвращался в декорацию другим, готовым для новой сцены.

Совершенной мне показалась сцена с Сонечкой. Стас вошел в комнату Сонечки, подошел к ее постели и медленно, очень медленно провел своей изумительной рукой по краешку кровати. Когда Соня – Женечка Симонова – читала Евангелие, Стас – Раскольников, – внимательно слушая ее, смотрел на постель.

Спектакль окончился. Я задержалась у Женечки за кулисами, но была уверена, что Стас ждет меня. И не сумела скрыть своего волнения, когда увидела его. Он доверчиво смотрел на меня. Я поцеловала его и сказала:

– Я тебя понимаю.

Не сказав ни слова, он поцеловал мне руку. Я поспешила уйти, очень уж разволновалась.

…Катюша Райкина получила звание заслуженной артистки РСФСР и пригласила нас, несколько человек, к себе в гости. Приглашен был и Паша Арсенов. Мы с Павлом оставались в дружеских отношениях, хотя уже и не жили вместе. Я была рада видеть его.

От Катюши мы поехали к Свете Тормаховой – она тоже играла тогда в Вахтанговском.

Я спросила Свету:

– Ты знаешь Жданько?

– Знаю. Мы с ним много раз общались.

– Какой он?

– Интересный. Странный. Рассказывал, что ему нравится пробивать тонкий лед своим телом, прыгая с обрыва в зимнюю реку. И потом… непонятная история случилась в нашем училище: студентка Надя Писарева, с которой Стас дружил, выбросилась с балкона высокого красного дома, что напротив Аэровокзала. После ее гибели Стас закрылся в своей комнате и не выходил, пока его оттуда силком не вытащили. Я знаю, он мне рассказывал сам, – продолжала Света, – что он был в этом красном доме в тот трагический день.

Я вдруг сказала:

– Это он убил ее.

Мне стало страшно самой от такого обвинения, но я уже произнесла эти жуткие слова.

Потом, когда меня обвинят в убийстве Стаса, я часто вспоминаю тот день, когда я так жестоко и греховно сказала о нем. Может быть, за мой грех перед ним я и расплачиваюсь.

Аня за три до гибели Стаса мне приснилась эта девочка Надя, которую я никогда не видела. Я рассказала сон Стасу.

– Представляешь, Стас, снится она мне коротко стриженная…. в длинном свитере крупной вязки… и руки ко мне протягивает.

– Ты же не видела ее… Она была коротко стриженная и постоянно ходила в длинном свитере и джинсах.

– У меня грех перед тобой, Стас… Когда ее не стало, я сказала, что это ты ее убил.

– Вот и матушка моя так говорит.

И ушел в театр.

Однажды бессонной ночью он стал рассказывать об этом случае:

– Меня пригласили на свадьбу в ресторан «Арагви»… она тоже там была с каким-то мудаком… Когда они уходили, я вышел за ними. Они взяли такси, и я тоже… Поехал следом… Я ревновал ее. Мне был противен этот тип. Когда он ушел, я поднялся к ней… Через какое-то время я узнал, что она выбросилась с балкона. Мне тоже хотелось умереть. Я закрылся в своей комнате. Жил я тогда на Арбате, напротив Театра Вахтангова, во дворе, в подвале… Я работал дворником… подрабатывал, и комната была своя… не общежитие все-таки…

Я ничего не поняла из рассказа Стаса. Мне было страшно слушать о Наде, которая выбросилась с балкона, и я сказала ему об этом. Больше мы никогда о ней не говорили, и вдруг она мне приснилась.

Я до сих пор многого не понимаю в том, что случилось со мной. А мне нужно понять, мне необходимо понять все.

Курс, где учился Стас, был очень талантливый: Женя Симонова, Леня Ярмольник, Наташа Каширина, Юра Васильев, Наташа Ченчик, Юра Воробьев. Но самым талантливым из них, как говорил мне тогда Саша Кайдановский, был Стас Жданько.

