Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"

Автор книги: Валентина Малявина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Теперь хохотала Инна.

– Чего мы молчим-то?

– Ты очень серьезная, и я не мешаю тебе быть серьезной.

Она еще громче стала смеяться и меня рассмешила.

– Давай с тобой дружить! – предложила она.

– Давай!

И мы подружились.

Инночка знала моих незабвенных бабушку и дедушку. Ей нравился мой папа. Они подолгу беседовали. Инна все удивлялась:

– У твоего отца совсем нет морщин!.

Ей нравилось, как моя мама готовит.

– Анастасия Алексеевна, что там в сковородке? Котлетки? Да?

И мама с удовольствием угощала Инну.

Я тоже была знакома с ее родственниками. Помню папу Инны, который рано ушел из жизни. Любила слушать рассказы ее бабушки о Красной Армии. Людмила Константиновна, мама Инны, – совершенная красавица.

Когда я впервые пришла к ним на Красносельскую, то увидела портрет Вана Клиберна.

В то время все были влюблены в Хемингуэя и Клиберна. Почти во всех квартирах были их портреты. Позже повсюду появился Юрий Гагарин со своей чарующей улыбкой. А еще «Битлз» и Джон Кеннеди. Это наши герои! Это наши кумиры!

Мне не было восемнадцати, когда я стала женой Саши Збруева. Инна и Ваня не поженились.

Я поступила учиться в Школу-студию МХАТ на курс Павла Владимировича Массальского, а Инна стала учиться в театральной студии при Детском театре. Ее учителями были М. О. Кнебель и А. В. Эфрос.

Детский театр и Школа-студия – совсем рядом, и мы во время перерыва бегали друг к другу. Пили кофе в кафе «Артистическое» и были уверены в долгой и – бесспорно – счастливой жизни.

Инночка одной из первых актрис своего времени поехала на кинофестиваль в Канн с фильмом Льва Кулиджанова «Когда деревья были большими».

Она уже сыграла у Василия Ордынского драматическую роль в фильме «Тучи над Борском». Тема была трудная. Религиозная. Время было безбожное, и, не понимая глубин религиозных людей, их осуждали и чернили. Инна очень эмоционально играла свою роль. После фильма «Когда деревья были большими» она стала известной актрисой. Кинокритики говорили о ее незаурядном таланте и удивительной индивидуальности.

А в театре Инна Гулая и Гена Сайфулин исполняли главные роли в знаменитом спектакле Анатолия Васильевича Эфроса «Друг мой, Колька!».

Я была на премьере. Идет сцена Инны и Гены. Играют они превосходно. Во время сцены вдруг аплодисменты, а Инна сидит на бревнышке. Под аплодисменты ликующего зала она встала с бревнышка и низко поклонилась зрителям. Это было очень непосредственно и трогательно.

Поклонилась и снова вернулась в мизансцену на бревнышко для продолжения диалога.

Я с удовольствием всегда вспоминала об этом и показывала Инне, как она в середине спектакля раскланивалась. Инна сначала заразительно смеялась, а потом почему-то строго говорила:

– Что смешного-то? Не понимаю.

Как-то Инна прибегает на Арбат, я была у мамы, и рассказывает мне про Гену Шпаликова. Его любили все: и Андрей Тарковский, и Андрон Кончаловский, и Ромадины Миша и Витоша, и Маша Вертинская, и все его знакомые. И незнакомые тоже любили.

Гена – Светлый Человек!

Инна до безумия влюбилась в Гену.

Гена так же влюбился в Инну. Он все звал ее: «Родина моя!»

Они сняли комнату на Арбате. Большая зала, перегороженная красивым гобеленом на две комнаты. В одной из них был кабинет Гены. Вместо письменного стола – столик из кафе, ну, такой, из голубенькой пластмассы, с железным кантиком. Вся стена над столом – в фотографиях, прикрепленных кнопками. Много портретов Маши Вертинской, она играла главную роль в фильме Марлена Хуциева по сценарию Шпаликова «Застава Ильича». Портреты Светланы Светличной, кинодраматурга Натальи Рязанцевой, Ирмы Рауш украшали пространство над столом. Инночка мирилась с тем, что Гену увлекали очаровательные женщины.

– Он ведь гений… И я не знаю, как мне вести себя с ним… – задумчиво говорила она. – Гена – гений, – и улыбалась.

