Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"

Автор книги: Валентина Малявина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– У-у-у!

Артисты не выдерживают и громко, во весь голос, начинают хохотать, а Эрику Зорину хоть бы хны, орет и орет свое «Слава Цезарю!».

Рубен Николаевич тоже улыбается, не сердится на артистов, просит повторить.

Все собрались, но как только Эрик опять завопил, Плотников – Цезарь заухал, как филин, на весь зал:

– У-у-у!

Никак артисты не могут удержать «серьез» – все дрожат от смеха.

Рубен Николаевич громко и строго делает замечание:

– Что это такое?.. Безобразие…

Тогда Эрик Зорин предлагает:

– Рубен Николаевич, может быть, не надо мне уши такие клеить? Не будет так смешно.

Он играл «стукача» при Цезаре и мастерски клеил себе огромные уши из пластилина.

– Нет, уши хорошие. Артистам надо взять себя в руки. Начали.

– Слава Цe-e-e-e-за-а-а-рю!

Артисты держатся из последних сил, теперь и Рубен Николаевич не может удержаться от смеха.

– Мммм… – почти стонет он.

И все-все стали хохотать во весь голос, до изнеможения.

Вдохновение заполняло все вокруг, когда Рубен Николаевич появлялся в театре.

Увидев его в ложе после спектаклей, мы всегда были взволнованы. Он – в белом пиджаке и темной бабочке на кипенно-белой рубашке, а вокруг шепот:

– Рубен! Рубен!

Последний раз я видела Рубена Николаевича, когда он в лимузине отъезжал от театра.

Мы с Машей Вертинской шли к Арбату. Рубен Николаевич повернулся и приветственно помахал рукой. И долго улыбался нам, пока машина не скрылась из виду.

А последняя встреча с Рубеном Симоновым, мистическая, на Новодевичьем кладбище – живые слезы на каменном лине.

И вновь Бутырка. Наконец-то…

Сейчас камера – единственное место отдохновения.

Сегодня на «спецах», где я живу, дежурит казачка Валя. Она хоть и строгая, но хорошая.

Едва волочу матрас и сумку, она улыбается;

– Устала?

– Угу.

Ворчу:

– И чего его таскать каждый день туда-сюда?.. Неужели Глафира из 152-й столько лет мотается с матрасом и вещами?

– То-то и оно…

А около Вали кот кругами ходит. Засмотрелась я на него. Матрас положила на пол, глажу кота, он мурлычет, ласкается, а потом взял и прыгнул на мой матрас, разлегся, щурится. Уютный такой…

Прошу у Вали разрешения взять кота в камеру.

– Я его к себе, наверх положу.

Валя строго покачала головой, но разрешила:

– Ладно, до отбоя бери.

Открыла камеру.

Засуетились мои девочки. Видно, что ждали меня: пряники, конфеты на столе.

Коту очень обрадовались.

Помогли положить матрас, застелили постель, кота устроили у меня наверху. Он тут же свернулся калачиком, заснул. И мы приглушенно стали говорить – не хотели кота беспокоить.

А когда Рая-мальчик закурила, колючеглазая Валя шепотом сделала ей замечание:

– Чего пыхтишь-то?..

И рукой на кота показывает – мол, нехорошо при гостях курить.

Смешно всем стало.

– А чего это мы шепчемся? Ха-ха-ха! – не унималась Рая.

А кот поднял голову, внимательно посмотрел на нас и растянулся во всю длину.

– Ишь, понимает, что о нем речь, – смеялась колючеглазая.

– А чем же мы его кормить будем? – беспокоилась Катрин Денёв.

– Пряниками, – хохотала Нина. – Кис-кис!

Кот опять поднял голову и обратил свой мудрый взор на нас.

– Ты будешь есть пряники? А то у нас больше ничего нет.

Кот проигнорировал вопрос и замурлыкал.

Катрин осторожно спросила меня:

– Ну, как твои дела?

– Кругом маразм и трусость. Ничего поделать нельзя. Как ни странно, только два человека последовательно ведут себя. Мерзко, но последовательно – прокурорша и общественный истец.

– Общественный пиз…ц, – ругнулась Рая и спросила: – А прокурорша старая?

– Да нет… Не знаю, сколько ей лет… Плоская такая… ехидно ухмыляется, тоненько… противно.

– Дать бы ей по е…у, – сердилась Рая.

– Она явно недо…я, – решила Нина.

– На мужской «общак» бы ее бросить, суку… – ругалась колючеглазая.

Катрин подхватила тему:

– Правда! Хуже недо…х баб нет никого на свете. Все зло от них. Я и воровать-то стала, чтобы еще больше злить их. Бриллианты навешаю на себя… иду к машине, ключиком помахиваю, а они изо всех окон вываливаются, смотрят на меня… у, засранки… Ненавижу!

– А кто это общественный, ну, как его?.. – спросила колючеглазая..

– Общественный истей называется.

– Чудно как-то… Третий раз под судом, а о таком, как его, опять забыла… никогда не слышала. А где же ее место? Где она сидит-то? – продолжала расспросы Валя.

– Рядом с прокурором. Они без конца переговариваются друг с другом.

– А ты сделай им замечание или вообще откажись от суда, – предложила Катрин.

– Я делала замечания много раз, но все равно каждое заседание они сидят вместе и шепчутся.

– Значит, получается, у тебя два прокурора? – сделала вывод Нина.

– А что адвокат твой? Хорошо заступается? Или как? – интересовалась Рая.

– Адвокат плохо знает дело.

– Почему?

– Потому что не успел подготовиться. Времени у него совсем не было. Я ведь позвонила ему, когда меня увозили из дома в КПЗ.

Нина, сдвинув брови, анализировала:

– Абсолютно ничего не понимаю… Стас погиб в 78-м году? Так? Тебя арестовали в 83-м. Неужели за пять лет твой адвокат не мог ознакомиться с делом?

– Он не был моим адвокатом. Это просто знакомый. Я его едва знала, но у меня был его телефон. Когда за мной пришли, то спросили: «Адвокат-то знакомился с делом?» – «Нет, – говорю. – У меня его вообще нет». Разрешили позвонить. Адвокат выслушал и согласился взять мое дело.

– Но ведь это легкомысленно, не зная дела, соглашаться, – удивлялась Нина.

– Здесь что-то не то… – прищурилась Валя. – Ты прикинь, – продолжала она. – Через пять лет после случившегося тебя арестовывают… Значит, кто-то копал под тебя.

– Думаю, что это стечение многих обстоятельств.

– Нет, я так не думаю. – Нина еще больше сдвинула темные брови. – Против тебя не обстоятельства, против тебя люди, которые решили уничтожить тебя. Я сначала думала, что ты виновата и что умный адвокат тогда… давно… вытащил тебя, а выясняется, что у тебя вообще адвоката не было. И свидетелей, очевидцев твоей виновности, нет. И экспертизы не подтверждают, что виновата ты. Так какого х… они тебя мучают, гады?

Рая, как всегда, смачно ругнулась и подытожила:

– Кому-то нужно, чтобы ты сидела. Да… дела…

Потом спросила:

– Валюшк, можно я кота возьму?

– Не мешай ему дремать, – заступилась за кота колючеглазая.

– Ага, скоро его заберут… Я только поглажу его. Кисонька, хорошая… – гладила кота Рая-мальчик.

Красивая Катрин улыбнулась.

– Все у тебя наоборот, Раиса. Это кот, а не кошка, стало быть, не кисонька хорошая; а котик хорошенький. Себя ты тоже путаешь. Ты – женщина, а говоришь: «Я попил, я поел, я умылся». А как надо говорить? «Я умылась, я поела…»

– Отстань ты от нее, – колючеглазая строила рожицы Катрин, мол, не надо обижать Мальчика. А Мальчик и не обижался.

– Я в детдоме привык, что я – он. И в девочку был влюблен. Она в меня.

– И что? – Катрин красиво поправила свои чудесные светлые волосы.

– Приедешь на зону, узнаешь, – скалилась Валя.

– Тебе не избежать их.

– Кого – их? – любопытничала Катрин.

– Нас, – серьезно пояснила Мальчик.

– Ну ладно, девки, будет. На зоне обо всем договоритесь, – стреляла колючими глазками Валя.

– Хорошо бы попасть на зону? А? – мальчик Рая не отводила взгляда от Катрин.

– Да ну тебя… – кокетливо отмахнулась та.

А колючеглазая размечталась:

– Скорей бы на зону… Там в столовой пристроюсь… Хорошо!

– Страшно, – процедила Нина. – Говорят, что страшно на зоне.

Валя пожала плечами.

– Ну почему страшно-то? Нет, не страшно. Работы, конечно, много… законы свои… He-а, не страшно. Тебе-то что бояться? Поставят бригадиром или еще кем-нибудь назначат…

– А почему ты думаешь, что бригадиром меня поставят? – осторожно спросила Нина.

Колючеглазая было открыла рот для ответа, но осеклась, не стала объяснять.

А объяснение простое: «курухи» в тюрьме, они и на зоне стучат, да и на воле приспосабливаются и промышляют доносами и сплетнями.

Я-то остаюсь убежденной, что все пороки сопряжены с завистью. Так? Ведь так?

…Завтра опять ни свет ни заря вставать…

…Завтра опять выезжать в суд.

И когда все это кончится? Неужели вправду хотят меня посадить?

8

«Союз нерушимый республик свободных…»

Радио по утрам громко, очень громко поет. Тише сделать невозможно. Принудительная трансляция – так это называется.

Девочки зашевелились. Скоро проверка. Я ожидаю вызова.

– Малявина! С вещами!

В суд ехала с цыганками. Дорогой много говорили.

– Отчего вы кочуете до сих пор? – спрашиваю.

– Родину ищем.

– Индию?

– Да.

– Но ведь вы теперь знаете, где она.

– Знаем.

– И что же?

– У нас две родины. Россия – тоже родина. В России к цыганам хорошо относятся.

– Да-да, – улыбаюсь. – И к вам, и ко мне очень хорошо отнеслись.

– То власть. А не люди.

Парень в «обезьяннике», то бишь в другом отсеке, сидит на полу, подпрыгивает, как будто машина не по Москве движется, а по проселку. Сидит босиком. Жарко очень. Кроссовки стоят рядом. На ступнях у парня наколки – погоны милицейские. Ноги вытянул, сам серьезный такой.

Цыганка мне глазами показывает на босые ноги парня.

Он заметил, что нас заинтересовали его «погоны», но по-прежнему оставался очень серьезным.

Прав Гоголь: в основе смеха лежит несоответствие. Серьезность парня, который и бровью не повел в нашу сторону, и его ступни с милицейскими погонами рассмешили и меня, и цыганок. Конвоир тоже расхохотался.

А из «стаканчика» «особо опасный» преступник, наглухо запечатанный, спрашивает:

– Чего ржете-то? А?

Мы пуще прежнего смеемся.

– Ну расскажите! А то сдохнуть в этом «стакане» можно.

А как рассказать? Да и неловко вроде бы.

Парень с «погонами» неожиданно веселым голосом спрашивает:

– Как тебя звать-то?

– Кого? Меня? – донесся голос, как из бочки.

– Да. Тебя.

– Мишей.

– И я Миша. Понимаешь, тезка, последний раз меня загребли из-за того, что я ментовские погоны нарисовал на ступнях своих ног. Следовательно, я топчу ногами их погоны. Понял?

– Ну? – делово интересничал Миша из «стакана».

– Ну и вот… лежу я на пляже в Серебряном бору, загораю… Забыл я про погоны-то, не видел, что менты по пляжу разгуливают. В нирване был… Ну, они мне хорошенечко напомнили про них.

– Ага. Ты пьяный был? Да?

– А как же? Во хмелю!

– Дрался с ними?

– В натуре.

Конвоир сделал строгое лицо.

– Прекратите разговоры. – И тут же спросил: – Тебя по «хулиганке» взяли или за погоны?

Миша из «стакана» возражал:

– Нет такой статьи, чтоб за погоны взяли.

Дед смешной наружности разворчался:

– Ты еще флаг советский наколи… Или из ЦК кого-нибудь нарисуй и топчи… Это надругательство, вот что это.

– Плохо то, что он с ментами подрался, – размышлял Миша из «стакана». – А сам-то как думаешь?

– А чего теперь думать? – спокойно сказал Миша с «погонами». – Теперь все равно. Лета жалко. К морю хотел. А так… что… привык уже. Да, дед?

– Да, – вздохнул дед. – Кабы не жара, то и ничего… Привыкли уже.

В зале судебного заседания в первых рядах все те же зрители, в основном дамы. Конечно, и Инна Гулая здесь. Таня и Сережа чуть поодаль. Танюшка показывает мне, что, мол, я хорошо сегодня выгляжу. Ну и слава Богу!

Выступает Наташа Варлей.

Я ее знаю давно. Наташа училась в нашем институте. Она была очень популярна после фильма «Кавказская пленница», но всегда оставалась скромной.

И сегодня она тихая, сосредоточенная. Я уверена, Наташа будет правдивой в своих показаниях. Чувствуется, что она верующая.

Они подружились со Стасом на съемках фильма Бориса Фрумина «Ошибки юности».

Стас очень хорошо относился к Наташе и все удивлялся:

– Валена, как же так? Она – звезда, а у нее столько забот. Я понимаю, что она очень любит своего сына, но нельзя же все хлопоты брать на себя. Поди, в Америках она была бы ого-го-го!

Как-то он сказал мне:

– Мы с Витей Проскуриным к Наташе Варлей пойдем, и ты приходи после спектакля.

Наташа жила рядом с Арбатской площадью.

Прихожу. Стас прямой, как струна, встречает меня, улыбается, важничает, не скрывает того, что ему несказанно приятно в нашем с Наташей обществе.

Витя уже уходил домой, а мы остались. И как-то так получилось, что мы с Наташей говорили вдвоем. Беседовать с ней очень интересно. И так вышло, что Стасу мы почти не уделили внимания.

Я не заметила, что он сник, а когда вышли на улицу, он и вовсе не разговаривал со мной. К дому пошли пешком, и тут я заметила его неважное настроение, но не стала ни о чем спрашивать, потому что настроение Стаса быстро менялось. От веселости к задумчивости, а порой и к сердитости был один шаг.

Вдруг он остановился и очень обиженно сказал:

– Как же так, Валена, ты ни разу не поглядела на меня? Я столько рассказывал Наташе о нас с тобой, а ты на меня ни-ка-ко-го внимания… А?

– Неужели?

– Ты меня вообще не замечала.

– Так получилось, Стас.

– Я хвастался, что ты любишь меня, а выходит…

– А выходит – зря хвастался?

– Да, – признался он.

И тут же понял, что обида его довольно смешная, и первый засмеялся, а смеялся он заразительно, до слез. Я ему не уступала. Не могли идти дальше от смеха. И Гоголь Николай Васильевич в своем сквере будто радовался нам.

А теперь Наташа Варлей стоит перед моими судьями и рассказывает про нас. Наташа говорит тихо, а публика хочет ее слышать. Кто-то, как в плохом театре, не выдерживает:

– Можно погромче?

Наташа не обратила никакого внимания на эту реплику и продолжала говорить.

Я вижу, что судьям ее речь становится неинтересной, потому что в ней нет ничего, что могло бы сработать на искомый «мотив неприязненных отношений» между мной и Стасом. Наташа была так правдива, что судьи почти не задавали ей вопросов..

Как хорошо, когда не разочаровываешься в человеке! Дай Бог Наташе самого лучшего!

…Нет, это невыносимо!

Это просто бессовестно!

Прокурор и общественный истец вовсю шепчутся. Нельзя же так!

Заседание прерывается, и я пишу заявление: «В который раз прошу сделать замечание прокурору и общественному истцу по поводу неэтичного поведения во время судебных заседаний. Прошу пресечь их недостойное поведение и впредь не разрешать им неприличное перешептывание во время процесса».

В перерыве подходит ко мне адвокат[4]4
  По этическим соображениям я не называю имени адвоката, который представлял мои интересы в судебном процессе. Но во избежание возможных кривотолков хочу сразу же отделить этого анонима от С. Ария – замечательного юриста, подключившегося к моему делу уже после вынесения приговора и сыгравшего большую роль в моей судьбе.


[Закрыть], облокачивается на барьер, за которым я сижу, и говорит:

– Вон, видите, девочка на вас похожа. Видите?

– Нет, не вижу.

– Очень похожа.

– Вас интересует что-то? Или вы по поводу девочки подошли?

Адвокат официальным тоном стал перечислять:

– Елена Санаева несколько раз просила дать ей слово. Отказывают. Анатолий Заболоцкий тоже написал заявление с просьбой выступить в суде, но оно пока не удовлетворено. – И поинтересовался: – А что, Заболоцкий хорошо знал Стаса?

– Довольно хорошо. Он хотел снимать его в фильме «Пастух и пастушка» по Виктору Астафьеву. Стас очень надеялся на их совместную работу. Стас почитал талант Заболоцкого.

– Да… Заболоцкий – превосходный оператор… «Печки-лавочки», «Калина красная», «Альпийская баллада»… Он что, хотел снимать новый фильм как режиссер?

– Да.

– Заболоцкий здесь, он в коридоре. И Кайдановский. И многие другие.

Саша Кайдановский! Его вызвали? Или сам пришел? Очень интересно, как он будет держаться, что будет говорить. Наши отношения начались в 69-м. Четырнадцать лет мы знаем друг друга.

Заседание продолжается. Вызывают Уланову Светлану Николаевну. Кто такая? Понятия не имею. Свидетельница просит провести допрос в закрытом судебном заседании. Какую же тайну хочет поведать она?

Публика недовольна, но подчиняется и освобождает зал. Оказывается, Уланова Светлана Николаевна – заведующая складом Театра имени Вахтангова! Лицо ее я все-таки вспомнила, но как ее зовут и кем работает в театре, не знала до сего момента. Уверена, что и Стас не знал.

Уланова начала свой монолог сразу с вранья:

– Малявина встречала Александру Александровну Жданько со своими друзьями. Они подъехали на двух машинах и хотели увезти мать Жданько, но работники театра посадили ее в свою машину. Тогда Малявина и ее друзья приехали в театр и блокировали два выхода…

Ну и ну!..

На вокзале я была вместе с Витей Проскуриным, Марьиным и Попковым. Это, оказывается, мы втроем блокировали два театральных выхода. Да…

Вдруг свидетельница поворачивается ко мне и говорит:

– Валь, помнишь, как ты сидишь на траве, а бархатное пальто вокруг тебя… ну, оно ведь длинное… А Стас и так, и эдак, и никак… Помнишь?

Дурдом, дурдом без всяких аллегорий! О чем она толкует?

Опять вляпались мои судьи со свидетелем. Смотрят на нее и не знают, что с ней делать.

Уланова уловила мое недоумение и поясняет:

– За грибами мы ездили…

У меня вырвалось:

– А-а-а… да-да-да…

– Вспомнила, да, Валь? – обрадовалась она.

Адвокат спросил:

– А зачем было Вале в длинном бархатном пальто в лес ходить?

Действительно, зачем?

И я вспомнила, как мы ездили за грибами.

Собралось довольно много театрального народу. Сели в автобус рано утром и поехали в Михнево. Я была в куртке, в брючках и красных резиновых сапожках, которые Стас привез мне из Ленинграда в надежде, что они мне пригодятся в Сибири, когда мы поедем к нему домой. Как только мы подъехали к лесу, Стас меня поцеловал, извинился и умчался куда глаза глядят. Очень соскучился по природе, Я долго гуляла по лесу и вдруг слышу:

– Валена, пойди-ка сюда, смотри… – позвал меня Стас, откуда-то явившийся.

Я увидела нашего актера Мишу Воронцова на полянке. Сидит он на пенечке. Перед ним другой пенек – служит столом. На «столе» бутылка водки и закусон. Миша в совершенном одиночестве, на лине сосредоточенность. Он достает из сумки яичко, осторожно надбивает его, выпивает. Затем в пустую скорлупу, как в стопку, наливает водку, поднимает руку, словно хочет произнести тост, задумывается и пьет свою первую. Выпил. Осторожно кладет освободившуюся из-под водки тару на пенек, закусывает… Деловой такой… Снова берет скорлупку, наливает в нее водку, опять жест рукой вверх – и ловко опрокидывает в рот содержимое.

– Интересно-то как!.. А, Валена? Человек сам по себе… Что он будет дальше делать? – шепчет Стас.

– Выпивать и думать, думать и выпивать.

И правда, Миша вновь поднял руку с импровизированной стопкой, выпил и крепко задумался.

– Ну, ладно, я побежал, – сказал Стас и скрылся в лесу.

А я тем временем вышла на большую полянку, где на травке расположились те, кто не умел или не хотел искать грибы.

Вскоре и Стас вынырнул из леса… И стал дурачиться, смешно лаять на нас, рычать, скакать вокруг меня, как бы норовя куснуть. Вот этот эпизод и вспомнила заведующая складом Театра имени Вахтангова: «А Стас и так, и эдак, и никак…» Только бархатное пальто совсем не из этой оперы.

Чокнуться можно от свидетелей, которых приглашает суд. На памяти еще один трагикомический эпизод, когда по просьбе свидетеля зрители тоже были вынуждены покинуть зал заседаний. Едва зал опустел, судья празднично пригласила:

– Пожалуйста!

И торжественной походкой в светлом костюме, при бабочке, раздувая ноздри, входит один мой знакомый художник и заявляет, что из-за меня он попал в клинику неврозов.

Я хорошо относилась к нему, и меня обеспокоило это его заявление.

– Боря! Ты из-за меня лежал в клинике?

– Да, – задрав голову вверх и не глядя на меня, ответил Боря.

– Почему? – недоумевала я.

– Расскажите, почему, – сложив губы в узенькую ленточку, предложила прокурор.

– Я был влюблен в Малявину.

Борины ноздри раздувались, как кузнечные меха.

– А я даже не догадывалась об этом.

Моя интонация была грустной, и конвоиры едва сдерживали смех.

Воистину, крыша едет у всех. От жары, что ли?

До сих пор я так и не поняла, откуда взялся и для чего понадобился этот свидетель, который вообще никогда не видел и не знал Стаса…

Когда же закончится этот маразматический процесс?

Конца и края ему нет…

По приезде в Бутырку долго не открывали дверь машины. Когда наконец открыли, конвоир сказал мне:

– Сейчас Стриженов подойдет к машине.

– Олег?

– Да. Оставайся, пожалуйста, на месте. – И позвал: – Олег Александрович!

Братва в «обезьяннике» тоже забеспокоилась:

– Олег Стриженов? Артист, да? Ух, ты!..

И прильнули к решетке, чтобы поглазеть на знаменитость.

Олег Стриженов! Господи! Если бы он только знал, сколько эмоций у меня связано с его именем!

Папа, мама, Танюшка и я отдыхали в Евпатории, когда на экраны вышел фильм «Овод» с Олегом Стриженовым в главной роли. Никогда не забуду этот вечер в летнем кинотеатре. Я влюбилась в Олега Стриженова!

Казалось, что море, солнечный песчаный пляж и дивные парки знают о моем настроении. И вдруг у моря я встретила мальчика, похожего на Овода.

– Смотри, Овод, – сказала я своей подруге.

– Надо же! Правда!

«Овод» тоже обратил на меня внимание.

Днем я укрылась от жары в парке и вдруг слышу:

– Тебя как зовут?

Обернулась – за мной идет «Овод».

Этим же вечером мы пошли в кино смотреть Лолиту Торрес. А следующий день провели на дереве, глядели на море и объедались шелковицей. Нам казалось, что мы никогда не расстанемся, но «Овод» жил в Ужгороде, а мне надо было возвращаться в Москву…

В кинотеатре «Юный зритель» на Арбате шел фильм «Сорок первый». В классе я нарочно садилась у самой двери и, как только учительница поворачивалась к доске, мигом выскакивала из класса и бежала смотреть Олега Стриженова в этом потрясающем фильме. А дома, когда никого не было, я кричала, подражая Марютке – Изольде Извицкой: «Синеглазенький ты мой!..» Все стены моей комнатки были увешаны портретами Олега Стриженова.

В праздничные дни в витринах магазинов по всему Арбату выставлялись фотостенды новых работ «Мосфильма». Под Новый год я гуляла по Арбату и с интересом разглядывала снимки актеров за стеклами витрин, украшенных морозным рисунком. Не могла оторваться от витрин с портретом Олега Стриженова в роли Гринева в «Капитанской дочке». Было такое ощущение, что он мне родной…

А теперь Олег Стриженов подходит к «воронку», из которого мне нельзя выходить до приказа конвоира.

Худенький «наркошка»[5]5
  «Наркошка» (тюремный жаргон) – наркоман.


[Закрыть] из «обезьянника» досадовал:

– Эх, не видно!

Я присела на корточки и подала руку Олегу. Он вглядывался в меня и был очень серьезен, а я улыбалась. Братва в своем отсеке, схватившись за решетки, замерла.

– Я здесь снимаюсь в фильме у Бориса Григорьева. Целый день жду тебя. В суд прийти не смогу, а моя Лина завтра обязательно придет.

– Передай ей низкий поклон от меня.

И замолчали. Тишина была необыкновенная. Потом Олег резко отвернулся и быстро пошел по дороге государства Бутырского в сторону проходной.

Так и стоят у меня перед глазами напряженные кисти рук заключенных. Рук было много, очень много. Лица оставались в темноте, а кисти рук, вцепившихся в решетку, белели. Какая жуткая фреска под названием «Тюрьма».

Все замерло на какое-то время… Потом кто-то тяжело выдохнул многозначительное «да».

Конвоир, опустив глаза, проводил меня до двери главного корпуса Бутырской тюрьмы.

И снова тесная-претесная камера, где совершенно нет воздуха из-за нагревшихся за день решеток и прочих железяк. Дымно и влажно в камере, ветхое тюремное белье, кое-как прикрывающее шконки, мокрое и вот-вот расползется вовсе.

Девочки притихшие.

Рая-мальчик вдруг спрашивает:

– Валюша, ты знаешь, сколько мы государству стоим в сутки?

– Нет.

– Тридцать семь копеек. Во как!

И отрывисто засмеялась. Хотела рассмешить всех. Не получилось. Все оставались молчаливыми. Отрешенно-задумчивыми. На усталых лицах – печаль.

А на следующий день в суд, как и обещал Олег, пришла Лина. Лионелла Пырьева – последняя из трех женщин, любимых легендарным Иваном Александровичем Пырьевым. Первыми были Марина Алексеевна Ладынина и Люся Марченко.

В 1959 году меня пригласили на кинопробы, остановив прямо на улице. Я пришла на «Мосфильм» и… заблудилась. Не где-нибудь, а в павильоне, в котором Иван Александрович Пырьев снимал «Белые ночи» по Достоевскому с прелестной Люсей Марченко и Олегом Стриженовым: в то время Олег уже был суперзвездой.

В огромном павильоне – Петербург Достоевского с каналами, мостиками, фонарями, дворами-колодцами и даже туманом… Самый настоящий город с притихшими вечерними домами.

И вдруг вижу – диво-дивное: Мечтатель и Настенька стоят на набережной канала. Олег Стриженов и Люся Марченко, взволнованные, произносят реплики своих героев. Иван Александрович удовлетворен актерами.

Я уже читала Достоевского, была влюблена в Олега Стриженова и восхищалась Люсей Марченко в фильме «Отчий дом». И конечно же много раз смотрела фильмы с ослепительной Мариной Ладыниной.

– Приготовиться к съемке! – командует тем временем второй режиссер.

И вдруг, к своему ужасу, замечает, как я выглядываю из-за угла декорации дома. Мигом оказывается возле меня и шипит:

– Немедленно покинь павильон! Безобразие! Кто тебя сюда впустил?!

– Никто.

А Иван Александрович кричит:

– Все ушли из кадра! Мотор!

Второй режиссер – это была жен шина – профессионально зажимает мне ладонью рот и мы замираем…

Как во сне… Я слышу текст Достоевского… Совсем рядом Олег Стриженов… Марченко… Пырьев…

– Снято! – радуется Иван Александрович.

– Перерыв на обед! – звонко закричала второй режиссер у самого моего уха и добавила, адресуясь уже ко мне: – Выход там. Иван Александрович не любит посторонних в павильоне.

Но мне не казалось, что я посторонняя.

Режиссер ушла на обед, а я осталась и стала осматривать этот уж точно «умышленный» город. Вода, да-да, самая настоящая вода темнеет в канале, фонари погашены, а туман, устроенный пиротехниками, еще не рассеялся.

Из павильона все вышли.

Я прошлась по набережной и остановилась на мостике, где снималась сцена. Вдруг слышу:

– Ты что здесь делаешь?

– Гуляю.

Иван Александрович стоял в арке «петербургского двора» и с интересом разглядывал меня.

Голос его был нестрогим.

– Гуляешь?

– Да.

– Иди сюда.

И скрылся в арке.

Я вошла в арку и обнаружила уютное пространство, где отдыхал Пырьев. В уголке стояли два шезлонга и легкий складной стол. Иван Александрович предложил мне присесть.

– Ты читала «Белые ночи»?

– Да. Я люблю Достоевского.

– За что?

– За то, что он любит бедных людей.

– Неплохо сказано.

Помолчали. Иван Александрович спросил:

– А как наша декорация?

– Это настоящий город. Я таким его себе и представляла. Он получился особенным.

– А что ты делаешь на «Мосфильме»?

– Меня пригласили на пробы. Я заблудилась. А теперь уже опоздала.

– Ты актрисой будешь?

– Буду. Но я пока еще не поступала в театральный.

Кто-то позвал Ивана Александровича.

– Я здесь, – отозвался он. – Это мой шофер, он привез мне обед. Оставайся и мы вместе пообедаем.

Я согласилась.

Шофер мне понравился. Поздоровался он так, как будто мы с ним были знакомы сто лет. Ловко накрыл на стол. Салат, бульон, вареная курица были на обед. Иван Александрович протянул мне салфетку и весело сказал:

– Ну?! Приступим?

И мы приступили. Ели молча, сосредоточенно.

Я засмеялась.

– Мне режиссер сказала, чтобы я ушла, потому что вы не любите посторонних в павильоне, но у меня ощущение, что я не посторонняя. Потому что я-то вас всех знаю давно!

Иван Александрович улыбнулся.

– Если тебе интересно, оставайся!

Я, конечно, осталась до конца съемочного дня.

Во время репетиции Люся Марченко внимательно посмотрела на меня и что-то спросила у гримера. Гример обернулась ко мне и пожала плечами.

Олег Стриженов скользнул по мне взглядом и продолжал репетировать.

Второй режиссер теперь улыбалась, она заботливо поставила мне складной стульчик, чуть в стороне от съемочной площадки, откуда я хорошо всех видела.

Когда герои произносили текст, Иван Александрович повторял за ними, усиленно артикулируя и широко улыбаясь, несмотря на драматическую ситуацию сцены.

Люся Марченко – замечательная Настенька, но мне так хотелось быть на ее месте! Мне казалось, что я смогла бы сыграть эту встречу на набережной.

Иван Александрович время от времени поворачивался ко мне и с удовольствием отмечал, что я взволнована и что мне все очень нравится.

После съемки он сказал:

– Завтра тоже приходи.

Второй режиссер обняла меня и проводила к выходу.

– Я выпишу тебе на завтра пропуск, оставь телефон и обязательно приходи, – сказала она.

Я и на следующий день пришла, и на последующий.

Иван Александрович просил меня оставаться с ним обедать.

Я усаживалась в шезлонг, но есть мне совершенно не хотелось, потому что я очень волновалась.

– Прошу тебя, до нашей встречи оставайся голодной, – улыбался Иван Александрович. – Мне так нравится, как мы обедаем.

Я кивала головой, мол, в следующий раз непременно останусь голодной до обеденного часа.

Конечно, дома я тотчас же перечитала «Белые ночи» и, когда гуляла по декорации, останавливалась на мостике, воображала, что я Настенька, и слезы появлялись у меня на глазах.

Это увидел Иван Александрович.

Он тихонько вышел из своего уютного пространства, где отдыхал, и смотрел на меня.

Я заметила его и очень смутилась. Он продолжал молчать, думая о чем-то своем.

– Я домой пойду, – сказала я.

И ушла.

Однажды Олег Стриженов перед съемкой поклонился мне, и для меня это было огромным событием.

Потом долгое время по разным обстоятельствам я не могла ходить на «Мосфильм». И вдруг звонок.

– В чем дело? Почему ты не приходишь к нам?

Голос второго режиссера беспокойный, даже сердитый.

– Завтра обязательно приходи. Пропуск тебе выписывается каждый день. Иван Александрович очень просил, чтобы ты пришла.

Снималась самая трудная сцена: глава «Четвертая ночь» из «Белых ночей» – воспоминания Мечтателя.

– Ох, Настенька, Настенька, что вы со мной сделали? – говорил в крайнем волнении Олег Стриженов.

Люся Марченко, вся в слезах, мучительным голосом произносила:

– Вы не отвергли бы меня, как он, потому что вы любите, а он не любил меня.

Но Иван Александрович, несмотря на их замечательную игру, репетировал и репетировал. Наконец выкрикнул:

– Поправить грим актерам!

Люся вышла из кадра, подошла к краю декорации, наклонилась к кому-то зачем-то и тотчас же вернулась на площадку. Я видела, что она стала еще взволнованнее и тихо простонала:

– Ну, пожалуйста! Снимайте!

Потрясающе они сыграли все дубли! Но Иван Александрович ничего не сказал актерам. Он подошел ко мне, погладил по волосам и ушел из павильона. Люся облокотилась на перила «набережной», сняла белый шарф необыкновенной длины и закрыла им лицо. Олег тихо успокаивал ее.

Какая-то драма, помимо ситуации «Белых ночей», окружала Пырьева, Марченко и Стриженова, этих трех прекрасных и талантливых людей.

Позже я познакомилась с Пырьевым ближе.

Я проводила отпуск в Таллине, где Саша Збруев, в то время мой муж, снимался в фильме Александра Григорьевича Зархи «Мой младший брат». Иван Александрович приехал на съемки, чтобы быть рядом с Люсей Марченко – она тоже снималась в картине, – и был в восторге от всей актерской компании. Саша Збруев, Люся Марченко, Олег Даль, Андрей Миронов! Да, действительно, звездная компания в фильме по «Звездному билету» Василия Аксенова.

Мы часто общались. Иван Александрович радовался, что я учусь в Школе-студии МХАТ, что утверждена Андреем Тарковским на роль в фильме «Иваново детство».