Стаса уже пригласили в несколько театров, но он захотел показаться в Театре Вахтангова. Показа я не видела, но знала, что он очень понравился и что приглашение служить в нашем театре последовало. На что Саша Кайдановский – он уже не работал у нас – сказал:

– Он не пойдет в Театр Вахтангова.

– Ты ошибаешься, Саша, он будет работать у нас, – уверенно ответила я.

Так и получилось. Стас поступил в нашу труппу. Он мечтал сыграть Рогожина. Михаил Александрович Ульянов готов был отдать одну из своих лучших ролей Стасу, в которого он верил и которому симпатизировал.

– Валена, у нас с тобой всего одна сцена, но как мы ее сыграем!

– Стас, но Аглая и Рогожин словом не обмолвились…

– Это ничего… Я знаю, как представлю тебя перед Настасьей Филипповной. Тут не надо слов, Валена.

По каким причинам Стас так и не сыграл Рогожина, я не знаю.

На празднике в честь очередной годовщины училища имени Щукина (начинала я учиться во МХАТе, потом перешла в «Щуку») я стояла сзади на возвышении, чтобы лучше видеть, что происходит на сцене гимнастического зала.

Неожиданно для меня Стас поцеловал край моей юбки и протянул ко мне открытую руку. Я легко пожала ее. С этого дня мы с ним не расставались.

Мне кажется, с того момента, как начался наконец суд, мои воспоминания о нем стали еще живее. И – светлее… Суд начался так.

…– Малявина! Выходи!

Прошла пропускной пункт, вскарабкалась в «воронок». Запихнули меня в раскаленный от жары железный узенький «стакан»» и закрыли на замок. Невыносимо! В этом «стакане» есть маленькое круглое отверстие, куда бы мог поступать воздух, но он не поступал, и дышать было абсолютно нечем. Стала просить, чтобы открыли. Ничего подобного, конвоир даже не отвечает. Задыхаюсь совсем.

– Я так и до суда не доеду. Откройте, пожалуйста! – умоляла я.

Молчание.

– Я прошу вас – откройте!

Ребята за решеткой, в другом отсеке, кричат конвоиру:

– Открой ты ей! Плохо человеку!

– Выедем с территории – открою, – пообещал конвоир.

Как все долго… Стоим и стоим у проходной…

Наконец выехали из Бутырки. Открыл мне дверь конвоир.

Большой отсек за решеткой, который зовут «обезьянником», набит до отказа. Там везут на суд мужчин. Сколько же их, Господи! Спрашивают: как зовут? в какой суд едешь? какая статья?

Когда называешь статью, значительно восклицают: О-о-о!

В этом «О!» есть некоторое восхищение. Ужасно. Но это так. И тени упрека я никогда не слышала в свой адрес.

Привезли в суд и опять закрыли в боксе. Этот бокс оказался морозильником, потому что находился в сыром полуподвальном помещении. На улице жуткая жара, а здесь очень холодно.

Сколько еще ждать? Неизвестно. Я как-то потеряла счет времени. А спрашивать через закрытую на десять ключей дверь не хотелось. Скорее бы уж начинали свой дурацкий суд.

Вытащила из сумки свой длинный шерстяной халат, укуталась в него и стала читать надписи на скамейке, на дверях, на стенах. Не надписи, а целые послания заключенных. Тут и стихи, и признания, и советы, а главное – отборная ругань в адрес неправых судей. Моей судье особенно доставалось.

Вошла конвоир, раздела меня догола и стала «шмонать» все мои вещи.

– Простудишь меня, – говорю я ей.

– Набрось халат, – разрешила она и поинтересовалась: – Волнуешься?

– Нет, не очень.

– Ну, пошли!

И снова повели меня по грязным коридорам – теперь уже в зал заседаний. Ремонту них, что ли? Ужас, какая грязь!

Наконец ввели в большой зал, посадили за барьер, двое конвоиров встали позади меня, а третий остался у двери.

Зал переполнен – полный аншлаг. Приставные места тоже заняты, а сзади толпится молодежь, наверное, студенты юридического факультета.

Увидела своих – Танечку и Сережу. Слава Богу, что мамы нет.

Среди сидящих в зале вижу актеров из Театра киноактера, а коллег из моего театра что-то не видно..

