Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"

Автор книги: Валентина Малявина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Совсем интересно стало: кто же сочинил этот документ, кто так безбожно и грубо лжет?

В результате Владимир Павлович Петухов рассказал в суде, что весь театр знал о нас со Стасом, но сплетен о нас никаких не было, что Стаса уважали в театре и что меня тоже уважали – как актрису и как человека. Еще говорил о комнате Стаса в общежитии:

– Мне показалась странной его комната. На обыкновенных неструганых досках висели веники, топор, молотки и какие-то другие предметы, которые не украшали дом.

Я тоже удивилась комнате Стаса, впервые у него побывав. Общежитие Театра Вахтангова находилось совсем рядом с театром.

Он ждал меня после спектакля. Всегда уверенный в себе, очень смущался:

– Ты занята?

– Нет.

– Я хочу пригласить тебя на чай.

По дороге я забежала к маме, сказала, что задержусь, и мы пошли к Стасу.

Молчали. И Стас, и я волновались. Нас уже посетила влюбленность.

Вошли в маленькую комнатку: справа – ящики с пустыми бутылками из-под вина, как в магазине, где принимают тару.

Я простодушно спросила:

– Ты пьешь?

– Нет, не очень. Друзья приходят.

– Зачем бутылки хранишь?

– Сдам, когда много будет, – по-хозяйски, серьезно ответил он.

Первая стена обшита березовыми досками. Тут же маленькая железная кровать. На досках подвешены веники, топоры – большой и маленький, еще что-то… По другую сторону – письменный стол. Прохода между кроватью и столом почти нет. Три стула. Вижу, что они из театра – обиты рыженьким бархатом. Чуть левее стола на стене – овальное зеркало и книжные полки. Чистенько. Тепло. Окошко маленькое, упирается в кирпичную стену. На полу стоят сколоченные наспех мольберты. На них два автопортрета, сделанных карандашом. Рисунок небрежный, но сходство с оригиналом схвачено. Меня поразило вот что: на одном и на другом портрете во лбу Стаса торчит по огромному гвоздю… Они вколочены как бы двумя ударами молотка. Большущий гвоздь почти снаружи, а острие во лбу.

– Зачем ты так? – спросила я, глядя на рисунки.

– Захотелось себя пригвоздить.

И пошел на кухню ставить чай. Принес крепко заваренный. Шоколад был на столе. Достал две рюмочки и коньяк в плоской бутылке.

– Я очень хотел, чтобы ты была моей гостьей. Давно хотел. – И придвинулся ко мне. Встал на колени, положив голову на мои.

Вдруг попросил:

– Расскажи мне какой-нибудь страшный случай из своей жизни.

– Зачем?

– Интересно, что тебя пугает.

– Обман.

И рассказала я Стасу, как год назад – то был 75-й – я работала в фильме «День семейного торжества» у режиссера Халзанова и как город Ленина – Ульяновск, где проходили съемки этого фильма, в котором моими партнерами были великолепные Нина Ургант, Игорь Ледогоров, Маша Вертинская, Андрей Майоров, как этот город обманул меня.

Обманул до глубокого отчаяния.

Меня встретили в аэропорту и привезли на очень чистую и просторную площадь с зелеными газонами – осень в 75-м задержалась и была пышной. Светлые здания – гостиница «Венец» и домики Ленинского комплекса – украшали эту красивую площадь. Гостиница «Венец» – небоскреб в этом невысоком городе.

Поселили меня на двадцатом этаже в номере 2004. Окно в комнате большое, темное – я прилетела в Ульяновск ночью. Звезды чуть вздрагивают, словно намекая на что-то. Волга-матушка светится под половинкой яркой луны, другую половинку закрыло облако. В полнолуние я прилетела.

Скорее бы утро, уж очень хочется поглядеть на Волгу!

Огромный экран телевизора, голубая ванная комната, густо-зеленые мягкие ковры, письменный стол с лампой под старину, изящные кресла делают номер уютным, домашним. Хорошо-то как!

Проснулась оттого, что солнышко палит, запускает свои золотые лучики прямо в лицо.

Приподнялась – Боже! Красота какая! Великую реку ласкает солнце!

Подошла к окну, посмотрела на город: слева теснятся маленькие домики, непролазная грязь окружает их. Они как бы уснули, чтобы не видеть эту безнадежность. Осенние деревья печалят пейзаж. А вокруг тишина… с какой-то своей тайной.