Однажды звонит и просит мое платье.

– Очень нужно твое платье с перламутровыми пуговками. И причеши меня, пожалуйста. Мы сегодня идем ужинать в ВТО. Мы помирились.

Они довольно часто ссорились, вначале по пустякам, потом ссоры их усложнились.

Я уже снялась у Андрея Тарковского в «Ивановом детстве», и у нас с Андреем были свои, необыкновенные отношения. Андрей тоже пригласил меня на ужин в ВТО. Я сказала об этом Инне. Она попросила меня не ходить.

– Я буду себя чувствовать зажато в твоем платье при тебе. Не приходи.

– Но Андрей знает это платье, и оно ему нравится.

– А может быть, ты мне подарила его. Понятно?

Другим днем Андрей все-таки заметил:

– Смотрю… знакомое платьице… А тебя нет. И прическа у Инны идеальная. А тебя нет.

У Инночки густые-прегустые волосы. Она с трудом справлялась с ними. А у меня получалось сделать красивую прическу из ее потрясающих волос.

Они были счастливы, Инна и Гена. Красивы. Талантливы.

Инна решила продлить студенческие годы и стала готовиться в Театральное училище имени Щукина.

Очень боялась конкурса.

– А вдруг провалюсь?

И читала мне вслух:

 
Пробираясь вдоль калитки
Полем, вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи…
 

Читала так себе. И я ей советовала читать стихи Шпаликова.

– Ты – того? Совсем? Шпаликов – не Беранже, – сердилась Инна.

– Но он ведь гений!

– Современный.

– Гений – это на все времена, – теперь сердилась я.

– Ладно. Лучше прочти мне «Пробираясь вдоль калитки…».

Я читала.

– Счастливая… У тебя голос низкий. Ты его можешь поднять вверх, а у меня все получается на одной ноте… Может быть, лучше почитать «Мороз и солнце, день чудесный!» А?

И превосходно читала «Зимнее утро». Я не слышала такого лучезарного чтения.

Инна успешно прошла три тура и была принята.

Тут же в газете появилась об Инне статья «Актриса садится за парту».

Но недолго Инна училась в институте.

У них с Геной появилась дочь – Дашенька.

Она получила симпатичную квартиру на улице Телевидения. Инна была заботливой матерью и женой.

Гена говорил мне с восхищением:

– У нее все красиво получается!

Впервые я пришла к ним летом и полюбила их дом. Мне нравилось, как Инна устроила новую квартиру. На окнах накрахмаленные занавески в ярких крупных цветах. Кровать карельской березы, покрытая покрывалом в цвет занавесок. Вдоль стены шла широкая полка из хорошего дерева, на которой было множество книг. Она служила письменным столом. Всегда в доме был букет цветов. За окном тоже цветы на сочной, зеленой траве – они жили на первом этаже.

Дашенькина комната была полна игрушек.

Как-то приезжаю в гости к ним, подхожу к дому и встречаю Инну. Она торопится в магазин.

– Дверь открыта. Я – в магазин, а то закроется на обед. Водку купить. Осторожнее, – о чем-то предупредила меня Инна и побежала своей дорогой.

Я вошла в большую комнату и вижу – на полу лежит Виктор Некрасов. Отдыхает.

Он приоткрыл глаза и вежливо, стараясь выговаривать слова, спросил:

– Это вы? Вы пришли? Гена там…

Гена отдыхал в кухне. Лицо – на столе, повернуто к входящему.

– Привет, – не поднимаясь, поздоровался он. – Посмотри, пожалуйста, за супом. Суп грибной и должен быть вкусным.

Вскоре вернулась Инна с водкой.

Пошли в комнату, где отдыхал Некрасов. Он оживился.

День был жарким. Водка теплой. Я еще не умела пить, но смущать присутствующих отвращением к отвратительно теплому напитку не стала. Стаканы были из толстого стекла, большие и тоже почему-то очень теплые. И малиновые огромные помидоры – теплые. Все вокруг как бы плавилось.

Сели на пол. У Инночки брови сдвинуты. Некрасов тоже был серьезен. Долго задерживал взгляд на каждом из нас, как будто только что увидел. Гена пытался улыбаться и поминутно просил меня посмотреть, не готов ли суп.

Впервые в этот жаркий день я увидела и услышала ссору между Инной и Геной. Она началась вдруг, ни с того ни с сего. Я знала, что они любили друг друга, но жаркий день и теплый крепкий напиток взвинтил их. Они были несправедливы друг к другу.

