Текст книги "Выше полярного круга (сборник)"

Автор книги: Валентин Гринер

Влюбился я, можно сказать, с первого взгляда. «А вот объясниться не мог», как поется в песне. Не хватало ни слов, ни смелости. Тогда я вспомнил, что еще в пятом классе пробовал писать стихи, и даже помещал их в классной стенгазете. И тут, видимо, от избытка чувств, страсть эта снова проснулась во мне, и решил я объясниться в любви стихами. С тех пор с поэзией не расстаюсь и знаю, что никогда не расстанусь.

Перечитал сейчас стихи, посвященные своей первой любви, и хотел было их привести здесь, но стесняюсь. Тогда, конечно, они казались мне гениальными, не хуже, чем у Пушкина или Есенина, а теперь и стыдно за свою поэтическую беспомощность, и выбросить старую тетрадку не хватает сил. Кроме правды в этой тетрадке ничего нет. Но ведь голая правда еще не литература. Вот разве из более позднего…

 
Под моим окном капель запела,
Ручейки искрятся на ветру…
И тебя опять в платочке белом
Я увидел рано поутру.
Ты прошла, усталая, с работы.
Рыхлый снег вминая глубоко,
И роняли на дорогу боты
Рубчатые вафли каблуков.
Не боюсь, ни от кого не скрою
Я любви, что сердце обожгла…
Я не знаю, встречусь ли с тобою,
Только знаю, что любовь пришла.
И теперь бы на дорогу сбегал
И открыто, не исподтишка,
Отогрел губами ломтик снега
С вафельным рисунком каблука…
 

…Встреча с девочкой состоялась. Она верно ждала меня три года и часто-часто получала солдатские письма, фотографии и стихи. Почти пять лет преданной дружбы и любви разделяли день знакомства и свадьбы…

АДА НИКУЛИНА.

Свадьбы у нас не было. Потому не было, что многое в нашей тогдашней жизни начиналось, как шутил Саша, с «не…».

После демобилизации он приехал в Воркуту, поступил работать на шахту «Капитальная» и поселился в общежитии, где жили такие же вчерашние солдаты и матросы. Первое время ребята ходили в армейской форме, только без погон. Было странно видеть, когда по утрам ватага из представителей всех родов войск отправлялась на работу. Особое внимание обращали на себя моряки: пурга, снег выше колен, а они бегут в своих «клешиках» и ленты от бескозырок – по ветру. Постепенно, от получки к получке, внешний вид новой шахтерской армии менялся: появились гражданские костюмы, шапки, пальто, валенки, сорочки, галстуки, модные в то время куртки – «москвички».

У нас с Сашей ничего не было. Зарплата маленькая: у него 1100, у меня 450. Короче говоря, после вычетов оставалось рублей 140 в нынешнем масштабе цен. Значительную часть своей получки он отсылал в деревню матери и сестре, которые жили трудно, потому что мама часто болела.

Жить нам было негде. Нас временно пустила к себе родственница, которая занимала с семьей четырнадцатиметровую комнату. Там ютились: она сама, Виктория, ее муж, двое детей и мать. Да еще мы, можно сказать, на голову…

В общем, устраивать свадьбу было негде и не на что. Когда собрались в загс, муж Виктории натянул на Сашу свое пальтишко. «Неудобно, – сказал он, – на такое торжество в шинельке…».

Мы не знали, что заявление надо подавать заранее, и пошли так, вроде в кино. Молоденькая работница загса стала длинно растолковывать существующий порядок. А пожилая ее сослуживица, видимо, старшая по должности, посмотрела на нас опытным взглядом и сказала: «Распиши их, Рая. Эти будут жить. Я вижу».

И расписали.

Из пятидесяти рублей всей нашей наличности мы уплатит пятнадцать за брачное свидетельство. А по пути домой зашли, счастливые, в магазин и на оставшиеся деньги купили бутылку шампанского за 29 рублей, банку кильки пряного посола за 3-15 (до сих пор не могу понять, почему именно понадобилась к шампанскому килька пряного посола), и буханку хлеба. На том и закончились свадебные приготовления.

Но не это было главным, ни тогда, ни позже. Саша всю жизнь сохранял стойкую неприязнь к собраниям выпивших людей, независимо от повода сборища. Он не умел пить и ненавидел спиртное. Особенно терпеть не мог рестораны. Позже, когда мы жили в достатке, и случались приглашения в ресторан, то ли со стороны друзей и знакомых, то ли приятели по работе или институту звали отметить какое-то событие и было неудобно отказаться, Саша говорил мне: «Я быстренько сбегу». И сбегал. Являлся домой даже без запаха… Никулин первый распечатал холостяцкий мир армейского общежития. Его пример оказался заразительным.

После нашей женитьбы ребята, будто по сговору, решили разделаться с вольной жизнью. Стали входить в моду комсомольские свадьбы, и общежитие почти каждый выходной напоминало растревоженный улей. Были однажды и мы на свадьбе у близкого Сашиного друга – Володи Максимова. Даже в тот день Никулин умудрился остаться трезвым. Потом целую неделю мучился над стихами, которые прочитал мне после многих переделок. Стихи назывались «Комсомольская свадьба».

 
Длилась свадьба вплоть до самой зорьки.
Вдохновись обычаем седым,
За столом кричали:
– Горько!
– Горько!..
Долгих лет желали молодым.
Ходуном ходили доски пола.
Лихо прядь откинув от виска,
Секретарь горкома комсомола
Выдавал, не чванясь, гопака.
Было все так яростно, так ярко,
Высились подарки у стола..
Но ценнейшим свадебным подарком —
Свадьба комсомольская была!
 

А медовый месяц у нас прошел очень своеобразно. Мы долго думали: как же нам бывать наедине?.. И додумались: работать только в ночную смену. Нам, конечно, «пошли навстречу». Еще бы!

По утрам хозяева квартиры уходили на работу, дети – в садик. И день был наш. Четырнадцатиметровая квартира казалась нам царским дворцом. В ней было достаточно тепло от батарей центрального отопления, но еще теплее – от мыслей и планов будущей жизни…

Весной нам дали комнату в старом бараке. Лето прожили там прекрасно, радовались своему углу. Но с наступлением холодов стало труднее. Каждые две недели Саша привозил самосвал угля, однако нагреть нашу комнатуху не было никакой возможности, хотя печь не угасала круглосуточно. У меня создавалось впечатление, что мы взялись за непосильную задачу – обогреть улицу.

26 декабря я родила сына. Трудно передать Сашин восторг, когда он узнал об этом, а потом увидел мальчишку через окно палаты. Уж не знаю, где и за какие деньги в разгар лютой воркутинской зимы он достал букет гладиолусов, когда приехал забирать нас из родильного дома…

Все было прекрасно. Огорчала только крайняя ненадежность нашего жилья и постоянная боязнь простудить ребенка. В феврале морозы взялись за сорок. Саша сказал: рисковать здоровьем сына нельзя, надо увозить его к матери. Так и решили – уехать до наступления тепла.

В то время Саша писал много стихов. Кое-что посылал мне, хотя я была плохим критиком и мало разбиралась в поэзии. Он страшно тосковал, не мог дождаться отпуска, чтобы приехать и забрать нас из деревни. За лето он немного утеплил комнату, наружную стену обил толем, изнутри приколотил картонные плиты и обклеил обоями. Стало вроде теплее, но я по-прежнему кочегарила круглосуточно…

Однажды днем ко мне зашли какие-то молодые люди – мужчина и женщина – и попросили разрешения осмотреть наше жилье. Я решила, что это комиссия из шахтного комитета.

– Тепло? – опросил мужчина.

– Жарко! – ответила с раздражением. – Сапоги примерзают к полу, а одеяло – к стене.

Гости переглянулись.

– Да-а-а, вы нас обрадовали, – разочарованно сказал мужчина.

– Чем же я вас так обрадовала?

– Дело в том, что нам дают эту комнату…

– Как дают?!

– Очень просто. Ваш муж получил ордер на квартиру в крупнопанельном доме по Бульвару Пищевиков. Неужели для вас это новость?

Я чуть не выронила Вадьку, готова была расцеловать этого незнакомого человека. Трудно было поверить…

Кое-как дождалась Сашиного прихода, даже обедом его не накормила, атаковала с порога:

– Значит, Александр Алексеевич, можно собирать вещи? Будем новоселье праздновать?

Смеется:

– А ты откуда знаешь?

– Чужие люди сообщили. Ты ведь не нашел нужным поделиться с женой такой радостью… Совесть у тебя есть?

– А вдруг бы не дали. Что тогда? Слезы, разочарование?..

– Но ведь ты говорил, что очередь далеко. Как же так?

– Я сам ничего не знал. Оказывается, ребята с участка ходили в шахтком и в партком, и к директору. А вчера меня вызывают в жилищную комиссию, говорят: вот такое решение, Никулин, – двухкомнатная квартира в новом доме, как демобилизованному воину, одному из первых ударников коммунистического труда на шахте и зубастому комсомольцу…

Пока мы не переехали в квартиру, я не верила никаким ордерам и ключам. В то время, когда город только-только начал вылезать из каркасно-«щелевых» домиков, нам привалило редкое счастье. Мы были согласны на любую крохотную комнатку, пусть с подселением, пусть без всяких удобств, но только бы теплую. А тут отдельная квартира с ванной и горячей водой!

И тогда я, может быть, впервые поняла, что мой муж заслужил это своим трудом. А я, дурочка, дулась, когда он долго задерживался на работе. Мне бы понять тогда, что он всего себя, без остатка, отдавал делу, и чем больше отдавал, тем больше чувствовал в себе сил, и опять отдавал, и этим был счастлив…

 
Вот и осень.
Потускневшим взглядом
Смотрит небо в зеркало озер.
И сегодня мне бы очень надо
С кем-нибудь затеять разговор.
С настоящим прошлое сверяя,
Вдруг заметишь в жизни перебой,
И она, от края и до края,
Развернется вся перед тобой.
И не станет прежнего покоя
За свои прожитые года;
Ты увидишь издали такое,
Что вблизи не видел никогда…
Этой жизни я иду навстречу,
Чтобы очень многое решить.
И признаюсь:
Мне на эти плечи
Больше бы хотелось положить…
 

АВТОР.

Саша позвонил мне вечером, спросил разрешения зайти. Если можно, сегодня же. В его голосе звучала не то чтобы тревога, но какая-то крайняя заинтересованность, нетерпение.

Конечно, я согласился встретиться с ним, поскольку прекрасно знал: этот деликатный человек никогда не станет беспокоить, отрывать от работы или отдыха по пустякам.

Никулин появился минут через пятнадцать. Как обычно, снял в прохожей ботинки, остался в шерстяных носках грубой вязки. Эта его привычка разуваться, чтобы не наследить, всегда меня умиляла и шокировала. Я много раз протестовал, уговаривал не снимать обувь, но Саша был непреклонен. «Ноги устали в ботинках, пускай отдохнут» – неизменно лукавил он. Но я-то знал, что это идет от глубинного, давно воспитанного уважения к чужому труду.

Он вошел в комнату, сел на стул, положил на колени руки. Деревенская эта привычка смиренно держать руки на коленях, когда они не заняты никаким видимым делом, вызывала во мне щемящее чувство сострадания. Почему это происходило, я не могу объяснить. Но когда я смотрел на руки Никулина, небольшие, отнюдь не характерные для рабочего человека руки, непременно думал о его трудном деревенском детстве. В такие минуты всегда вспоминались Сашины стихи:

 
Я помню ячменный с колючками хлеб,
Чуть политый соевым маслом,
Ручонки мои замирали в ответ
На грустные мамины ласки.
Я помню, как рожь убирали серпом,
Как рыли картошку лопатой…
Я больше, чем просто парным молоком,
Обязан козе бородатой…
 

– Что вы знаете о «северной болезни»? – спросил мой гость без предисловий. Он часто начинал разговоры неожиданными, порой казалось, совершенно отвлеченными вопросами. – Вы сталкивались с этой проблемой?

– Читал у многих литераторов и социологов, пишущих о севере, но всерьез не задумывался, – признался я.

– Вот-вот, – сказал он с некоторой укоризной. – Мы редко задумываемся над чужими проблемами, пока не столкнемся с ними лицом к лицу и не представим, что чужие заботы когда-то непременно станут нашими. – Саша достал из кармана пачку «Беломора», неторопливо помял в пальцах папиросу. – Пойдемте на кухню, покурим и я вам все объясню.

Мы вышли на кухню. Вообще-то, я постоянно курил у себя в комнате, но Никулин, когда приходил, не позволял себе этого. «Пойдемте на кухню». Это тоже была одна из его неистребимых привычек.

– Так вот, вызывает меня на днях секретарь парткома, спрашивает: «Ты знаешь семью Потаповых? Он – проходчик на седьмом участке, она – породовыборщица на обогатительной фабрике». Конечно, говорю, знаю. Давно. Лет десять. Хорошие люди. Недавно двух дочерей замуж отдали. Теперь живут вдвоем, кажется, на Рабочей улице. «Непорядок у них в семье, – говорит секретарь. – Скандалят. Доходят до развода. Вот заявление жены. Сходи, разберись. Поговори по душам. Если что – подготовишь докладную для парткома. Потапов ведь коммунист…».

Ну вот. Пошел я сегодня. Час назад вернулся. Чувствую, не заснуть, если не выговорюсь. Потому и позвонил вам. – Тонкие пальцы его заметно вздрагивали, когда он сосредоточенно стряхивал пепел.

– Беда случилась? – спросил я.

– В том-то и дело, что видимой беды никакой, а проблема жуткая. Бывает же так: вроде бы радоваться надо, но вместо ликования – конфликт.

– Это уже из области драматургии…

– Вот именно. – Саша озабоченно вздохнул, стал подробно рассказывать: – Прихожу к Потаповым, они сидят в разных комнатах, как сычи на своих ветках. Мария Петровна спрашивает, по какому делу я пожаловал. Говорю, партком послал разбирать ее заявление на мужа. Она в слезы. Кричит в истерике: «Выходи, Николай! Выходи, выходи! Покажись, какой ты есть… А то люди думают, что ты самый порядочный, самостоятельный человек… Кодекс соблюдаешь… Ты не поверишь, Саша, что он на меня с кулаками кидался… Храбрый, когда вдвоем…» Не поверю, говорю. Не похоже это на Николая Николаевича…

Тут вышел из соседней комнаты Потапов, нехотя поздоровался, присел на диване, стал смотреть в окно. Чувствую, говорить ему не хочется. Но уж если прислали человека из парткома, то никуда не денешься, надо подчиниться.

«С чего ж у вас все началось?» – спрашиваю. А самому как-то неловко влазить в чужую семейную жизнь. Ведь я этим Потаповым, можно сказать, в сыновья гожусь.

«Началось с того, что он не хочет отсюда уезжать, – затараторила Марья. – Он уже три года горняцкую пенсию получает, но продолжает работать. Мне полтора месяца осталось. Можно вещи паковать, а он и ухом не ведет… Мы ведь, Саша, домик купили в Одесской области. С садиком. И машина там. Жить и радоваться после двадцати лет Воркуты. Нет же, упирается! Потому, Саша, упирается, что тут у него баба!..»

Потапов возмутился:

«Замолчи, дура! Не стыдно тебе при посторонних такую чушь городить?!»

Марья плачет, жалуется:

«Я, Саша, печенью болею. Каждый год в Трускавец езжу. А он без меня всякие безобразия выделывает. Мне люди рассказывают… Прошлый год в Одесской области всех баб перекатал на „Волге“. Люди зря наговаривать не станут. Они видят…»

Николай в контратаку:

«Потому и не хочу ехать в твою Одесскую область, где люди все видят. Ничего они не видят! Отгородились от мира трехметровым забором, на воротах табличек навешали „Осторожно, злая собака!“, и выглядывают в щелки, собирают материал для сплетен. А в щелку, знаешь, сильное искажение фактов получается. Почти тридцать лет мы прожили, Марья, и ты мне не веришь. А соседке в Одесской области, которую и знаешь-то через щель в заборе, поверила…»

Я стал их успокаивать, говорить прописные истины о том, что государство предоставило нам, горнякам, большие льготы, что в квартире у них достаток полный: дорогая мебель, свой домик куплен на юте, «Волга» в гараже, да и на сберкнижке, видимо, есть, что прочитать.

И тут старый проходчик Потапов взорвался:

«В том-то и несчастье, что это единственная книжка, которую она всю жизнь читает. Потому и сама жизнь видится ей размером в сберегательную книжку. Я, дело прошлое, тоже думал когда-то, что в этой книжке счастье. Стоит купить домик, потом машину, получить пенсию 120 – и плевать в потолок. А это, оказывается, самое большое несчастье. Мне скоро пятьдесят три, получаю горняцкую пенсию, а вот с работой расстаться не могу, хотя и трудновато под землей в моем возрасте. Может, не столько работа держит, сколько люди. Ведь с ними прожита вся главная жизнь. И потом опять же – север! Вот ведь зараза какая! И холодный, и темный, и здоровье отбирает, а держит людей клещами. На юг приеду, месяц-полтора отдохну – и начнет ныть сердце. С чего это, думаю, когда на медкомиссии у меня все показатели, как у космонавта. А тут так колет – хоть к доктору беги! Потом додумался: на Север просится сердце… А она мне зарядила: домик, садик, огородик… Да я там через полгода чокнусь, помру…»

Я спрашиваю: какой выход? Ведь это ждет каждого, кто прожил на Крайнем Севере многие годы. Когда-то надо уезжать. Государство предусмотрело всякие льготы. Не хочет Николай Николаевич жить в частном доме – пускай вступает в кооператив, там веселее, и заборов друг от друга не ставят, и есть с кем постучать в «козла» за общим столом…

«В кооператив – это ты верно говоришь, – лукаво соглашается Потапов. – Но туда тоже попадешь не вдруг, набегаешься по разным конторам, подождешь не один год… Я придумал проще и умнее. У меня есть на этот счет доктрина, или как там назвать, не знаю. Короче говоря, дельное предложение. Почему, скажем, тянет меня из отпуска? Думаешь, так сильно нравятся мне морозы или пурга, или голая тундра, где глазу не на чем зацепиться? Нет, Саша. Меня тянут сюда люди. Что там ни говори, а здесь они особенные. Вроде бы такие самые, как в Курске, Львове или той же Одессе, но не такие… Бывает, встретишь на юге земляка – будто родному брату обрадуешься…»

«И сразу бежишь за бутылкой. Или тащить его в ресторан», – перебила Марья.

Потапов отмахнулся, как от мухи:

«Бутылку, Маши, можно выпить с любым: хоть с бродягой, хоть с попом. Не в этом дело. Но с бродягой и попом говорить мне не про что. Стану я им про Воркуту рассказывать, или про свою шахту, или друзей вспоминать? Интересно им это? Знают они моих друзей? Видали они мой город? Да что там говорить…

Вот ты подумай, Никулин. Сам ведь горняк. Скажем, на юге, или в любом другом городе страны, проработал человек всю жизнь и ушел на пенсию. Пускай он больше не работает: сил нету, здоровья нету, желания нету. Зато у него есть возможность хоть каждый день бывать на своем производстве, интересоваться делами своего цеха или участка, станок свой осмотреть – и то великое дело, не говоря про знакомых и близких товарищей. А если человек проработал всю жизнь на Севере, а потом уехал в чужой город – значит, обрубил концы всей прошлой жизни. На новом месте никто его не знает. Заводить новых друзей – возраст не тот, да и трудно выбирать их под старость. И в этом, Никулин, самая главная драма. Тут не поможет ни машина, ни сберкнижка с многими нулями, потому что в душе – круглый ноль…»

Я спросил, что же он предлагает, какую «доктрину»?

И он, понимаете, высказал удивительно дельную вещь.

«Я предлагаю построить город специально для северян. Думаешь, фантазия? Нисколько! Скажем, на берегу Оки, или Волги, или любой безымянной речушки выделить площадь и застроить ее многоэтажными домами за счет тех же северян. Разве мало у нас земли? Разве мало красивых мест, где можно построить город для людей, которые многие годы прожили в суровых краях, не видели деревьев, цветов и времен года? И разве эти люди не достойны под конец жизни наслаждаться прелестями благодатной природы и находиться среди своих старых друзей вместо того, чтобы искать новых? И улицы такого города надо называть: Воркутинская, Норильская, Магаданская, Мурманская, Северодвинская… Любой северянин отдал бы полностью стоимость своей квартиры сразу, без рассрочек, не стал бы покупать домик с высоким забором и отгораживаться от других людей. Вот это было бы по-коммунистически…

Это один вопрос. А сколько пользы мы могли бы еще принести государству?! Наш брат, горняк, уходит на пенсию в пятьдесят лет, работники других профессий – в пятьдесят пять. Можно сказать, в расцвете творческих сил, горы еще могут свернуть. На Севере или в шахте им работать трудно. Но почему бы рядом с городом, о котором говорю, не построить какое-нибудь не очень пыльное производство и не использовать здоровых пенсионеров для создания материальных ценностей? Уверен, редко кто из нашего брата отказался бы работать на таком производстве. Ведь это одно удовольствие! И знакомых – друзей видел бы каждый день. Получали бы свою воркутинскую газетку, читали, узнавали все новости о тех, кто еще трудится на шахте, волновались бы за свои прежние коллективы, жили бы, можно сказать, полноценной жизнью. А что я знаю о людях, которые уехали отсюда под назад? Ничего не знаю! Потому что разметались они по свету, кто куда, как отбившиеся от стада олени, а может, поселились в своих особняках и уже приколотили к воротам таблички с собачьей мордой… А ты, Никулин, пришел разбирать жалобу женщины, у которой мозгов не хватает, чтоб это понять…»

– Мне нечего было возразить Потапову. Я ушел в скверном настроении и по пути продолжал развивать его мысль. Думал о том, что в своей «доктрине» Николай Николаевич не учитывает еще много важных моментов, например, экономических… На недавней сессии горсовета говорилось, что в настоящее время в Воркуте проживают шесть тысяч пенсионеров, которые уже не работают, но занимают квартиры, как правило, наиболее благоустроенные. Эти люди годами ждут окончания строительства кооперативов или какой-то другой возможности, чтобы уехать. А пока семьи молодых горняков, строителей, геологов, у которых маленькие дети и которым еще многие годы трудиться на Севере, нередко живут в деревянных, барачных домах, подлежащих сносу. Впрочем, это одна из причин, по которой люди частенько уезжают в другие края, создают проблему неприживаемости кадров или, как говорят, проблему миграции. Сколько такое движение стоит государству? А ведь за счет переселения пенсионеров в теплые края можно было бы резко сократить жилищное строительство на вечной мерзлоте, где каждый квадратный метр площади обходится примерно в три раза дороже, чем в средней России. Так не лучше ли построить вместо одного дома в Воркуте – три дома в Калуге или Туле? Есть экономический эффект в государственном масштабе, а не в каком-то ведомственном, есть!

Идем дальше. Неработающие пенсионеры – живые люди. Они потребляют значительное количество продуктов, доставляемых на Север дорогостоящими видами транспорта. На этом тоже можно получить немалую экономию государственных средств… Вот потому-то город, о котором говорит Потапов, город, построенный на сбережения северян, может иметь большой моральный и материальный смысл, поскольку в нем станут жить люди с устоявшимися традициями, люди, знающие друг друга многие годы по суровым краям и нелегким делам…

Я слушал Никулина, поражаясь, насколько он, рабочий человек, глубоко и заинтересованно вникал в существо, казалось, несуществующей проблемы. Глаза его азартно блестели и, я думаю, он уже видел город, о котором говорил…

О ТВОРЧЕСТВЕ.

(Записки Александра Никулина, сделанные в общей тетради для конспектов по марксистской философии).

Что оно такое, творчество?

Давно и часто задумывался об этом, подспудно чувствовал, что слово «творчески» имеет отношение не только к искусству, но и ко всем областям человеческой деятельности. Даже стихи писал об этом. Такие, например. О слесаре. Может быть, – о себе.

 
Над верстаком, зажав в руке штамповку,
Склонился парень в кепке и очках.
И я смотрю, как быстро и как ловко
Рождается деталь в его руках.
Какой порыв мечты и вдохновенья!
Не слесарь – скульптор чувствуется в нем:
Приложит циркуль, глянет с наслажденьем —
И вновь опилки падают дождем.
Сверкает грань, затем блестит другая…
И вот Жар-птицей вспыхнула деталь.
Горит, пылает в ней душа живая
Парнишки,
Оживляющего сталь.
 

Это я писал, не имея достаточного образования и научного представления о творчестве, как всеобъемлющей духовной ценности, без которой немыслимо воспитание нового человека. Писал и думал, подсознательно чувствуя, что так должно быть, если мы хотим всерьез растить творцов – подлинных, вдохновенных строителей грядущего…

А тут «по ходу пьесы», в процессе изучения основ марксистской философии увлекся чтением литературы о творческом процессе и теперь пытаюсь сделать собственные выводы, как-то обобщить узнанное.

Альберт Эйнштейн сказал: «Недостаточно обучать человека только какой-нибудь узкой специальности, ибо впоследствии он будет только годная для использования машина, больше похож на дрессированную собаку, но не на полноценную личность и гармонически развитое существо. Нужно, чтобы он получил живое чутье к прекрасному и морально хорошему».

Я думаю так: полноценный человек должен удивляться самым открытым «тайнам» жизни. Это главное! Главное, которое не может быть достигнуто без желания и способности учиться. Наварное, Ленин, восклицая свое знаменитое «Учиться, учиться и учиться», подразумевал не только профессиональное обучение, но и глубокое проникновение каждого человека, независимо от его профессии, в тайники прекрасного, созданного природой и разумной деятельностью человека. В этом, по-моему, соль и смысл нашей жизни. Тогда любой труд станет вдохновенным, поскольку воспитанный для творческой работы человек будет владеть особым, ему одному присущим образом действия, который можно назвать оригинальностью. Это значит, что человек развивает способность видеть то, что другие не видят. Он задает вопросы, сам находит ответы, выдвигает проблемы и решает их, но не школьным способом, а своим личным, тем, какой считает правильным. Но это не значит, естественно, что каждый должен изобретать «велосипед». Нет, улучшать уже изобретенное! В этом цель!

Необходимо учить людей творческому анализу, синтезу и абстрактному мышлению. Без этого невозможно восприятие связанности, отличие существующего от несуществующего.

Творческая деятельность, наконец, будет равна нулю без способности человека толково расставлять отдельные части, скрывающие в себе целое, подчиненное внутренним законам и выражающее одновременно собственные чувства, мысли и желания…

Ужас, до чего слепо я жил, не понимая всего этого!..

Как плохо читает Василий Геннадьевич. Ах, как плохо читает! Совсем не творчески. Если бы не эти мои дилетантские раздумья, уснул бы на середине лекции. А он, конечно, думает, что я так усердно конспектирую его бесстрастную жвачку…

 
Кто-то след заметный проложил.
Кто-то день впустую просудачил,
Тот свершил, а тот еще не начал
И опять на завтра отложил.
Счастлив я, что не прошел,
А прожил,
Этот день устраивая сам,
И в конце – хоть маленькую —
Все же
Собственную строчку написал…
 

АДА НИКУЛИНА.

Саша обожал путешествия. Если не отдых в деревне, не ежедневные походы в глухие урочища за грибами и ягодами, то обязательно приобретались туристские путевки. В одно лето мы отправились в Закарпатье. Это были прекрасные две недели хорошо организованного маршрута. А когда он закончился в маленьком городке на берегу Тиссы, было решено задержаться еще на несколько дней, прожить «диким» образом, чтобы передохнуть от увлекательных, но трудных походов в горы и половины, осмыслить увиденное и собраться в обратный путь.

Как ни старались мы соблюдать правило «В дальней дороге и игла тяжела», получилось как раз наоборот. Во всем были виноваты книги. Саша начинал осмотр каждого нового места с книжного киоска, раскладки, сельской лавки, где редкие издания порой соседствовали с пряниками, рыбой, обувью… Он набрасывался та книги жадно, и мне с трудом удавалось держать в поле зрения группу, чтобы не отстать, не опоздать к автобусу. Продавцы как-то сразу проникались к нему уважением, пытались удовлетворить просьбы, а нередко разрешали входить за прилавки и копаться в «подсобках».

Короче говоря, в конце туристского маршрута мы незаметно оказались владельцами двухпудового саквояжа.

Я спросила:

– Саня, что же мы будем делать с этим валуном?

– Что будем делать? – переспросил он. – Отправим книги по почте. К нашему приезду посылки будут на месте.

– Представляешь, сколько людей на почте? – сказала я. – Сейчас все отправляют фрукты. К тому же может не оказаться ящиков или еще чего-нибудь.

– Все будет, как в лучших домах, – весело возразил он. – Собирайся, прогуляемся вместе.

Пока я одевалась, Саша расспросил у горничной, где находится почта, затем легко взвалил на плечи саквояж, и мы отправились по булыжной набережной вдоль Тиссы.

Река была мелкой и жалкой. Вспомнился недавний рассказ гида о том, что полноводную Тиссу можно увидеть теперь только на старых кинолентах, а в лучшем случае – в течение нескольких весенних дней, когда в горах происходит обильное снеготаяние. Но и оно уже не в силах исправить ошибку людей, которые вырубили лес по берегам некогда полноводной реки…

Почта размещалась в обыкновенной крестьянской хате с невысокими потолками и небольшими окошками. К моему удивлению, там было безлюдно, приятно пахло свежевымытыми полами и фруктами. За перегородкой сидела очень красивая молодая женщина, каких мы видели прежде в туристских проспектах и киножурналах о Закарпатье – видимо, операторы снимали не все подряд, а в достаточной степени заботились о фотогеничности и привлекательности объектов съемки.

Когда Саша спросил, можно ли отправить посылку, женщина приветливо улыбнулась, огромными глазищами оценила вес саквояжа, оказала, что можно отправить любое количество посылок. В продаже есть почтовые ящики, баулы, корзины с крышками, имеется специальная упаковочная бумага, и вообще, – все будет так, как пожелает отправитель. Она говорила доброжелательно, негромко, тщательно подбирая русские слова, и тут же поправляла себя, если чувствовала, что сказала неверно.

Саша кокетливо посмотрел на почтаршу и открыл саквояж.

– Давайте сюда, на стол, – велела она. – Я здесь упакую.

Саша прошел за барьер и выложил книги на длинный почтовый стол. Женщина глянула на книжную горку все тем же оценивающим глазом.

Вы, наверное, очень любите читать, – сказала она. – Другие туристы гоняются за тряпками, а вы вот…

– Книги – половина моей жизни, – чуть-чуть театрально выпалил Саша. – К тому же – лучшая…

Почтарша стрельнула глазами в мою сторону.

– На месте вашей жены я бы обиделась. – Она взяла несколько листов коричневой бумаги и подошла к столу. – Вы увозите от нас настоящие сокровища: Киплинг, Паустовский, Лидин, Гамзатов… У нас с вами похожие вкусы….

– Вы любите Гамзатова, видимо, потому, что он горец, как и все жители здешних мест, – сказал Саша.

– Нет. Я люблю его потому, что он настоящий поэт. Вот смотрите: открываю томик наугад.

 
Для чего мне золото и камни,
Что навечно спрятаны в горах?
А звезда на небе не нужна мне,
Коль не светит, прячась в облаках.
Ты хоть много проживи, хоть мало,
Но тебе скажу я, не тая:
Если боль других твоей не стала,
Прожита напрасно жизнь твоя.
 

На пороге почты выросла раскрасневшаяся девчушка лет десяти. Она с трудам перевела дыхание от быстрого бега и прощебетала тоненьким голоском с характерным гуцульским акцентом:

– Тетю Гизелла, маты передала вам гроши… Ось… – Девочка раскрыла кулачок и показала усеянную мелочью ладонь. Гизелла смотрела на свою маленькую землячку с явным удовольствием.