Через большую площадь пионеры тащат длинную железяку, похожую на бревно. Где-то углядели металлолом и теперь несут его через площадь к Ленинскому комплексу. С двадцатого этажа они похожи на симпатичных трудолюбивых смешных муравьишек.

Спустилась вниз. Шофер уже ждал меня, чтобы отвезти на съемочную площадку. Едем. Восхищенно говорю:

– Какая силища – наша Волга!

– Была, – грустно констатирует шофер. – Раньше-то весной ледоход по всему городу слышен был, а сейчас Волга стоит… не движется почти…

– Но она такая могучая, широкая! Море, а не река, – радуюсь я.

– Запрудили ее, вот она и разлилась. А ты об этом не знала? Стоит наша Волга. И рыба по ней не ходит, как прежде, – вздохнул он.

– Значит, это лишние воды выскочили из берегов и сделали ее почти морем? – с ужасом спросила я.

– Во-во! Выскочила из берегов… Ты правильно сказала. Там болото. Вода гниет. А ты – море…

Да что же это такое? Дважды меня обманул этот город – и лик у него не такой, как кажется на площади, и Волга – не Волга. Печально это.

Анна Ильинична Ульянова-Елизарова вспоминает в своей книжечке «Детские и школьные годы Ильича»: «Игрушками он мало играл, больше ломал их. Так как мы, старшие, старались удержать его от этого, то он иногда прятался от нас. Помню, как раз в день его рождения, он, получив в подарок от няни запряженную тройку лошадей из папье-маше, куда-то подозрительно скрылся с новой игрушкой. Мы стали искать его и обнаружили за одной дверью. Он стоял тихо и сосредоточенно крутил ноги лошади, пока они не отвалились одна за другой». А вот еще Анна Ильинична вспоминает: «Любил маленький Володя ловить птичек, ставил с товарищами на них ловушки. В клетке у него был как-то, помню, реполов. Жил реполов недолго, стал скучен, нахохлился и умер. Не знаю уж, отчего это случилось: был ли Володя виноват в том, что забывал кормить птичку, или нет…» Эту книжечку я купила в Ульяновске и, прочитав, неприятно удивилась.

В день отъезда в Москву я решила пойти погулять. Очень люблю бродить одна по незнакомому городу. Купила в магазине разных вкусностей и пошла к Волге. Подошла к Вечному огню – огонь не горел, и пленку с музыкальным сопровождением заело – она буксовала на одной и той же ноте.

Спуск к Волге назван именем Степана Разина. Спускаюсь, вспоминаю Василия Макаровича Шукшина, вхожу в тихий пустынный парк. Неподвижно, наверное, уже десятки лет стоит «чертово колесо». Оно заржавело. Противно поскрипывают кабинки, раскачиваясь на ветру.

Вход в парк остался где-то позади. Никого вокруг. Какой-то молодой человек мелькнул на дорожке и тут же исчез. Опять появился, быстро взглянул на меня и снова исчез. Надо скорее уходить отсюда. Не нравятся мне эти пробежки незнакомца. Поспешила к выходу, но передо мной возник человек. За деревьями, что ли, прятался?

Спросил:

– Вы что здесь делаете?

– Гуляю.

– Не боитесь?

– Пока нет.

– Меня зовут Сережа, а как вас?

– Валентиной.

– Вы приезжая?

– Да.

– Зачем вы забрели именно сюда, да еще одна?

Я смотрю ему прямо в глаза и делаю шаг, чтобы обойти его, но он тоже делает шаг и не пропускает меня.

– Что с вами? Пропустите меня.

– Я хочу поговорить с тобой.

– Сережа, пожалуйста, проводите меня к выходу, а по дороге поговорим.

– Где ты живешь?

– В гостинице «Венец».

– Тогда нам сюда, наверх.

– Но гора крутая и высокая.

– Чуть дальше ступеньки есть.

– Пойдемте, а то темнеет.

Он подвел меня к каменным ступенькам невозможной крутизны, покрытым мхом. Давно никто не поднимался по ним. Ступеньки уходят прямо в небо. Вокруг старые клены, дубы, березы. Лес. Из прошлого века и лес, и холодные крутые ступеньки.

– Это моя территория. Я здесь царствую, – улыбнулся молодой человек.

– Как вас понять?