Меня посетило волнение, как бывает перед премьерой.

Народ с нетерпением ждал открытия судебного заседания, поглядывая на меня и шепчась. Лица взволнованные, до торжественности.

Появились судья, народные заседатели, адвокат, прокурор, секретарь, гражданский истец и доверенное лицо обвинителя – Николай Попков, актер. Началась долгая-предолгая история: установление моей личности, объявление состава суда и прочее… Спрашивают, понятны ли мне мои права? Конечно, непонятны, но все, кого спрашивают, отвечают одинаково: «Права понятны».

Я тоже отвечаю, что права понятны, хотя ничегошеньки не понятно.

Почему мы так отвечаем? А по привычке.

Но оказывается, что не явились свидетели, нет экспертов, и посему суд переносится на 11 июля, так как впереди два выходных.

Снова долгое ожидание в холодавшем боксе.

Наконец пришла машина!.

Идиотизм, но я хочу скорее в Бутырку, на свою шконку, хочу выпить кипяточку сладкого. Завтра – читать, гулять и ни о чем не думать.

3

Между тем судья заканчивает читку бесконечно длинного своего произведения. По ее словам получается, что я нарочно не звала никого на помощь. О том, что я вызвала «скорую» на ножевое ранение, вообще не говорится, и что «скорая» задержалась из-за пересменки – тоже ни слова… И так далее… Страшный документ получился.

Если бы все это было не со мной, я подумала бы, что подсудимая – настоящая злодейка.

Судья наконец оповещает, что прокурор, дескать, просила десять лет, а суд, посоветовавшись, лишает Малявину свободы сроком на девять лет.

Мне подумалось: «9 – мое любимое число. Надо же! Сегодня 27 июля, и если сложить цифры 2 и 7, получится тоже 9. Ну надо же!»

На днях адвокат сказал, что судья отправила обвинительное заключение, сочиненное прокуратурой Ленинского района, на доработку. Если теперешнее никуда не годное, какое же было предыдущее? Вот почему я так долго сидела в Бутырке без обвинения. Оказывается, его пересочиняли.

А разве законно пребывать в предварительном заключении столь долгое время?..

Судья вглядывается в меня, но словно не видит и через паузу тихо спрашивает:

– Вам все понятно в приговоре?

Все взоры устремлены на меня. Ждут чего-то… Истерики или какого-нибудь недостойного зрелища ждут… А у меня есть заветные слова Стаса: «Бойся бояться», и я тихо и спокойно отвечаю:

– Да.

Шепот в зале…

Судья вкрадчиво спрашивает опять:

– Вам понятен приговор?

– Да, понятен, – говорю ровно, спокойно.

И думаю: «Нет, не дождетесь вы моей истерики. Есть на свете, дорогие мои, чувство собственного достоинства».

Моя сестра Танюша выглядывает из-за чьей-то спины, держится, слава Богу. Ее муж Сережа старается улыбнуться мне. А Лионелла Пырьева – как струна, поднимает взор поверх всех: держись, мол, показывает мне, держись!

Я помахала рукой Тане и Сереже, и Лионелле, и всем добрым людям, а их было много в зале. Недобрые же недовольно гудели.

Судья неотрывно смотрела на меня, потом неловко, почему-то два раза, поворачивается вокруг стула и поспешно уходит.

За нею выкатились прокурор и общественный истей. Меня увели вниз. Разрешили не входить в камеру. Принесли крепкий, сладкий чай. Спасибо солдатикам!

Телефон беспрерывно звонит. Конвой отвечает: «Девять лет». Я спросила:

– Почему так много звонков?

– Это наши ребята из других судов. Весь конвой о тебе беспокоится.

Я вздохнула так глубоко, что самой смешно стало. Говорю ребятам:

– В театре так обычно вздыхают, когда драму играют. Я думала, артисты наигрывают, ан нет…

И снова вздохнула.

– Скорей бы машина пришла, – говорю.

– Она уже пришла.

– Так пойдемте же отсюда скорее!