Виктор Некрасов грустно сказал:

– Пора уползать!..

Я тоже хотела уйти, но Инна закричала:

– Еще чего! Какая-то…

Виктор ушел..

Инна повелительно сказала мне:

– Пошли!

Куда надо было идти, я не знала.

Я ненавижу, когда со мной говорят таким тоном, но видела, что Инна крайне возбуждена, хотя причины ну абсолютно никакой не было.

Гена опять спросил:

– А суп готов?

И через паузу:

– Как вы думаете?

Прозвучало это так, будто речь шла не о супе, а о чем-то невероятно важном.

Инна выключила газ, и мы двинулись к выходу.

Гена беспомощно крикнул Инне:

– Родина! Когда ты вернешься? Принеси, пожалуйста…

Он имел в виду, конечно, бутылку.

В то время я не предполагала, что когда-нибудь меня тоже посетит отвратительный недуг – желание выпить. Нет ничего страшнее, чем это наказание..

Инна пригласила меня в ресторан. Он был тут же, рядом, на улице Телевидения.

– Вон там Володя Высоцкий живет, – показала Инна в сторону дома, где жид Володя. – Мы можем зайти к нему. Чего-нибудь купим и зайдем.

– Посмотрим.

Инна раскраснелась и не была такой красивой, как всегда.

Ресторан был не очень, но кормили прилично. Я заказала себе холодного белого вина и салат из крабов.

Инна потребовала:

– Мне водку, селедку, картошку, холодного пива.

И звонко засмеялась.

– Малявина! – Инна часто называла меня по фамилии, как, впрочем, и других. – Куда ты поедешь отдыхать?

– К морю!

– Счастли-и-и-вая! – протянула она.

– Но и вы с Геной собираетесь в Коктебель.

Инна почему-то вздохнула. Я часто не понимала ее. Скажем, звонит утром по телефону. Она каждый день звонила в полдесятого. Не здоровалась, не спрашивала, как я себя чувствую, а задавала один и тот же вопрос:

– Кофе выпила?

Если я отвечала «нет», то тут же трубка падала и – «бип-бип-бип…». Через полчаса снова звонок:

– Ну, что?

Она знала, что до утреннего кофе я не общаюсь.

– Кофе выпила.

– Крепкий?

– Как всегда.

– Счастли-и-и-вая! Что будешь делать?

– Душ хочу принять.

И опять:

– Счастли-и-и-вая!

Я в свою очередь спрашиваю:

– А ты кофе выпила?

– Да. Два раза. Ужас, как быстро кончается.

– А душ приняла?

– Да.

Я, подражая ей, протяжно говорю:

– Счастли-и-и-вая!

Хохочем!

– Я сегодня семь километров пробежала! – победоносно сообщала Инна.

– А мне этого не дано.

Инна не говорила «жаль» или что-нибудь в этом роде. Она никак не реагировала.

Я никогда не слышала от нее советов ни по какому поводу. Мне это нравилось.

Я тоже не даю советов. И думаю, что безапелляционность некоторых советов делает жизнь несносной.

Нам всем грозит Неизбежное. Смерть. Страшно, но это единственная реальность, которая нас всех объединяет. И ее надо принять как должное.

Каждый, если он не с Богом, уходит Отсюда в одиночку. И никакая власть ему не поможет. И никто не сможет остановить его уход.

В те времена, о которых я вспоминаю, мы мечтали и надеялись на лучшее.

Но почему же мы так занедужили? Почему многие из нас пристрастились к алкоголю?

Многие знакомые и приятели ушли, разрушенные алкоголем. Сердце не выдерживало.

Гена Шпаликов тоже ушел. По своей воле.

Незадолго до ухода он пришёл в дом, где мы жили с Павликом Арсеновым.

Звонок в дверь. Пьяненький Гена как-то странно придерживает полы пальто. Распахивает их, а там – великолепная икона. Очень старая. Он ставит ее в спальне на столик. Я спрашиваю Гену:

– А где Инна?

– Не знаю.

Стало понятно, что Гена с Инной в трудных отношениях.

Гена грустно сказал:

– По-моему, это – коней.

В этот вечер мы припозднились за интересным разговором. Павлик сказал тихонько:

– Ему некуда идти. Пусть останется у нас.

