Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"

Автор книги: Валентина Малявина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Андрея обрадовало это знакомство. Ему понравились работы Веры Ипполитовны.

– Я думаю, вы согласитесь, Вера Ипполитовна, работать художницей по костюмам в нашем следующем фильме. Он будет называться «Страсти по Андрею». Вы, конечно, догадываетесь, что не обо мне идет речь, – и засмеялся, – а об Андрее Рублеве. И Валя будет сниматься. Она будет играть Марусю. Маруся любит смешного художника и сама пишет иконы. Она ходит с художниками по России… а потом ее любимого убивают стрелой, и он умирает в чистом-чистом ручье…

Но не скоро Андрей начнет снимать фильм о Рублеве, в котором я так и не сыграю Марусю.

Во время озвучания «Иванова детства» меня пригласили на пробы фильма «Утренние поезда». Сценарий мне понравился. Конкурс на главную роль, которую мне предлагали, был большим, и мне хотелось участвовать в нем. Андрею я не сказала об этом. Не уверена была в положительном результате, но Фрунзик Довлатян и Лева Мирский утвердили меня.

Мне очень хотелось сниматься в этом фильме, но я не знала, как отнесется к этому Андрей и как ему сказать, что хочу и буду работать в новой роли.

И вот мы пошли поужинать в «Националь».

У Андрея там была назначена встреча с Эрнстом Неизвестным.

Андрей был весел: «Иваново детство» пригласили на Венецианский фестиваль. Эрнст поздравлял нас. Он мне был симпатичен. Я вдруг спросила Эрнста:

– Вы тоже гений?

– Почему – тоже? – переспросил Неизвестный.

– Потому что Андрей – гений.

– Я – гений. Андрей – гений. Без «тоже».

Мне нравилось говорить с Эрнстом, и я спросила:

– А можно так сказать: «Вы – гений, Андрей – тоже»?

– Так можно, – хохотал Неизвестный.

Я выбрала момент и стала рассказывать историю Аси из «Утренних поездов»:

– «…она бежит в подвенечном платье по мокрой платформе, догоняя электричку, она убегает от любимого…»

– Вот и Настасья Филипповна у Федора Михайловича убегает из-под венца… Сама придумала историю Аси? – спросил Андрей..

– Нет. Зак и Кузнецов. Снимать этот сценарий будут Довлатян и Мирский. Меня утвердили на роль Аси.

Андрей молчал, как бы не проявляя никакого интереса. Я спросила его:

– Как ты к этому относишься?

– Что бы я ни сказал, ты все равно поступишь по-своему.

Я стала сниматься в роли Аси в фильме «Утренние поезда».

В августе 62-го Андрей Тарковский, Сергей Аполлинариевич Герасимов, Тамара Федоровна Макарова, Жанна Болотова и другие отправились на Венецианский кинофестиваль.

Меня отпустили с трудом – из-за съемок в «Утренних поездах». И я позже других вылетела в Италию. Остановилась в Париже, а 27 августа прибыла в Венецию.

Из дневника 1962 года

«…Вышла из самолета, и жаркий, плотный воздух крепко обнял меня.

– Валя! Здравствуй! – приветствовали меня двое молодых людей из «Совэкспортфильма». – Ну, пойдем? Андрей должен встретить тебя!

Мы пошли к причалу.

Боже! Сколько воды! Она появилась как-то вдруг, совсем неожиданно!.

Андрей ходил из угла в угол пляжного домика и кусал ногти.

Весь день он сердился и не разговаривал со мной.

Вечером я надела красивое платье, сильно накрасила глаза, губы, пришла ужинать. Я знала, что Андрею не нравится мое сильно накрашенное лицо, но я сделала это сознательно, как бы бросая вызов. Меня огорчало, что Андрей со мной не разговаривает, и я хотела получить от него хотя бы замечание.

Тамара Федоровна заметила, что мне лучше без грима. Андрей резко сказал:

– Она нарочно.

Андрон выручил меня:

– Красиво. Как в Древнем Египте..

Я была благодарна Андрону.

После ужина Андрей все-таки спросил:

– Ну и как?

Я поняла, что он спрашивает о нашей ночной прогулке.

– Чудесно, – говорю.

– Что делали?

– Пили ледяное вино и слушали музыку. А утром встречали восход. Жанна нашла на берегу славного игрушечного лягушонка и подарила мне. Я его сохраню на всю жизнь».

