Текст книги "Выше полярного круга (сборник)"
Автор книги: Валентин Гринер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Давай, – сказал Володя Холостяку. – Все равно придется делать, на сторону свою работу не сдашь. – Он воткнул в снег «карагандинку» размером сорок на пятьдесят. И пошел, пошел ворочать, как грейдер, как бульдозер, забирая от самого асфальта. Встречались на пути скамейки – он и скамейки очищал добросовестно, даже подметал их рукавицами.
– Ну, чокнутый! – время от времени поругивал его Холостяк, у которого не было сил и желания держать Володин ритм. – Чего опять воткнул четвертую? Дорвался. На доску Почета тебя повесят. Силы побереги… Завтра ж освобождаешься… Перед женой нечем будет похвастаться…
– Может, и повесят, – спокойно и насмешливо отвечал Володя. – Передовики бывают во всех организациях, даже в тюрьме…
– Схожу к ребятам, покурить раздобуду, – сказал Холостяк и ушел надолго.
Володя всегда радовался, когда оставался один. Можно было работать и думать, не слушая болтовню напарника-филона.
До обеда он очистил большую часть аллеи. Сел на скамейку, запрокинул голову, посмотрел в небо, которое высоко проглядывало сквозь кисею голых березовых веток. «Елки-палки, как хорошо, как легко дышится, – думал он. – До чего здорово видеть небо над головой! Просто небо…»
Ему вдруг невыносимо захотелось домой, к своим ребятам, в лес. Лес поможет. Почему-то люди, когда им плохо, уходят в лес. Значит, помогает! Иначе бы не ходили…
Он увидел зимнюю тайгу, больничной белизны снег, следы зверюшек на нем, ощутил запах хвои, сосновой смолы, бьющий в ноздри из-под пилы, услышал шум падающих с треском деревьев…
Он любил начинать новые делянки, когда массив еще не тронут техникой, когда он стоит еще величественно и гордо, не зная, что обречен. Об этой обреченности Володя задумался однажды, прочитав в журнале стихи, которые захотелось выучить на память. И он выучил. Поэт так писал о спиленной сосне:
…Ей теперь предстояло быть крышей людской,
Корабельною мачтой, кормой и причалом,
Половою доской и доской гробовой —
Миллионами судеб ей быть предстояло…
На землю опускались сумерки, когда арестант Сидельников подбирался к финишу, оставив за собой метров пятьдесят добросовестно расчищенной аллеи. Он посмотрел назад, оценил сделанное и даже тихо порадовался: на самом деле, теперь люди смогут здесь прогуливаться, дышать свежим воздухом, любоваться деревьями, на которых месяца через два проснутся и станут созревать бурые почки. Да и на доску Почета глянет любопытный человек. Теперь любопытных, конечно, не находилось, поскольку никому не охота черпать ботинками снег. А вот Володя Сидельников подошел к ней совсем близко и захотел посмотреть, кто же вывешен под большими медными буквами «Передовики лесной промышленности». Может, кто-нибудь из Заозерского леспромхоза случайно сюда затесался?
Он прочистил пока узенькую – на ширину лопаты – тропочку, приблизился к Доске, стал разглядывать фотографии. Их было много, штук пятьдесят. Главное, отметил Володя, и это ему очень поправилось, люди были сняты, естественно, на своих рабочих местах: кто у пилорамы, кто с багром на плоту, кто в кабине трелевочного трактора или лесовоза, кто на разделочной эстакаде…
Дойдя примерно до середины, Володя обмер: он увидел себя. Это была та самая фотография, которую прошлой зимой напечатала областная газета: он стоит под елкой по пояс в снегу, каска съехала на затылок, улыбка до ушей, на плече «Дружба». Под фотографией подпись: «Передовой рабочий Кусинского участка Заозерского леспромхоза Владимир Сидельников. Стабильно выполняет нормы выработки на 130–140 процентов».
У Володи зашлось сердце. Смотри-ка, а он и не знал, что портрет его давно красуется в центре Северограда. Видимо, летом, когда тепло и в сквере полно гуляющих, сюда приходят люди, смотрят на его физиономию, может, даже завидуют, может, говорят своим детям или внукам: «Глядите, ребята, какой симпатичный лесоруб товарищ Сидельников. И вам желаем быть такими знаменитыми, чтоб портреты ваши висели в центре города на самом виду у народа…»
Подумав об этом, Сидельников воровато огляделся. Боже упаси, если кто-то из «чародеев» подойдет сюда, станет от нечего делать разглядывать стенд и увидит его портрет – тогда издевок не оберешься. Хорошо, что Холостяк давно ушел в крайнюю аллею и базарит там с приятелями, ждет не дождется прихода машины, которая доставит в неволю…
За спиной послышались шаги. Володя тревожно обернулся. По аллее неторопливо шел милиционер. Он приближался вразвалочку, заложив за спину руки. Володя машинально сделал несколько шагов навстречу и стал посреди аллеи, опершись на лопату.
– Как дела, Сидельников? – спросил сержант.
– Нормальный ход, гражданин начальник, – неестественно живо ответил Володя.
– Жизнерадостный ты сегодня, – удивился милиционер.
– Завтра выхожу из вашего подчинения… Вот и радуюсь…
– А Холостяк все гуляет. Не исправил ты его личным примером.
– Могила его исправит… Пускай гуляет. Толку от него все равно никакого. Доходяга. Филон.
Сержант прошел мимо Володи, оценивающе оглядел нерасчищенный участок перед самым стендом, скользнул взглядом по Доске передовиков.
– Молодец, Сидельников, – похвалил он. – На работе, видимо, тоже не любишь воздух пинать.
– Стараюсь, гражданин начальник…
Конвойный поднял голову, лениво глянул в сереющее небо.
– Давай, Сидельников закругляй. Скоро машина придет. Хорошенько почисть около самой Доски. Из-за нее руководители «Леспрома» и дали заявку на рабочую силу… Так что постарайся. – Сержант сделал несколько шагов к Доске по узенькой, уже прочищенной, дорожке, потом резко повернулся, как по команде «кругом», и так же медленно пошел обратно по аллее.
Володя успокоился. Сержант фотографию не заметил. Да и, пожалуй, не мог разглядеть с такого расстояния, сумерки уже сгущались. На фасаде особняка вспыхнул фонарь. В сквере огни не зажигались. Это хорошо.
Володя яростно разбрасывал снег, подбирался упорно к заветной цели. Когда Доска оказалась над его головой, он подошел и, зыркнув вокруг, положил руку на свою фотографию. Она была под стеклом, в рамке из широких деревянных штапиков. Володя попробовал оторвать штапики, но они были пристроены крепко. Он порылся по карманам– ничего железного. Оставалось одно: разбить стекло. Но как разбить без звука? В сквере стояла спокойная тишина, городские шумы сюда почти не долетали.
И тогда он снял шапку, приложил ее к портрету и сильно стукнул кулаком. На стенде только слегка захрустело, осколки стекла беззвучно посыпались в снег. Володя выдрал фотографию, сунул ее за пазуху и отошел в сторону.
– Чародей! – крикнул кто-то из средней аллеи. – Глуши мотор! Машина пришла!
– Кончаю, – отозвался Володя дрожащим голосом. – Сейчас иду. Он достал из-под полушубка снимок, разорвал его на мелкие кусочки и затоптал в снег. И только после этого успокоился, будто камень с души упал. Теперь все справедливо…
– Сидельников! – Это уже был голос сержанта.
– Иду! – Володя прихватил лопату и потащился к первой аллее, где уже дожидалась машина. Только сейчас он ощутил смертельную усталость, которая как-то вдруг и полностью охватила все тело…
* * *
Утром последнего дня Сидельникова не повели на работу, оставили в зоне расчищать дорожки: ночью был снегопад. Володя махал лопатой без передыху, гнал минуты и часы, зная, что только безоглядное расходование сил быстро пожирает время.
Всю ночь он не спал, будоражил себя раздумьями о предстоящем дне и о том, что последует дальше. Как он заявится домой, что будет объяснять Зине, товарищам по бригаде, начальству? Милиция, конечно, сообщила по всем правилам и, должно быть, редкий кусинский житель не знал теперь о его похождениях в Северограде. Подобные новости в деревнях и поселках не ржавеют, они приобретают крылья, обрастают такими подробностями, что потом самому трудно отделить истину от вранья. Как жить после этого в Кусинске? Как смотреть людям в глаза? Наверное, в школе тоже знают о городских художествах отца Генки Сидельникова и пацаны подначивают сына. Каково ему, Генке? А Зина? Да она там с ума сходит. Или уже плюнула на него, на позорника. Прикидывался, мол, порядочным, непьющим…
Нет, выход один: уезжать из поселка. Заявиться тихонечко ночью, собрать барахло, уговорить жену, если только она согласится (а не согласится – права будет) – и мотать в другой леспромхоз, в другую область, только бы подальше от знакомых людей, от бригады, от золотого мужика Козюбина… Нашел кому доверить такое дело…
Утром Володя не стал завтракать, сонно посидел над овсяной кашей и отодвинул ее.
– Что, Чародей, объявил голодовку? – спросил Тимохин.
– Кто ж перед демобилизацией ест? – сказал Холостяк. – У него с вечера чемоданное настроение…
Володя слушал привычную уже болтовню «коллег», пытаясь проглотить тошнотворный комок, застрявший в горле. Господи, какое счастье, что через несколько часов он уйдет отсюда! Навсегда! И навсегда запомнит этот урок, чтобы уж никогда больше, до окончания дней, не попадать в этот вонючий омут…
После завтрака, как обычно, осужденных построили, объявили наряд на работы, погрузили в машины, крытые брезентом, и увезли в город. Сидельникову было велено оставаться в зоне.
Он лопатил рыхлый снег, чувствуя с каждой минутой нарастание какой-то тревоги. Это была тревога близкого часа освобождения, радостного, но и горького в своей перспективе.
Ровно, в полдень из барака вышел дежурный и громко позвал его. Он утер со лба пот, взял на плечо лопату, медленно поплелся к бараку.
– Пошевеливайся, Сидельников, – незло прикрикнул дежурный. – Или не рад? Жаль расставаться с нашей фирмой?
– Век бы ее не видать, – грустно обронил Володя.
– Тебя сюда пряником не манили. Сам напросился… Пошли в контору, там, говорят, тесть за тобой приехал.
– Какой еще тесть?
– Тебе лучше знать. На чьей дочери женился – тот и тесть.
Володю даже в жар бросило. Неужели правда каким-то чудом оказался здесь Александр Иванович, Зинин отец? А что, может, приехал в Кусинск погостить, узнал про художества зятя и решил лично убедиться. Он мужик крутой и своенравный. Примотал сюда, чтоб сообщить, что Зину с Генкой уже отправил домой, в Вологду, а ему, Володьке, привез ключи от квартиры и письмо от жены, в котором она пишет, что уже подала на развод…
Следом за дежурным Володя вошел в зданьице конторы, вынесенное за зону. В конце длинного и плохо освещенного коридора он увидел одиноко сидящего человека, не смог сразу разглядеть его, но по мере приближения Володины ноги становились непослушными, ватными, будто ступал он по зыбкой палубе корабля, попавшего в шторм…
– Принимайте, папаша, зятька, – сказал дежурный, открывая дверь с табличкой «Начальник спецприемника капитан Сидоров». Напротив этой двери понуро сидел Степан Петрович Козюбин. Не поднимаясь с длинной скамьи, он вяло оглядел Володю и нехотя протянул ему руку.
– Погулял, значит, – проговорил Козюбин с тяжелым вздохом, – А я-то столько лет считал тебя образцово-показательным… Садись, рассказывай толком, чего хоть сотворил.
– Такой случай случился, – пробормотал Володя.
– Не случаи нас ищут, мы их, – поднял палец Степан Петрович. – Поехал, выходит, в седле, а оказался в земле…
– Чего уж теперь говорить…
– Говорить, правда, нечего, а договориться надо…
– С кем договориться?
– Нам с тобой. Насчет твоей болезни.
Сидельников удивленно глянул на Козюбина.
– Какой болезни?
– От которой ты десять дней страдал в городе. – Козюбин усмехнулся. – Употребил в пищу некачественный продукт – колбасу вареную – и угодил в больницу с острым отравлением. Собрался к поезду, приехал на вокзал, телеграммы отослал, чтобы встречали, а оно и прихватило тебя, отравление. На «скорой» увезли. Соображаешь?
– Соображаю… Но как же…
– Остальное не твой вопрос. Зина каждый день прибегала ко мне, отпрашивалась ехать в город. Я не отпускал. Сказал, что звонил в больницу, говорил с тобой. Все нормально, дело идет на поправку, скоро явишься…
– Но ведь бумага из милиции…
– Из суда, – уточнил Степан Петрович. – Бумага была и уплыла. Читали ее двое: начальник и секретарь. Все! Считай, что ее не было…
У Володи разом отлегло от сердца. Ну, Козюбин! Ну, мужик!.. Значит, в поселке никто ничего не знает!
Козюбин достал пачку «Беломора».
– Закуривай, – пригласил. – Здесь, наверно, не давали.
– Спасибо. Бросил.
– Как бросил? Насовсем?!
– Насовсем, до скончания дней.
– Молодец. Себе, что ли, напроситься сюда на недельку, – горько улыбнулся Степан Петрович. – С кем хоть пил?
– С тем самым, который цепи принес. Замачивали в ресторане. Но он тут ни при чем. Я сам ввязался…
– Цепи-то где? – оживился Козюбин.
– Все у них, – Володя кивнул на дверь. – Даже бритву отобрали. – Он потрогал лицо, поросшее рыжей щетиной и сильно похожее на круглый кактус.
– Сколько штук достал?
– Семьдесят.
– Хоть не зря отсидел….
– Как там дела дома?
– Крутимся кое-как. Одолжились у черноборцев. Взяли десяток под честное слово. Требуют уже. Ладно, не с пустыми руками приедем…
Из кабинета начальника вышел дежурный и велел Сидельникову заходить. Вместе с «тестем».
Они вошли. Степан Петрович присел в уголке, а Сидельникову капитан Сидоров велел занять место напротив своего стола.
– Значит, освобождаетесь, Сидельников, – проговорил капитан. – Срок вашего наказания истекает… – он глянул на часы, – через двадцать минут. За это время мы успеем с вами рассчитаться… Получите, гражданин Сидельников, ваше имущество. – И капитан стал зачитывать протокол: – Деньги в сумме сто четырнадцать рублей тридцать восемь копеек… Минус пятнадцать рублей за услуги медицинского вытрезвителя…
– В фонд мира, – ляпнул Козюбин.
– Пересчитайте, – велел капитан и пододвинул деньги к краю стола, где понуро сидел Володя.
– Чего там считать. Я милиции верю, – пролепетал Сидельников, поражаясь, как много промотал он в тот вечер. Домашних было сотни три, да и от казенных кое-что оставалось… Ладно, черт с ними, с деньгами. Жалко, конечно, но не в деньгах счастье. Поднажмем, рассчитаемся – и с женой, и с государством. Это уже десятый вопрос…
– Гражданин, пересчитайте, – строго повторил капитан.
– Делай, как говорят, – по-начальственному шумнул Козюбин.
Володя нехотя пошевелил купюры грязными пальцами, небрежно сунул в карман.
– Все правильно.
– Идем дальше, – сказал капитан, углубляясь в бумажку. – Паспорт на имя Сидельникова Владимира Никаноровича… командировочное удостоверение… часы наручные… браслет анодированный… ручка шариковая… ремень брючной… галстук кримпленовый…
Володя плохо слушал. На душе было противно.
Капитан бросил взгляд в угол комнаты, где стоял ящик, из-за которого, в сущности, все и случилось. Володя тоже глянул туда – две верхние планки были оторваны от ящика и лежали сверху, поблескивая остриями гвоздей.
– Идем дальше, – буднично продолжал капитан. – Ящик с метизами, обнаруженный в номере гостиницы, где проживал арестованный Сидельников. При вскрытии в ящике оказалось: целей режущих для бензомоторной пилы «Дружба» – десять штук; гвоздей – около тридцати килограммов…
– Каких гвоздей? – вырвалось у Володи.
Козюбин непонимающе таращил глаза, переводя взгляд то на Сидельникова, то на капитана.
– Это вам, гражданин Сидельников, лучше знать, каких… По-моему, есть «сотка», есть «восьмидесятка», даже «двухсотка» попадается. Мы их не сортировали, не взвешивали, определили на глазок…
– Понятно, – процедил Володя, скрипнув зубами.
– Что понятно? – насторожился капитан. – Вы с чем-то не согласны? Претензии выкладывайте сразу.
– Согласен, – Володя отвел взгляд. Впервые за много лет ему захотелось разреветься как маленькому.
– Ты говори, говори, если что не так, – посоветовал Козюбин, уловив неладное. Но, взглянув на Володю, осекся, не стал настаивать.
– Тогда все, – сказал капитан, вставая. – Забирайте свое имущество. Мы с вами в расчете. Здесь поставьте подпись. – Официальная часть была закончена, и потому, видимо, милиционер позволил себе дать Володе частный совет, дружеский. Он даже перешел на «ты». – Постарайся, товарищ Сидельников, встречаться с работниками нашего учреждения только на праздничных вечерах по случаю Дня милиции…
Володя промолчал. Он повернул вниз гвоздями оторванные от ящика планки и пристукнул их каблуками сильно поблекших югославских ботинок, взвалил ящик на плечо, пошел к выходу. Козюбин следом нес его чемодан.
– Давай в машину, – недовольно буркнул Степан Петрович. – Я ж за тобой на такси приехал, как за порядочным…
Таксист выскочил из машины, суетливо открыл багажник, помог уложить вещи. Чувствовалось, что Степан Петрович его не обидел или обещал не обидеть.
– Куда? – весь внимание, поинтересовался таксист, заглядывая Козюбину в глаза.
– Дуй в гостиницу…
– В «Лесоснаб» вези, – твердо сказал Володя Сидельников. – Знаешь, где находится? На улице Победы.
– Ты что придумал? – Степан Петрович тревожно повернулся, заскрипел расшатанным сидением.
– Рассчитаться надо с людьми. Нехорошо уезжать без расчета. В другой раз не поймут…
Козюбин пристально смотрел ему в глаза, пытался разгадать смысл сказанного. Кажется, уловил, предупреждающе поднял палец и пригрозил:
– Мало тебе десяти суток, добавки захотел?
– В «Лесоснаб», – почти закричал Сидельников. – Не повезете, я и пешком дойду. Вам же хуже будет… таскаться с моими шмотками… Ну!
– Вези, – нехотя сдался Козюбин. Он знал: если Сидельников что-то задумал, то отговаривать его бесполезно. – Но предупреждаю: никаких! Понял!
Володя угрюмо сдвинул брови, под небритыми щеками бегали тугие шарики.
Машина неслась по улицам, теперь уже хорошо знакомым Сидельникову центральным улицам областного города. На многих из них он поработал, очищал тротуары от снега и льда, чтобы не оскальзывались, не били носы и не ломали конечности горожане. Он старался, не филонил, как другие. Он все привык делать на совесть, не жалея себя. И тротуары теперь были чистыми, не то что в Кусинске, где даже плохонького вытрезвителя не завели, не говоря уже о спецприемнике для осужденных по Указу…
У здания с колоннами машина остановилась.
– Я быстро, – пообещал Володя, выпрыгивая на тротуар. – Пять минут дела…
Он вихрем влетел в просторный вестибюль, ринулся на второй этаж. С каждой ступенькой кулаки его обретали металлическую твердость.
– Гражданин, надо раздеться, – окликнула его вахтерша. Это была не та вахтерша, что в первый раз. Ту, вежливую и обходительную, Володя запомнил хорошо.
– Я на минуту, – отозвался он на ходу.
– Все равно. Вернитесь, гражданин…
– Я – товарищ, – крикнул он, не останавливаясь.
Штат сотрудников комнаты номер шесть был в полном комплекте. Евгений Алексеевич Петров уже закончил, должно быть, годовую инвентаризацию и теперь чинно восседал на своем месте. Маленький и худой, он виднелся из-за стола одной только головкой с седеющей шевелюрой.
– Вы снова к нам? – вроде бы даже обрадовалась Ольга Викторовна, узнав Володю, хотя узнать его было довольно трудно.
– Как видите, – сказал Сидельников и остановил тяжелый взгляд на Вадиме Дмитриевиче. Тот как-то мгновенно сник, съежился. – Где твой Гаврик? – грозно спросил Сидельников.
Инженер переводил растерянный взгляд с него на своего начальника, будто искал у того защиты.
– Вам что нужно? – спросил Вадим Дмитриевич, пытаясь придать своему голосу независимую значительность.
– Гаврика нужно… Гвоздь ему хочу забить… «Двухсотку»… А тебе, должно быть, и «сотки» хватит? – Сидельников приблизился к его столу и положил тяжелую руку на арифмометр «Феликс». – Где, спрашиваю, твой дружок?
– Он пьян! – возмутился Вадим Дмитриевич; за стеклами очков часто и беспомощно запрыгали красные веки.
– Товарищ, вы в нетрезвом состоянии? – вежливо поинтересовался Евгений Алексеевич Петров. Голос у него был тоненьким, сиплым, вроде хронически простуженным.
– Сейчас похмелимся, – угрожающе обронил Володя, и перевел взгляд на Ольгу Викторовну. – Как у вас звонят в милицию?
Жена летчика гражданской авиации улыбалась какой-то внутренней, довольной улыбкой. Она даже поднялась с места.
– По-моему, во всех городах унифицированный номер: 0–2,– сказала она со скрытым значением.
Сидельников кивнул, важно подошел к столу начальника отдела запасных частей и вспомогательных материалов, без разрешения Евгения Алексеевича поднял телефонную трубку, дважды покрутил диск и сделал срочный вызов по соответствующему адресу.
– Вот так! – резюмировал он, глядя в упор на испуганного инженера. – И шаль с каймою…
УГОЛЬНЫЙ ФРОНТ
(Очерки)
ПОБЕЖДЕННАЯ РОВГА
Всякий раз мой город возникает под крылом самолета вдруг, как мираж, со своими копрами, терриконами, улицами, домами, кровинками маячных огней, разноцветными дымами, дорисовывающими пейзаж. Грубоватая и суровая мощь характерна для моего города, сотканного на голом месте из железа, камня, бетона и человеческого мужества.
Город этот без церквей и старинных памятников, без частных домов, садиков-огородиков и скамеечек для вечерних посиделок. Это город с круглосуточным движением рабочих смен, неумолкающей симфонией шахтных вентиляторов, город, где сто двадцать дней в году свирепствуют жестокие ветры, где летом нет ночи, а зимой не бывает дня, где среднегодовая температура – минус шесть градусов. Здесь трудно воевать с природой и легко ладить с людьми…
С этим городом я познакомился однажды и поверил в существование «северной болезни».
Когда я впервые ступил на воркутинскую землю и поселился в шестиметровой каморке, когда затрачивал многие сотни калорий, чтобы по пути в редакцию преодолеть сопротивление ветра, когда с трудом доставал и бережно нес в варежке свежее яйцо больному сыну, – в ту зиму я сказал жене: «Доживем до весны и уедем. Ведь мы еще не были в Сибири, на Дальнем Востоке, мы еще плохо знаем центральную часть страны…» «Да, да, – охотно соглашалась жена. – Терпеть лишения только во имя идеи освоения Заполярья, конечно, глупо…»
Дело в том, что моя работа на Крайнем Севере не стимулировалась даже материально, поскольку по существовавшим тогда законам льготами Заполярья пользовались все, кроме партийных работников и газетчиков. Только много лет спустя эта несправедливость была установлена.
А в ту первую пору зимы я решил дожить до весны и не мог представить, что встречу в Воркуте не только вторую, но и двадцатую весну, что меня уже станут заносить в списки ветеранов города.
Неужели так незаметно промелькнули два десятилетия? Ведь вроде все это начиналось вчера…
Вторые сутки за окном вагона тянулась тайга. Вначале она была осенней, с золотом и проседью в вечнозеленой своей шевелюре, с застывшими колдобинами и причудливыми выворотнями, с едва приметными тропками, убегающими в неизвестные и тревожные дали. Утром третьего дня мы увидели тайгу, уже окутанную белой пряжей.
Поезд стоял на станции Сивая Маска. До Воркуты оставалось полтораста километров. Два дня назад в Москве еще гуляли в костюмах и легких плащах. А здесь уже давно и прочно лежала зима: глубокая, задумчивая, какая-то очень грустная, безразличная ко всему, совсем не похожая на русские зимы.
На соседних путях стояли заметенные снегом угольные составы. В нашем вагоне было тихо, как в склепе. Да и во всем поезде едва насчитывалась сотня пассажиров. Время летних отпусков закончилось, и теперь поездам предстояло до весны бегать почти порожняком.
Состав нехотя тронулся, прополз мимо угрюмой станции и аккуратных, но тоже угрюмых двухэтажных домишек, и вскоре лесотундра оборвалась так неожиданно и сразу, будто ее обрубили. Одинокие деревца с искореженными стволами пытались кое-где взбежать на холмы, но замерли, обессиленные, на полдороге.
– Это тундра, граждане, извечная тоска, – патетически объявил Алексей Иванович и, побарабанив пальцем, безучастно добавил: – Собирай закусь, мать. В ресторан нынче не пойдем. Там, должно, перед концом пути одни ошметки остались.
Обращение «граждане» было адресовано нам. Соседи по купе – супруги Алексей Иванович и Евдокия Михайловна – ехали по этой дороге не впервые, и им доставляло заметное удовольствие быть гидами. Кроме достопримечательностей пути, о которых старики знали много, но очень поверхностно и неточно, они успели за двое суток рассказать в деталях свою долгую жизнь, биографии своих детей и внуков. Старики почти ежегодно, после того как соберут урожай в своем саду, отправляются зимовать в Воркуту «к старшому». Это были люди из той категории крестьян, которые в свое время много и тяжело работали, жили расчетливо, скупо, «тянули» детей. Теперь дети «вытянулись», а родители постарели. Но благодарные дети ценят родительские усилия, хорошо помогают. Да и сами старики все еще не сидят сложа руки, кое-что поделывают, живут безбедно, не отказывают себе ни в чем, кроме того, прибирают лишнюю копейку на «черный день». Всякое в жизни бывает. Хотя дети живут в Воркуте богато, но, может случиться, надо будет выделить кому-то лежалый рубль…
В единственной воркутинской гостинице мест не оказалось.
– Любочка, – сказала администраторша полной круглолицей женщине, своей напарнице, – тут вот люди с ребятами, а селить их негде. Что будем делать?
– Люкс ведь пустой, – подняла брови Любочка. – Или они не согласны?
– Люкс просили оставить для каких-то начальников…
– Начальники без места не останутся… А тут дети. – Любочка просунула голову в окошко. – Согласны в люкс? Сорок рублей в сутки.
Деваться было некуда. Мы переглянулись с женой и согласились. Конечно, сорок (даже дореформенных) рублей для нас были большими деньгами, но что поделаешь…
Забегая на многие годы вперед, хочу рассказать об одной встрече, которая произошла несколько лет назад. Меня пригласили на литературный вечер в городскую библиотеку имени Пушкина. В конце вечера ко мне подошла солидная женщина пенсионного возраста, протянула книжку моих стихов и попросила автограф.
– Вы меня, конечно, не помните, – сказала она. – Лет прошло много, да и я порядком поистерлась. А ведь я была вашей первой знакомой в Воркуте. Меня зовут Любовь Ивановна. Тогда я работала администратором в гостинице. Вы же только приехали. Жалкие такие. С двумя мальчишками. А запомнила я вас потому, что, когда вы поднимались в люкс, я с болью в сердце думала: «Боже мой, сорок рублей в сутки, а у людей, видимо, туго с деньгами». Это ведь сразу видно, у кого как… Два года я уже не работаю, вожусь с внуками. Но все это время внимательно слежу за вашим творчеством…
С деньгами действительно было туго. Мы заняли двухкомнатный люкс, устланный коврами, и пересчитали свою наличность. Оказалось 254 рубля. Было ясно, что долго задерживаться в этом уютном номере нам не придется. Перед оном устроили жеребьевку. Жена вытащила спичку с головкой. Это значило, что утром мне оставаться с детьми, а ей отправляться на поиски работы.
К обеду она возвратилась сияющая и гордая. Ей предложили место в школе-интернате. На полторы ставки! А если хочет – могут дать две. Она уже познакомилась с коллективом и школой. Школа новенькая, ее только сдали в эксплуатацию. Учителя – добрейшие люди. Они поразились, что в такую погоду новая учительница пришла в туфельках, и моментально раздобыли для нее валенки. Черные, очень аккуратные и теплые. Вот!
Все складывалось отлично. Жена сменила меня, осталась с ребятами, а я оделся и вышел из гостиницы. На противоположной стороне улицы Московской рабочие готовили ямы под осветительные опоры. Именно «готовили», хотя это и не строительный термин. Но сказать, что они бурили, копали, долбили – неправильно. Их землеройными инструментами были тяжелый молот и массивное зубило на длинной ручке. Один ставил зубило, другой бил по нему молотом. От земли отлетали сколы величиной в спичечный коробок. Я остановился рядом, смотрел на этот египетский труд и думал: «Сколько же понадобилось силы, упорства и мужества, чтобы построить глубокие шахты и город, если каждый сантиметр земли дается ценой таких усилий?»
– Желаешь в помощники? – сказал мне рабочий постарше, который подставлял зубило. – Работка не пыльная и денежная.
– Боюсь, не справлюсь, – отшутился я. Уж больно жесткая тут земля.
– Это, брат, не земля. Это ровга.
Я не знал слова «ровга». Но оно мне понравилось какой-то своей неожиданностью и загадочностью. Потом я прочитал у В. Даля: «Ровга – арх. – вечно мерзлый пласт, который никогда не оттаивает…» Видимо, рабочий был архангелогородцем.
Двое суток назад я сошел на какой-то станции за свежими газетами и в киоске Союзпечати купил книжку стихов Вячеслава Кузнецова «У высоких широт», свеженькую, только что выпущенную Коми книжным издательством. В первые дни пребывания «у высоких широт» книга Кузнецова помогла мне понять и осмыслить многое.
…Есть на свете лед – острей стекла,
Есть земля, что камня каменистей,
Есть на свете трудные дела,
Но и есть на свете – коммунисты…
Книга была своеобразным поэтическим путеводителем по Воркуте и всей Арктике. Из стихотворения «Улица Ленина» я узнал, что на этой улице есть редакция городской газеты «Заполярье». Я без труда нашел ее и полчаса беседовал с редактором – Егором Николаевичем Терентьевым. Он внимательно расспрашивал меня обо всем, особо поинтересовался моими склонностями к производственной теме, заметно скривился, когда речь зашла о стихах.
– Вы нам подходите, – сказал он в заключение. – Но учтите, у нас низкие ставки. К тому же на работников редакции не распространяются многие существующие льготы. Работаем на романтическом энтузиазме. А требования высокие. Так что – подумайте и решайте. Определю вас в промышленный отдел. Работы много. Ведь началось второе рождение бассейна. Полная реконструкция шахт. Город живет углем. Уголь – его сегодняшний и завтрашний день. Сотруднику промышленного отдела надо знать об угле все… Одним словом, подумайте…
Раздумывать я не стал.
В гостиницу возвращался в состоянии гордой приподнятости. В голове вертелись слова редактора: «Второе рождение бассейна». Это звучало патетически, но абстрактно. Я еще ничего не знал о существе этих слов. И прежде чем узнать о втором рождении, следовало хорошенько вникнуть в историю «первородства».
Никакой серьезной литературы по этому вопросу не существовало. История возникновения и строительства Печорского угольного бассейна жила пока в памяти тех, кто ее создавал. А таких людей в городе еще оставалось немало. Люди, выстрадавшие Воркуту, настоящие борцы, коммунисты ленинской закваски, не торопились расставаться со своим детищем.
В те времена я встречался с очень многими из них – крупными инженерами, учеными, руководителями высокого ранга и малозаметными людьми. Все они по-разному относились к прожитому и пережитому. Но единственное, что их объединяло – это безупречная вера в торжество правды.
Редакция направила меня в качестве специального корреспондента на шахту «Юнь-Яга». Строительство одной из крупнейших шахт бассейна долгое время служило примером бесхозяйственности, образцом того, как не надо вести дело. Достаточно сказать, что за двенадцать лет строительства сменилось одиннадцать начальников и еще больше главных инженеров. Естественно, что при таком положении не могло быть и речи о какой-то разумной технической политике.