Мы легли на ковер, похожий на полянку, поросшую травой, и продолжали беседовать.

Говорили о русских полководцах. О Столыпине. О Савинкове. Много говорили о Наполеоне.

У меня были коньячные рюмки с латинской буквой N, обрамленной золотым лавровым веночком, вроде бы наполеоновские. Они за беседой наполнялись, а когда коньяк кончился, Гена поинтересовался:

– А который теперь, час?

– Два.

– Он не спит.

– Кто?

– Габрилович. Я схожу к нему, возьму чего-нибудь. Он мало пьет. У него всегда есть.

Дом, где жили писатели и драматурги, рядом, и Гена мигом обернулся. Как ни странно, принес полную бутылку «Наполеона». Продолжали говорить о Наполеоне под коньяк «Наполеон» из «наполеоновских» бокалов. Хрустящее печеньице дополняло славность нашей бессонницы.

А утром взяли корзину и пошли на Ленинградский рынок.

Было веселое солнышко.

– Так слава же тебе, Солнце! Слава утру, да здравствует все живое, слава жизни, – почти кричал Гена, глядя в небо.

В середине дня Гена уехал. Он в это время жил в Переделкине в Доме творчества.

До этого визита Гена бывал у нас. Всегда один.

Подходил к пишущей машинке и заглядывал в текст. Спрашивал:

– Кто это пишет?

– Я, – отвечала и очень смущалась.

Гена мне предлагал:

– Ты начинаешь, я продолжаю. Или наоборот. Будем придумывать диалоги, только диалоги.

– Давай, – соглашалась я.

У нас был широкий подоконник, мы ставили на него машинку, садились с Геной рядышком и начинали игру. Занятная игра. Иногда получался интересный результат.

Гена говорил мне:

– Ты пишешь, как дети рисуют. Мне нравится. Хорошо, если бы это осталось на всю жизнь. А писать ты будешь.

– Нужно ли?

– Пиши. И дневники веди.

– Веду, но не каждый день.

– А зачем каждый? Но наш сегодняшний разговор запомни и запиши, – улыбнулся Гена.

Вот и Плотников Николай Сергеевич, наш гениальный вахтанговец, говорил мне: «Деточка, пиши». Сложит трубочкой рот и, чуть покачивая головой, говорит: «Запоминай все и пиши». А ничего не читал моего. Но настаивал, чтобы я непременно писала.

– Ты будешь писать. Несомненно.

Гену беспокоила реакция на фильм «Долгая счастливая жизнь».

Он спрашивал:

– Понятно ли?

– Инна там гениальная! – восхищался он.

– Твой фильм – поэзия. Очень грустная. И мне нравится, что почти все время в фильме идет дождь. Я помню каждый кадр. Мне все понятно. И девочка на барже, что играет на баяне, – тоже понятно…

– Спасибо, – благодарил Гена.

Я спрашивала Гену:

– Как это у тебя получается: «А я иду, шагаю по Москве…»?

– Просто. Очень просто. Я иду, шагаю по Москве, по Садовому кольцу. И ничего не придумываю. Кто-то моим голосом говорит мне весь стих. И картинки показывает – фиалку под снегом…

Спрашивает:

– А ты любишь Москву?

– Очень! Мой адрес: СССР, Москва, Арбат.

Гена продолжает:

– Ты была во многих странах. Могла бы жить в другой стране? Не спеши с ответом.

Я не стала долго думать. Я ответила:

– Не смогла бы.

– Почему?

– Почему? Потому что я не выбирала страну, как и своих родителей. Страна выбрала меня. Она – моя.

Гена как бы сам себе тихо сказал:

– Бунин уехал… Кстати, художник Малявин тоже уехал… Виктор Некрасов?.. Кто бы мог подумать?

И неожиданно сообщил:

– Я пишу роман. У меня 353 страницы.

– Хорошо! А сколько страниц всего будет?

– Не знаю. Буду писать, пока пишется.

Гена Шпаликов ушел.

Я – на скамье подсудимых.

Инна Гулая сидит в зале заседания суда.

Почему она так одета? То в синем бархате, то в вишневом? Браслеты на запястьях. Яркий грим. Словно на прием собралась и оделась, чтобы чувствовать себя высокой гостьей. И села совсем рядышком подле моего барьера. Победоносное выражение на ее красивом лице. И зачем она так победоносничает? Почему… Зачем?.. Почему?!