Около машины совсем старенькая бабушка сунула мне в руки батон белого хлеба. Я ее очень благодарила, а она все крестила меня.

Хлеб отдала братве.

И мы поехали.

Вдруг машина остановилась, конвоир соскочил вниз, дверцу не прикрыл.

Мы остановились в каком-то переулке. Тополя высоченные шелестят, ветерок дует… Хорошо-то как – ТАМ!

Через какое-то время конвоир прыгнул в машину, подошел к решетке, за которой сидели мужчины, и сказал парню спортивного телосложения:

– Порядок!

И снова соскочил вниз.

Через некоторое время этот парень протягивает мне через решетку бутерброд с колбасой и бумажный стаканчик.

– Осторожнее, не пролей!

Я взяла стаканчик, а в нем коньяк доверху.

Я не умею пить залпом, а тут постаралась. Закусила вкусным бутербродом. И так тепло стало!

А парень спрашивает:

– Еще?

– Погоди, – говорю.

Напротив спортивного парня сидел дед, он поинтересовался:

– Ну? Сколько они тебе лет подарили?

– Девять.

Помолчал дед, покряхтел, а потом говорит:

– Ничего, Валюшка, девять Пасх кряду!

Сказал весело и просто.

Я засмеялась. И братва подхватила.

Парень легонько свистнул. Конвоир вскочил в машину, и мы поехали к себе, в Бутырку..

Я молоденькому конвоиру говорю:

– Как ты думаешь, встречать девять Пасх – это долго?

– Долго, – говорит.

– А если кряду?

– Как это?

– А вот так: девять Пасх кряду – вот и весь срок!

– А-а-а! – обрадованно протянул солдатик.

И правда. Ничего оно, если кряду!

Что там дальше-то? А?

…Первого июня 1983 года я гостила у мамы. Мы с мамой пили кофе. Я собиралась после кофе уехать на дачу к моему приятелю на день рождения. Раздался звонок в дверь. Звонок мне показался ненужным. Мне не хотелось открывать дверь, но мама уже спрашивала:.

– Кто там?

Ей ответили:

– Слесарь.

Мама, всегда осторожная, почему-то открыла этому «слесарю».

Их оказалось человек пять, а может быть, и больше. Быстро вошли и сразу же к окнам. Я потом узнала, почему они – сразу же к окнам. Не дай Бог что…

Мама как-то ничего не поняла и очень вежливо обратилась к этим, что у окна и балкона:

– Проходите, пожалуйста, садитесь.

Они молча оставались на месте.

Дали прочесть какую-то бумагу. То была санкция на арест..

Один из них говорит:

– Валентина, мы только исполнители. Мы на работе. Нам приказано арестовать тебя. Переоденься и поедем.

– Куда?

– В КПЗ.

Бедная моя мамулька спрашивает:

– Адрес этого, как вы сказали, кэпэзе вы оставите?

Ей отвечают:

– Вам позвонят.

– Валентина, переоденься. Там холодно.

Я была в белых брючках и тонкой шелковой кофте.

У меня на постели лежал длинный шерстяной халат – как вязаное пальто.

– Вот его и возьми, – заботливо предложил мне один из них. – И теплые носки возьми. Брюки другие надень. Что еще? Расческу, к примеру… ну, кое-что совсем необходимое.

Странное состояние наступает во время катастрофы, которая явилась нежданно-негаданно – ее как бы не чувствуешь. Я думаю, все, кто пережил очень страшное, согласятся со мной. Оно как бы не твое – это страшное.

Мама тоже казалась спокойной. Была уверена, что это недоразумение и что я сегодня же вернусь.

Я стала переодеваться, тот, что у окна, оставался на месте. Другой стоял в дверях комнаты.

– Ну и что? Ну и как я переоденусь?

– Ты не стесняйся. Мы все равно не уйдем.

Мой взгляд упал на раскрытую тетрадь, которая лежала у меня на столике возле кровати. Там было написано: «…Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа…» Это из письма Ф. М. Достоевского к Н. Д. Фонвизиной, подарившей ему на пути в острог Евангелие.

С этим я и поехала на казенном «Москвиче» в КПЗ.