– Я вечером прихожу сюда.

– Но здесь пустынно.

– Кто-нибудь, да появляется. Вот ты же зашла сюда. Калитка обычно заперта, а я ее открываю, когда прихожу. И обязательно кто-нибудь заглядывает в мои владения.

И он окинул взором «свои владения».

Мне стало жутко, хотя я не из пугливых. Что же делать? Это ведь маньяк. Что? Что делать?

Вдруг вспомнила, что у меня в пакете вкусные вещи.

Говорю:

– Я проголодалась.

Вижу, что он опешил от моего заявления.

Продолжаю наступать:

– Где здесь скамеечка?

– Зачем тебе?

– Сядем, выпьем, закусим и поговорим.

– Скамейка вон там… Гораздо выше.

Я обрадовалась, что мы продвинемся «гораздо выше».

– Пойдем, – обратилась я к нему на «ты».

Стали подниматься.

Я заметила:

– Трудное это занятие идти вверх по древним ступенькам. – Я старалась говорить спокойно и даже весело.

Стало как-то легче подниматься. И на душе стало легче. Обернулась, посмотрела вниз – высокую гору преодолела, но где же коней бесконечным ступенькам? Спрашивать не стала. Вижу скамейку. Совсем она древняя – вот-вот рухнет..

Мне ничего не оставалось, как вынуть из пакета газету, положить на нее бутерброды. Достала коньяк и стаканчик.

– Какая ты, однако, запасливая.

Подала ему коньяк, предложила бутерброды.

– Ну надо же – чудесный вечер получается, – сказал он, – за нашу встречу в этот чудесный вечер!

Я мысленно попросила: «Господи! Помоги мне!»

Он оживился, выпив коньяк.

Я разглядела его. Он был нормальной наружности и хорошего роста. Казалось, у него не должно быть комплекса неполноценности. Отчего же он бродит один в этом заброшенном парке и пугает случайных прохожих?

Чтобы нарезать лимон, он вынул нож. Я запомнила ручку ножа: прозрачная, а внутри как бы плавает голая женщина, довольно упитанная.

– Сам сделал?

Он кивнул головой.

Нарезал лимон потом ловко повернул нож, и лезвие молниеносно исчезло. Взял у меня коньяк и снова разлил в стаканчики.

– Ты прости меня. Неправду сказал. Не Сережа я, а Саша.

– Правда?

– Да. Александр Андреевич я… Там… внизу, на берегу Волги у меня дом был. Однажды прихожу с работы раньше обычного, намного раньше, а в постели кувыркаются моя жена и мой друг. Вот такие пироги. Я ненавижу баб.

– Тогда пойдем от греха подальше. Не буду я тебя раздражать.

– Нет. Подожди.

И тяжело задумался.

– Как же быть?

Он полез в карман и достал нож.

Я пролепетала:

– Говоришь, что не любишь женщин, а у самого в рукоятке вон какая плавает.

– Она не плавает, а давно утонула, – тихо объяснил он мне.

Чувствую, что мне становится плохо – сердце то замирает, то выпрыгивает, прямо-таки рвется наружу.

Я как закричу:

– Пробежишь ступенек двадцать, не отдыхая?

Он вдруг развеселился. Переложил нож в другой карман и тоже крикнул:

– Смотри!

Он легко подпрыгивал и поднимался выше и выше.

Я быстро все собрала и стала тоже продвигаться наверх.

– Все! Двадцать! – он широко улыбался. – Осторожнее, не упади, – позаботился обо мне.

Наконец, из последних сил, я добралась до него, стараясь не показывать своей усталости.

– Мне давно не было так хорошо! – торжествовал он.

Взял у меня пакет, достал остатки еды.

– Мне давно никто не верит. Почти все боятся меня. А ты поверила. Спасибо. Пусть все будет отныне хорошо! – предложил он тост.

– Саша, я сегодня должна улететь в Москву. Пусть будет все хорошо, но я больше не буду пить коньяк.

Он добавил мой коньяк к своему, залпом выпил и сразу же заметно охмелел.

– Пойдем, Саша. Стемнело совсем.

– Сейчас тебе будет легко подниматься, – он встал сзади меня. – Только ты не стесняйся…

Он обхватил меня ниже талии и крикнул:

– Ну! Помчались!

Действительно, очень легко я пробежала с его помощью оставшиеся ступеньки.

Он устал, но не переставал смеяться.

Я увидела «небоскреб» – гостиницу «Венец» и перевела дух.

– Спасибо, Саша. Оставь пакет себе.

Он с удовольствием взял пакет.

Надо было тут же бежать, но я не сделала ни шагу.

И вдруг он наклонился, поднял меня на руки и вместе со мной стал быстро переходить улицу.

Он неожиданности я не успела даже пикнуть.

В один миг мы очутились в каком-то небольшом дворе. Он поставил меня вплотную к стенке красного кирпича, прислонился ко мне. За его спиной стояла огромная серебристая машина, на которой синими буквами было написано: «Болгария».

Он не отпускал меня, крепко прижав своим телом к стене. С трудом переводил дыхание.

Бесполезно было что-либо говорить.

Двор был похож на большой балкон, замкнутый со всех сторон. Впереди он упирался в балюстраду, а там, внизу, была центральная площадь с красивыми газонами, Ленинским комплексом и моей гостиницей.

Я не двигалась. Молчала.

Он распахнул мою куртку и свою. Нашел молнию на моих брюках и резким движением расстегнул ее.

Я по-прежнему молчала и не двигалась, словно замерла.

Это его сердило. По всей вероятности, ему хотелось, чтобы я сопротивлялась.

Стал заниматься своими брюками. Что-то не получалось у него. Чуть отодвинулся от меня. Он психовал. Я смотрела вниз на суетящиеся руки.

– Ты чего? – спросил он. – С ума сошла, что ли? Ты чего молчишь?

Теперь он не двигался и стоял как истукан.

Я наступала:

– Ты что, думаешь я испугаюсь?

Он молчал.

– Убери сейчас же это, – крикнула я, задохнувшись.

Этот жуткий диалог закончился совсем неожиданно.

Трудно в это поверить, но он вдруг пошел за машину, держась за стенку. Он совсем опьянел.

Едва он зажурчал там, за машиной, я двинулась к балюстраде. Надо бежать, а не могу. Не бегут ноги.

Все-таки доползла до балюстрады! Но до земли два этажа, а то и больше, внизу газон с неувядшей еще травой. Я занесла ногу и села верхом на балюстраду. Он увидел и поспешил ко мне. Бежал трусцой.

Крикнул:

– Подожди!

Еще раз крикнул он:

– Не бойся.

И совсем жалко попросил:

– У тебя есть денежки? Мне совсем немножко надо, на дорогу.

Он обхватил руками мой пакет и беспомощно улыбался.

Не могу объяснить своего поведения, но я, вместо того чтобы прыгнуть вниз, бросила ему кошелек. Там была большая сумма денег. Он открыл его, покопался в нем и протянул обратно. Я взяла. Он успел мне что-то вложить в ладонь и поспешил уйти.

Я решилась на прыжок. Вдруг он стоит и поджидает за машиной.

Прыгнула. Приземлилась удачно и пошла в отель.

Левая моя ладонь была крепко зажата, но я не обращала на это внимания.

Не разжимая руки, я как-то умудрилась снять куртку, раздеться и встать под горячий душ. Под струями воды открыла ладонь: в ней было распятие. Не вытираясь, я легла в постель. Укрылась с головой пуховым одеялом и скоро согрелась. Распятие было сделано из медяка. Положила его в кошелек. В нем оказалось всего десять рублей.

Стас внимательно слушал мой довольно длинный рассказ, оставаясь по-прежнему на коленях. Глаза его увлажнились и совсем стали голубыми аквамаринами.

– Очень страшно. Пожалуйста, не ходи по вечерам одна.

Он поднялся, сел на постель и сказал:

– А у меня было вот что… – достал тетрадь и стал читать, как он приезжает в Сибирь, домой, его встречает обезумевшая собака по кличке Кучум. Она хрипит и рвется с цепи. Стас входит в дом. В большой комнате стоит гроб. В гробу лежит мать.

Я заплакала:

– Ты просил меня рассказать какой-нибудь страшный случай, я рассказала. Ты же рассказываешь не случай, ты говоришь о неизбежном. Я не стала тебе рассказывать, как потеряла свою дочурку, потому что смерть – это не случай, это другое.

Он нежно поцеловал меня.

Подвел к овальному зеркалу и стал рассматривать нас.

– Отойди, пожалуйста, – попросил он.

Я отошла.

Стас снял со стены топор и разбил вдребезги зеркало сильным ударом.

Почему-то в сознание влетела фраза: «Стало быть, вставать и уходить». Это слова князя Мышкина.

Но я не ушла.

Молча мы убрали осколки и вынесли их на улицу.

На улице я сказала Стасу:

– Самый страшный случай в моей жизни – теперешний случай, когда ты разбиваешь зеркало ударом топора, глядя на свое изображение. Я почти уверена, что это кураж. И гвозди во лбу автопортрета, и веники вместе с топорами на березовых досках, и разбитое зеркало – не что иное, как кураж.

Стас не реагировал на мое замечание, а спросил:

– У тебя много грехов?

– Да, – ответила я.

– У меня очень много. Мне так хочется тебе рассказать обо всем, но, наверное, никогда не решусь.

В комнате Стас начал ходить из угла в угол. Тесно, но он делал три больших шага, красиво разворачивался, и снова три шага. Ходил туда-сюда и говорил:

– Я взглянул на себя в зеркало, и мне стало тошно. Я убил топором того человека, который был до тебя. Он ужасен. Только ты не пугайся.

А матушка моя жива! Она хорошая, моя Шура!

Не я писал этот страшный рассказ о смерти матери. Это написал тот, которого теперь нет. Я убил его.

И неожиданно улыбнулся своей светозарной улыбкой. – Пойдем погуляем, – предложила я.

Бродили по Арбату. Я показала свою школу в Спасопесковском переулке. Дворами прошли к нашему подъезду, он поцеловал мне руку и ушел.

6

И вновь перед глазами длинные коридоры Бутырки. Скрежет железа о железо.

Меня вводят в камеру.

– Ну? Как?

– Народу в зале много… Душно очень.

– А ты сделай суд закрытым, – советует Нина.

После того страшного дня, когда она меня хотела обвинить, после моего крутого ответа на ее безобразный выпад Нина изменилась. Налила мне кипяточку, угостила пряниками. Денёв достала конфитюр. У меня был сыр, картошка, помидоры, зелень – мне передали конвоиры в суде от Танечки и Сережи. И мы устроили чудесный ужин.

Все были в согласии. Даже камера мне показалась не такой противной.

Два дня свободных!

В баню сходили, играли в настольные игры, слушали рассказы рецидивистки Вали.

– И вот работала я в свинарнике… ну, загоняю я их, свиней, в камеры… тьфу ты черт, – в какие камеры?! Ну, в эти, как они называются? Будь они неладны! Ну, куда свиней загоняют?

А мы хохочем. Рая-мальчик и вовсе захлебывается от смеха:

– В камеры… свиней… ха-ха-ха!

– Ну, ладно-ладно… посиди с мое – не так еще скажешь.

– А я не хочу – с твое, – продолжает смеяться Рая.

Потом стали приводить себя в порядок. Намазали ногти на руках и ногах зубной пастой, дали ей высохнуть и стали сухой тряпочкой натирать их. Лица сосредоточенные, как будто наиважнейшим делом занимаемся. Молчим и до блеска трем ноготки, а на мордочках маски из каши. Денёв сделала из газеты бигуди и накрутила нам волосы, даже Рае чубчик завила.

В воскресенье под ласковым солнышком загорали. Нас вывели на прогулку и больше часа не забирали: забыли, наверное. Вернулись в камеру и до вечера читали.

Безделье парит в Бутырке.

Спрашиваю:

– Сколько же народу здесь бездельничает?

– Ужас! Не перечесть, – вздыхает Валя и продолжает: – Ты прикинь, сколько тюрем в стране! И все полнехоньки. И все бездельничают. А на полях школьники и солдаты трудятся… студенты еще. Вот бы всех нас вывезти! Под конвоем, хрен с ним… Мы бы в миг бы все убрали. И нам хорошо, и стране..

Валя так взволнованно сказала про страну, раскраснелась даже.

– Я думаю, что кто-то специально разваливает страну, сажая нас… иных ни за что ни про что, – говорит Денёв.

– Нет, – возражает Рая, – это пока мы без дела, а потом, после суда, мы-то и будем выполнять эту клепаную продовольственную программу, будем шить на всех сразу – на армию и на ментов, на врачей и на больных, для детских садов белье и для санаториев, для поездов и для ресторанов.

– Что для ресторанов? – поинтересовалась я.

– Как что? Скатерти. А мужики наши, зеки? И лес валят, и хлеб растят за бездельников… на воле которые… Нет, мы то и есть передовой край, мы-то и есть самые главные, – закончила свой монолог Рая.

Денёв обратилась ко мне:

– Почему все любят фильмы про нас, про преступников? И чем страшнее преступление, тем больше зрителей? У тебя на суде напихалось народу… Почему, а, Валюшка?

– Подумать как следует надо, – мне не хотелось философствовать, мне хотелось послушать моих соседей.

– А потому, что у них у всех жизнь скучная, вот они и живут вашей, – припечатала Валя.

По какой-то странной ассоциации мои мысли вновь возвращаются к судебному заседанию. Второму по счету и последнему, перед которым я еще надеялась уйти из зала суда домой.

Судья вызвала свидетеля Марьина Станислава Германовича, который теперь живет в Кемерове. Он артист эстрады и работает в Кемеровской филармонии.

Марьин считает себя самым близким другом Стаса Жданько.

Всматриваюсь в него.

Следователь Мишин спросил когда-то, на первом следствии Александру Александровну, мать Стаса: «А что это за странный человек?»

Да. Более чем странный. Глаза не смотрят открыто на собеседника, а быстро перескакивают с предмета на предмет. Или вовсе вращаются от потолка через пол в сторону, и так по кругу…

При Стасе я привыкла к Марьину, он довольно часто приходил к нам в гости.

Теперь, по прошествии пяти лет после трагедии, я вижу человека с явными отклонениями. Это не странность, а скорее болезненность.

По крайней мере, на судебном заседании он выглядит так. Впрочем, и в 76-м году, когда я впервые увидела Марьина, он показался мне более чем странным.

В том далеком году, когда выпал первый снег, Стас позвонил мне:

– Валена! Снег выпал! Посмотри в окно – красота! Пойдем в Кремль!

– Ты из театра звонишь?

– Угу.

– Подожди, – я взглянула в окно.

Окна нашей большущей комнаты на Арбате выходили в очень красивый парк.

И правда – его много, снега! Чисто как!

– Стас, очень красиво за окном! Твое предложение пойти в Кремль принимаю с удовольствием! Но я еще не завтракала. Позавтракаем в «Праге».

Я выпила чашку кофе и помчалась к Стасу.

Он ждал меня на высоком крыльце небольшого особняка, где жил вместе с коллегами из нашего театра.

Красивый Стас – до невозможности!

– Валена, как ты отнесешься к тому, что с нами пойдет Марьин, его тоже зовут Стасом?

– Ну, что же, – вздохнула я.

Мне, конечно, хотелось в это прекрасное утро быть вдвоем, но я улыбнулась и весело сказала:

– Хорошо. Тогда я желание загадаю, коль его тоже Станиславом зовут.

Мы вошли в комнату, и я увидела Марьина. Сразу же подумалось: при определенном гриме он мог бы быть персонажем Иеронима Босха.

Стас успел мне сказать, что Марьин учится в цирковом училище. Интересно, на кого? Клоуном этот человек быть не может. Мне показалось, что у него нет взгляда на себя со стороны.

Ну, что же…

Пошли к ресторану «Прага», зашли в кафе, заказали завтрак. Я поняла, что Стас и Марьин неловко себя чувствуют – редко посещают рестораны. Старалась их отвлечь, не переставая болтать о смешном, рассказывая об оговорках на спектаклях. Василий Семенович Лановой на премьерном спектакле «Антоний и Клеопатра» красиво выбегает на авансцену. В правительственной ложе смотрит спектакль Косыгин вместе с многочисленной свитой. Уже финал спектакля, и Лановой – Цезарь, глядя в зрительный зал, должен произнести: «Мы похороним рядом их, ее с Антонием». Вася же торжественно произносит: «Мы похороним их». Сделал малюсенькую паузу и еще более торжественно произнес: «Рядом». Опять небольшая пауза, и он закончил: «ее с Антонием!» Добрался до конца фразы, глаза его округлились от удивления. Нет, Вася не испугался, а очень удивился самому себе. «Мы похороним рядом их, ее с Антонием» – вот, что получилось у Василия Семеновича.

Много смешных оговорок бывает на сцене, но их надо показывать. Рассказывать о них менее интересно.

Тут я увидела за соседним столиком школьную приятельницу. Она указательным пальцем крутила около виска. Очевидно, ей категорически не нравилась моя компания. Школьная приятельница с утра пила шампанское, сверкая бриллиантами, улыбаясь красивой улыбкой изумительного фарфора. Еще долго она крутила указательным пальцем у виска, предлагая жестом сесть за их столик.

Мы закончили завтрак и пошли к выходу. Я чуть задержалась, чтобы нам всем вместе не проходить мимо моей приятельницы.

Два Стаса вышли, я наспех поцеловала подругу и поспешила к выходу.

Кремль совсем рядом. Пошли пешком. Как хорошо!

Осмотрели кремлевские соборы. Вошли на площадь, где никого не было, только вороны, которые смешно тонули в снегу, но им явно нравилось купаться в пушистом, белом-пребелом снегу.

Мой Стас разбежался и прыгнул к ним в стаю. Вороны, рассерженно каркая, взлетели и заслонили собой часть неба, а Стас поднялся на ступеньки храма и громко, под крик ворон стал читать монолог Самозванца из «Бориса Годунова»:

 
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла —
царевич я.
 

Потрясающе! Даже мурашки побежали – так хорошо получился монолог!

Какая же дурочка моя красивая, бриллианто-фарфоровая подруга из «Праги»! Она не ведает того, что может быть так хорошо, по-настоящему – ПРЕКРАСНО!

Стас мог бы замечательно сыграть Димитрия; Бориса Годунова, конечно, Михаил Александрович Ульянов; Марину Мнишек – Люда Максакова.

– Здесь, на этой площади можно сыграть множество пьес из русской жизни. Как ты думаешь? А, Валена?

Стас радовался, что на меня большое впечатление произвело его чтение.

Весь день до самого вечера мы провели втроем.

Потом Марьин ушел.

Стас сказал мне:

– Останься у меня. Я очень люблю тебя. Давно. Пожалуйста, останься.

Я осталась.

…Продолжаю внимательно всматриваться и вслушиваться в слова Марьина, записываю его показания.

Судья тоже с особым вниманием, несколько удивленно смотрит на Марьина и осторожно, почему-то тихим голосом, задает ему вопросы.»

Марьин рассказывает:

– 11 апреля 1978 года мы со Стасом Жданько поехали в гости на электричке в Лосиноостровское. Стас был в хорошем расположении духа. Я позвонил Стасу 15 апреля, но его уже не было. Соседи мне дали телефон Малявиной. В то время она жила у метро «Аэропорт». Я позвонил ей, а потом приехал. Застал ее в полном упадке сил. Малявина все говорила, что хочет поехать к матери Жданько; Окружающие ей не советовали. Несмотря на ее состояние, мы долго с ней говорили. Мне показалось, что Малявина говорила не все.

На вопросы прокурора Марьин отвечал путаясь.

С одной стороны, он говорит:

– Чепуха, что Жданько заигрался в жизни.

С другой стороны, Марьин дает такие показания:

– Жданько мог играть в игры со смертью.

Как это понять?

Его переспрашивают. Он добавляет:

– Жданько играл в жизни до определенного предела.

Судья откровенно вздыхает.

Дурдом, а не процесс.

И совсем не надо было говорить Марьину, что Стас не религиозен.

Стас, конечно, был верующий.

На ночь он всегда читал молитву. В ней просил Господа: «Дай, Бог, здоровья моей матушке, отцу, мне, Валене и дружку моему – Воробью».

Воробьев Юра – артист Театра сатиры. Стас и Юра вместе учились у Юрия Васильевича Катина-Ярцева в Щукинском училище. А когда-то Стас начинал учиться в Школе-студии МХАТ.

Мой адвокат спросила Марьина:

– Из-за какого проступка Стаса Жданько выгнали из Школы-студии МХАТ?

Марьин стал рассматривать потолок, затем повел глазами далеко в сторону, а потом долго искал что-то на полу.

Вместо ответа прозвучало нечто неопределенное и невнятное.

Получается, что мой адвокат, организуя защиту мне, находит в Стасе негативное. Задается Марьину вопрос о ноже, от которого и погиб Стас.

Марьин растерянно рассказывает:

– Мы купили этот нож в «Новоарбатском» гастрономе. Вышли на улицу. У нас было хорошее настроение, и мы решили посмотреть реакцию людей на нож. Стас взял в руку нож, лезвие было повернуто в толпу.

Брови моей судьи взлетели вверх…

Да… после показаний Марьина надо сворачивать заседание.

Окончился допрос тем, что Марьин сказал:

– Я был у них в первых числах апреля. Малявина приготовила обед, и я сказал: «У Вали дома, как на даче».

Судья стала нервно перекладывать с места на место многочисленные бумаги и папки. Ничего похожего у моей опытной судьи наверняка не было.

Как строить обвинение? На каких фактах?

Я полагала, что следующее заседание будет через день.

Охрана молча провожает меня из зала суда вниз, в бокс.

Я очень хочу пить. Дали водички.

Вздыхают:

– Ну и дела!

Закрыли входную дверь на ключ и разрешили не входить в морозильник, а постоять у двери бокса.

Кто-то громко стучит в дверь, пришлось нырнуть в холодильник, чтобы не подвести охрану.

За дверью бранятся, требуют пустить.

– Нельзя! Уйдите отсюда! – приказывает конвоир.

Резкий стук продолжается.

Конвоир открыл дверь и послал куда подальше того, кто стучал. Открыл мой бокс.

– Это Гулая. Наши ребята много раз слышали, что она очень плохо о тебе говорит в коридорах во время перерыва. Гони ты ее из зала.

Я прощаю Инне Гулая почти все.

Во-первых, я люблю ее и жалею, во-вторых, она мне как-то искренне сказала:

– Когда тебе плохо, мне чуть-чуть легче становится.

Ее признание неприятно, но я постаралась понять ее. Инна много страдала, и ей часто казалось, что жизнь беспросветна. На фоне чужой драмы или, того пуще, трагедии свои невзгоды уже не такие страшные.

Я спросила у охраны:

– Вы видели фильм «Когда деревья были большими», ну, где Юрий Никулин приезжает в деревню к девочке?

Ребята из охраны видели этот фильм и «Время, вперед!» тоже видели.

– Она хорошая и очень талантливая, – сказала я.

– Но зачем она так плохо ведет себя?

Не стала я ничего рассказывать, не стала даже думать об этом, но, конечно, было горько…

Я укуталась и прислонилась к сумке.

Никогда бы я не выдержала посиделок наедине с собой в леденящей камере, если бы не читала Германа Гессе. Это Инночка Гулая познакомила меня с «Игрой в бисер» и «Степным волком». Гессе научил меня медитации. Подумаю о солнышке, и мне не будет холодно.

А Грин научил меня летать. Захочу и улечу отсюда туда, где света много.

Инна Гулая…

Мы познакомились с Инной давным-давно, когда я еще училась в школе. Нам было лет по семнадцать. Познакомили нас Саша Збруев и Ваня Бортник. Они уже учились в Щукинском.

У Инночки была любовь с Ваней Бортником.

У меня – с Сашей Збруевым.

Это были еще школьные романы.

Инна и Ваня учились в одной школе. А мы с Сашей – в другой. Все девчонки были влюблены в озорного, обаятельного арбатского мальчишку – Сашу Збруева.

Так вот, Инна ждала нас на Арбате, почему-то в магазине «Диета». Вспомнила! Мы купили в «Диете» какой-то сладкий напиток типа ликера и пошли к моей любимой подруге Златане Шеффер. Злата пригласила нас в гости.

Саша и Ваня все улыбались, а когда нас с Инной знакомили, то в один голос сказали:

– Познакомьтесь! – и покатились со смеху.

Инна серьезно, даже слишком серьезно, заметила:

– Вы что? Совсем того? Сумасшедшие?

И протянула мне руку:

– Инна.

Мне тоже было смешно оттого, что Инна была чересчур серьезной, а мальчики никак не могли уняться и хохотали как безумные.

– Меня зовут Валя. – А сама смеюсь.

Инна вскинула на нас распахнутые глаза и сказала:

– Чокнутые. Вот дураки-то!

И мы пошли на Смоленку в гости.

Надо сказать, что мы были очень красиво одеты. На Инночке было платье в белую и цвета морской волны клетку. Я почему-то очень хорошо запомнила это ее шотландское платьице. У меня тоже изящное платье – цвета бордо из изумительной буклированной шерсти. Саша с Ваней выглядели франтами.

Было очень весело.

Инна вдруг спросила:

– Где можно вымыть руки?

Златана танцевала, и я пошла показать Инне ванную комнату.