Все встали. Суд идет.

7

– Всем встать, суд идет!

Идет суд. Я больше не верю, что вот сейчас что-то наконец произойдет и меня отпустят домой. Прямо отсюда. У меня наступил момент осознания и одновременно какого-то иного отстранения от происходящего.

Я иначе – не с ожиданием, а со странным любопытством слушаю свидетелей. Смирилась, что вызывают не тех, кто и впрямь может рассказать о трагедии – врача «скорой», например. А каких-то и вовсе ненужных для поиска истины людей…

…Вызывается Евгений Рубенович Симонов, наш главный режиссер.

Евгений Рубенович как всегда элегантен и, как обычно, красноречив.

Начал издалека. Стал размышлять о трагических положениях у Шекспира, у которого героев преследует рок и жизнь их обрывается от убийства или самоубийства. Только потом переходит к нашим отношениям со Стасом, охарактеризовав их как напряженные и драматические из-за слишком неординарных натур.

Сказал, что очень ценил как актеров и Стаса, и меня. Что за три дня до случившегося, на репетиции, из рукава кожаного пиджака Стаса выпал огромный нож.

– Этот же нож я видел окровавленным в тот трагический день, – свидетельствует Евгений Рубенович.

…Я почти прикрываю глаза и уже не слышу голоса Симонова. Вместо него – почти шепот, последние слова Стаса: «Пойдем со мной… Пойдем со мной!» Вижу белое как мел лицо Вити Проскурина, словно возникшее ниоткуда, не понимаю, что спектакль, видимо, кончился и Виктор пришел за Стасом, чтобы вместе ехать на вокзал. Потом – в Минск. Он пришел за Стасом, которого больше нет. Витя еще не знает, не понял, для чего здесь «скорая», люди в белых халатах в нашей комнате. Он испуган, кричит: «Что случилось?!»

Я тоже кричу: «Он убил себя…» Потом крикнула, что это я его убила. Потом стала кричать Проскурину: «Это ты, ты его убил!..»

…Я и по сей день не снимаю вины ни с себя, ни с Вити. Потому что это мы, именно мы упустили в тот день Стаса, не посчитались с его состоянием – а оно было ужасным. У Виктора было праздничное настроение удачливого премьера, я – занята собой и своими успехами. И мы его упустили.

Я знаю, совершенно уверена в том, что Стас не собирался умереть. Стас хотел себя ранить, чтобы я, вернувшись в комнату, увидела несчастье, поняла, что он находится на грани самоубийства. Чтобы я сострадала ему, чтобы ВСЕ сострадали ему. И помогали в театре, кино – везде.

Он хотел, наконец, достучаться до нас… Бедный мой Стас! Нет, не выпитое мной на твоих глазах вино стало причиной трагедии. Вино – только повод. Причина – наше самоупоение, слепота, в конечном счете то самое проклятое ЭГО, за которое и карает меня Господь сегодня, здесь и сейчас…

…Судья все еще расспрашивает Евгения Рубеновича о ноже, а я вновь вспоминаю.

Этот нож Стас и Марьин купили в Новоарбатском магазине и развлекались, пугая им арбатских прохожих. Он был чуть ли не единственным в нашем нехитром хозяйстве и поэтому очень быстро затупился. Когда мы со Стасом решили перейти на овощную диету, им невозможно было очистить даже картошку. Я все просила Стаса наточить его.

И надо же было мне 9 апреля, за три дня до трагедии, проходя мимо «Диеты», расположенной на углу Плотникова переулка и Арбата, встретить точильщика!.. Так редко они теперь попадаются, а тут… Стоит со своим станочком, на котором крутятся колесики, и летят от них искры во все стороны, покрикивает, что точит ножи, виртуозно поворачивая их то в одну сторону, то в другую: «Точу ножи-ножницы».

Надо же было мне, придя в театр, позвонить домой и сказать Стасу, чтобы он взял с собой нож и наточил его.

Не повстречайся мне лихой, со звонким голосом точильщик из прошлых времен, не случилось бы трагедии, вот ведь что…

Я была еще в фойе служебного входа, когда пришел Стас. Он широко улыбался. Посмотрел на себя в большое старинное зеркало, поднял несколько волосиков на макушке, выхватил нож из рукава своего пиджака и секанул им по волоскам. Громко рассмеялся, бросил нож опять в рукав и подул на отсеченные волосики.

– Стас, перестань дурачиться. Порежешься…

– Да нет, Валена, рукоятка внизу, а лезвие вверху. Понимать надо.

С этим и ушел на репетицию к Симонову.

Потом мне рассказывал:

– Я как выхвачу нож и говорю: «Шеф, не дашь роль – убью!» Он испугался.

– Зачем ты так, Стас?

– Интересно… неожиданно было для него, поэтому интересно.

Евгений Рубенович сказал в суде, что нож из рукава выпал. Нет, не выпал, а был артистическим жестом выхвачен из рукава.

Симонов не упустил случая заметить, что люди из прокуратуры, вызванные на место, были в непристойно пьяном виде.

И что никаких следов крови ни на мне, ни в нашей комнате он не видел. Что встал на колени и перекрестил Стаса.

– Я не могу представить себе умышленного убийства, но и Стас не мог покончить самоубийством, – говорил Евгений Рубенович. – Считаю, что произошло что-то преступно легкомысленное. Я и прежде видел в глазах Стаса обреченность.

– А у Вали бывают неестественно горящие глаза, – заключил Симонов.

Я сижу за барьером, который меня отделяет от суетной нашей жизни, и вижу за этой границей многое. Понимаю намек Симонова о моих «неестественно горящих» глазах. Кто-то распустил слухи, что я принимаю наркотики.

Это еще одна неправда обо мне. Я не спала после смерти моей доченьки около месяца, а достать снотворное было невозможно. Я просила, кого могла, помочь мне с лекарствами. Помогали, но распространился слух, что я глотаю «колеса».

Бред все это. Никогда не склонна была ни к наркотикам, ни к никотину. Бог миловал. Другое дело – алкоголь. С Бахусом у нас возникла сначала дружба, а потом он стал поработать меня.

Смотрю я на Евгения Рубеновича и размышляю: талантливый он человек, но… Слово «осторожный» не подходит, «трусливый» – больно грубо, скорее – боязливый. Интересно, куда он приведет свой монолог?

И вот слышу:

– Стас делал карьеру. Может быть, Валя задерживала его карьеру?

Я уже рассказывала, что в обвинительном заключении мотив преступления строился на том, что у Стаса была слава, а я завидовала его успехам…

Симонов завуалированно проводит ту же тему.

И дальше вдруг говорит:

– От Стаса все женщины сходили с ума.

Посмотрел на меня и чего-то испугался. Сделал на мгновение паузу и совершенно без всякого перехода почти крикнул:

– У Жданько был шарм порочности.

И вспомнила я, как Евгений Рубенович на репетициях просил:

– Зажги в себе люстру и играй надзвездно.

Или:

– Поведай Неведомое, безумная дщерь моя.

А что? Эмоционально. Красиво.

«Шарм порочности» – ну надо же!

А потом и тоже вдруг:

– Стас без бравады, как еж без иголок.

Я напомнила Симонову, что он снял Стаса с роли Альбера в «Маленьких трагедиях». Сказала, что это было для него сильным огорчением.

– Да, я снял его с этой роли, потому что он выглядел вульгарно.

Вульгарности у Стаса не было. Да, бравада была, но не вульгарность.

Моей задачей было снять мотив нашего якобы разлада со Стасом: будто бы я была творчески неудовлетворена. Поэтому я задавала Симонову соответствующие вопросы, которыми ставила его в затруднительное положение.

На мои вопросы он ответил судьям:

– Да, мы давали Малявиной ведущие роли.

– Да, мы давно хотели ей присвоить звание заслуженной артистки РСФСР.

– Да, она получила несколько премий за исполнение главных ролей в театре. Последнюю – в театральном сезоне 1978 года за исполнение роли Соланж в спектакле «Лето в Ноане» режиссера Ковальчика.

– Да, она была приглашена за исполнение этой роли польским театральным обществом на длительный срок в Польшу.

– Да, я предполагал, что Малявина будет репетировать в новом спектакле центральную роль по пьесе Алешина, которую хотел ставить.

– Да, она снималась в кино в главной роли. Да, этот фильм вышел в том же 1978 году, когда случилась трагедия.

Ну, и где же почва для моей «творческой неудовлетворенности»?

