Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Самим себе. Как по огню, босыми

Ступаем... Вечность эта миг лишь длится.

Опять земные различимы лица,

Как в зеркале... Что на него пенять.

В какой-то миг рукой коснешься света.

И что еще ? Любовь, доступно это

Для тех, кто свой удел готов принять.

Пещера кентавра Хирона преобразилась. Если прежде ее высокие потолки пропадали во тьме, поскольку языки светильников не могли до них дотянуться, то теперь они терялись в сгустившемся свете. Не слепящем, но непроглядном, словно скорлупа гигантского яйца. Овальное днище пещеры представляло собой нарядную и красочную картину, верх которой обрамлял полукруг из двенадцати тронов для главных олимпийцев. За ними свет как-то еще более сгущался и уходил ввысь.

С двух боков пещеры, напротив друг друга, разместились Посейдон и Аид. Они церемонно отстранялись от свадебного пиршества. Владыка морей с женой Амфитридой возлежали в светящейся зеленью раковине с выпуклым днищем. Аид и Персефона восседали в двугорбой пещерке, сверкавшей изнутри чернотой. От этого кожа Персефоны, дочери Деметры, притягивала взоры особенной белизной.

В центральной части пещеры – ряды столов для остальных приглашенных. Количество рядов не поддавалось счету. И не потому, что не сосчитать, а оттого, что число гостей в любой момент могло прирасти.

Чем ближе к тронам олимпийцев, тем больше за столами богов. Чем дальше – тем чаще герои. Впрочем, и между богами, и между героями – множество нимф, наяд и нереид, поскольку смертных женщин здесь были единицы.

И наконец, там, где пещера закруглялась плавно, там, где должна была бы располагаться воздушная перемычка между двумя мирами и где в яйце положено трепыхаться возможному зародышу, то есть довольно далеко напротив богов-олимпийцев, устроились жених и невеста. За отдельным столом, как на островке, отстраняясь и от общего застолья. Справа, рядом с Фетидой Гефест, слева, рядом с Пелеем – дед его кентавр Хирон.

Троны олимпийцев все были заняты, кроме одного. Услужливый Гермес стоял около Геры с брачным факелом в руках.

Было чинно и тихо, и стало еще тише, когда плавно поднялась Гера.

– Вставай и ты, – мысленно, чтобы никто другой не услышал, передала она Зевсу, – если я – посаженая мать, то ты – посаженый отец.

– Вот как, – тоже мысленно капризно ответил ей владыка всего, – тогда я, скорее, посаженый осел.

Однако поднялся. И даже, неожиданно для себя, с полным благоволением. Роскошный мягкий свет и свадьба, как обрамленная теплым небесным молоком, еще не смешавшимся с винными парами, располагали к дружелюбию.

Гера приняла из рук Гермеса брачный факел, подержала его над собой и отпустила. Выскользнув из ладоней великой богини, он поплыл над застольем и завис на середине него.

– Твое слово, – как и перед этим, неслышно для других обратилась Гера к мужу.

– Дети мои, – обратился всецарь к собравшимся и не без значения уточнил. – Я имею в виду и смертных, и бессмертных, всех... Ибо кто вам всем отец? Вот так-то... Хотя что касается смертных детей моих, я могу вызвать к себе любого и после его ухода из земных долин... Могу. Мало вы об этом знаете, да и не вашего ума такое дело. Я имею в виду земных детей, меньших наших... Однако не только... Так вот, сегодня событие, какого больше никогда не будет... А кто из вас может сказать, чем все это кончится?

– Пьянкой, – охотно откликнулся Дионис.

– Для того, чтобы сказать такое, и богом быть не надо, – заметил всецарь.

– Как Зевс, отец наш, скажет, так и будет, – посчитал нужным вставить Арес.

– Ну вот и загуляли..., – улыбнулся всецарь. – Допустим, что мы сейчас попали в уголок на земле, оставшийся от Золотого века. Так называют то время смертные. В Афинах даже завелись два чудака, – улыбнулся опять Зевс, которые считают себя его наследниками... Пусть так... Пусть боги общались тогда со смертными, как сейчас здесь, за этим застольем. По разумению наших земных гостей, мед в Золотом веке капал прямо с деревьев, желуди были съедобны, а люди жили в согласии, как пчелы.

– А разве боги со смертными не общались? – вырвалось у кого-то из смертных.

– Гермес, объясни, – кивнул всецарь Гермесу, все еще стоящему рядом.

– Пониманию не поддается, – охотно произнес сообразительный сын Зевса.

– Однако для всех нынче разрешаю праздничное опьянение. Как для богов, так и для детей меньших наших. Тут и соединимся, так что смешивайте земные вина с нектаром и амброзией. И пьянеть можно всем одинаково.

– И что выйдет? – спросил Автолик, слывший самым хитроумным среди земных героев.

– Пониманию не поддается, – сделав серьезное лицо, повторил Гермес.

И если в первый раз, когда произнес он эти слова, земные герои, вдумчиво притихли, то теперь отозвались веселым гулом.

– Восславим же невесту и жениха, – провозгласил наконец всецарь, – и мужественного Пелея, и дивную Фетиду, и их брачное ложе, которое сегодня увидит распущенным пояс нашей красавицы.

Последнее развеселило богов и богинь, поскольку им-то, что ни говори, было известно, что ложе, и не одно, уже не раз видело пояс на красавице Фетиде распущенным рядом с Пелеем. Однако божественные смешки быстро потонули в общем гуле поздравлений и величаний. Опустошались чаши с земным вином, смешанным с божественными нектаром и амброзией. Свояки жениха, ближе других сидевшие к новобрачным, грянули свадебную песню, которую хором, быстро обретшим стройность, подхватила вся пещера. Новые родственники, земные и бессмертные, наперебой славили Фетиду и Пелея. Столы словно сами раздвинулись, образовав свободное пространство, покрытое плотным ковром белого песка, и пятьдесят нереид – сестры невесты – пустились в пляс.

Когда смолк хор и оборвался танец, и столы неощутимо снова сдвинулись, Зевс, обращаясь больше к смертным гостям, благодушно заметил:

– Видите, как все хорошо, хорошая свадьба, и все есть, и не надо сватовства, расспросов о богатстве и происхождении, не надо ни посулов, ни обмана, ни заговоров, ни склок...

– Замечательно! – опять первым из смертных героев отозвался Автолик, у нас на земле такие мирные свадьбы бывают только у самых бедных.

И пещера разразилась громовым хохотом.

– Гуляйте, гуляйте, – неопределенно улыбнулся всецарь.

И эта его улыбка адресовалась не только к смертным, но и к богам.

Тезей сидел рядом с Гераклом. К ним присоединилась охотница Аталанта, одна из тех немногих земных женщин, что попали сюда. И каждый из троих вспоминал, как они втроем, покинув аргонавтов, встретили ночь на склоне горы в лесу, на берегу моря. Остальные земные гости – кто с кем прибыл, тот с тем и сидел, кроме нимф, расстроивших мужские ряды. Тут были и водные нимфы океаниды и нереиды с наядами; и горные – орестиады; и лесные – альсеады, дриады, гамадриады и даже мелиады, которым из всех деревьев позволялось общаться только с ясенями. Смертным мужчинам здесь разрешалось выбирать, кого хочешь. Но они устраивались в обществе очаровательных нимф – богинь, может быть, и невысокого ранга, но ведь бессмертных. По крайней мере, в глазах людей. И более далеко их желания не распространялись.

К тому же к земным мужчинам подсели и богини покруче: Эвринома, Эос, Эрато. Эрато в бывшей неразлучной троице сумасбродных подруг заменила вступающую сейчас в брак Фетиду. Но и это не внесло никаких эксцессов в празднество. Смертные понимали свое место среди богов.

И вдруг равновесие, сообразность желаний, общее умиротворение за свадебными столами разрушились. И поводом тому, кто бы мог подумать, стала сама Гера. Гера неожиданно для всех на своем божественном троне, поощрительно улыбаясь, подкатила прямо к Гераклу. Трон всецарицы, словно для него здесь место заранее было приготовлено, подъехал прямо к краю стола, плавно встроившись между земным сверхсилачем и охотницей Аталантой. Рядом с ней оставался теперь только Тезей.

– Можешь поухаживать за мной, несносный противник, – проговорила богиня.

– Это счастье, всецарица, – даже растерялся отнюдь не пугливый герой. Но кто я такой, чтобы приблизиться к великой богине?

– Интересно, – рассмеялась Гера, – на земле ты частенько всячески меня огорчал, а тут не можешь порадовать чем-нибудь... приятным.

– Чем приятным? – спросил бесхитростный Геракл.

– Собой, конечно, – направляла его Гера.

– О великая мать, – не без волнения произнес Геракл, – я никогда не испытывал к тебе ничего плохого. Я готов прославлять тебя.

– Я тебе не мать, – остановила героя Гера. – Я не давала тебе моего молока, я пролила его... Не прославляй меня, а ухаживай за мной.

Всецарица легким движением руки освободилась от своего царственного трона, отправив его, надо полагать, в божественные кладовые, и оказалась на обыкновенном сидении рядом с Гераклом.

– А он?..– покосился Геракл в сторону Зевса.

– Он меня ревновать к тебе не станет, – откликнулась Гера. – Если бы взревновал...

Она загадочно улыбнулась. И сразу грозная морщинка на мгновение появилась над ее прекрасной переносицей.

– Тогда бы Геракл стал не только самым гонимым человеком на земле, но и самым счастливым.

Это уже проворковала богиня любви Афродита, тоже подкатившая к ним на своем троне.

– Разве я недостаточно несчастлив, – вздохнул Геракл.

– На земле..., – уточнила Гера.

Богиня любви ничего не ответила и прокатила мимо Геракла прямо к Тезею, где тут же, следуя примеру Геры, избавилась от своего трона.

– Что тебе про меня говорила твоя Герофила? – спросила она афинского царя.

– Она пошутила, – нашелся Тезей.

– А если вправду?

– Тогда я был бы счастливейшим...

– А вот и нет.

– Почему? – Тезей очень прямо посмотрел в глаза Афродиты.

– А вот так, – рассмеялась она.

– Ты говоришь с ним не как богиня, – заметила Гера.

– Я говорю с человеком, с мужчиной. И следом за тобой говорю с мужчиной как женщина, – повела прекрасным плечиком богиня любви. – Впрочем, все они...

– Как и все боги, – откликнулась Гера.

В этот момент у светящейся стены появились подарки богов Пелею: копье из ясеня поднес жениху кентавр Хирон; фиалу, украшенную фигурой Эрота, Афродита; роскошную хламиду – Гера; свирель – Афина. Возник и светящийся прямоугольник со скачущими конями Белием и Ксанфом. Так демонстрировался подарок жениху Посейдона. И смертных так восхитили божественные животные, и, особенно, способ, каким им их показали, что многие повскакивали со своих мест, устремляясь к волшебному прямоугольнику.

Когда же вернулись к столам, поняли, что почти все бессмертные женщины перебрались к ним, земным героям. Свадьба в чертогах богов – потому все желания исполнимы. И свадьба располовинилась: мужская часть, где оставались только боги (к чему трогаться с места, если нет среди гостей земных женщин), и часть, где греческие герои на время свадьбы обзавелись небесными подругами.

Стараясь все-таки поддержать ритуал бракосочетания, Аполлон пропел гимн, прославляющий жениха и невесту. Или, точнее, невесту и жениха, поскольку прелестям и достоинствам Фетиды досталось больше похвал. Закончив гимн, Аполлон направился к новобрачным, чтобы еще и лично приветствовать их. Да так на смешанной половине застолья и остался. Тем более, что до него уже достаточно прочно обосновались здесь Гермес с Дионисом.

– Славят нас, женщин, на свадьбах, – язвительно заметила Эрато, глядя в сторону Аполлона, – а после...

– Хозяева всему, – поддакнула Эос.

– Создатели, – саркастически добавила Эвринома.

– Пусть меня опять лишат воскурений, как Эос, – отчеканила Эрато, – не создатели наши боги-мужчины, а ворь .

И Эвринома, и Эос, и Эрато посмотрели на Геру. Всецарица молчала, как бы разрешая продолжать этот разговор. Афродита ответила им улыбкой.

– Нам не понятно..., – вырвалось у Геракла.

– Пониманию не поддается, – донесся с другого края пещеры голос Гермеса.

Сидевшие рядом Гера, Афродита, Геракл, Тезей, Аталанта прислушались к разговору.

– Что непонятно, – Эос почему-то уставилась на Аталанту, – все, что есть, о чем можно подумать, создано женским началом... – Эос слегка затруднилась в словах, но продолжала, – Эвринома, богиня всего сущего, восстала обнаженной из Хаоса, отделила небо от тверди и создала свой первый танец. Известно даже, куда она двигалась, танцуя. Двигалась она на юг, и от ее быстрых движений, за ее спиной возник северный ветер. Она поймала его, превратила, раскрутив, в великого змея Офиона и зачала с ним весь этот мир... Ясно ?..

– Представимо, – впервые в этой беседе подала голос Аталанта.

– Офион же стал болтать, что именно он сотворил все, – добавила Эрато.

– Уж это-то – яснее ясного, – согласилась земная охотница.

Геракл издал недоуменное мычание.

– Подумай, – обратилась к нему Аталанта, – ведь публичные жертвоприношения первой мы приносим Гестии.

– Умница, – похвалила ее Гера.

– Болтайте, болтайте, – раздался в их уголке насмешливый голос Зевса.

Однако его как бы и не услышали.

– И неважно, как называть эту богиню, – вставила Эвринома.

– Ее называют еще Тефирой – матерью всего сущего, – сказала Эрато.

– Великой ночью, – тихо произнесла Эос.

– Сияющая мать пустоты, – с улыбкой пропела Афродита.

И буквально физически ощутимое согласие установилось между богинями, признавшими, что дело не в именах, что имена – условность, не главное.

– А мы? – спросил Тезей.

– Ваши души возникли из блуждающих стихий, отлетевших от первотворения, – пояснила Гера.

– И образовалось множество осколков , – невесело пошутил афинский царь.

– Не расстраивайся, вы не осколки, – утешила его Афродита.

– И мужчины, и женщины? – Это интересовало Геракла.

– И мужчины, и женщины, – сказала Эрато. – Только мужчины превратили сотворенное и первородное в свое хозяйство.

– И все испортили, – рассмеялась богиня любви, но тут же и осеклась.

В пещере Хирона возникло некое напряжение, и не разговор богинь со смертными был тому причиной. Крупное, розово светящееся яблоко, возникло в руках Пелея. И через несколько мгновений раздался голос богини раздора Эриды:

– Подарите прекраснейшей.

– Гадина! – вырвалось у Геры, забывшей, что сама она подвигла Эриду на некую выходку, когда будет эта свадьба..

Если бы Пелей сообразил отдать яблоко Фетиде, все бы, может быть, и уладилось. Вполне естественно вручить такой подарок невесте, которую только что так прославляли. Однако Пелей в нерешительности выпустил яблоко из рук, и оно, взлетев, повисло прямо под брачным факелом. Гера, Афродита и Афина, ринулись к яблоку и закружились вокруг опасного дара, пытаясь до него дотянуться...

– Вот она, наша слабость, – произнесла Амфитрида, оказавшаяся рядом с Тезеем. – Это нас и губит.

– Остановитесь или я его съем! – прогремел голос всецаря Зевса.

Богини остановились, но не смотреть на яблоко не могли.

– Тоже мне солнце нашли, – проворчал глава богов. – Эй, Гермес, принеси-ка его мне.

Теперь богини расположились каждая на своем троне, как в начале торжества.

Гермес вспорхнул со своего сидения, завис ненадолго в воздухе, но вот на сандалиях его стрекозами забились крылышки, подтолкнувшие этого бессмертного к светящемуся яблоку; он медленно подлетел к яблоку, не касаясь прекрасной розовой плоти его, поместил дар Эриды между ладонями и двинулся к Зевсу.

– Еще обожжешься, – лукаво выкрикнул он, подлетая ко всецарю.

Зевс взял яблоко обеими руками, покачал его, словно взвешивая.

– Прекраснейшей, – передразнил он интонацию Эриды. – Наваждение на смертных... Да и на бессмертных тоже. Нашли удовольствие...

– Кто бы говорил, – передалось всецарю со стороны его жены Геры.

– Все перепутали, – распаляясь, загремел Зевс. – Говорите "Прекраснейшей", а за эту мирную сущность готовы передраться...

– А ты разреши этот спор, – чтобы всем было слышно, произнесла Гера.

Зевс поглядел сначала на жену, потом на Афину, перевел взгляд на Афродиту и всем телом отпрянул от того, что увидел.

– Не-ет, – протянул он, сбавляя тон, – этот спор кто-нибудь другой решит...

– Пониманию не поддается, – пропел стоявший рядом с могущественной парой Гермес.

– Или... я лучше его съем, это яблоко, – заключил всецарь.

В пещере стало совсем тихо. Даже стены ее утратили мощь своего сияния. И смертным, и богам стало жалко этого яблока.

– Свадебная шутка, – неопределенно усмехнулся Зевс. – Я его спрячу до времени... А нам всем – гулять дальше. За тосты, дети мои!

– Мальчик мой, – обратилась Амфитрида к Тезею, – здесь и поговорить толком не дадут... Но знай, Тезей, что бы ни случилось: твое дело – сама жизнь. Не теряй ощущения, что ты, словно прародитель, носишь плод жизни в себе. Не теряйся, не падай духом, ты все равно дойдешь до сути назначенного тебе... Даже если сорвешься...

А свадьба продолжалась. Но смертные уже кучковались на своей стороне застолья. А бессмертные перемещались на свою половину, ближе к двенадцати богам-олимпийцам. Чувствовалось, что скоро им вместе с наядами и нереидами предстояло исчезнуть в светящемся за тронным полукругом коридоре...

Для тех, кто свой удел готов принять,

Творенье – есть преображенье слова.

И слушать сотворенное готово,

Чтоб вновь за глухоту себе пенять.

И звуки, словно призрак, отгонять.

Порочна дева... Но, – я много хуже.

Небесный отблеск для земного мужа?

Но как ему потом его унять...

Сгорит, не вспомнив, где же это пламя

Он видел? Что всегда владеет нами?

И чьи во тьме смыкаются уста?

Откуда веет то теплом, то хладом?

Что скрыто за отсутствующим взглядом?

Забывчивость – врожденная черта.

Хотя Тезей с помощью Гермеса вернулся в Афины, можно сказать, в единый миг и сама свадьба в пещере кентавра Хирона длилась не более дня, с утра до заката, на земле, в Аттике, да и во всем греческом мире прошло около десяти суток. Такой перепад во времен между божественными сферами и тем, что оставалось под небесами, естествен. Вроде бы десяток дней – срок не такой уж значительный. Пустяки какие-то. Даже для короткой человеческой жизни. Однако в Афинах что-то опять переменилось. И в то утро, когда Тезей вернулся в Акрополь, город он увидел иным, чем тогда, когда покидал его.

И понял Тезей: десять дней – может быть и мало, и много. Главное, что он исчез неведомо куда, как испарился. Люди могли думать, что угодно спрятался в своем Акрополе, или, может, заболел чем нехорошим, даже если просто заболел, что тоже нехорошо, можно было бы и сообщить гражданам. Всяческие слухи поползли по Афинам. Вот и друзья молодого царя ходят какие-то смурные, словно невыспавшиеся. Сами не свои, одним словом. Хотя своими-то, оказывается, в городе их мало кто считал и раньше. Делать-то ничего не умеют. Одни разговоры.

Именно отсутствие Тезея стало причиной того, что Афины, девять дней ничего не понимавшие, проснулись на десятый в очень плохом для Тезея настрое.

По городу бродили настроения, противоречащие планам молодого царя. Особенно потому, что кто-то из молодых и образованных аристократов перебежал от Тезея на сторону защитников дедовских устоев. И кто-то также – из лучших людей города постарше. И кто-то даже из отцов города. Отцы города, правда, и не старались разобраться, чем же загорелись их дети, быстро утомились от головоломных с тонкостями рассуждений, словно запутавшихся в парусах суден, приплывавших к берегам Аттики из передового Востока. Но наверняка перебежчиков поддерживали эмоционально. Действительно, мол, сыны, набрались вы всяческих умственных глупостей. Может, даже еще раньше, из-за попустительства безвольного земного отца Тезея – Эгея – ведь именно при нем и начали в основном подплывать к Фалерам иноземные корабли.

Тезей рассуждал сам с собой: Менестей молчалив и сильно себе на уме не полезет против царя. Клеон, этот защитник дедовского уклада, слишком прямолинеен и, куда деться, туповат. Тоже не пойдет втихаря. Надо думать, тут действует кто-то третий. Третий, кто на короткое время, как думает он теперь, обольщенный лакомствами лукавых знаний, научившийся красноречивости, но не успевший испортиться, слава отеческим богам, не забывший аттической простоты и прямодушия. Наверное, думает теперь, что он – верное дитя предков своих. Есть ведь у настоящих афинян хорошие дети. Не вывелись, хвала Афине с Артемидой.

Как это: каждый свободен, и делай, что хочешь? Каждый волен тянуть в свою сторону? А надо же наоборот, единодушие нужно, чтобы вся упряжка двигалась ровно. Иначе, что с Аттикой станет? Кто это отменял? Никто. Жизнь бедна и монотонна? Зато все и вся на месте, спокойно.

Вот какие иносказания пошли в ход. И еще: конечно, людишки, возжелавшие разнообразия в жизни, то-есть возжелавшие богатства, иной раз, может быть, и неплохи сами по себе и порядочны по природе своей, однако, кроме купцов, перекупщиков, корабельщиков, появляются бесчисленные прислужники и лизоблюды. А из тех, которые похрабрей, – разбойники, драчуны, подрыватели стен, святотатцы. Тирания вольнолюбцев все под себя подомнет. Особенно если волю будут иметь пришельцы. Из каких-нибудь Трезен, например. Вот уж счастья-то будет навалом.

Нет, так счастья человек не увидит. Счастье – общее достояние, хватит болтовни о праве на независимость каждого от всех. Только хранители устоев, уважаемые старцы наши, да и то не все, могут объяснить со смыслом, что прекрасно, что благо и что справедливо, и как следовать заветам, чтобы быть счастливым.

И вы, афиняне, падкие на шутки, готовые по легкомыслию высмеять все на свете, чего расшумелись, на что замахиваетесь? Забавляйтесь по мелочи, но не посягайте на святое. Не замахивайтесь всуе на отеческие установления. Не способствуйте, особенно ныне, в столь неясное время, в столь смутные дни, их погибели. И остановитесь в сочинительстве. И пусть не будоражат публику чтецы своих писаний, если не показано сочинение сначала кому-то из тех, кто признаваем попечителем нравов, и если не заручится сочинитель разрешением от него. В ином случае всякий автор или передавший сомнительный текст другому свободнорожденному ли, зависимому или переселившемуся в Афины и их окрестности из иных мест, подлежит изгнанию.

Такие вот сообщения передавались из уст в уста в Афинах на десятое утро после исчезновения Тезея. Вперемешку с другими... Некий Архипп, например, сторож храма Афродиты в садах, приладил курятник не в загородной своей усадьбе, а на священном участке богини. Ну, не прямо на участке, но тут же на задах, у ограды. На территории, получается, ничейной. И завел он здесь шестьдесят кур. И начали приносить куры по тридцать яиц в день. Поначалу на такую новость кто-то пожимал плечами. Некоторые – пальцем крутили у виска. Другие же – стали яйца у Архиппа и покупать. А женщины и особенно ребятишки, живущие по-соседству с храмом Афродиты в садах, открыли для себя удовольствие, к радости Архиппа, подкармливать кур.

Но общее настроение уже определилось – никуда не лезть, ни во что не вникать, ничего не начинать, никого не трогать... А Тезея – будто и не было, и многие решили, что и без него проживут.

И на тебе, Тезей объявился! И, получается, все испортил. Кое-кому испортил. Но все-таки не большинству. Афиняне, может быть, и не подозревали, сколь много Тезей, оказывается, для них значит. Гораздо лучше чувствуют себя горожане, когда их царь на месте. Есть он в Акрополе, и на душе спокойней. Можно заняться обычными делами, затеряться в будничных заботах, устраивать привычные забавы. Есть о чем и поболтать с удовольствием, скажем, о том, что царь их пировал на свадьбе с богами. Очень даже может быть. Почему нет. В это многие сразу поверили. Именно сразу. Чтобы не путаться во всяческих сомнениях. Сомнение – сестра страха. А страшного и так много. Бояться и самого себя, выходит, надо, как недавно открыли афиняне. Правда, и раньше про такое догадывались. Но теперь, вспоминая, перебирая все, что было в дни всеобщих уличных дебатов, убедились в этом вполне. Раньше с удовольствием рассказывал кто-нибудь о деле совершенно обыкновенном: "Он как дал ему, а этот как упал..." Люди смеются. Смеются и побаиваются. Оно, конечно, добро побеждает зло: "Он ему дал, а этот..." Смешно. Однако оказалось, что всякий человек, а всякий афинянин уж точно – насильник. Отстаивает ли он отеческие устои или предлагает какие-либо новшества. Так и готов переть напролом, в драку лезть. Иначе не умеет. Потому лучше успокоиться. Хотя бы на время...

Зато в мегароне Тезея шли нескончаемые переговоры.

– Удел царей: делать хорошее, а слышать плохое, – философствовал Одеон, служитель Диониса.

– Надо действовать, действовать! – волновался Герм.

– Или податься из Афин в сторону передового Востока, – невесело шутил Мусей.

– Не такая уж глупая мысль, – рассудил Тезей. – Почему мы ждем, когда приплывут к нам. Надо самим отправляться в плавание, налаживать связи, торговлю, учиться, наконец...

– И создавать, где можно, свои опорные пункты, – поддержал царя Одеон.

– Выплеснуть толику афинян на другой берег моря, – развеселился Солоент, – а то они слишком уж расшумелись.

– Поосторожней бы со словами, – заметил Мусей.

– Ты хочешь защитить от меня афинян? – спросил Солоент.

– Я хочу защитить тебя, – объяснил Мусей, – не оказаться бы тебе первым переселенцем.

– Да мы с братьями любое море преодолеем, – заявил Солоент.

– И доберетесь прямо до амазонок? – спросил Тезей.

И, в сущности, проговорился. Конечно, и плавание на Восток, и налаживание торговли его очень серьезно интересовали. Однако и приглашение Геракла отправиться к амазонкам не могло быть забыто, ибо волновало, влекло.

– Зачем нам амазонки? – удивился знаток искусств Каллий.

– А зачем женщины? – обернулся к нему Пилий с вопросом, на который всегда есть готовый ответ.

И тут Тезей счел возможным поведать приглашенным в мегарон о том, что к амазонкам по приказу Эврисфея собирается Геракл, за поясом царицы амазонок, защищающим от любовных чар.

– Прекрасно, – воодушевился Герм, – значит, это плавание следует считать общегреческим. Афиняне примут участие в деле всех эллинов. Это промоет мозги нашим палконосцам.

– Амазонки... на краю света, – с сомнением покачал головой знаток искусств.

– На краю света. Значит, все на свете и увидим, – заключил Тезей.

Когда происходят в этой жизни события, поражающие, словно гром с ясного неба, – жестокое убийство, неслыханное святотатство, разоблачение завзятого, якобы, праведника, непомерно наглое ограбление или необыкновенно захватывающая любовная история, в Афинах сообщение о подобном становится достоянием каждого. Будь он мужчиной, женщиной, подростком, древним стариком, даже рабом. И кажется всем и всякому: уже больше ничем никого поразить нельзя. Накрыло и растоптало. Всеобщее оцепенение...

Однако, промелькнет день, два, неделя, даже если речь идет о, казалось бы, невозможной любовной измене, и о ней, как и о другом необыкновенном из случившегося, почти не говорят. Хотя еще вчера только про это и рассуждали. Особенно если на смену одному сногсшибательному событию подваливает другое.

И получается, что в природе у афинянина – рты раскрывать, поразительная готовность поражаться. Но разве есть в этом что-то предосудительное?

Жизнь, знаете, она движется. И почему-то застает нас всякий раз врасплох... Вот только что афиняне были поражены исчезновением Тезея, потом его возвращением, потом рассусоливали на все лады о свадебном пиршестве их смертного молодого царя с богами. И вот, пожалуйста, весть: Тезей собирается весной отплыть к амазонкам то ли за поясом, оберегающим от любовных чар, то ли за невестой. И эта новость, казалось, затмила все. Болтали о ней на всех углах. И вдруг – по всему городу разнеслось, что не вернулся с моря рыбак. Его смыло волной.

Печально... Однако, впервой ли рыбаки погибают, также – далеко не в каждом доме рыбаки. Город поразило другое. Погибшим рыбаком оказался муж танцовщицы Пракситеи . Жаль, конечно, но взволновало народ то, что сделалось с самой Пракситеей. Эту плясунью, насмехавшуюся над своим мужем, вертихвостку и прелюбодейку, словно подменили. Она не бросилась плакать на люди, а отстранилась, отгородилась, ушла от людей. Пракситею нельзя было узнать. Словами такого не расскажешь.

– Она изменилась, – поведал Тезею Одеон.

Вдвоем с Мусеем они пришли к молодому царю, чтобы сообщить печальную новость о Пракситее.

– Сильно переживает? – спросил Тезей.

– Переживает, – неопределенно ответил Одеон.

– Это совсем другая женщина, – убежденно заявил Мусей.

...Тезей сразу нашел домик Пракситеи, расположенный среди иных построек за старым храмом Диониса. Они были разбросаны в некотором беспорядке, не образуя улицы, выступая один из-за другого. За ними – только берег речки Иллис. А перед невыразительными, блеклыми и кое-как расставленными постройками красиво возвышался храм бога. Правда, когда близко подойдешь увидишь, как он стар, древен совсем.

Домик Пракситеи Тезей нашел сразу еще и потому, что в нескольких местах на его стене было выведено крупными буквами, разными красками ее имя. Афиняне в шутку, а, случалось, и всерьез, писали имена своих возлюбленных на стенах. Значит, не один был влюблен в Пракситею. От этих разноцветных узоров дом танцовщицы казался нарядней соседних.

Пред домом слева – виноградные лозы, крепленные тростями, пустые, без ягод и почти лишившиеся листвы. У дома справа, за четырехугольным водоемом розовые кусты с сухими колючками семян и грядки нарциссов и фиалок. Фиалки еще пушились пыльной листвой, а длинные зеленые, плотные, упитанные стебли нарциссов повалились на землю, прижатые к ней дождями.

Дверь не была заперта, и, пройдя темную переднюю, Тезей оказался в комнате, где и застал Пракситею, сидящую в кресле с гнутой спинкой. Пеплос длинными складками спадал с ее колен до самого пола. За спиной зеркало в золоченой раме неведомо какого дерева в виде большого изогнутого листа , подвешенное за стебель. Тезей отметил про себя, что зеркало в приемной комнате, а не в спальне. И большое, по сравнению с теми, какими обычно пользовались афинские красотки, хранившие их в укромных уголках своих жилищ. На зеркало упал светлый луч, Пракситея пошевелилась, в раме возник прекрасный женский портрет..

– Я знала, что ты придешь, я ждала..., – произнесла танцовщица вместо приветствия.

– Я не сразу узнал о твоем горе, – сказал Тезей.

– Это уже неважно, – поднялась Пракситея.

– А что теперь важно?

– Сразу не объяснишь.

– Ты лишилась мужа, дорогого для тебя человека...,– после некоторой паузы проговорил Тезей.

– Да, я лишилась части себя. Мне надо найти эту часть.

– Как? – спросил Тезей, ничего не понявший.

– В себе... Или через себя... Я больше не буду твоей, – сказала женщина, помолчав. – Такой, как это было прежде... Я ничья.

– Вокруг столько людей, – произнес Тезей.

– Люди... Они незваные. Незваные оттого, что глухие. Званые только дети... А у меня ни своих, ни чужих.

– Теперь ты рассуждаешь совсем, как жрица, – заметил Тезей.