Когда шел фильм «Мама Рома» с участием Анны Маньяни, Андрей мне сказал:

– Скоро наша премьера! Волнуешься?

– Очень!

– А мы сделаем так: средний палец положим на указательный, получится крестик, и победим.

Он сложил крестик.

– Покажи!

Я тоже сложила крестик.

– Очень хорошо! Мы победим!

– Отчего у тебя такая уверенность?

– Я не знаю. Предчувствие. Все будет хорошо!

Перед премьерой «Мамы Ромы» весь зал приветствовал Анну Маньяни стоя.

Из дневника

«Милан. Мы с Андреем поднялись на крышу Миланского собора..

Господи! Благодарю тебя!

Нас фотографировали. Я не очень люблю это занятие.

Андрей говорил:

– Напрасно. На всю жизнь! Как хорошо!

Я слушалась, поворачивалась к репортерам. А Андрей в кадре как-то сразу менял настроение. Если даже до съемок был весел, становился задумчиво-отрешенным и почти отворачивался от камеры. Меня иногда сердило это перевоплощение, но я понимала: на всю жизнь!

А потом внизу, в соборе, Андрей подарил мне серебряный кулончик с изображением Мадонны на лицевой стороне и Миланского собора – на обороте.

Были в гостях в замечательном доме, а потом пошли к отелю пешком. Андрей почему-то сказал:

– Милан похож на Москву.

Наверное, не Милан похож на Москву, а скверик, по которому мы шли, был похож на наш – на Бульварном кольце.

Утром выступали по телевидению. Когда поднимались в студию – застряли в лифте. Андрей почему-то прижал мою голову к своему плечу и сказал:

– Терпеть не могу замкнутого пространства.

– А я в ужасе от него. Я степь люблю.

Я почти плакала. В лифте было жарко и многолюдно.

Андрей успокаивал меня:

– Закрой глаза и представь: ты в степи.

Я так и сделала – стало легче.

– Ну, вот… умница.

Андрей был нежен со мной».

Из дневника (о премьере)

«Сегодня первое сентября. Утром показ фильма для журналистов и сразу же после фильма – пресс-конференция.

Андрей руководил мною.

– На пресс-конференцию приди в фиолетовых в клеточку брючках, белой с шитьем кофточке и серебряных сандалиях.

Андрей придает большое значение внешнему виду. Беспокойно это. Суетно.

Пресс-конференция прошла тихо. Мы чувствовали себя неуютно.

А вечером, перед премьерой, меня всю трясло. Андрей хоть и успокаивал меня, но тоже заметно волновался. Отвечал невпопад, как всегда, от волнения грыз ногти, все время приглаживал на макушке свой ежик и слишком громко смеялся.

Я была в черном атласном платье. Тамара Федоровна Макарова нашла, что с ним будут лучше смотреться ее кружевные туфли и шитая серебром и бисером сумочка. Я несказанно благодарна Тамаре Федоровне за такое роскошное дополнение к моему туалету. А у Андрея – великолепный смокинг. Он то опускал руки в карманы, то вынимал их, и так – беспрерывно. Мы очень нервничали.

– Андрюша, а вдруг я упаду, спускаясь по мраморным ступенькам?

– Держись за меня.

– А вдруг вместе?

– Дурочка. Тьфу-тьфу…

Мы благополучно сошли вниз по красной ковровой дорожке, которая украшала не только мраморную лестницу, а весь путь от отеля до Дворца, где проходил кинофестиваль.

…Вспышки блицев и любопытные веселые липа зрителей… Как их много!

Нас провели в ложу. Из ложи мы поприветствовали зрителей. Зал был полон. Дамы в дорогих мехах, несмотря на жару, впрочем, в зале было прохладно. Исключительной красоты камни на дамах делали зал лучезарным. Мужчины либо в черных, либо – в белых смокингах.

Фильм начался.

– Сделала крестик? – нервно спросил Андрей.

– Сделала.

Он удостоверился – правильно ли? Поцеловал мои пальцы, сложенные крестиком, и мы замерли.

Ни один человек не вышел из зала. На других премьерах ходили туда-сюда.

После окончания фильма – пауза. И вдруг – шквал аплодисментов! Дамы и господа этого необыкновенного зала повернулись к нам, громко кричали «браво!» и хлопали в ладоши!