Смотрю внимательно на судью. По-моему, у нее повысилось давление. На лице удивление и откровенное непонимание: что же делать дальше. Лицо пылало. Вижу: не хочет моя судья вести этот процесс. Почва «неприязненных отношений» между Стасом и мной уплыла после многих показаний. Мотив моей «творческой несостоятельности» испарился в ходе ответов Евгения Рубеновича Симонова, хотя он и старался быть в русле обвинительного заключения. Значит, читал. И зачем грех такой на себя брать?

Очень давно, в конце зимы, в воскресенье, я пошла навестить могилку Василия Макаровича Шукшина на Новодевичьем кладбище. Положила цветы и долго стояла, глядя на портрет Василия Макаровича. Навестила Исая Исааковича Спектора, талантливого и необыкновенно умного человека, директора-распорядителя Театра имени Вахтангова, мужа театральной звезды нашего времени Юлии Константиновны Борисовой.

А потом пошла к Рубену Николаевичу Симонову. Гляжу на его памятник и вдруг вижу: из левого глаза катится живая слеза по каменному лицу. Аж страшно стало. Я замерла – не могу двинуться. Понимаю, что это талый снежок струится каплями, но все равно выходит, что Рубен Николаевич о чем-то скорбит, о чем-то плачет. И надо же было так устроиться снежку, чтобы пролиться слезой..

Памятен мне этот день.

Теперь в зале суда стало понятно, о чем плакал Рубен Николаевич. Обо мне он плакал и о Жене Симонове, сыне своем, который только что держал свой боязливый монолог обо мне и Стасе перед неправыми судьями.

Вахтанговцы позвали меня к себе в театр, когда я училась на четвертом курсе театрального института и уже работала в «Ленкоме» у Анатолия Васильевича Эфроса.

Я приняла это приглашение с радостью, несмотря на мое увлечение театром Эфроса. Театр Вахтангова с детства оставался моей мечтой, и вдруг это предложение! Позвонили из театра и пригласили на беседу с Рубеном Николаевичем Симоновым.

Дверь кабинета Рубена Николаевича была открыта. И никого. Стала разглядывать кабинет. Ультрамариновые стены, мебель красного дерева с бронзой, фарфоровая настольная лампа, темно-синяя с золотом, большие старинные часы уютно тикают – очень красиво! Через открытую дверь видна прихожая, обставленная великолепной мебелью с гобеленом изысканного рисунка. Дверь прихожей тоже открыта. Дальше ложа и – чудо: за ней – сцена! Там шел спектакль «Живой труп» с Николаем Гриценко – Протасовым и Людмилой Максаковой – Машей. Кто-то нежно обнял меня. Поворачиваюсь, вижу Рубена Николаевича Симонова во всем его великолепии.

Это он придумал мой первый приход в театр, открыл двери кабинета и ложи, чтобы я увидела диво-дивное.

Сказал тихо, глядя на Максакову и Гриценко:

– Замечательно играют артисты!

Потом повел меня в кабинет, предложил сразу несколько главных ролей и подвел итог:

– Художественный совет хочет, чтобы вы стали актрисой Театра Вахтангова.

И я ею стала.

Когда Рубена Николаевича не стало, а потом вскоре ушел и Спектор Исай Исаакович, Саша Кайдановский мне сказал:

– Все. Театр Вахтангова окончательно умер.

– Но Евгений Рубенович тоже поставил потрясающие спектакли. И «Город на заре», и «Филумену». А «Иркутская история?» – возражала я.

– Вот и ставил бы спектакли. Как режиссер. А главный режиссер – это другая профессия. Это мировоззрение.

Резкий, жесткий тон Саши раздражает, но он почти всегда бывает прав.

…А в Театре Вахтангова мне было очень хорошо. Специально для меня спектаклей не ставили, но если в пьесе была роль для молодой актрисы, то почти всегда играла ее я.

Я уже успешно сыграла два большие роли в спектаклях Александры Исааковны Ремезовой, как вдруг позвонил мне Рубен Николаевич с предложением роли в премьерном спектакле «Конармия» по Бабелю, который ставил он.

Я очень разнервничалась после звонка. Ведь роль Маши, которую мне предлагал Симонов, репетировала Юлия Константиновна Борисова. На репетицию я, конечно, пошла. Репетиция проходила в кабинете Рубена Николаевича. Он – за столом необыкновенной красоты, рядом Слава Шалевич, один из авторов инсценировки «Конармии», тут же – Михаил Александрович Ульянов, он же Гулевой.

Рубен Николаевич предложил для репетиции замечательную сцену, когда Маша трогательно и смешно признается Гулевому в любви. Маша – агитатор политотдела, а Гулевой – начдив.

Рубен Николаевич говорит:

– Ты расскажи ему о своей любви тихо и нежно, не форсируя, не торопясь, как бы на одном дыхании… У тебя длинная-предлинная коса, но она спрятана под буденновку, а когда Михаил Александрович тебя возьмет на руки, то буденновка случайно упадет и во всей своей красе обнаружится коса.

Я краснею, ужасно нервничаю и тихо, на одном дыхании, начинаю монолог: «Милый ты мой. Дорогой. Серебряный. Как бы я жила без тебя?..»

Чувствую, что получается! Ведь я влюблена в Михаила Александровича, и мне хоть и нервно, но легко говорить ему такие слова. А когда Михаил Александрович взял меня на руки, у меня закружилась голова. Синьковый кабинет Рубена Николаевича и вовсе поплыл перед глазами. Я еле устояла, оказавшись снова на полу.

Рубен Николаевич значительно и серьезно сказал:

– Замечательно.

Слава Шалевич улыбался. И Михаил Александрович был доволен репетицией. Так мне показалось.

Но неожиданно я заболела. Несколько раз звонил Рубен Николаевич, но врач не разрешал выходить из дому. Так я и не сыграла в одном из лучших спектаклей того времени.

Я чувствовала, что Рубен Николаевич обижен.

Позже, на гастролях в Киеве, он предложил мне роль в своем спектакле «Стряпуха замужем». Там нужно было много танцевать, петь. Ввод был срочный. Я то и дело летала в Москву сдавать госэкзамены. И от роли отказалась.

Рубен Николаевич посмотрел на меня сквозь очки, глаза его округлились, а выражение лица стало по-детски обиженным. Довольно строго он сказал:

– Как же так? Вы замечательная артистка, я в вас верю, а вы отказываетесь от моих спектаклей.

Стал считать по пальцам:

– От «Турандот» отказались, от «Конармии» тоже отказались. Теперь от роли в веселом спектакле отказываетесь. Как же так?

Я не стала оправдываться, хотя причина моих отказов была ясна. Слишком мало было репетиционного времени, чтобы сыграть их вольно, всласть. А абы как я не хотела, не могла себе позволить. Рубен Николаевич всерьез обиделся на меня, и тем не менее наши отношения оставались замечательными.

Как-то он зашел ко мне в гримерную.

Я была в театральном костюме: длинное креп-сатиновое платье цвета маренго с темно-фиолетовым поясом мягкой замши, шелковые фиолетовые перчатки до локтя и атласные серебряные туфли.

– Я хотел бы пойти с вами на прием, и чтобы на вас было это платье… Пойдемте!

Я конфузилась. Краснела и глупо, как дурочка, улыбалась. И ничего не отвечала. Чтобы снять неловкость паузы, Рубен Николаевич чуть кашлянул и величественно удалился из гримерной.

Я часто смотрела репетиции «Диона». Рубена Николаевича это радовало. На одной из репетиций он сказал, повернувшись ко мне:

– Идите сюда.

Я пересела, но так, что между нами оставалось свободное кресло. Он повернулся, удивленно взглянул на меня и неожиданно спросил:

– Какие духи у вас?

– «Ма грифф».

– Покажите.

Я открыла сумочку, флакончик духов был внизу, так что мне пришлось вынуть пудру, помаду, тон и т. д.

Рубен Николаевич с интересом стал рассматривать мою косметику и вслух читать:

– «Макс Фактор»… «Кристиан Диор»… «Элизабет Арден»…

А тем временем на сцене актеры потеряли «серьез», потому что Эрик Зорин смешно вопил:

– Слава Цезарю!

Цезаря играл потрясающий Николай Сергеевич Плотников. Он-то первый и терял «серьез», а за ним и все остальные.

Дионом был Михаил Александрович Ульянов, ему тоже было смешно.

Рубен Николаевич подошел к авансцене, а Зорин все продолжал вопить:

– Сла-а-а-ва-а-а Цe-e-еза-а-а-рю!

Николай Сергеевич, артист очень дисциплинированный, сомкнул губы, голова величественно поднята вверх, увенчана золотым лавровым венком, а тело сотрясается от смеха, и звук прорывается: