Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"

Автор книги: Валентина Малявина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Тридцать семь копеек мы стоим государству в сутки. Вот устроились, говны! Рабов себе завели. Программу, как она называется – производственная или продовольственная, – выполняй. Пятилетку их гребаную завершай в четыре года. У, суки!

Рая даже вскочила, села по-турецки и дальше продолжала глаголить:

– Нет, вы только прикиньте: зачем я здесь нужна? Чего я столько времени лежу-то? Ну, скоммуниздила, ну, накажи работами, а я на шконочке лежу, на Катрин я все гляжу, все лежу и сижу, – громко и весело запела Рая, и все подпели ей.

Потом она продолжала:

– Они ни хрена не понимают или нарочно так делают: кому-то это выгодно. Ведь я за это время соблазню Катрин, потом на зоне баб пять одолею, а Катрин, в свою очередь, десяток уложит. Им, бестолковым, не понять, что так и наступит матриархат. А мужики будут нужны только для делания детей.

Рая была в восторге от мысли о матриархате.

Нина одернула ее:

– Хватит, хватит… Валюшка устала, она переживает, а ты хохочешь.

– Нет, она мне не мешает. Наоборот даже.

– Почему так долго длится суд? На чем же строится обвинение? – интересовалась Нина, чем раздражала меня, но я старалась быть спокойной.

– Обвинение строится на домыслах коллег. Порою вызывают совершенно незнакомых ни мне, ни Стасу людей. В-общем, сплошная болтовня, и самое интересное, что в суде присутствуют эксперты, которые подтвердили: самоповреждение. На основании этого заключения дело и было закрыто в свое время.

– Нет, Валюшка, не смогут они отказаться от своих слов. А подписи их стоят в деле? – спрашивала Катрин.

– Да, они подписывались под своим заключением.

– Не унывай, Валюшка! – подбадривала меня Рая. – Победа все равно за нами! Они нас здесь мучают, а на том свете им всем пекло грозит. Не унывай!

Колючеглазая кончиками указательного и большого пальцев вытерла уголки рта, поправила косынку и тоном игуменьи изрекла:

– Уныние считается тяжким грехом. Да. Тяжелее воровства и даже убийства – во как!

– Нет, я не унываю. Просто они мне надоели. Они нечестные и зависимые. От всего этого их спектакль выглядит на редкость бездарным. Даже смешным.

– Смешного тут, конечно, мало. Что тут смешного? Они издеваются над людьми, а ты говоришь – смешно… Терпи, Валюшка, терпи, – колючеглазая часто и тяжело вздыхала.

– Да, Валя, ты права. Великая и спасительная сила – это терпение. «И Дух смирения, терпения, любви и целомудрия мне сердце оживи». Александр Сергеевич Пушкин, – улыбнулась я.

Катрин возбужденно спросила:

– Нет, самое непонятное – почему тебя арестовали через пять лет после его гибели? Через пять лет!

Рая почувствовала, что мне совсем не хочется говорить об этом, и попросила:

– Почитай нам стихи, а?.

– Радио мешает. После отбоя почитаю, – обещала я.

Колючеглазая опять глубоко вздохнула и мечтательно посмотрела в потолок.

– Скорей бы суд, – проговорила она блаженным голосом, словно речь шла не о суде, а о свидании. – Скорее бы в тюрьму на Пресню. Там весело, там «конь»[7]7
  «Конь» – так на тюремном жаргоне именуется нелегальное почтовое сообщение между камерами. – Примеч. ред.


[Закрыть] бегаете записками с мужского этажа на женский и обратно… Там любовь царствует… Я с тремя переписывалась и называла себя разными именами. И было мне девятнадцать лет для одного, для другого – двадцать пять, для третьего – тридцать три года. Жуть как интересно!

И Валя засмеялась, вспоминая что-то.

Катрин потянулась и томно проговорила:

– Да… на пересылке и в зоне куда интереснее.

– Тебе мало, что я в тебя втюрилась? Мужиков ей подавай… От них все несчастья у баб. Ведь так? – сердилась Рая-мальчик.

– Это уж точно. От мужиков все несчастья. Да, Валюшка? – Нина уставила на меня свои неглупые глаза.

Ей очень хотелось, чтобы я поддержала эту тему. Куруха она профессиональная. Поди, стучала и предавала всех на воле. Она и по жизни – куруха.

– Я люблю мужчин и жалею их. Мне думается, что они не такие коварные, как женщины, – ответила я.

Я не знала, куда себя деть. Катрин участливо посоветовала:.

– Отдыхай, Валюшка, и думай о чем-нибудь хорошем. Переутомилась ты.

– Ну, ладно, слушайте стихи Федора Тютчева.

И я стала читать:

 
О! Как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей…
 

Перед следующим судебным заседанием пришел ко мне адвокат и шутливо сказал:

– Сегодня на сцене – вы.

Я не придала значения его шутливому тону. Я понимала, что это его зашита от собственной несостоятельности. Он действительно не знал нашего дела, не знал наших отношений со Стасом, не знал наших положений в театре – ничегошеньки не знал. Ему никак нельзя было соглашаться вести мое дело. Легкомыслие посетило и его, и меня. Лучше мне было и вовсе быть без адвоката. Я только поинтересовалась:

– Когда же появится врач «скорой помощи»? И будет ли свидетельствовать Леночка Санаева?

– Врач должен обязательно быть. А Санаева просит дать ей слово с самого начала суда. Даже письмо написала в суд. Вот оно.

Он протянул мне письмо.

– Я могу его взять?

– Нет, пока нет.

Я сказала конвоиру, что мне нужно взять из сумки тетради и ручку. Он открыл дверь камеры, и оттуда дохнуло холодом, даже пар столбом пошел. Адвокат сочувственно посмотрел на меня и сказал:

– Я задержусь здесь до начала заседания. Там нельзя находиться, – он кивнул в сторону камеры. – Заболеть можно.

Я села за стол и стала конспектировать письмо Леночки Санаевой, обращенное к суду.

В нем было написано:

«Я знала Стаса с 1976 года. Мы работали на «Ленфильме». Нас познакомила Валя Малявина в буфете «Ленфильма». Позже мы часто встречались, и иногда наша беседа длилась по многу часов. Стас мне рассказывал о себе, о своем детстве, юности, излагал свои жизненные позиции. Он все больше рассказывал о страшном. Однажды он проснулся у тетки или у бабушки – не помню точно, у кого, – и стало ему жутко. Спал он на раскладушке посредине крохотной комнатушки, открыл глаза и увидел у самого своего изголовья тетку со свечой, она шептала молитву, словно нал покойником. Стас говорил, что это воспоминание его преследует. Смерть в душе он носил еще задолго до того, как ушел из жизни. Упаднические настроения часто сопровождали Жданько, это могут подтвердить люди, работающие на «Ленфильме»…»

Я остановилась. Не стала дальше конспектировать. Лена писала правду, но чем искреннее была она, тем образ Стаса становился все мрачнее. Я сказала об этом адвокату.

– А вы хотите, чтобы он выглядел, как в обвинительном заключении, – весельчаком? Руководство Театра Вахтангова, некоторые ваши коллеги и прокуратура свидетельствуют, что Стас купался в славе, что вот-вот должен был получить премию имени Ленинского комсомола, что он обожал Театр Вахтангова, был абсолютным трезвенником… Между тем перед носом судей лежат его дневники, в которых он не скрывает своих душевных мучений и откровенно пишет о любви к вам… И у них получается, что вы завидовали его творческим успехам. Вы только подумайте, Валентина, что мотив преступления – неприязненные отношения на почве вашей зависти к его славе. Вы очень точно задавали вопросы Евгению Симонову. Ему ничего не оставалось делать, как отвечать правду. Даже судья сняла вопрос о вашей творческой неудовлетворенности, значит, мотива преступления нет.

– Да. Весь март и апрель мне было очень хорошо. Ему – плохо. Я упустила его.

Конвоир открыла дверь «морозильника» и попросила войти в камеру.

Адвокат ушел.

– Я не буду раздевать тебя и делать досмотр. Приведи себя в порядок. Сейчас пойдем в зал, – сказала статная конвоир.

Я как-то беспомощно пролепетала:

– Зеркала нет.

– Ничего. Ты на ощупь. Все хорошо. Выглядишь прилично. Не кисни.

– Я не кисну. Надоело.

В грязных коридорах все еще свалка: битые стекла, рамы, кирпичи, куски штукатурки и прочий хлам.

В зале суда духота. Боже! Сколько зрителей! Ну надо же, какая честь!

Увидела Дину Пырьеву. Она слегка улыбнулась, выпрямилась, как струна, и показала всем своим видом – мол, будь умницей. Красивая она! Молодая совсем! И желтая кожаная куртка ей идет..

А Инна Гулая почему-то красная… Наверное, каких-нибудь таблеток наглоталась. Зачем она приходит? Я же просила ее не приходить.

Судья мне предложила рассказать о дне 13 апреля 1978 года.

– Вы, конечно, помните 13 апреля 1978 года? – спросила она и круглыми глазами как можно ласковее посмотрела на меня.

Я ничего не ответила и стала рассказывать о том, что произошло пять лет назад в тот роковой день.

– Утром этого дня по телевидению шел фильм Сергея Аполлинариевича Герасимова «Тихий Дон». Было известно, что сейчас Герасимов готовится к съемкам фильма «Юность Петра», и Стас попросил меня позвонить ему с тем, чтобы Сергей Аполлинариевич вызвал его попробоваться на роль Меншикова. Я позвонила. Герасимов обещал встретиться со Стасом, но сказал, что Меншиков у него есть – Николай Еременко. Стас очень огорчился, но потом подошел к зеркалу, взлохматил волосы, закрутил усы вверх и метнул суровый взгляд на меня, изображая Петра…

– Можно покороче? – перебила меня своим ласковым голосом судья.

– Мне приятно об этом вспоминать… Ну, хорошо, стало быть, короче… Я не буду рассказывать о его недомоганиях и плохих настроениях в связи с закрытием фильма «Ошибки юности», не буду рассказывать о других причинах, из-за которых у него был упадок духа, – вам все эти обстоятельства хорошо известны.

Кто-то крикнул из зала:

– А нам неизвестны!

– Вы, по всей вероятности, были не на всех заседаниях, – ответила я.

– Прекратите разговоры, – судья постучала карандашом по столу.

Боже! Как не хочется им рассказывать! Это трагедия, а на лицах присутствующих – любопытство, ненормальное возбуждение, даже некоторое вдохновение.

Я довольно долго молчала.

– Ну, мы вас слушаем, – по-прежнему ласково обратилась ко мне судья.

Тогда я собралась с силами:

– Везде и всегда я говорила, что произошла трагическая случайность. «Неприязненных отношений», как сказано в обвинительном заключении, у нас со Стасом не было. Напротив…

…Боже, зачем я это все ИМ говорю?

Потому что так положено. Но разве возможно передать словами то, что произошло на самом деле?.. Наверное, возможно. Но не здесь и не сейчас. Кроме настоящего времени есть еще прошедшее и будущее…

Свой голос слышу, словно со стороны:

– Думаю, что поводом послужило выпитое мною вино.

Судья спросила меня:

– Жданько сказал вам что-нибудь после того, как вы выпили вино?

– Ни слова он не сказал мне. Это было поразительно. Наступила тягчайшая пауза. Я взяла бутылку с оставшимся вином и вышла, чтобы вылить его в раковину. Я еще раз повторяю: Стас не хотел умереть.

Судья собиралась что-то сказать, но у нее не получилось. Она набирала воздух, а вздохнуть не могла. По всей вероятности, у нее сосуды шалили.

Инициативу перехватила препротивная прокурор:

– Отчего вы никого не позвали на помощь?

– Я сразу же позвонила в «Скорую помощь» и вызвала ее на ножевое ранение.

– А соседей почему не позвали? Симонова почему не позвали? Почему не закричали: «На помощь!»? – усердствовала общественный истей.

– Я реагировала так, как реагировала я, а не так, как вы или кто-то другой. Кроме того, я не кликушествовала, потому что была уверена в нормальном исходе, а не в трагическом.

Вдруг судья спросила:

– Вы верующая?

Статная конвоир тихо мне подсказывает:

– Скажи – нет.

Я ответила:

– Да.

Судья чуть помедлила и спросила:

– Когда вы стали верить в Бога?

– С тех пор, как осознала себя.

– А Стас?

– Стас верил в Бога.

Общественный истец возразила:

– Но его мать, Александра Александровна Жданько, отрицала, что он верующий.

– Александра Александровна, наверное, подумала, что так сказать будет лучше, полезнее… Стас был верующий, другое дело, что все мы очень грешны…

О чем-то еще спрашивали, но все это были вопросы глупые, досужие…

Потом мною занялись эксперты, освободив зал от присутствующих.

Я хотела напомнить экспертам, что видела их подписи в нескольких протоколах, где они не исключали саморанение, но мне не дали говорить.

Они рассматривали мою правую руку, что-то замеряли, что-то записывали… от кого-то из них сильно пахло спиртным.

Такая жара! Ужас!

Хорошо еще, что за время мотания моего в суд меня узнал весь конвой и теперь не засовывает в раскаленный от жары железный «стакан». Братва сочувствует мне, мол, долго копаются судьи. И в камере я вижу, что все участливо беспокоятся, почему так долго идет суд.

После окончательного решения суда меня должны перевести в другую камеру, где находятся не обвиняемые, а осужденные, или… отпустить домой… Нет, оказывается, я еще чуть-чуть надеюсь на то, что все решится правильно. Я вижу, что судья нервничает, потому что у нее нет абсолютных доказательств моей виновности.

…В камере влажно, все время хочется пить. За чаем я вдруг вспомнила о странных случаях, происходивших со мной, и стала рассказывать. Девочки замерли. Они любили, когда я рассказывала.

– Дело было на съемках в Риге. Саша Михайлов, Наташа Фатеева и я снимались в телевизионном сериале «Обретешь в бою» у Марка Орлова.

В павильоне стояла дивная декорация – подлинная библиотека в шкафах красного дерева за стеклянными дверцами. Дверцы, конечно, были закрыты на ключики. Хозяин библиотеки, мужчина преклонных лет с красивым и благородным лицом, всегда присутствовал в павильоне. Как-то в перерыве я подошла к книгам и стала рассматривать корешки. Хозяин любезно предложил мне взять интересные для меня книги с собою в отель. Я поблагодарила и взяла несколько томиков. Он открыл другой шкафчик и вынул из него довольно толстый фолиант.

– Это тоже интересная и нужная книга. Можете и ее взять, – сказал он.

Я открыла книгу. Это была «Хиромантия».

Я обещала никому не показывать книги. И вечером того же дня в номере стала изучать свою руку. Что же получилось? А получилось, что в «долине Юпитера» под указательным пальцем левой руки у меня притаился знак тюрьмы. Я удивилась. Улыбнулась.

На следующий день я говорю хозяину библиотеки:

– Это, конечно, все интересно, но у меня в «долине Юпитера» знак тюрьмы. Не правда ли, это странно?

Он попросил меня показать ему левую руку. Я протянула:

– Вот, смотрите…

Он направил лупу старинной работы прямо на знак, потом внимательно посмотрел на меня, закрыл мою ладонь и молча удалился из павильона.

– Ну надо же! – ахнули девочки.

– Давно это было, Валюшк?

– Давно.

– Ну надо же!..

Я продолжила свой рассказ:

– Стас знал, что я умею смотреть руку. И как-то попросил меня: «Валена, пожалуйста, посмотри мою руку». Я взяла его левую ладонь и обомлела: поперек линии жизни – ровненький шрам, открыла правую руку – там то же самое: поперек линии жизни – ровнехонький шрамик. Я с испугом закрыла обе руки.

– Ты что, Валена? Плохо у меня, да? – спросил Стас.

– Да, – говорю. – У тебя на линии жизни неестественное препятствие.

– Не смертельное же? – улыбнулся он.

Я ничего не ответила, а спросила:

– Как эти шрамики легли таким образом на линии жизни рук твоих?

Стас посмотрел на свои красивые руки и сказал:

– Они в Новый год получились. После того, как я сжал в руке бокал с вином. Я сжимал его, пока он не треснул. Я почувствовал, что поранился, но ничего никому не сказал, опустил голову на руки, а кровь полилась на скатерть. Леня Ярмольник заметил и вскрикнул… Потом врачи зашили ранки.

Мне стало не по себе от его рассказа.

– Ты гневался на кого-то? – спросила я.

– Нет. Просто было смертельно скучно. Никчемно было. Ждали-ждали Новый год… Ну и что? Он пришел… Ожидание было более значительно, чем сам праздник…

Он заметил мое удрученное состояние и сказал:

– Не переживай особо, Валена! Не переживай.

– Не надо больше никогда так выпендриваться. – Я почти сердилась на него. – Нехороший это знак. Смерть случайная получается.

– Ну и ладно… – успокаивал меня Стас. – А у тебя что нарисовано?

– А у меня вот здесь, видишь, знак тюрьмы.

Он поцеловал мою ладошку и улыбнулся.

– От сумы и от тюрьмы, сама знаешь…

И стал шалить, чтобы рассмешить меня.

– Да… дела, – вздыхали девочки после моего рассказа.

– Там, – колючеглазая показала рукой вверх, – там про нас все заранее знают… Вот так-то…

Нина спросила меня:

– Ты веришь в судьбу?

– Да..

– А что ты думаешь по поводу твоего суда? Сколько дадут?

– Домой пойду.

Мне вдруг стало так беззаботно, так все равно, так легко, что я, смеясь, сказала:

– Чему быть, того не миновать.

А про себя подумала, что это, наверное, организм защищается, поэтому и стало беззаботно.

14

И снова суд.

Смилостивились, дали слово Лене Санаевой.

Какое у нее славное, открытое лицо! Я не успевала записывать за нею, потому что мне нравилось слушать ее – у нее очень хорошая речь. Мне было приятно слушать ее слова обо мне, Лена подробно говорила о том, что в течение пяти лет после гибели Стаса я не обращалась к адвокатам, уверенная в их ненадобности, а между тем дело, которое на глазах распухло от россказней знакомых и незнакомых лиц, должно было бы быть предварительно изучено адвокатом. Тогда, возможно, не понадобилось бы столько судебных заседаний, одно другого глупее и нелепее, и скорее всего – не случился бы суд.

И я – в который раз – вспомнила Риту из музея Театра Вахтангова с ее загадочной фразой «Тебе бы адвоката взять хорошего» и мой ответ «Зачем?». И вокруг тихо… снег бесшумно падал в арбатских вечерних синьковых переулках. Я не предполагала, что такое безобразие может случиться. Я всегда верила в справедливость. Я и сейчас в нее верю.

У итальянцев есть хорошая поговорка: «Время – честный человек».

Справедливости ежесекундной не бывает. Справедливость наступает потом. И навсегда.

Я была спокойна, слушая Санаеву Лену. Леночка говорила, что после общения со Стасом – меня-то она знала давно – у нее сложилось впечатление, что мы по-разному относимся и к жизни, и к искусству. Лене казалось, что Стас хотел немедленной славы, а обо мне она сказала иное:

– Валентина вообще не думает на эту тему. Она состоялась как актриса, будучи студенткой третьего курса театрального института. Валентина играла несколько главных ролей в Театре имени Ленинского комсомола, которым руководил Анатолий Эфрос, а на четвертом курсе была приглашена в труппу Театра имени Вахтангова самим Рубеном Симоновым и сразу же стала много и интересно работать. В кино начала сниматься на первом курсе театрального института. И у кого? У Андрея Тарковского!

…Вот мы и дошли до самых светлых страниц моей жизни. До лета 1961 года.

– Девочка! Поднимись, пожалуйста, в группу «Иваново детство», – приветливо позвала меня из окна красивая темноволосая женщина.

– Зачем?

– Ты нам нужна.

Я возвращалась домой через мосфильмовский дворик после нервной и утомительной фотопробы к фильму «Война и мир». Я очень устала, и мне не хотелось дольше оставаться на «Мосфильме», но меня очень звали, и я поднялась.

– Я второй режиссер фильма «Иваново детство». Зовут меня Валентина Владимировна Кузнецова. Знаю, что тебя смотрит Бондарчук на Наташу Ростову…

– Но я не пойду к ним больше.

– Почему?

– Слишком волнуюсь.

Дверь распахнулась, и в комнату прямо-таки влетел молодой человек, экстравагантно одетый.

Он внезапно остановился посреди комнаты и стал задумчиво смотреть в окно.

С нами не поздоровался.

Вдруг спросил меня:

– Какие тебе сны снятся?

– Разные, – отвечаю я. – Я часто летаю во сне.

– И я! – он улыбнулся яркой улыбкой.

Валентина Владимировна стала знакомить нас.

– Это Валя Малявина. А это наш режиссер Андрей Тарковский.

Мне показалось, что Андрей не слышал Валентину Владимировну, потому что очень серьезно стал спрашивать меня дальше:

– А как ты летаешь? Ты землю видишь?.. Или как?

– И землю, и много-много неба. И все вокруг красиво. И очень душе хорошо!

– А он не видит снов! Вообще не видит, – сказал Тарковский.

Я даже не успела спросить, кто не видит снов, и почему так важно, чтобы он их видел.

– А мне в фильме нужны сны Ивана, – продолжал Андрей, – мне они необходимы, а он не понимает, спрашивает – для какой цели?

Он замолчал и стал опять смотреть в окно, чуть покусывая ногти.

Мы с Валентиной Владимировной молчали.

Потом, глядя на меня, как будто я виновата, он крикнул:

– Сны и явь! Неужели это непонятно? – Резко повернувшись, он ушел. Не попрощался.

Через некоторое время Валентина Владимировна позвонила и пригласила меня на репетицию:

– Андрей Арсеньевич и Валя Зубков ждут тебя, – строго сказала она.

Репетиция началась.

Зубков – по сценарию Холин – спрашивает меня, медсестричку Машу:

– Как звать тебя?

Я смотрю на Холина, с интересом разглядываю его: мне не верится, что я вижу моего любимого актера Валентина Зубкова, и еле слышно говорю:

– Маша.

Андрей радостно закричал:

– Сможешь повторить то же самое?

Зубков-Холин снова ласково спрашивает:

– Ну… а как звать тебя?

У меня дыхание перехватило, и я едва смогла сказать:

– Маша.

Потом – неожиданно для самой себя – закрыла глаза и поцеловала Зубкова-Холина. Открыв глаза, тихо заплакала. Андрей очень по-детски спросил:

– Отчего ты плачешь?

– От счастья.

И ушла.

После этой репетиции Андрей утвердил меня на роль Маши. Познакомил с будущими героями фильма: Колей Бурляевым и Женей Жариковым.

Познакомил меня Андрей и с Андроном Кончаловским. В то время они очень дружили.

Из дневника 1961 года

«Сегодня случился туман. Наверное, от него в группе так тихо. Андрей взял меня за руку и повел к Лебединому пруду[8]8
  Лебединый пруд находится на территории «Мосфильма» – Примеч. ред.


[Закрыть]. Лебеди отдыхали у своего домика. Андрей оставил меня на берегу. Отошел. Сложил из ладоней кадрик и медленно стал приближаться ко мне, глядя сквозь перламутровый туман на дремлющих лебедей, на пруд, на меня. Подошел совсем близко…

– Как во сне… в красивом сне…

И поцеловал меня…»

Почти каждый вечер мы гуляли по Москве. Погода стояла чудесная.

Я родилась и выросла на Арбате.

И Андрей любил, когда я показывала ему свой Арбат. Он часто пел песенку Гены Шпаликова, от которого был в восхищении:

 
Ты сидела на диване,
походила на портрет,
молча я сжимал в кармане
леденящий пистолет…
 

Андрей был очень красивый и знал об этом, но был недоволен своими густыми, совершенно прямыми и непослушными волосами. На макушке они торчали смешным ежиком. Я слегка дотрагивалась до них и смеялась.

Андрея огорчали и этот ежик, и я. В своем детском огорчении он был очень забавен.

Я просила его: «Скажи быстро: «На мели мы налима лениво ловили, для меня вы ловили линя, о любви не меня ли вы мило молили и в туманы лимана манили меня…»

Он послушно повторял, а когда говорил о туманах, чуть прикрывал глаза.

Я была в восторге от его очаровательной буквы «л», которую он произносил как «в».

– Ты вспоминаешь тот туман? Наш? У лебедей? Да? – спрашивал Андрей.

– Да.

– Но почему ты смеешься?

Я чуть-чуть передразнивала его букву «л», а он обижался и долго не говорил со мною.

Андрей любил Достоевского. Я – тоже.

Ему нравилось слово «фантасмагория», часто произносимое Федором Михайловичем. Когда с нами случались разные смешные истории, я восклицала: «Фантасмагория, господа, да и только!» Андрей хохотал. Мы много дурачились, но иногда он как-то особенно замолкал, тихонько покусывая ногти. Я чуть хлопала его по рукам, он, как ребенок, прятал их за спину и снова веселил меня.

Он был уверен в своей исключительной судьбе и мне пророчил необычный путь.

– Ты похожа… на кого-то… и она мне знакома давным-давно… Нет! Не так! Как будто я знаю тебя всю жизнь, даже разные жизни… словно это уже когда-то было… У тебя бывает такое?.

– Да. И мне в такие минуты – тревожно.

– И мне тревожно.

Из дневника 1961 года

«Андрей предложил мне ехать с группой в Канев. Я не смогу. Саша звонит каждый день и просит приехать к нему на съемки в Таллин. Олег Даль восторженно кричит по телефону: «Твой муж будет мировой звездой! Збруев за «Младшего брата» получит «Оскара»!»

…Наступил сентябрь, и начались занятия в Школе-студии МХАТ.

Я молчала, что утверждена на роль Маши.

Наш ректор Вениамин Захарович Радомысленский, которого мы все обожали, категорически запрещал студентам работать в кино. Но Андрей обещал снимать мои эпизоды в свободное от учебы время.

По приезде из Канева он часто ожидал окончания моих занятий в «Артистическом» – в кафе, что напротив школы-студии.

Я приходила, мы пили крепкий кофе и говорили… Андрей рассказывал:

– Когда была война, я много страдал… и я знаю, как снимать «Иваново детство». А после войны был белый-белый день… и отец шел по тропинке… мама поодаль… сестра Марина рядом… хотел бежать к отцу – не смог. Я тебя обязательно познакомлю с отцом, и ты в него влюбишься. Да-да, все женщины в него влюбляются.

Вдруг спрашивал:

– Ты любишь цыган?

– Да.

– А тебе Филипп Малявин нравится? Каковы «Бабы»? А?

– О да!

– Нет, ты больше похожа на суриковских женщин. Ты знаешь, что Кончаловские из Суриковых? Вы с Никитой Михалковым – как брат и сестра.

Он знал, над чем будет работать дальше, даже последовательность фильмов у него была определена. И все мечтал снять фильм о Федоре Михайловиче Достоевском. О процессе творчества его, о самом процессе. Сам у себя спрашивал и сам же отвечал:

– Как у него это получается?.. Тайна…

Однажды он сказал:

– Очень хочу снимать «Березовую рощу». Это будет фильм в фильме. Снимать будем пасмурным днем.

Наша роща находилась на Николиной горе. Андрей, Валя Зубков и я приехали в рощу позже. Группа не спеша уже готовилась к съемкам. Рыли траншею.

– Для чего? – спрашиваю Андрея.

Не ответил. А спросил:

– Красиво здесь? Да?

– Печально, – отвечаю.

Было пасмурно и прохладно.

Андрей заставил меня надеть косынку и сам заботливо завязал ее сзади на узелок, долго занимался этим узелком, чтобы он красиво выглядел. Завяжет. Отойдет. Снова подойдет. Развяжет. Перезавяжет. И опять отойдет посмотреть – красиво ли?

Мне было смешно.

– Не смейся. Сосредоточься. Послушай тишину. Смотри в небо и слушай тишину. А я пойду посмотрю, что с березкой.

– С какой березкой?

– По которой ты будешь идти к Холину.

Когда я увидела поваленную, скользкую березку – испугалась, что на съемке упаду.

– А ты до съемок походи по ней… представь, что ты циркачка, – улыбался Андрей и напевал: «Она по проволоке ходила…»

В этой песенке тоже было много «Л», поэтому получалось мило и смешно, к тому же он думал о другом, складывая из ладоней кадрик, смотрел в него на сломанную березку, думал, а сам машинально напевал.

Я хихикала.

– Что смешного? У тебя такие грустные глаза, и я не ожидал, что ты такая хохотушка. Лезь наверх!

Я попробовала пойти вверх по березке, но у меня не получилось.

Тогда Андрей взошел легко наверх, изящно повернулся и красиво сбежал вниз. Он был явно доволен собой.

– Тебе будет труднее, потому что ты должна медленно спускаться и смотреть не себе под ноги, а на Холина. Как ты будешь это делать? Покажи.

Я была в шинели и сапогах: все очень тяжелое, и у меня плохо выходил проход по березке.

Андрей взял меня за руку и вместе со мною поднялся на березку, встал сзади, слегка подтолкнул меня, и мы стали спускаться вниз медленно-медленно…

– Вот так тихо ты должна идти и смотреть на Холина.

– Что я должна делать в этом эпизоде?

– Любить Холина и бояться… себя бояться…

И добавил:

– Как в наших отношениях.

В один из дней снимали эпизод с Андроном Кончаловским. Андрей и Андрон были в светлом настроении, и мне было легко и хорошо. Нашу березовую рощу посетили Никита Михалков и его приятель Коля Томашевский. Их мотоцикл фырчал, неистовствовал, они тоже орали, хохотали и носились по роще. Но нашего настроения невозможно было нарушить. И Никита с Колей стали тихо смотреть, как мы работаем.

А вечером решили поехать на дачу к Михалковым. Ужинали за огромным круглым столом карельской березы вместе с Натальей Петровной Кончаловской и Сергеем Владимировичем Михалковым. Сергей Владимирович рассказывал смешные истории, и всем было весело, всем было просто замечательно!

Вдруг кто-то легонько наступил мне на ногу и задержал свою ногу возле моей. Мне хотелось посмотреть под стол, но я не смела. Гляжу на липа и не могу определить – кто же это проявляет такое внимание ко мне? Через какое-то время чувствую, что чья-то другая нога тоже чуть дотрагивается до меня… потом эти две посторонние друг другу ноги встретились, повели под столом свой «разговор» и вернулись на свои места..

Я вдруг как рассмеюсь!

– Простите, пожалуйста, – говорю, а сама смеюсь и смеюсь. – Простите, смешинка попала.

Всех рассмешила.

Наталья Петровна и Сергей Владимирович уехали в Москву, а мы остались на даче. Сидели у камина и долго смотрели на огонь…

Во дворе лежала гора хвойных веток, мы упали на нее, взялись за руки… молчали… А звезды яркие целовали нас…

Мне выделили славненькую комнату, в окошке – сосна-красавица.

Андрей постучался ко мне:

– Я хочу почитать тебе стихи.

И читал из Анны Ахматовой и Арсения Тарковского. Потом… потом было тихо… Я почему-то села в уголок и прижалась к стене.

– А где Андрон? – спросила.

Андрей резко встал, ничего не ответил и ушел.

Так получилось, что мои эпизоды снимались на протяжении всего съемочного периода. Когда у меня не было съемок, Андрей звонил и просил приехать в павильон. В первом павильоне снимали «Сон Ивана»: Коля Бурляев, девочка, машина с яблоками.

– Я выбрал девочку, похожую на тебя. Хочу работать с тобой всегда. Только больше ни у кого не снимайся… нет, у Райзмана можно. Он снимает актрису один раз и делает ее знаменитой. Я уверен – ему понравится «Березовая роща», и он позовет тебя в свой фильм. Я разрешу. Но только у него и больше ни у кого. Согласна?

Настроение мое было не из лучших, и я тихонько ушла из павильона. Был поздний вечер. Тихо. И крупный снег, как белые кружевные лоскуточки. Дверь хлопнула. Выбежал Андрей, крикнул мне:

– Почему ты ушла?

– Грустно стало.

– А почему должно быть все время весело? И почему нужно уходить, когда грустно?

– Ты простудишься, – говорю.

Андрей выбежал в одном свитере. Он поправил свой кашемировый шарф.

– Ты странная и своевольная. Не буду я с тобой работать.

«– Я знаю.

Поцеловала его и побежала по аллее.

– Я отказываюсь понимать тебя! – кричал он мне вслед.

Его почему-то огорчала моя самостоятельность.

Как-то позвонил Андрон и пригласил меня в Зал Чайковского на «Милого лжеца» Б. Шоу в постановке Ремезовой и Акимова. Я с удовольствием приняла приглашение.

На следующий день звонит Андрей:

– Ты была вчера в Зале Чайковского?

– Да.

– С Андроном?

– И Наталья Петровна, и Никита тоже были на спектакле.

– Почему вы не позвали меня?

Тон был таков, что мне пришлось положить трубку.

– Я всегда тебя прощаю… Пойдем в твои гости, – предложил он через несколько дней.

Я была дружна с Верой Ипполитовной Патерсон, замечательной художницей и мамой знаменитых Джима и Тома Патерсонов. Когда Джим был маленьким, его снимали в фильме «Цирк», и все полюбили этого симпатичного черненького мальчугана. Сейчас Джим – интересный поэт, а Том, его брат, – известный оператор на ТВ.