Успех! Боже – успех!

А когда мы вышли на улицу, люди плотным кольцом стали окружать нас, их оттесняли, но они сжимали нас и хотели дотронуться до Андрея и меня. Мы еле прошли к машине.

Оказывается, на улице, в летнем кинозале, тоже шел наш фильм. Три тысячи зрителей смотрели «Иваново детство».

1 сентября 1962 гола. «В машине Андрей кричал:

– Победа! По-моему, победа!

Он был счастлив! Я плакала.

Вдруг Андрей стал хохотать, смотрел на меня и хохотал, потом взял мою руку – я все держала крестик. Нежно освободил мне руку и целовал, разглядывая мои линии на ладошке. Я тоже смеялась».

Из дневника

«Сегодня утром с Андреем и Моникой Витти поехали на встречу со зрителями. Моника целовала меня и гладила мои волосы. Ей очень понравился наш фильм. Андрей радовался. Был горд. Я Монику не знала. Андрей видел ее в фильмах Антониони и знал, что она жена знаменитого режиссера.

Днем смотрели фильм «В прошлом году в Мариенбаде». Этот фильм в 61-м году получил «Золотого льва Св. Марка». Просмотр был в маленьком частном кинозале. Белые стены этого зала были украшены позолоченными светильниками. Мягкие бархатные кресла темно-зеленого цвета – удобны. Фильм изыскан.

После сеанса вышли погулять к каналу Гранде.

Андрею фильм понравился. Льву Кассилю – категорически нет. Между ними произошел спор.

Андрей стоял спиной к воде, а позади него был скользкий спуск. Вдруг он сделал шаг назад и стал катиться, как с ледяной горки, к воде. Я подала ему руку, пытаясь помочь, и тоже полетела к воде.

Всем было смешно. Ну, и что же тут смешного, когда Андрей в светлом костюме, а я – в светло-желтом в белый выпуклый горошек платье от мадам Леже скользим с невероятной быстротой к мутной воле, где неизвестно какая глубина?! Помог нам выбраться наверх прекрасный гондольер.

Мы были сердиты, что еще больше забавляло остальных. Лев Кассиль, несмотря на наше настроение, продолжал ругать фильм «В прошлом году в Мариенбаде». Андрюша нервничал: желваки его двигались с бешеной скоростью…

Вдруг я очень громко, почти крича, спросила у Кассиля:

– Стихотворение снять можно? Я вас спрашиваю – стихотворение снять можно?

Кассиль ничего не ответил, пожал плечами.

– Оказывается, можно, судя по «Мариенбаду», – говорю я. Мне показалось, что Андрею понравилось мое замечание».

Из дневника

«…Равенна! Праздник газеты «Унита», где будет демонстрироваться фильм «Иваново детство».

Мы поехали в Равенну ранним утром. Остановились в небольшом городке выпить по чашечке кофе. Здесь Антониони снимал «Красную пустыню». Андрею показали место съемок. Андрей долго глядел на траву перед домом, потом отходил на большее расстояние и все смотрел, смотрел…

Мне очень интересно наблюдать за Андреем, и у меня есть ощущение, что он чувствует, как за ним наблюдают, и чуть-чуть актерствует».

…В Равенне нас поселили в маленьком отельчике.

Андрей торопил меня:

– Пойдем скорее! Навестим Данте!

Мы пришли к могиле Данте.

Андрей отломил лавровую веточку от огромного куста, что рос возле могилы.

– Я награждаю тебя лавром!

– За что?

– Ты сейчас кроткая, как Беатриче… и тоже в алом платье, как она.

– А Беатриче была кроткой?

– Конечно.

– Эта веточка будет моим талисманом.

– Дай-то Бог. Мы счастливы! Ты знаешь об этом? – тихо сказал Андрей.

– Да, я знаю.

Вечером, на празднике газеты «Унита», после просмотра нашего фильма я испытала нечто невозможное и неповторимое!

Нас представили зрителям, мы сказали слова благодарности и сошли со сцены вниз. Все это происходило в роскошном саду. Меня плотно окружили люди. Было много женщин с детьми. Одна из них поднесла ко мне маленькую девочку, чтобы я ее поцеловала. Я поцеловала девочку, тогда мне начали протягивать других детишек, целовали мне руки и мужчины, и женщины. Их было очень много. Выстроилась очередь. Многие отчего-то плакали.

Я находилась в непонятном настроении. Нет объяснения этому новому для меня состоянию.

Я продолжала всех целовать и желала всем Прекрасного – на русском языке. Было ощущение, что меня понимают.

Длилось это около двух часов.

Андрей был рядом, чуть поодаль. В руках у него была книга, которую подарили мне. «Пиноккио» – Андрюша просил каждого, кто подходил ко мне, расписаться в ней в память об этом необыкновенном вечере. Все странички «Пиноккио» исписаны чудесными итальянцами. А Дмитрий Писаревский, в то время главный редактор журнала «Советский экран», написал мне: «Замечательной Валюшке в день ее подлинного народного триумфа в Равенне. Его скромный свидетель – Дмитрий Писаревский».

Нет, это был не триумф. Это было другое: я любила все и всех! И меня любили!

Я очень устала, но была счастлива, потому что была нужна.

15

Духота в зале достигает своего апогея. Леночкин голос словно отдаляется от меня, проваливаясь в ватную какую-то пустоту.

Стараюсь не смотреть на Инну Гулая, у меня это получается.

Думаю: «Отчего до сих пор не вызывают врача «скорой»? Вызовут ли вообще?..»

Вспоминаю, как на первом заседании увидела в зале вместо людей скелеты и только сейчас понимаю: это – от ощущения всеобщего какого-то предательства, узнаваемого для меня, связанного в моем представлении со смертью.

Услышь меня, чистый сердцем

Я очень хорошо помню, как столкнулась с ним впервые: предательством завершилась самая светлая и наивная пора моей жизни – юность. Имя этой поре – Саша Збруев… Это его облик возникает передо мной, когда кто-нибудь произносит, в общем-то, банальные и знакомые каждому слова – «первая любовь». Так же, как и первое пережитое мной в жизни предательство, я разделила ее с ним – веселым, хулиганистым арбатским мальчишкой.

Мое арбатское детство было прервано вскоре после возвращения папы с войны. Его заменила хлопотная, дорожная жизнь семьи военного. Переезды от очередного отцовского места службы к следующему, вплоть до старших классов школы, когда мы вернулись наконец-то в Москву. А я – на свою арбатскую родину.

Очень хорошо помню, как неприветливо встретила меня школа № 71: мы ухитрились вернуться прямо к экзаменам, совершенно не обрадовав этим руководителей школы, в частности завуча. «Как вы не понимаете, – возмущалась она, – это же столица! Разве сможет ваша дочь сдать экзамены у нас после какого-то дальневосточного села?! Да у нее, небось, и формы школьной нет!..»

И форма, к тому же очень нарядная, у меня была, и экзамены, к которым меня с таким трудом допустили, я сдала, получив одновременно первый урок горечи.

Училась я всегда на «отлично», на «отлично» сдавала и предмет за предметом. Новые учителя чуть ли не восхищались моими ответами и… ставили вместо пятерок четверки. Мое недоумение и обида не знали предела, папины уговоры отнестись к происходящему «философски» помогали мало.

Я не знала, что перед учителями поставили «сверхзадачу» – как можно меньше детей допустить к учебе в 8-м классе, как можно больше – отправить в ПТУ. И хотя в восьмой класс прорвалась, московскую школу невзлюбила сразу. К тому же на Дальнем Востоке остался мальчик, заставивший впервые в жизни мое сердце биться быстрее.

Как-то, после очередного экзамена, выйдя из ненавистной 71-й школы, присела я в соседнем скверике, дабы предаться в одиночестве своей печали по всем этим поводам. Но приступить к грустным размышлениям не успела. Мое одиночество нарушила незнакомая, очень хорошенькая девочка:

– Привет! Тебя Валентиной зовут?

– Да.

– Меня Ларисой… Слушай, у меня к тебе просьба. Сейчас из школы выйдет один мальчик, Саша Збруев. Можно, я подожду его возле тебя? А то неудобно ждать одной… Знаешь, я его люблю…

– Любишь?

– Очень!

– Вообще-то я тоже влюблена, – ответила я откровенностью на откровенность. – Но он сейчас далеко отсюда.

– А вы с ним целовались? – оживилась Лариса.

– Да.

– По-настоящему?

– Да…

– Молодцы! Мы с Сашей Збруевым тоже целовались… Ой, вот он идет!

Так я и увидела его впервые – легкого, изящного мальчишку в элегантном коротком плаще и ярком шарфе, стремительной походкой пересекавшего скверик.

Мне показалось, что он не заметил Ларису специально, чуть ли не демонстративно: уж очень нарочито смотрел куда-то в другую сторону… Она не решилась его окликнуть. Чуть позже, подружившись с ней, к своему изумлению узнала, что их отношения с Сашей – «взрослые» и одними поцелуями не ограничиваются… Стоит ли говорить, что сам по себе этот факт основательно поразил мое, еще детское, воображение?

Дальше – больше. Уже зимой, когда сама я успела раза два влюбиться и «перевлюбиться» в мальчиков из своей новой школы, начисто позабыв про дальневосточного героя своих грез, одна из моих одноклассниц тоже поделилась подробностями романа все с тем же Сашей Збруевым… Подробности оказались столь же интимными, как у Ларисы, девочка буквально заливалась слезами, рассказывая о них… Ну и ну! Что же это за герой-любовник такой – Саша Збруев?!

Заинтересовал он меня тогда по-настоящему. А вот в школе, так неприветливо встретившей, по-прежнему было неуютно. Я приняла решение: пойти работать, а 10-й класс кончать в школе рабочей молодежи. И таким образом сделала решительный шаг к самостоятельной жизни, Стоит ли говорить, что, едва получив первую зарплату, помчалась в магазин и совершила чисто женский поступок – купила замечательную французскую куртку: замшевую, ярко-красную, броскую… Вот это-то и решило в итоге мою дальнейшую судьбу.

Дело в том, что Саша, так же, как, между прочим, и Андрей Тарковский, обожал красивую одежду, людей, одетых со вкусом. Это было чуть ли не первоочередное его требование к женщине – всегда «выглядеть»… Как он сам признался мне позднее, увидев меня в тот вечер на Арбате, он просто не смог не остановиться, не подойти: «Ты просто чудесно выглядела!..»

Он тогда так и сказал мне, ласково-ласково, словно не набиваясь в знакомые, а продолжая прерванную когда-то беседу:

– Здравствуйте! Какая вы красивая!

– Здравствуйте, – невольно улыбнулась я. – Вы – Саша Збруев, я о вас много слышала…

– Что-нибудь нелицеприятное? – озаботился он.

– Нет. Просто, по-моему, в вас влюблены все арбатские девочки…

– А я вот стою здесь и влюбляюсь в вас…

В то время он уже учился в Щукинском – именно там, куда и я мечтала поступить: я давно уже решила стать актрисой, непременно театральной. И даже начала заниматься у прекрасного педагога по художественному слову. И все это вместе взятое – моя мечта, знакомство с Сашей, родной мой, всегда чуть-чуть безалаберный Арбат – как будто складывалось в одну мозаику.

Вот и совместная вечеринка со студентами «Щуки», куда привела меня подружка, тоже вписалась в этот рисунок жизни. На ней я познакомилась с Ваней Бортником и Женей Супоневым, похожим на Есенина. А потом пришел Саша Збруев и по-хозяйски увлек меня в другую комнату, где мы с ним целовались до умопомрачения…

…Помню, как попало мне тогда от мамы зато, что пришла домой позже 10 вечера, а я совершенно не огорчилась. И не спала всю ночь, думая о Саше, пугаясь и радуясь одновременно. Так начались наши встречи.

А потом наступил особенный день. Стояла зима. Саше не нужно было почему-то идти в училище, а его мама Татьяна Александровна спозаранку уехала на работу. Он позвонил мне рано-рано:

– Приезжай…

На улице было пасмурно, шел мокрый снег. Я поднялась по ступеням его подъезда, остановилась перед дверью. Сердце колотится, почти выпрыгивая из груди, голова кружится… Я звоню. На пороге – он, вопреки обыкновению, очень серьезный.

Комната у него – маленькая, очень уютная: кожаный диван и два кресла, старинное бюро и лампа. На бюро – моя фотография: это неожиданность.

– Она и при твоей маме стоит?..

– Мама ее и поставила, она считает, что вы с ней похожи.

В тот день мы стали по-настоящему близки. Помню, как тихо было у меня в душе, как вслушивалась я в эту тишину, как много мы с ним молчали. Я совсем не испугалась, поняв спустя несколько недель, что мне предстоит стать матерью. Просто сообщила об этом Саше, ничуть не сомневаясь в нем.

Я не ошиблась. Он действительно решил все за нас обоих. Не сказав родителям ни слова, мы отправились в ЗАГС.

Когда выяснилось, что невесте еще нет восемнадцати лет, вновь все решил Саша: именно он умудрился, прорвавшись сквозь огромную очередь, в тот же день взять в Киевском райисполкоме разрешение на регистрацию брака. Мы стали мужем и женой под «всепонимающие» улыбки официальных лиц…

…Родители… Нашим мамам мы с Сашей доверяли полностью. Мы оба искренне верили, что не только наш брак, но и известие о будущем малыше станет для них радостным сюрпризом. Несмотря на это, отправляясь в ЗАГС, я сказала маме, что иду в театр – на спектакль. Вернувшись, мы встали рядышком посреди комнаты, свидетельство о браке – у меня. Предусмотрительно прячу его за спиной, размышляя, как бы это помягче сообщить новость.

Мама отдыхает на тахте, читая газету, бабушка сидит за столом. Мама уже успела спросить, как нам понравился спектакль, а мы – торжественно промолчать в ответ. И тут невольно помогла бабушка:

– Настя! (это – маме – В.М.) У них что-то за спиной… с гербом!

– Ну? Что у вас там? – улыбается мама.

И я протягиваю ей наше свидетельство о браке.

Коротко вскрикнув, словно от удара, мама вскакивает и выбегает из комнаты. Приходится все объяснять бабушке, которая только охает да крестится. Рассказываю обо всем, включая мою беременность… Мама уже вернулась, тяжело молчит, стоя на пороге. И вдруг – какое счастье! – дедушкин голос из соседней комнаты:

– Ну, молодые, поздравляю вас! Счастья вам! Все остальное – уладится.

И совсем другим тоном – моей маме: «Чего рыдаешь? Радоваться надо, а не плакать!..»

Все, теперь можно ехать к Сашиной маме, еще ничего не знающей.

Но и по сей день я не могу сказать, что именно ощутила Татьяна Александровна, услышав нашу «новость». Все-таки вот что значит родословная и выработанная несколькими поколениями привычка к сдержанности в проявлении эмоций. Она просто угостила нас чаем и сказала:

– Оставайся здесь, у нас.

Я была так тронута, что в тот же вечер рассказала ей о будущем ребенке.

Моя свекровь по-прежнему была доброжелательна и ласкова. Но кто знает, возможно, именно в тот, наш первый с Сашей супружеский вечер и зародился в ее очень красивой головке этот роковой план, план настоящего предательства, круто повернувший нашу с мужем жизнь?..

Предательство в девяти случаях из десяти предполагает сговор. И этот сговор матерей тоже был – конечно же из самых лучших побуждений, из тех самых намерений, которыми и выстлан путь в ад…

Вот и здесь, на суде, я постоянно ощущаю эту смертельную, ледяную атмосферу сговора. Только теперь, после того первого в моей жизни предательства, я ее уже узнаю…

Мы с Сашей были счастливы. Шли дни – он учился, я – потихоньку толстела… Однажды Татьяна Александровна напомнила мне:

– Валентина, нужно пойти к врачу. Опытному. Я договорилась со своей знакомой, в поликлинику сходишь позже…

«Опытная» доктор жила на Смоленке: толстая крашеная блондинка с унизанными кольцами жирными пальцами. В одной из комнат – все, что требуется для приема: от стола до медицинских тазиков.

Помню свой ужас, когда блондинка предложила меня «осмотреть» и мерзкую, непереносимую боль во время «осмотра». Что она со мной делает?! Почти не помню обратный путь, хотя был он кратким: свекровь почему-то отвела меня к моей маме.

Я упала на свою кровать, едва не теряя сознание, с трудом расслышав мамин вопрос:

– Тебе очень плохо?

– Очень…

Багрянец жара окутывает меня, сквозь его пелену слышу, как мать звонит Татьяне Александровне, уже уехавшей, оказывается, домой.

Мелькает мысль о Саше: вспоминаю, что сегодня у него урок мастерства, значит, домой придет поздно. У меня все болит, я вся – словно сплошная рана, а мама почему-то заставляет меня подняться, ведет снова вниз, сажает в машину – отправляет к Татьяне Александровне.