Меня арестовали через пять лет после нашей трагедии со Стасом.

Тот длинный июньский день в Бутырке мне будет памятен навсегда. Вечером принесли обвинительное заключение, еще то, первое. Стала читать – диву далась! Самому Гоголю не сподобиться до такой смешной истории. Понимаю, что речь идет обо мне и Стасе, которого нет, понимаю, что меня хотят обвинить в убийстве Стаса; вижу, как авторы нагнетают атмосферу рассказа, и чем больше они ее нагнетают, тем смешнее выглядит история.

Я даже не расстроилась.

Отдала Глафире читать.

А вокруг меня девочки уселись – думали, что я буду переживать после того, как прочту этот «документ», песни стали петь из репертуара Пугачевой, Антонова, а потом так грянули «Поворот» Андрея Макаревича, что Глафира нам сделала замечание:

– Не мешайте читать!

И вдруг я поняла, что у всех девочек, которые окружили меня, была одна и та же статья. Статья, связанная с убийством. Холод прошел, зазнобило даже. Всматриваюсь в липа. Нет и тени рока на этих молодых, милых лицах. Наоборот, взгляд открытый, почти детский.

Это – правда. Я ничего не выдумываю.

Знаю, что одна из них бросила из ревности камень в любимого, попала в висок, и он погиб. Другая, будучи беременной, пришла в общежитие института, где учился ее муж, и задушила свою соперницу. Моя соседка Галочка убила своего насильника. У каждой из них есть своя правда, наверное, поэтому на их лицах не отпечаталось преступление.

Когда разошлись, Галочка мне сказала:

– Не знаю, как я буду с тобой расставаться. С ума сойду!

У Галочки не было ни отца, ни матери. Она никогда не рассказывала, почему ее воспитывал только дедушка. О дедушке говорила с любовью и юмором:

– Мой дед говорит, что у него все есть. Спросишь: «Что у тебя есть? Ничего у тебя нет». А он: «Всё! Ты. Цветной телевизор. И бормотушка. Вот так-то!» И, счастливый, смотрит свой цветной телевизор, пропуская стаканчик за стаканчиком своей бормотушки.

Глафира прочитала обвинительное заключение и попросила спуститься к ней. Спустилась. Не снимая очков, отчего она выглядела очень важной, стала глаголить:

– Они что – совсем ох…ли?

И продолжала важничать:

– Мотива преступления нет, следовательно, нет и самого преступления. Разве это мотив – «на почве неприязненных отношений»? Получается товарищеский суд, и то убогий. Нет ни одного факта, ни одного доказательства твоей виновности. Но самое интересное – это финал: «Может быть, удар нанесен посторонней рукой, но не исключена возможность, что и собственной». Ничего непонятно. Какого х… они тебя здесь держат? Нет, Валентина, тебя отпустят, никакого суда не будет. Посмотришь!

За моими делами мы забыли о том, что Ромашке тоже какая-то бумага пришла. Ромашку, оказывается, Верой зовут. Опустив голову, она сидела за столом. Я подошла к ней. Она грустно и доверчиво посмотрела на меня.

– Вера, – впервые я назвала ее по имени. – Что-нибудь случилось?

– Муж отравился газом. Умер. Поставил суп варить и заснул. Суп убежал. Ну, вот… – больше она не могла говорить, закашлялась, а слезы ручьем бежали по ее щекам.

Я не представляла, что Ромашка может плакать.

Директор ресторана кормила ее бутербродами, печеньем, конфетами.

Ромашка благодарно и ласково посмотрела на нее.

– Он умер неделю назад, а сказали только сейчас. Почему? Почему они так?

Не знала и я, почему они так. И стала успокаивать Веру. Просто сидела с ней рядом, зная, что сейчас я ей нужна.

Буквально на следующий день, вскоре после завтрака, дежурная выкрикнула:

– Малявина, с вещами!

Кто-то:

– Валюшка! Тебя отпускают!

Глафира торжественно заявила:

– Я знала! Я говорила!

А Галочка моя – навзрыд.

Золотая:

– Ты что, Галка, с ума спятила? Помоги лучше вещи собрать.

Галка не смогла мне помочь.

Помогала мне Ромашка, ловко связала мой барахляный матрас, сняла сумку, подтащила все к двери.

Девочки спустились вниз проводить меня.

Я не знала, куда меня поведут, но краешек надежды на то, что совсем ухожу, – был.

Нет, я не ушла из Бутырки. Попав сюда, оставь надежду, что отсюда можно выйти.

Меня перевели на «спецы». Это камеры под особым контролем. Перевели по просьбе прокуратуры Ленинского района.

А пока я не знаю, куда меня ведут.

Ну какие же длинные коридоры в Бутырке, а матрас и сумка тянут вниз, не дают идти… и камеры в ряд… бесконечные лестницы… и множество решетчатых дверей… поворот за поворотом… и снова двери, и снова огромные ключи: др-др… Противно поет свою песнь очередная дверь, потом – хлоп! – железом о железо.

Проходим мимо матрасов. Возле них скучает заключенный, оставленный на «рабочке».

Говорю вертухайке, специально говорю, чтобы узнать, остаюсь я здесь или ухожу:

– Мне матрас надо поменять. Он жуткий.

Она спокойно:

– Меняй.

Значит, остаюсь. Но куда ведут меня? Я понимаю – надо быть готовой к неожиданному, тем более здесь неожиданность на каждом шагу.

Сколько раз я слышала:

– Малявина! Без вещей!

Никогда не говорят, куда ведут – на свидание ли с родными, на встречу ли с адвокатом, к врачу или в карцер. Нервно это. Иным совсем плохо становится. Давление повышается, а сердцебиение такое, что в ушах стучит. Зачем так действовать на нервы? Неужели нельзя сказать, что за поход мы совершаем?

Говорю парню:.

– Поменяй мне матрас, пожалуйста.

Он лениво бросил мой в дальний угол и, как фокусник, одним движением выхватил из стопки матрас для меня. Остальные матрасы даже не шелохнулись.

Ну вот, новый матрас нести легче. Пошли дальше. Господи, когда же кончатся эти коридоры, лестницы, двери, ключи? Когда кончатся эти отвратительные звуки – железом о железо?

Вертухайке тоже наскучило идти молча, она спросила:

– О чем думаешь, Малявина?

– Во-первых, думаю, куда вы меня ведете? А во-вторых, меня интересует, где 103-я камера..

– Зачем она тебе?.

– Там Маяковский сидел.

– Правда? – оживилась спокойная до тупости вертухай ка.

– Да.

– А за что он сидел?.

– Был 1909 год.

– А-а-а, – протянула вертухайка, будто знала, что значил этот год в жизни поэта.

Я продолжаю:

– Маяковский говорил, что в Бутырках, в 103-й камере, у него был важный момент в жизни.

– Еще бы!

Не очень поняла меня вертухайка. Спросила:

– Он что, сердитый был? Да?

– Всякий. Вот, к примеру, в зале, где он выступал, кто-то крикнул: «Мы с товарищами читали ваши стихи и ничего не поняли». Маяковский ответил: «Надо иметь умных товарищей». Или: «Ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают». А он отвечает: «Мои стихи не море, не печка и не чума».

Вертухайка развеселилась.

Я остановилась и в упор ее спросила:

– Куда ведешь?..

Она:

– Не останавливайся, Малявина. Нельзя. На «спецы» тебя переводят.

– Зачем?

– Откуда я знаю?

– Там плохо?

Молчит.

– Там хуже, чем в 152-й?

– Хуже.

32-я спецкамера.

Нет, кто-то явно издевается надо мной.

Синяя от дыма маленькая клетушка, сырая и душная. Как в подземелье. Я поняла, что это или подвал, или чуть выше. Оказалось – «чуть выше».

Четыре женщины курили самокрутки, пятое место было свободным. В камере от стола до железной двери один шаг, тут же параша, тут же буквально друг на друге четыре обитательницы этого ада.

Мое место, слава Богу, наверху. Окно небольшое, как раз на уровне моей шконки, и параша внизу, а не перед носом.