Текст книги "Услышь меня, чистый сердцем"
Автор книги: Валентина Малявина
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Когда мы вернулись, Саша пожелал уйти из ВТО.
– Что такое? – гневался он на Тарковского и меня.
Я ему рассказала, о чем мы говорили.
– Бред какой-то… Кружит вокруг стола… – сердился Саша.
– Но почему и ты стал кружить? – смеялась я.
В конце концов Сашу тоже все это развеселило. Мы шли по бульварам и долго хохотали.
– А снимать он тебя будет, и это может оказаться значительным и самым счастливым в твоей судьбе.
– Нет, – вздохнул Саша и прочитал, перефразируя Пушкина: – «На свете счастья нет, но есть покой и Валя».
Мне было очень хорошо, и я смеялась весь путь до Арбата. Саша, работая в Театре Вахтангова, ничего не репетировал, а пригласили его в театр на роль князя Мышкина. Когда ему предложили уйти из театра, мне все стало скучно. Интереснее было оставаться с Сашей, мы вместе слушали Вагнера и Баха, он замечательно читал Языкова, Ахматову, Северянина; говорить, молчать с ним – все было прекрасно!
А однажды в ресторане Дома кино вижу Андрея. Он пьет красное вино и разговариваете Гошей Рербергом. Неподалеку от них сидит Рита Терехова, одна, точно с такой же бутылкой вина, как у Андрея и Гоши.
Саша спросил:
– А почему Рита покачивается на стуле?
– Нервничает. Хочет понравиться Андрею и Гоше.
– Но она довольно странно покачивается, – заметил Саша и засмеялся.
Андрей готовился к съемкам «Зеркала». Рита была уверена, что только она сможет сыграть мать Андрея – Марию Вишнякову. Действительно, только она и могла быть героиней у Андрея.
Слышу голос Андрея.
– Где? Где Малявина?
Я вышла из-за своего столика. Мы обнялись, очень обрадовались друг другу.
– Ты с кем здесь?
– С Кайдановским.
– Очень хорошо! Где он?
– Вон за тем столиком.
– Потрясающее лицо у него. Можно я тебе позвоню?
– Конечно.
– Куда?
– К маме.
– Хорошо.
Вскоре Андрей позвонил и как-то извинительно сказал:
– В «Зеркале» нет для тебя роли.
Он говорил, что хочет снимать фильм о Достоевском. Не фильм по роману «Идиот», нет. Он хотел снимать фильм о процессе творчества Федора Михайловича, о процессе!
И обещал, что в этом фильме обязательно буду играть и я, и Саша Кайдановский.
Когда ему предлагали экранизировать «Идиота», он мне говорил:
– Нет у меня князя Мышкина, нет идеальной Настасьи Филипповны, нет Рогожина. Ганечку мог бы сыграть Кайдановский, если бы согласился, а ты – свою Аглаю. – Внимательно посмотрел на меня: – Сможешь… Но я не могу снимать. Нет главного героя.
Я читаю в печати странные истории о том, что он отказался снимать «Идиота», потому что захотел уехать в Италию. Не мог он снимать «Идиота»! Не было у него героя. Идеального. Абсолютного. И занимал его в то время творческий процесс Достоевского и его дневники, но ему не разрешили снимать фильм о Федоре Михайловиче, не разрешили снимать фильм и о Гофмане по собственному сценарию.
Мы были с театром на гастролях в Сибири.
Мне позвонили от Андрея и спросили, когда я буду в Москве. Андрей запускался со сценарием «Сталкер». Мне передали, что он хочет видеть меня, чтобы предложить роль, и что в фильме будет играть Кайдановский. У нас с Сашей были уже трудные отношения. Мы с ним вместе работали в фильме Бориса Ермолаева «Мой дом – театр», но было трудно. Саша вдруг женился на Женечке Симоновой. Мне не хотелось беспокойства.
Я не читала Стругацких. Марианна Вертинская читала и повесть «Пикник на обочине», и сценарий тоже знала. Я стала подробно расспрашивать у нее о повести и о сценарии.
– Ты должна сама прочитать, особенно сценарий. Если тебе предлагают играть жену героя, то она наркоманка, у нее бывают страшные ломки, а самое ужасное, что у нее больная дочь, она парализована, приходится носить ее на плечах. Роль совсем небольшая.
Мне не хотелось несчастий даже на экране.
Звонили еще и еще раз от Андрея, но я отвечала, что приступаю к большой работе с польским режиссером, который у нас в театре будет ставить пьесу о Шопене.
Алиса Фрейндлих потрясающе сыграла в «Сталкере». И слава Богу! Но теперь мне очень жаль, что не я.
Все счастливо для меня в воспоминаниях об Андрее. Андрей показал мне весь мир! Он увидел меня и открыл. Господи, как я ему благодарна! Как я любила его! Но я не выполнила его завещаний: первое – не сниматься ни у кого, кроме него, второе – я не смогла удержать Сашу, хотя многое в наших отношениях зависело от меня. Я предпочла свой путь, впрочем, он был предопределен и неизбежен. Духовная независимость, как и любая другая, должна быть оплачена. От этого и тернист мой путь.
…Он умер безмерно далеко от меня – в Париже, и похоронен там же. А вот мама его покоится недалеко от моих дедушки и бабушки, на 22-м участке Востряковского кладбища.
17
Именно на том заседании, где выступала Леночка Санаева, я, осознав это чуть позже, по дороге в Бутырку, потеряла окончательно веру в справедливость суда.
А иначе отчего же с какого-то момента больше вслушивалась в ее милый, родной голос, чем в смысл произносимого?
К реальности меня ненадолго возвращало лишь имя Стаса.
– Вы же знаете, как складывались у Стаса дела! – повторяла она. – Неудача на первом курсе Школы-студии МХАТа, когда его выгнали из института, на него очень подействовала. У него появился комплекс неполноценности. Он засуетился. Потом, когда стал артистом, он маялся от бедности и вынужден был работать дворником…
И вот уже я вновь – в прошлом, а не в зале суда, где вершится – уже свершилась, была предрешена кем-то заранее – моя судьба.
Мне вспомнилось, как рано утром я вышла из дому на нашу улицу Вахтангова, чтобы поймать такси: я улетала на съемки. Машин на улице не оказалось, а до Арбата было не так просто добежать – в руках у меня была тяжелая сумка. Вижу, у театрального утилита парень в тулупе деревянной лопатищей снег убирает. Кричу ему:
– Молодой человек, можно вас на минуточку!
Молчание.
Я еще громче крикнула. Опять никакого ответа. Потом он куда-то трусцой побежал… Так и запомнила его красивую фигуру и огромную лопату в руках.
Потом Стас мне признался:
– Сбежал я тогда, Валена, потому что не хотел, чтобы ты узнала, что я в дворниках служу.
Между тем Лена говорила:
– У Валентины замечательные родственники, – она оглянулась на Танюшку и Сережу, сидящих в зале. – Стас любил бывать у Анастасии Алексеевны, Валиной мамы, рассказывал о ней как о человеке большой душевной чистоты, и с Александром Николаевичем, отцом Вали, подружился. О своих родителях Стас мне тоже много рассказывал. Его очень расстраивало, что у его матери было столько мужей, и ни с одним она не уживалась. Отец ушел от них, когда Стасу было годика три, кажется…
Слушая Лену, я, конечно, не могла не вспомнить наше житье-бытье у метро «Аэропорт», на улице Черняховского в доме № 2. Мы жили по соседству – Нора Тадэ, Лена Санаева и мы с мужем, Павлом Арсеновым. Нора с мужем Иваном Уфимцевым, известным мультипликатором, и их очаровательная дочурка Катюша жили совсем рядом, дверь в дверь. А Лена – выше. Многое хочется вспомнить о нашей безмятежной тогда жизни, и я вспомню. Впрочем, свои трудности тоже были, но мы были веселы и любили друг друга.
В перерыве наконец-то подошел адвокат и предупредил:
– Сейчас будет свидетельствовать врач «скорой помощи» Поташников.
– Как хорошо! – обрадовалась я.
– Вы в нем уверены?
– Да, он пока единственный объективный свидетель. И потом я хорошо помню его лицо. Оно показалось мне симпатичным.
Судья и заседатели ушли из зала, а прокурор и общественный истей остались. Истец достала из сумки бутерброд с колбасой и стала жевать… а мне есть хочется. Неужели не понимает? А может быть, нарочно лопаете таким аппетитом?
Прокурор и общественный истец шушукаются между собой и поглядывают на меня.
– Почему прокурор все время глазки щурит? Плохо видит? Или воображает? – спросила я у адвоката.
– Воображает, – серьезно ответил адвокат, чем рассмешил меня.
Истец и прокурор удивленно застыли, глядя на меня.
Адвокат тихо мне сообщил:
– Прокурор собирается сегодня речь держать.
– Пусть держит.
– Пожалуйста, не волнуйтесь, – успокаивал меня адвокат.
– Я не волнуюсь. Правда-правда. Меня не волнует этот дурной спектакль. Прокурор в этом спектакле исполняет роль злодейки. Ей бы надо играть эту роль мягче, потому что и внешне, и внутренне она – само зло. Уверена, что она репетировала свою речь вслух и громко.
Мне стало очень смешно, когда я представила себе, как прокурор дома во весь голос репетирует обвинительную речь.
Я опять засмеялась. На этот раз совсем громко. Нет, я не нарочно смеялась, я не злила их, просто так получалось.
Прокурор и общественный истей снова внимательно посмотрели на меня.
Стараясь пронзить меня взглядом, прокурор совсем сощурила глазки и собрала ротик в ниточку.
– Прокурор замужем? – спросила я у адвоката.
– Непохоже.
Вернулась судья и привела за собой свиту – заседателей.
Наконец вызвали свидетельствовать Поташникова – врача «скорой». Он не спеша вошел в зал, посмотрел на меня и поклонился. У него ясный взгляд. Доктор внимательно выслушал вопрос и стал рассказывать, как все было, хотя оговорился, что с тех пор уже прошло пять лет и, возможно, что-то и ушло из памяти.
– Впрочем, главное не забылось, – добавил он.
И начал свой рассказ.
– Вызов был на ножевое ранение, но у нас была пересменка, а фельдшер одна не имела права выехать на такой вызов. Когда пересменка закончилась, раздался повторный вызов, и мы поехали.
Адрес я хорошо знал, потому что часто бывал на выездах у жильцов этого дома – актеров Театра Вахтангова. Но подъехать к дому мы долго не могли из-за ремонта улицы. Она была загорожена с обеих сторон. Когда все-таки подъехали и стали подниматься по лестнице, нас встретила Малявина, она спросила, почему мы так долго не приезжали. Я ей сказал о пересменке и о том, что долго искали подъезд к дому.
Я вошел и увидел Жданько. Он лежал по диагонали комнаты и был мертв. Я сказал об этом Малявиной, но она как будто не услышала меня, она сказала: «Помогите же ему!» Осматривая Жданько, я трижды повторил, что он скончался. Услышав крик фельдшера, я обернулся и увидел нож в руке Малявиной. Она намеревалась перерезать себе вены… Я резко выхватил нож и поранил ей руку. Началось обильное кровотечение. До этого ни на ее лице, ни на руках, ни на вещах в комнате крови я не видел. У Жданько было внутреннее кровотечение, поэтому на его одежде было незначительное количество крови.
Приехали милиция и работники прокуратуры. Я предложил Малявиной ехать в Склифосовского, потому что ей была необходима помощь, ей надо было срочно наложить швы на раны на пальцах правой руки. Порезы были глубокие, потому что нож был остро заточен.
Приехал Проскурин. Он и Малявина плакали, громко кричали. Я чувствовал, что они очень переживают.
Судья задал вопрос доктору:
– В машине по пути в Склифосовского вы спрашивали у Малявиной, что произошло?
– Нет, не спрашивал. Она была в состоянии аффекта, не плакала.
Прокурор спросила:
– Она была спокойна?
– Она казалась спокойной, но это и есть аффект, – пояснил доктор.
Прокурор продолжила свой допрос.
– Вы задержались. Точный ли адрес дала вам Малявина?
– Да, точный. Его нам сообщила диспетчерская. И дом по этому адресу я хорошо знал, – повторил доктор.
Адвокат попросил:
–. Еще раз, пожалуйста, ответьте: когда вы увидели кровь на руке у Малявиной?
– Тогда, когда я выхватил у нее нож, которым она хотела себя ударить.
Мне подумалось: «По лицу можно определить человека. К счастью, я не ошиблась в докторе Поташникове».
Я видела, что прокурор зла, очень зла. Не будет она сегодня держать слово.
Так и получилось.
…На следующих заседаниях выступали незнакомые люди. Их монологи, лишенные правды и логики, превращались в плохо исполненные концертные номера.
Я несколько раз делала заявление о замене состава суда. Но мои судьи делали вид, что никаких заявлений от меня не было. И продолжали свое безобразие. Все попытки изменить ход процесса уже не имели значения.
И вот судья предоставляет слово прокурору.
Та торжественно поднялась и высокомерно смерила меня взглядом. Я опять представила, как она репетировала свою речь дома. «Не получится у нее слово», – подумалось мне.
Прокурор начала очень громко. Связки были не разогреты для такого сильного звука, и она закашлялась. Не извиняясь, снова попыталась говорить, но съехала чуть ли не на фальцет и опять закашлялась.
Я неотрывно смотрела на нее, а она никак не могла начать.
Было такое впечатление, будто прокурор находится под моим гипнозом. Мне стало неприятно, даже противно стало, что мое сознание и мои нервы так подключены к этому злобному существу.
Я вздохнула и отвернулась.
Прокурор начала обвинять меня.
С каждым упреком в мой адрес она распалялась и все больше вдохновлялась. В результате я получилась исчадием ада.
Тогда, перейдя на самый звонкий голосовой регистр, прокурор четко, как командующий военным парадом, почти прокричала:
– Прошу признать Малявину виновной по статье 103 УК РСФСР (умышленное убийство. – В. М.) и назначить наказание сроком… – прокурор выдержала паузу, – сроком на десять лет лишения свободы.
Десять лет – высшая мера наказания по этой статье.
Объявили перерыв на сорок минут, но из зала никто не уходил, пока меня не увели.
Конвой притих. Предложили водички. Камеру не открывали.
– Сейчас адвокат придет. Посиди здесь.
Молча сидим, ждем адвоката. Он, естественно, заступался за меня. В конце неуверенно сказал:
– Я хочу верить в гуманность нашего суда и надеюсь, что суд оправдает Валентину Малявину. Я прошу суд об этом, – искренне и тихо добавил он.
Снова объявили перерыв на десять минут.
Адвокат, не скрывая своего плохого настроения, подошел ко мне и сказал:
– Сейчас вам будет предоставлено последнее слово.
– Но я не готова к нему. Вам надо было заранее предупредить меня.
– Я ничего не знал о сценарии сегодняшнего судебного заседания. Думаю, что с их стороны все это продумано. Помните только об одном: у них нет ни одного доказательства вашей виновности.
Я сказала:
– Они совершают преступление на глазах у всех. Как же они будут теперь жить?
Адвокат как-то странно посмотрел на меня. По всей вероятности, он удивлялся моему спокойствию. Но это самозащита организма, а не спокойствие. И я благодарю Бога, что Он в нестерпимо трудные моменты посылает мне такое самочувствие.
Адвокат пошел на свое место и сел спиной ко мне.
Прокурор же была визави. Теперь она, не отрываясь, смотрела на меня. Я тоже стала смотреть на нее. Она не отводит взгляд, и я не отвожу, словно мы играем в игру «кто кого переглядит». Она несчастнее, чем я. Она несчастнее меня даже сейчас. И это уже до конца дней ее.
Кончился перерыв.
Хорошо, я буду говорить свое последнее слово перед бездарными и зависимыми судьями моими.
Начала с того, что я совершенно убеждена в том, что весь состав суда, в том числе и прокурор, не сомневаются в моей невиновности.
Прокурор нагло хмыкнула и заставила всех обратить на себя внимание. После паузы я сказала, что суд на протяжении всех заседаний вел непродуктивные допросы так называемых свидетелей.
– В нашей трагедии никаких свидетелей не было. Единственный объективный свидетель – врач «скорой помощи», который подробно и правдиво рассказал, что было со мною и вокруг меня после его приезда.
Суд же опирался на обвинительное заключение, где причиной трагедии объявлена моя якобы творческая неудовлетворенность и зависть к успехам Стаса. В обвинении сказано еще сильнее: что я завидовала славе Стаса. Сочинители обвинения сделали Стаса лауреатом премии имени Ленинского комсомола, чего не было на самом деле. Мотивировки обвиняющей стороны в процессе суда не подтвердились. Обвинение рассыпалось.
Теперь об экспертизах. Экспертиза, сделанная в первый год следствия, говорит о самоповреждении. Эта экспертиза подписана специалистами, которые находятся в суде. Далее. Спустя несколько лет, в настоящий момент, эксперты также не исключают самоповреждения. Только теперь они заявляют, что я поранила пальцы после нанесения удара Стасу. Но доктор «скорой помощи» ясно и подробно рассказал, что поранил мне руку он, когда выхватил нож, и что до этого момента ни на моих руках, ни на моей одежде крови вообще не было. Следовательно, последнее заключение экспертов несостоятельно. Я несколько раз, устно и письменно, просила о повторе экспертизы, но суд почему-то отказал мне.
Я обвинила суд в том, что он пользовался не фактами, а слухами и пересудами о моей жизни.
– Но мне надо сохранить себя, – заявила я. – Сохранить, несмотря на катастрофическую перемену в моей жизни. Я уверена в своем будущем. И Стас всегда со мной.
Все. Заседание было окончено.
Машина уже пришла, и меня ждали, чтобы поехать в Бутырку. Конвоир разрешил мне сесть рядом с собой, тем более что боксик был кем-то занят. Ребята из «обезьянника» вежливо мне сказали:
– Добрый вечер.
Я поздоровалась с ними и ответила:
– Пусть он будет добрым, несмотря на все.
– Эх-хе-хе! – раздалось в глубине машины.
Братва поглядывала на меня, ни о чем не спрашивая. Они, конечно, знали, что прокурор запросила для меня десять лет.
Конвоир прикрыл глаза и тоже молчал. Так и ехали. Молча. Только рыженький «наркошка» спросил:
– Валентина, а когда приговор?
– Не знаю.
Приехали в Бутырку. Что делать – говорить девочкам по камере, что прокурор запросила десятку и что я уже произнесла последнее слово, или не говорить? Нет, не буду говорить. Для них это событие. Всю ночь будут обсуждать, а я не знаю, ехать мне завтра на приговор или судьи сделают паузу.
Дежурила Валя, которая Казачка.
По ее лицу я увидела, что она все знает. Спрашивает меня:
– Кота хочешь в камеру?
– Я буду плакать, когда вы его заберете обратно. Нервы мои нынче расстроены.
– Понимаю, – кивнула головой дежурная.
– Вы знаете, сколько лет мне запросила прокурор? – поинтересовалась я.
– Многие знают.
– Я не хочу, чтобы в камере знали.
– Ну и правильно, – Казачка открыла мне дверь камеры.
– Ну? – спросили девочки.
Я пожала плечами и спросила:
– А какой сегодня день?
Никто не знал.
А не все ли равно? Пусть мне отныне все будет все равно. Да не тут-то было. Нервы совсем разыгрались. Заснуть не могла.
Денёв поднялась ко мне и просит:
– Расскажи что-нибудь.
– Я устала, очень устала.
…Утром меня не вызвали, значит, можно валяться на шконке, читать, болтать, гулять во дворике и пить чай.
– Сегодня суббота! – весело объявляю девочкам.
И вдруг запела:
– «А нам все равно…»
Девочки оживились. Рая-мальчик стала смешно подпевать.
«Бойся бояться», – любил говорить Стас. Действительно, чего бояться? Кого? Их? Но они словно марионетки.
А еще Стас меня учил:
– Валена, вот ты упала в прорубь…
– Не хочу.
– Я к примеру говорю.
– Нет, не хочу.
– И все-таки послушай… Тебя река несет по течению, вниз… Вот-вот тебя не будет… Но ты знай, Валена, что между водой и льдом есть узенькая прослойка воздуха. Она-то тебя и спасет. Только не паникуй. Спасение-то есть!
К чему он мне рассказывал об этом солнечным весенним днем апреля 1978 года?
Значит, оставил он мне два завещания: не бояться и помнить о той прослойке воздуха подо льдом, которая может спасти.
Спасибо, Стас!
На следующий день тоже не вызвали.
27 июля 1983 года в шесть утра окликнули из «кормушки»:
– Малявина! С вещами!
Девочки не спали. Нина заботливо помогала мне.
Я ей тихо говорю:
– Нина, я не сказала, но прокурор запросила мне десять лет.
– Я знала.
Я подумала, что Нине об этом сказала, наверное, начальница.
– Нина, я уже не вернусь в камеру. Ты скажи девочкам, что я желаю им всего наилучшего.
– Хорошо, но все-таки попрощайся сама.
– Девочки! Сегодня мне будут читать приговор. Я прощаюсь с вами.
А у самой чуть ли не слезы.
Денёв поцеловала меня и уткнулась в подушку.
Рая-мальчик все повторяла:
– Как же так, Валюшка, ты больше не придешь к нам? Как же так?
Колючеглазая Валя старалась быть спокойной.
– Ну, с Богом! Не переживай особо. Ну их…
И я ушла.
Не понимаю, почему слезы наворачиваются. Странно как! И там, наверху, в камере «тяжеловесов», тоже наворачивались, когда прощалась со всеми. Странно…
Сегодня в зал заседания суда позвали быстро.
Лина Пырьева смотрит на меня и, как всегда, подбадривает выражением лица и осанкой.
А где же Танюшка и Сережа?
А… вон они! Вижу!
Инна Гулая сбоку сидит, совсем рядом.
И много-много народу… Подумалось, что когда-то, в старые времена, так сходились на казнь толпы людей. Зачем? Почему?..
Провозгласили: «Суд идет!»
Все встали.
Я встретилась взглядом с Инной Гулая и улыбнулась ей.
…И опять меня ведут длинными-предлинными коридорами Бутырской тюрьмы, и опять я еле волочу матрас и вещи.
Прохожу мимо камеры 152-й, той, большой, моей первой. Прошу дежурную, которую я знаю, она меня переводила на «спецы»:
– Можно я посмотрю в «глазок»?
Разрешает. Сочувствует, знает, что моей неволи – девять лет.
Вижу там и Ромашку, и Галочку, мою соседку по шконке, и Золотую, и директора адлеровского ресторана. И Глафиру…
– Господи, сколько же ей мучаться здесь?
– Кому? – поинтересовалась дежурная.
– Глафире. Всё косу плетет… несчастная.
– Здесь лучше, чем в зоне.
Мне не хотелось рассуждать, где лучше. Ну, надо же так сказать – лучше?! Сказала бы: «На зоне еще хуже, чем здесь», чем – лучше… Здесь – свой ужас, там – свой.
Подвела к камере 119 для осужденных и предупредила:
– Учти, там и «многократки» сидят.
– Учту.
«Многократки» – это те, которые не в первый раз сидят. Открыла дверь камеры, а там в фанты играют и хохочут вовсю.
– Валюшка, привет! – весело здороваются со мной.
Со многими из них я была знакома по выездам на суд.
– Знаем-знаем, что девять лет… Особо не переживай… через три года «на химии» в Горьком встретимся. Там хорошо! – успокаивала меня Угрюмая, та, что казалась мне угрюмой, когда я первый раз выезжала на суд. Теперь она была вовсе не угрюмая, а очень даже веселая. Срок у нее, как она сказала, небольшой – всего пять лет.
Увидела я и Глухую, она сидела в 152-й камере за поджог. Кричу ей:
– Здравствуй!
– Валюшка, ты чего кричишь-то? Я ведь не глухая, – а сама смеется.
Я понимающе протягиваю:
– А-а-а…
В той камере ну ничегошеньки не слышала, а теперь вдруг стала всё слышать, вот как бывает!
Здесь и Наташа оказалась. Я часто с ней просиживала в боксе перед выездом на суд или после него.
У Наташи очень хорошая стрижка – каре, волосы черные, блестящие, словно лакированные, а глаза янтарные. Эффектно очень!
Выезжая на суд, она всегда была элегантной. И теперь ей шел яркий спортивный костюм. Но что-то изменилось в ней. Не пойму, что именно. Печали на лине не видно, но какая-то другая стала, совсем другая.
Наташа крикнула:
– Иди сюда, Валюшка!
Я взобралась к ней наверх.
– Попей чайку, потом я тебе сделаю массаж, обязательно надо снять напряжение.
Тут же подошла ярко выраженная «многократка»: передних зубов нет, голос прокуренный, под глазами мешки, тихо спросила:
– Чифирок сделать?
– А можно?
– Нельзя, конечно, но я по-быстрому. Мы отличную горелку сделали из сала и бинта. Я мигом, – подмигнула и пошла к туалету, который был перекрыт простыней, повернулась к нам, еще раз подмигнула и стала делать чай, скрывшись от всех.
Я прислонилась к стене и смотрела, как проигравшая в фанты кукарекала.
Ей кричали:
– Громче!
Она громко:
– Ку-ка-ре-ку!
– Еще громче!
Она изо всех сил, так что голос сорвался:
– Ку-ка-ре-ку!
Камера содрогалась от хохота.
Другая проигравшая читала стихи Константина Симонова:
«Жди меня, и я вернусь…»
Слезно читала. Все притихли.
Вот и чаек поспел.
– А можно я с вами? – спросила хорошо стриженная «многократка».
– Можно.
Она вспрыгнула к нам наверх и поинтересовалась:
– Раньше не баловались чифирком?
– Нет, – ответили мы.
– В зоне без чифира не прожить. Витамины в нем и бодрость. Слушайте! Делаешь два глотка и передаешь кружку по часовой стрелке. Эта кружка человек на пять рассчитана. Достается глотков по восемь. Этого вполне достаточно. В одинаре пить чифир неинтересно. Ну! Поехали!
– Горько-то как! – поморщилась я.
– А как же?! Зато – смак!
– Я заметила, что и Наташа, и ты, и многие другие хорошо подстрижены.
– А это Катя! Отличный парикмахер! Говорит, что в Париже премию за свою работу получила. Она и тебя может подстричь.
– Нет, я не буду стричься до тех пор, пока не выйду отсюда.
В этой камере совсем другая атмосфера, чем в двух прежних, потому что суд уже был, правый он или неправый, это теперь неважно. Важна определенность, тем более что многие с надеждой смотрят в будущее, мол, напишут кассационную жалобу и их обязательно поймут высшие судебные инстанции и отпустят на волю. Я тоже думала так.
«Отпустят на волю…» Я никогда не любила ходить в зоопарк, я не люблю птиц в клетке, не люблю и аквариумов, потому что очень люблю животных, и птиц, и рыб, и людей люблю, и все должны быть свободными, и дружить все должны.
В детстве я любила рисовать земной шар, а на нем разных людей: белых, черных, желтых, красных, все они держатся за руки и образуют большой круг, а среди них зверята всякие, а над ними птицы летают. Взбодрил меня чифирок!
Спустилась вниз, умылась, легко стало.
Все! Уныние отменяется! Совсем отменяется! Надо поселить в себе священную беззаботность!
Наташа, не торопясь, старательно и умело сделала мне массаж.
А по радио Алла Пугачева пела. Все были ей рады, как родной.
– Я хочу танцевать! – крикнула миленькая девочка. – Кто будет моим кавалером?
– Я! – тут же отозвалась высокая, симпатичная, стриженная «под ежик» «многократка».
– Так! – обрадовалась Толстуха. – Я вам сейчас костюмчики сварганю.
Она ловко сделала высокому Ежику из простыни моднючие шаровары, подпоясав их яркой косынкой, и делово спросила:
– Ты торс от одежды освободить можешь?
– Да. У меня сисек нет почти, – улыбалась Ежик.
– Замечательно! – радовалась Толстуха.
Миленькой девочке из двух простыней устроила вечернее платье, а головной убор смастерила из красной шелковой кофты, завязав много узелков. Потрясающе получилось!
Кто-то громко умолял, глядя на радио:
– Алла Борисовна, ну, пожалуйста, пой еще.
И Алла Борисовна пела.
– Вот умница, услышала мои просьбы: поет!
Все повернулись к танцующей паре.
Глазок в «кормушке» приоткрылся. Наблюдают…
А девочки танцевали! Легко. Хорошо!
Наташа говорит мне:
– Жалко, что через день нам отсюда переезжать. Давай напишем заявление на «рабочку».
– К сожалению, по моей статье на «рабочке» не оставляют.
– А ты напиши прямо начальнику тюрьмы Подрезу, мол, после суда нервный срыв у меня, ну и т. д. Валюшка, мне очень нужно остаться на «рабочке», хотя бы на неделю. Я хочу в зону, шить я умею и ничего, и никого я не боюсь, но мне пока нужно остаться здесь. Я должна повидать одного человека. Потом тебе всё расскажу.
Да, Наташа за это время очень изменилась. Я с ней познакомилась вечером, когда привезли меня с первого судебного заседания, и потом мы часто виделись. Она осуждена за спекуляцию японской аппаратурой.
Не судебные переживания заботили Наташу, а что-то другое, даже интересно, что именно?
На следующий день мы сочинили заявления на имя начальника тюрьмы и вместе со всеми пошли гулять во дворик.
«Многократки» сели на корточки и оживленно болтали. Ежик рассказывала:
– Нет, вы прикиньте, только вышла на волю, как снова здесь. Приехала к себе, а Васька, дружбан мой, говорит: «На станции цистерны с вином всю ночь будут стоять, говорят, что с портвейном!» Ну, мы и отправились в ночное… взяли канистру, я и говорю Ваське: «Давай приложимся по чуть-чуть на дорожку». Васька обрадовался. Ну и приложились… Слезть с цистерны не смогли… менты помогли. Хохочут, канистру отобрали, а нас загребли. Васька права качал и заставлял их вино вернуть государству, ну, обратно в канистру вылить. Менты смеются только. Они и меня, и Ваську хорошо знали. Васька тоже сидел по хулиганке. Теперь вот выше, до государственных преступников дослужились мы с Васькой.
Ежик позвала миленькую девочку, с которой танцевала:
– Иди сюда!
Девочка подошла.
– Ах ты, маленькая, ах ты, гулюшка, ну, ничего-ничего… все хорошо будет, – и запела:
Наташа в одиночестве ходила по кругу. Руки держала за спиной, спина почему-то сутулая, шаг большой, взгляд отрешенный, словно кто-то другой, а не она, стильная, яркая, женственная. Как ни странно, мне разрешили остаться на «рабочке». И Наташе тоже. Она очень обрадовалась и без конца повторяла:
– Я тебе все расскажу…