Застряла в памяти фраза таксиста: «скорую» бы надо вызвать…

…Но «скорую» вызвали только вечером, после визита толстой врачихи, предупредившей: «Врачам скажешь, что вешала занавески и упала!..»

Вместо меня это сказала Татьяна Александровна. У доктора, приехавшего по вызову, – худое и строгое лицо.

– Срочно! Носилки! – резко говорит он кому-то.

У меня жар, температура 39. Я умираю?

Каким-то образом я оказываюсь уже в больнице, кто-то поит меня морсом, боль вновь накидывается на меня и достигает своего апогея. И вдруг… Что-то живое толкает меня, шевелится где-то в ногах, заставляя забыть о боли, о горячке, о себе. Откидываю одеяло – а там живой кукленок… девочка! Совсем настоящая, ведь моей беременности шел уже седьмой месяц!

Хочу взять ее на руки, но грубый окрик няньки, углядевшей это, обрывает мое недолгое материнство.

Мою девочку отнимают у меня, уносят куда-то… Куда?!

Больше я не увижу ее никогда. Моя доченька умерла, как мне пояснили, от недоношенности. Столько лет прошло, а до сих пор мои руки хранят память о единственном прикосновении к ее крохотному родному тельцу…

Почему я пишу об этом страшном дне?

Потому что и по сию пору уверена: именно он определил мою дальнейшую, всю насквозь неприкаянную, судьбу.

Всю мою «беспричальную» какую-то жизнь, больше всего и впрямь напоминающую лодку, летящую по воле волн, лишенную возможности причалить к берегу…

Наверно, совсем не трудно понять Татьяну Александровну и мою маму, отыскавших ужасную врачиху, «позаботившуюся» о преждевременных родах. Они обе – наши мамы – хотели нам с Сашей счастья, полагая, что ребенок станет для нас обузой… Но мы-то так не считали, мы хотели нашего ребенка, очень хотели. И были уверены и в себе, и в наших родных.

Тогда я никого не осудила, позже – тоже. Я их понимала. Понимала, что предали нас неосознанно. Но легче от этого не было и с годами тоже не стало.

Оставшиеся годы нашего брака пролетели быстро: Саша заканчивал Щукинское, я стала студенткой Школы-студии МХАТ. Он начал сниматься в фильме «Мой младший брат», я у Андрея Тарковского в «Ивановом детстве».

То, что мы расстались и я очень скоро сделалась женой Павлика Арсенова, а Саша женился на Люсе Савельевой, каким-то удивительным образом не перечеркнуло ни теплоты, ни доброты наших с ним отношений. Мы и по сей день родные люди…

…Мои воспоминания прерваны в очередной раз: еще одно судебное заседание, закончившееся ничем, исчерпано.

Кажется, именно после этого заседания я осознала, что дорога в Бутырку уравнялась в моем сознании с дорогой домой. И эта странная, в общем-то мелкая деталь словно окончательно убедила меня в необратимости случившегося.

Мне не хотелось думать ни о будущем, ни о настоящем, даже волнения из-за того, что все еще не вызван единственный настоящий свидетель нашей со Стасом трагедии, врач «скорой», притупилось. Душа рвалась в прошлое на волне памяти, потому что только счастливые воспоминания способны были защитить ее от ужаса происходящего. Андрей, конечно же Андрей…

По приезде в Москву мне надо было решить вопрос о переводе из Школы-студии МХАТ в другой институт. Меня пригласили на свой курс во ВГИК Тамара Федоровна Макарова и Сергей Аполлинариевич Герасимов, но я хотела получить театральное образование и непременно работать в театре.

Славный Вениамин Захарович Радомысленский позвонил Борису Евгеньевичу Захаве – ректору Театрального училища имени Щукина:

– Боря, у меня есть девочка, она хорошо учится, но снимается в кино уже во второй раз, что недопустимо. Только что вернулась из Италии, собирается в Америку. Боря, возьми ее к себе. Она может стать хорошей театральной актрисой.

Борис Евгеньевич Захава взял меня к себе в Щукинское училище. Он помнил, что я прошла конкурс и у них. Отпускал меня за границу, в начале третьего курса отпустил работать в театр к Анатолию Васильевичу Эфросу, только просил, чтобы экзамены я сдавала на «пять». Я так и делала.

Андрея я долго не видела. Мне рассказывали, что он приходил в Школу-студию МХАТ, искал меня, но ему сказали, что я учусь в Щукинском училище. Туда он не приходил.

Андрона я видела. Наталья Петровна Кончаловская сделала большую замечательную программу об Эдит Пиаф, и Андрон пригласил меня в гости на улицу Воровского послушать записи этого чудесного спектакля. Ах, как хорошо!

Андрея увидела случайно в коридоре «Мосфильма». Он шел мне навстречу, замедлил шаг, я остановилась. Я была в подвенечном платье для «Утренних поездов». Платье было красивое, а фата – с необыкновенными цветами, удивительной ручной работы.

Не помню, как я оказалась в объятиях Андрея. Он целовал меня. Мимо нас проходили режиссеры, актеры, работники студии. Как-то тихо проходили, почти на цыпочках, а мы все целовались в узком мосфильмовском коридоре.

Он меня часто ждал около гримерной, и если съемки заканчивались рано, мы куда-нибудь отправлялись. Почему-то два сеанса подряд смотрели фильм «Казаки» с участием Зины Кириенко. Смотрели в кинотеатре «Центральный», что был на Пушкинской площади.

И всё целовались.

Потом ходили на югославскую эстраду… и опять целовались… и странно? – никто не удивлялся, никто не шикал, никто не осуждал.

Разве что на «Земляничной поляне» мы сидели, не замечая друг друга, а после «Земляничной поляны» Андрей сказал:

– Очень хочу познакомиться с Бергманом… и с Акирой Куросавой – хочу.

У меня такое ощущение, что в тот период мы почти все время молчали. Как-то без слов все было понятно.

Но мне не всегда было уютно: я приняла в свое сердце гения – не мужчину. Я любила его своей особенной любовью.

Он выбрал меня: я буду этим счастлива навсегда!

Андрон и Андрей написали гениальный сценарий «Андрей Рублев». Помню, Андрей сказал:

– Рублева может сыграть Слава Любшин или Ален Делон…

– Ален Делон? Почему?

– Взгляд, у него есть взгляд. Но я хочу совершенно новое лицо. Единственное лицо. Вот, послушай, – Таню Самойлову нельзя никем заменить в «Летят журавли», Инну Гулая – в «Когда деревья были большими», тебя – в «Ивановом детстве»… Ты понимаешь меня? Мне нужен такой актер и такое лицо, которое невозможно было бы заменить. Мне Личность нужна.

И Андрей Рублев появился! Толя Солоницын!

Кажется, в 64-м году Андрон и Андрей закончили сценарий об Андрее Рублеве, он был напечатан в журнале «Искусство кино»[9]9
  См.: «Искусство кино», 1964, № 4–5. – Примеч. ред.


[Закрыть], а снимать фильм Андрей начал только в 66-м.

А я до 66-го года снялась в «Утренних поездах», потом с удовольствием работала у Бориса Волчека в «Сотруднике ЧК», у Паши Арсенова в «Подсолнухе». Работала у Анатолия Васильевича Эфроса в трех спектаклях и начала репетировать Арманду в «Мольере». И вдруг – приглашение в Театр Вахтангова! Рубеном Николаевичем Симоновым! С удовольствием приняла это приглашение! И сразу же много ролей! Снялась в советско-румынском фильме «Туннель». И продолжала учиться в институте – на «пятерки», как обещала Борису Евгеньевичу Захаве.

А может быть, ничего этого не надо было? А надо было ждать Андрея?

…В камере сегодня настоящая парилка. Девочки все – вялые и молчаливые. Меня никто ни о чем не спрашивает. – наверное, и у меня вид далеко не лучший. Все ясно без слов…

Молча забираюсь на свою шконку, достаю свои записки. Разговаривать сейчас могу только с собой. Подобные периоды были у меня всегда, оттого и привыкла с юности вести дневник: настоящее спасение. Дневником спасалась и в те годы, когда между мной и Андреем, словно нипочему, возникала какая-то странная, ледяная пропасть… Так случилось, например, когда я рассталась с Сашей Збруевым и вышла замуж за Павла Арсенова. Отчего-то Андрея это не только огорчило, но и выбило из колеи. Мне он сказал: